- Давайте я покажу вам чердак! - предлагает Ниночка.
      Подымаемся по неширокой каменной лестнице, открываем толстую, обитую большими гвоздями дверь и оказываемся в огромном полутемном зале. Высокие кирпичные арки. Контрфорсы. Мощные, почерневшие от времени деревянные балки. Золотистая пыль в узком оранжевом солнечном луче.
      - Эффектно! - говорю я. - Похоже на Пиранези.
      - Пошли дальше! - говорит Ниночка.
      Возвращаемся на лестницу и подымаемся по ней еще выше. Выходим на широкую площадку, посреди которой возвышается причудливое металлическое сооружение, состоящее из гигантских зубчатых колес, каких-то рычагов, втулок и крюков. С колес свисают толстые цепи, а наверху, над колесами, висят колокола, большие и маленькие.
      - Это башенные часы! - объявляет Ниночка. - Их бой разносится над всем городом!
      "Вот оно, время! - думаю я. - Вот оно какое жуткое! Вот эти самые колеса, эти зубья и перемалывают нас! Вот они-то и перетирают все на свете в мелкий порошок, в пыль, в ничто!"
      Самое большое колесо рывком поворачивается. Сдвигаются с места и колеса поменьше. Что-то громко звякает. Что-то обо что-то стукается. Что-то скрипит и скрежещет. И вдруг над самым моим ухом оглушительно ударяет колокол, ударяет всего один раз и умолкает. Помещение до отказа наполняется звуком. Пол мелко-мелко дрожит, и колеса тихо гудят, вторя колокольному звону.
      - Четверть седьмого! - провозглашает А., взглянув на свои ручные часы.
      - Восемнадцатое июня! - добавляю я.
      - Тысяча девятьсот восемьдесят третьего года! - продолжает Ниночка.
      - Новой эры! - заключает А.
      Подхожу к небольшому окошку. Предо мною река, мосты, купола, шпили и крыши, крыши, крыши до самого горизонта. По мостам ползут машины и трамваи. По реке в разные стороны плывут буксиры с баржами и речные катера. Город!
      Здесь, в вышине, грозное, зубчатое, металлическое, неумолимое и необоримое время царит над городом. Через каждые пятнадцать минут колокола напоминают городу о власти времени, о его немыслимом могуществе.
      Спускаемся. Никто не произносит ни слова.
      - Ох уж это время! - говорит наконец А., нарушая молчание. - О нем ходят легенды. О нем сочиняют небылицы. Его воспевают. Им ужасаются. Его жаждут понять. О нем пытаются позабыть. Некоторые утверждают, что его и нет вовсе, что это фикция, самообман, смешное, но опасное заблуждение. Кто-то выдумал его. Выдумка понравилась, и пошло: время! время! проклятое время! прекрасное время! у нас так мало времени! о, мы живем в такие времена! пользуйтесь полуфабрикатами - экономьте время! как безрассудно мы тратим свое время! не спорьте со временем! не заботьтесь о времени! не пеняйте на время! времени не вернешь! время не остановишь! не отставайте от времени! ваше время уже прошло! делу время - потехе час! а времечко-то бежит! - и так далее, и тому подобