-- "...Два полка немецкой пехоты и тридцать танков атаковали позиции, которые оборонял батальон, где командиром гвардии капитан товарищ Бельгин..."
      -- Читай, сестрица, читай... Это ж о нашем батальоне сказано!.. -попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.
      -- "...В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев. Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот солдат и офицеров, противник был вынужден отступить".
      Забинтованная голова приподнялась еще выше. Из-под марли топорщились прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.
      -- Сестричка... а нельзя ли еще раз зачитать то место...
      -- А где же теперь он... комбат-то наш, товарищ Бельгин? -- промолвила забинтованная голова на соседней койке...
      -- Убит ваш командир, -- сказала девушка.
      Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.
      Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:
      -- Сестричка... а как же фашисты, не прошли?..
      -- Не прошли, -- ответила сестра. -- Захлебнулись!
      -- И не пройдут! -- сказал тот же солдат убежденно. -- Я так смотрю. После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет обороны больше...
      -- О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии. Сорок третий год за сорок первый принял...
      -- Вот и поплатился!
      -- Еще не так поплатится!.. -- над одеялом поднялся чей-то кулак.
      -- Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним его до самой границы, -- вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта не было видно -- вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как давно выношенное, высказал: -- В этом теперь и состоит наша стратегия! -очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия".
      Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее всего -- ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.
      Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и итоги подведены.
      7
      Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные "короли воздуха" -- "У-2"; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом "максимов". Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо работали бесстрашные и злые "сорокапятки"; смахивая с деревьев листья, сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных прогалинах. В багровое от пожарищ небо по-прежнему взлетали ракеты. А из леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей, звонкие удары по лошадиным крупам.
      После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего края -- знакомая фронтовому люду картина.
      Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил, что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут. Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.
      -- Маруська, милушка ты моя... Как же это... а? Что же ты молчала, красавица моя одноухая, глупая ты моя?.. -- шептал ей в горячие ноздри Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.
      -- Якого ж биса ты стоишь? -- прикрикнул на него Пинчук, поглаживая свой голый, бритый череп. -- Ветеринара зови!..
      Дивизионный ветпункт находился недалеко, и через полчаса, сопровождаемый Кузьмичом, оттуда явился старшина-ветфельдшер. Осмотрев раненую лошадь, он тотчас же приступил к делу. Кузьмич стоял рядом и изо всех сил старался разжалобить "доктора", как он льстиво называл ветфельдшера.
      -- Вы только подумайте, товарищ доктор, -- дышал беззубым ртом Кузьмич в фельдшерское ухо, -- ведь слово дал я своему председателю колхоза сохранить и в целости доставить обратно же... А тут такое несчастье!.. Человек вы, стало быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись... Помогите, век буду в благодарностях...
      И "доктор", в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь как чеховский Курятин из "Хирургии" несчастному дьячку Вонмигласову:
      -- Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это... Мы -- мигом!
      От обоих усачей попахивало водочкой.
      Маруська своим жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к ее ноге ветеринара.
      -- Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! -- рассердился лекарь.
      -- А что я могу с ней поделать... слепни одолевают... гнус по-нашему, по-сибирски... -- робко оправдывался Кузьмич.
      -- Подержи хвост!
      Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер промыл рану, зашил ее и туго перевязал бинтом.
      -- Ну, вот и все, -- сказал он, разгибаясь. -- Завтра на ветпункт приведешь.
      -- Что вы, что вы, товарищ старшина... товарищ доктор! -- взмолился Кузьмич. -- Да я сам ее выхожу!
      -- Ну смотри, -- примирительно сказал фельдшер. Между ними завязалась неторопливая беседа.
      -- Конюхом, значит, был?..
      -- Конюхом, -- ответил Кузьмич, оглядываясь вокруг. Но вместо Пинчука он заметил бегущую девушку, -- Какую-то девчонку сюда нелегкая несет, -сказал он не то себе, не то своему собеседнику. -- Никак, Верка с почты?.. Так и есть -- она, курносая. И зачем бы ей?
      Бойкая, краснощекая, она подбежала к Кузьмичу и, волнуясь, спросила:
      -- Иван Кузьмин, все... вернулись?
      -- Это ты о ком?
      -- Разведчики ваши?..
      -- Вернулись.
      -- Все?! -- большие черные глаза девушки умоляюще смотрели на Кузьмича.
      -- Как будто все...
      -- Точно?.. Иван Кузьмич, точно? Иван Куз...-- запнувшись на последнем слове, она повернулась и быстро побежала прочь, мелькая брезентовыми сапожками.
      Кузьмич и недоумении оглянулся вокруг: у входа в землянку, широко и небрежно расставив ноги, стоял Сенька Ванин.
      -- Ах вон оно что,-- вздохнул Кузьмич и пояснил ветфельдшеру: -Любовь, стало быть... Так-то! И война нипочем. Вот она, молодость, что делает, язви ее корень!..
      Мимо, будто не замечая их, независимой, валкой походкой прошел Сенька.
      -- К ней...-- без труда заключил Кузьмич и опять вздохнул:-Хорошие хлопцы, я вам скажу! Им бы жить да жить. Советская власть выпестовала их, но и избаловала сильно,-- Кузьмич неожиданно обиделся, закусил ус.-- Вот идет, шкет этакий, мимо и даже не поздравствуется. Нуль внимания!.. А того не могет понять, что его еще и на свете не было, а я уж эту самую Советскую власть защищал, кровь проливал за нее...-- голос его задрожал, оборвался, глаза быстро покраснели.
      -- Ну, и их черед пришел,-- сказал ветфельдшер.
      -- Черед-то черед. Это все так,-- как бы согласился Кузьмич.-- Да ить и мы опять с ними. Это, почитай, для меня уже третья большая война...
      Старик умолк, пошарил в кармане, и в его руках появилась маленькая шкатулка.
      -- Супруга моя,-- вынул он пожелтевшую фотографию.
      -- Уж больно молода! -- удивился ветеринар.-- Жива-здорова?
      -- Бог ее знает...
      -- Как так?
      -- Длинная история...
      Кузьмич взял у старшины фотографию, спрятал ее в шкатулку и, еще раз поблагодарив ветфельдшера, пошел прочь.
      -- Вера!..-- позвал Сенька, ускоряя шаг.-- Обожди же!..
      Краснощекая толстушка остановилась, потом не вытерпела и побежала навстречу Ванину. Она подскочила к нему и, быстро поднявшись на носках своих брезентовых сапог, прямо с лета чмокнула его в губы.
      -- Тю ты... дуреха!..-- смутился Сенька.-- Увидят же!..
      -- Пусть видят!..-- сказала она с вызовом и поцеловала его еще раз. Черные глаза ее блестели.-- Ой как же я... люблю тебя, Сеня!.. А ты... а ты меня... любишь?
      -- Вот еще глупости.
      Она обиделась, надув губы, как ребенок. Сеньке стало жаль ее. Но неопытен был в любовных делах лихой разведчик. Неуклюже обнял ее, а поцеловать так и не решился. Пробормотал только:
      -- Ох же и чудная ты... Вера!
      -- Ну и пусть! -- сказала она дерзко и опять хотела поцеловать его, но он отстранился.
      -- Довольно же. Увидят, проходу не дадут. Засмеют...-- Он взял девушку под руку.
      -- А тут можно поцеловать?.. Сеня, а?..-- спросила она, когда они оказались в лесу.
      Он смутился.
      -- Ну тебя к лешему... Давай лучше поговорим...
      Но она все-таки поцеловала его.
      -- Ну, рассказывай,-- попросила Вера.
      Сенька молчал. Куда только девалось его красноречие: сейчас он не находил, о чем говорить с подругой. А ей, в сущности, и так было хорошо. Лишь бы Сенька был с ней. С ним хорошо сидеть и молча. Вот так... Она прижалась к его груди и беззвучно засмеялась, счастливая.
      8
      Дни были долгие и одуряюще жаркие. Высоко на небе неподвижно стояли белые хлопья облаков -- равнодушные ко всему, что творилось на земле. Скользя между ними, подкарауливали своего воздушного противника истребители. Сливаясь с облаками, вспухали по всему небу, как белая сыпь, небольшие кучерявые барашки разрывов зенитных снарядов. Выстрелов самих зениток не было слышно в общем гуле непрекращавшегося вот уже которые сутки сражения. До летчиков же вообще не доходили грохот орудий, пулеметная трескотня, ружейные хлопки и сердитый рев танковых моторов. Они смотрели на поле боя сверху, и оно напоминало им какое-то огромное мирное стойбище -- и там и сям горели костры, будто кочевники готовили пищу; клубилась пыль под гусеницами бороздивших землю танков, словно прогоняли стада. Донец светился совсем спокойно и приветливо,-- отсюда, сверху, не видно было солдатских трупов, медленно плывших по воде, взбаламученной бомбами, не слышно предсмертного зова тонущих. Летчики-бомбардировщики сбрасывали свой смертоносный груз, и до них не долетал оглушающий грохот взорвавшихся бомб -- только видели они высоко поднявшиеся столбы дыма и пыли.
      Седьмой день невиданного сражения подходил к концу. Над иззубренной клиньями прорывов линией фронта наступили редкие и робкие минуты затишья. До крайности измученные непрерывными боями, черные от копоти и пыли, обожженные солнцем, многие перевязанные наспех бинтами, бойцы отводили душу в разговорах. Прислонившись мокрой и горячей спиной к стенке окопа и поставив между сложенных калачиком ног винтовку или автомат, затянувшись до удушья горьким дымом махорки и затем блаженно выпустив его через ноздри, кто-нибудь из солдат бросал в настороженную чернь ночи:
      -- Ну и дела!..
      Это было сигналом для начала облегчающей душу солдатской беседы. То угасая на минуту, то вновь вспыхивая от ловко брошенного -- точно сухая ветвь в костер -- словца, беседа эта течет долго-долго.
      -- И черти его гонят! Лезет, проклятый. Пять раз бросал нынче танки на наш полк. Бутылок и гранат не хватило. Спасибо нашим танкистам да артиллеристам, выручили...
      -- А правее -- сказывал парторг наш -- будто еще тяжелее. Там, говорят, у них главное-то направление, а не здесь.
      -- Неужели не у нас?.. Эх, ты! А я думал, вся сила ихняя на нашу дивизию навалилась!.. А оно вон как!..
      -- И долго он еще будет лезть?
      -- Долезется... Дай-ка, Иван, прикурить. У меня затухла... Долезется на свою шею. Попадет в капкан, как в Сталинграде!
      Угасали на небе звезды. Затухала и солдатская беседа. Взяв оружие, бойцы расходились по своим ячейкам. Близилось утро.
      Так наступил день 12 июля.
      Восьмой день невиданного сражения начался сильной атакой немецких танков. Навстречу вражеским машинам двинулись наши танковые полки, укрывавшиеся в лесу. К исходу дня на большом пространстве фронта догорало более четырехсот неприятельских машин. Для советских войск это было явным и несомненным признаком победы. Для немцев -- неслыханным крушением всех их планов. Тысячи снарядов еще кромсали землю; немецкое командование в течение всего дня вводило новые силы, но фронт твердо стоял на одном месте. В отличие от советского командования, сохранявшего главные резервные силы у себя в тылу, гитлеровские военные руководители вынуждены были уже в первые дни своего наступления ввести значительное число соединений, предназначавшихся по плану для последующего развития удара с целью выхода на Москву. Широко задуманное гитлеровским командованием наступление провалилось.
      Потрясенный случившимся немецкий генерал Шмидт, командир 12-й танковой дивизии, записал в свой дневник:
      "Мы слишком мало знали до начала наступления об укреплениях русских в этом районе. Мы не предполагали здесь и четвертой части того, с чем нам пришлось встретиться. Каждый кустарник, каждый колхоз, все рощи и высоты были превращены в опорные пункты. Эти пункты были связаны системой хорошо замаскированных траншей. Всюду были оборудованы запасные позиции для минометов и противотанковых орудий. Но труднее всего было представить упорство русских, с которым они защищали каждый окоп, каждую траншею".
      С того дня, преодолевая яростное сопротивление врага, наши войска шаг за шагом теснили его к Донцу. Никто из солдат не предполагал в те дни, что это их медленное, метровое продвижение разольется скоро в половодье великого наступления, которое поставит гитлеровскую Германию перед катастрофой.
      На рассвете 13 июля разведчики лейтенанта Марченко вернулись из очередного своего поиска и, утомленные, легли спать. Бодрствовал один лишь Забаров. Какой-то особый, излучающий блеск в его угрюмых глазах отражал напряженную работу мысли. До безумия дерзки были, они, эти его мысли: Забаров хотел предложить командованию взорвать мост через Донец, по которому враг перебрасывал подкрепления своим поискам, перешедшим к обороне.
      -- Шахаев,-- тихо позвал он, легонько толкнув рукой парторга.
      Тот открыл глаза и посмотрел на старшину.
      -- Извини, что побеспокоил. Я хотел посоветоваться с тобой. Лейтенант не одобряет мою затею. В принципе не одобряет. Но он не возражает, чтобы я изложил свой план генералу. Как ты думаешь, сходить мне к комдиву?
      -- Конечно! -- живо согласился старший сержант: сон как рукой сняло.-Ты же все хорошо продумал, и тут нет большого риска.
      -- Риск-то есть. Но в общем, не такой уж большой, как ему показалось.
      Шахаев знал, о ком говорит Забаров, и быстро посоветовал:
      -- Сходи еще раз к нему и постарайся убедить. Ведь лейтенант когда-то водил разведчиков на более опасные дела.
      -- Когда-то водил... Впрочем, попробую.
      Федор открыл дверцу блиндажа и вышел. Шахаев проводил его долгим взглядом. Сегодняшняя ночь убедила старшего сержанта во многом. Он хорошо понял, почему командование дивизии так ценит Забарова и почему каждый поиск приносит Федору только успех. В подвигах Забарова нет ничего показного, подчеркивающего его безусловную храбрость. В их основе всегда точный и безошибочный расчет. Геройство Федора сочетается с исключительной осторожностью. Некоторым горячим головам, вроде Сенькиной, эта осторожность иногда кажется даже излишней. Федор хорошо знал это, но его, казалось, меньше всего интересовала личная слава. Шахаеву пришла даже мысль, что Забаров очень походил на одного старого мастера-паровозника, у которого когда-то учился Шахаев на паровозостроительном заводе в Улан-Удэ. Много общих черт находил у них старший сержант. Была одна главная общая черта: это глубокое понимание того, чему они призваны служить.
      Захваченный такими мыслями, старший сержант поймал себя на том, что ему очень хотелось бы заглянуть в прошлое Федора, узнать о его личной жизни. И Шахаев дал себе слово, что при удобном случае обязательно поговорит со старшиной.
      Было прохладно. Густой туман стлался над деревней. Отяжелевшие от росы горькие лопухи пригибались к самой земле. С них скатывались прозрачные капли. В сыром воздухе отчетливо слышалась стрельба. Федор поеживался от утренней прохлады, взад и вперед похаживая возле своей землянки.
      -- Да, это так...-- наконец проговорил он, отвечая каким-то своим мыслям.-- Надо разбудить лейтенанта.
      Он постоял на одном месте немного и потом решительно направился к блиндажу Марченко.
      -- Что ты не спишь? -- ворчливо встретил его лейтенант.
      -- Не спится,-- сказал Федор своим глуховатым голосом.-- Надо доложить генералу.
      -- О чем?.. А-а!.. Ну что ж, докладывай.-- Марченко вдруг стремительно сбросил одеяло, вскочил на ноги. Его коричневые глаза вспыхнули злым огнем.-- Ты с ума сошел, Забаров! Погубишь и себя и людей!..
      -- Так прикажите, и я не пойду.
      -- Нет... генералу надо сообщить,-- неожиданно смягчился лейтенант и, досадливо скрипнув новыми ремнями, добавил: -- Но не забудь сказать, что это твоя затея.
      -- Слушаюсь. Разрешите идти?
      -- Иди.
      Забаров тяжело поднялся по земляным ступенькам. На минуту его фигура закрыла вход, и в блиндаже стало темно.
      От командира роты старшина направился прямо к генералу. Идти пришлось лесом. Здесь укрывались десятки свежих полков. Забаров никак не мог понять, откуда прибывает такая бездна войск и для чего она предназначается. Федора часто останавливали часовые; приходилось объясняться. Наконец он добрался до наблюдательного пункта комдива.
      Сизов уже стоял на своем обычном месте, на обшарпанном минами дереве, и Забарову пришлось туда взбираться. Генерал выслушал его внимательно. Потом сказал:
      -- Мысль дерзкая, но стоящая. Свяжитесь с Быстровым. Его саперы вам помогут.
      Через три дня после этого разговора, в глухую полночь, у Донца, против меловой горы, раздался оглушительный взрыв. А двумя часами позже Кузьмич, вышедший из землянки проведать своих лошадей, увидел возвращающихся разведчиков. Впереди шел Забаров. До ездового донеслись его слова:
      -- Это им за Уварова!..
      9
      Вечером 24 июля в маленьком голубом радиоприемнике, добытом Шахаевым в последнем поиске, раздались знакомые всем трогательные позывные Москвы -первый вестник важных сообщений. Разведчики насторожились. Ласточка, удивленная внезапно наступившей тишиной и странным звуком, с любопытством высунула из гнезда свою красношеюю головку, тоненько пискнула. На нее никто не обратил внимания. Она пискнула еще раз, в тон звукам, которые время от времени лились из голубой коробочки. Наконец звуки смолкли. Голос диктора прозвучал просто и торжественно.
      Бойцы слушали жадно, молча.
      Экспансивный Сенька не выдержал, гаркнул:
      -- Вот это да!
      -- Погоди орать-то, хиба терпения немае! -- прикрикнул на него Пинчук.
      "В боях за ликвидацию немецкого наступления отличились войска..."
      Разведчики теснее прижались к приемнику, задышали беспокойней. Голос Москвы властвовал в маленькой землянке. Из приемника уже звучали заключительные слова приказа:
      "Вечная слава героям, павшим на поле боя в борьбе за свободу и честь нашей Родины!"
      В блиндаже стало тихо-тихо. Все находились во власти последних слов приказа.
      -- А не забыли, ребята, как Гунько сказал своему солдату,-- вдруг напомнил Шахаев: -- "Москва всем отдаст салют. Она ни о ком не забудет!"
      Разведчики, конечно, помнили эти слова командира батареи и теперь еще больше разволновались.
      В блиндаж вошел полковник Демин.
      -- Молодцы, разведчики! -- похвалил он.-- Кто из вас достал радиоприемник?
      Шахаев смутился, по обыкновению застенчиво улыбаясь.
      -- Парторг, значит? Добро! -- Слово "добро" означало у полковника, что он в великолепном настроении.
      -- А мы приказ слушали,-- сказал Ванин.
      -- Приказ? О чем?
      -- Вот, я успел записать,-- сказал Аким, подавая лист начподиву. Демин внимательно посмотрел на солдата, потом стал читать. Все видели, как светлело его лицо, как оживлялись глаза. Разведчики были довольны, что полковник от них первых узнал такую большую новость.
      Прочтя приказ, Демин заспешил и уже в дверях позвал с собой Акима.
      -- По вашему приказанию...
      -- Проводите меня, товарищ Ерофеенко.-- Демин шел рядом с Акимом, искоса посматривая на него.--Вы, кажется, беспартийный?
      -- Да, товарищ полковник.
      -- И не думали о вступлении в партию?
      -- Думал...
      -- И все еще не надумали? -- начподив улыбнулся,
      -- Рано еще мне...-- Аким густо покраснел, вспомнив о своей встрече с Николаем Володиным и Сенькины слова по этому поводу.-- Не подхожу я, видимо, по своим качествам...
      -- Почему? -- удивился полковник.
      -- Собственно... я сам толком не знаю... Вот была у меня, товарищ полковник, такая история...-- Аким вдруг почувствовал, что ему очень легко говорить с этим человеком, и он рассказал полковнику, как встретился с другом, оказавшимся дезертиром, рассказал, что он его не застрелил. Полковник внимательно выслушал Акима.
      -- Коммунист, товарищ Ерофеенко, не тот, кто действует по первым своим побуждениям. В данном случае вашим первым и естественным побуждением было убить предателя. Но вы этого не сделали. И по-моему, поступили правильно, не потому, разумеется, что предатель этого не заслуживает. Он от своего не уйдет. Вы поступили правильно, ибо помнили о более важном -- о безопасности товарищей, выполняющих ответственное задание. Отказываться от малого ради большого и важного -- это и есть качество настоящего ленинца.
      Аким не мог скрыть от начподива того, что в те минуты он не думал о том, о чем говорил сейчас полковник,-- просто у него не поднялась рука на Володина. Почему -- он и сам не знает.
      Полковника несколько озадачило такое признание солдата. Он задумался. Однако искренность разведчика понравилась Демину: нужно быть очень честным и мужественным человеком, чтобы признаться в том, в чем признавался сейчас Аким.
      -- Все-таки вам следует подумать о вступлении в партию,-- сказал полковник твердо.
      -- Хорошо, товарищ полковник!
      -- Подумайте. Думать вы умеете! -- Демин пожал руку солдата.-- До свиданья, товарищ Ерофеенко!
      -- До свиданья, товарищ полковник!
      Аким долго смотрел вслед невысокому человеку, устало переставлявшему ноги.
      "Как у него все ясно и просто",-- подумал Аким, возвращаясь в блиндаж.
      Утром, выйдя на улицу, он был привлечен свистом птичьих крыльев. Вспугнутая стайка серых скворчат пронеслась над его головой. Аким огляделся. Кто-то тряс молодую яблоню. Семен, конечно. Аким посветлел.
      -- Яблоки сшибаешь? -- подошел он к Ванину.
      -- Как видишь,-- неласково ответил тот.
      -- Ну ты и ерш! Слезай, что скажу.
      -- Обожди.-- Сенька, прошуршав брюками по коре, спустился на землю. В озорных выпуклых глазах, которым так хотелось быть серьезными, Аким заметил блеск неудержимого любопытства. По припухлым, еще ребячьим губам прошлась непрошеная улыбка: -- Ну?..
      -- Чего "ну"? Давай мне свой подарок. Ведь я видел, что ты у немца обратно взял очки.
      -- Разбил я их... Хватил о дерево, аж брызги посыпались, как у той крыловской обезьяны...
      -- Ну и шут с ними. Мне Пинчук новые из Шебекина привезет.
      -- Ты ж слепой без очков.
      -- Нет, Сеня, я, кажется, прозрел... немного,-- Аким задумчиво и тепло посмотрел на товарища.-- Понимаешь?..
      -- Черт тебя поймет! -- совершенно искренно сказал Сенька.-- Корчат из себя каких-то многозначительных чудаков.
      -- Как, как ты сказал?
      -- Слушать надо.
      "Многозначительных чудаков"! -- Аким захохотал. Ему показалось, что в этих словах Ванина есть какая-то доля правды. В самом деле, уж не слишком ли он, Аким, мудрствует в своей жизни? Не лучше ли жить так, как живет Сенька,-- просто и естественно.
      -- Ну, ладно, не сердись,-- сказал он Сеньке.
      -- Наверно, начнется скоро? -- вдруг ни с того ни с сего спросил Ванин.
      -- Почему?
      -- Зачем полковник-то приходил?
      -- Нет. Он приходил по другой причине.
      -- Может быть,-- согласился Ванин.-- Не хочешь яблока, Аким? -- Сенька откусил и поморщился. -- Кислющие до невозможности. Пойду Лачугу угощать. Специально для него нарвал. Слопает. Да еще и табачку даст взамен, в благодарность. Иначе у него не выпросишь. Хоть на колени становись. Не курит сам -- и не дает. Вот какой человек! Почище Ваньки Дрыня. А за яблоки он даст. Это уж точно...-- И, подбодренный своей идеей, Сенька заспешил к ротной кухне.
      Вернувшись в блиндаж, Аким сел за дневник. В этот день он записал в него всего лишь два загадочных для Сеньки слова: "Следует подумать".
      10
      Ночью дивизия генерала Сизова, вышедшая на свои прежние позиции, форсировала Донец южнее Белгорода. Бойцы не продвинулись и трехсот метров, как были вынуждены остановиться, потом залечь в прибрежных тальниках, обглоданных снарядами и минами, примятых стальными лапами танков. Немцы опять сидели на меловой горе, откуда они 5 июля предприняли свое наступление. Им было все видно как на ладони. Однако и поделать они ничего не могли. Советские солдаты с редкостным упорством отстаивали небольшой плацдарм, который сами же окрестили надолго запомнившимся им словом "пятачок". На другой, на третий и на седьмой день ходили гитлеровцы в контратаку, но отбросить за реку советских бойцов им так и не удалось.
      Потери с обеих сторон были немалые. Медсанбат и санитарные пункты переполнились ранеными. Трудно было с боеприпасами. Снаряды, мины и патроны получали только ночью, и то в недостаточных количествах: что могли натаскать на себе и переправить на лодках -- другой переправы еще не было -солдаты-подносчики? А еще хуже обстояло дело с питанием. Горячую пищу удавалось доставлять только ночью. За ней ходили с термосами наиболее храбрые и выносливые солдаты. Но и им не всегда удавалось благополучно совершать свои опасные рейсы. Многие тонули в реке с термосами и противогазными сумками, набитыми хлебом. Да и те, что все-таки добирались к ротам, часто снимали со своих плеч пустые термосы: суп вытекал в пробитые пулями отверстия. Это было обиднее всего. За семь суток солдаты исхудали, лица их заросли щетиной, губы потрескались, в глазах -- горячечный блеск.
      В особенно тяжкую и горькую минуту -- предел бывает и солдатскому терпению -- сорвется у кого-нибудь непрошеное:
      -- До каких же пор на этом проклятом "пятачке"?!
      Солдат, сидящий в своем окопе и видящий перед собой лишь маленький клочок земли, откуда в него все время стреляют, естественно, не может проникнуть своим, пусть даже очень цепким, умом в существо оперативных замыслов командования. Семь суток подряд вели солдаты кровопролитный бой, а он, как им казалось, не давал никаких результатов -- только погибали товарищи, с которыми так много пройдено и пережито. Немцы же по-прежнему сидели на меловой горе и стреляли оттуда из пулеметов и минометов.
      -- Что же это такое делается?..
      -- А ты не хнычь!
      -- Сам ты хнычешь!.. Говорю просто! Должен конец этому быть.
      -- Без тебя думают об этом...
      -- А я и ничего. Что ты пристал ко мне? Вон, смотри, кажись, опять идут!..
      Командир дивизии ни днем, ни ночью не покидал своего наблюдательного пункта, который был теперь сооружен почти у самого берега реки. Чутко прислушивался к охрипшим телефонам. Из соседнего перекрытого окопа, соединенного с генеральским блиндажом ходом сообщения, долетали слова:
      -- Что, залегли?.. Хорошо!.. Понял хорошо, говорю!.. Сколько?.. Новых "карандашей" не будет сегодня... Передайте приказ "хозяина"...
      -- На "пятачке", на "пятачке"! "Хозяин" требует обстановку.
      На НП пришел полковник Демин. Этой ночью он возвратился с "пятачка", где ему удалось собрать на несколько минут парторгов полков и батальонов и провести с ними короткое совещание. Начподив еще не успел привести себя в порядок. Он был весь черный не то от пыли, не то от пороховой гари.
      -- Иван Семенович...
      Но генерал не дал ему досказать.
      -- Большие потери? Вижу и знаю! -- Сизов оторвался от стереотрубы.-Знаю, Федор Николаевич! -- твердо повторил он, на его левой щеке чуть приметно вздрогнул мускул.-- Если б можно было сказать солдатам, зачем я их туда послал... К сожалению, пока этого говорить нельзя. Операция рассчитана на внезапность, подготавливается втайне. Вы думаете, Федор Николаевич, я не знаю, что многие вот в эту самую минуту ругают меня: "Что ему, генералу, сидит себе на том берегу..."
      Демин тоже хорошо знал, что главное готовится не здесь, а севернее, против Белгорода. На дивизию же Сизова выпало самое тяжелое и самое, пожалуй, незаметное в военном труде -- отвлекать противника, сковывать его силы.
      -- И все-таки мы должны гордиться, Иван Семенович, что именно нашей дивизии поручили эту операцию.
      -- Конечно! -- генерал вновь оторвался от стереотрубы и вдруг спросил: -- Ко мне сейчас приносили наградные листы на санитаров. Я их подписал. Но мне кажется, мало представлено. Вы проверьте, пожалуйста, чтоб все санитары, участвующие в выносе раненых, были награждены. Не забудьте.
      -- Хорошо, я проверю,-- сказал Демин.
      -- И, если у вас есть время, сходите к пополнению,-- попросил генерал.
      Начподиву очень не хотелось оставлять генерала одного в этот трудный для него час, но он должен был сказать несколько слов молодым бойцам. И, распрощавшись с Сизовым, Демин отправился в село Крапивное, где принимали пополнение. Он пошел пешком -- полковник вообще любил ходить пешком и редко пользовался машиной.
      К приходу полковника молодые бойцы уже были распределены по полкам, батальонам и ротам и выстроены перед школой. Командиры спешили до ночи привести их в сосновую рощу, поближе к реке, чтобы с наступлением темноты сразу же начать переправляться на "пятачок". Начальник политотдела поднялся на крыльцо. Шум стих. Солдаты ждали.
      -- Товарищи! -- негромко сказал полковник.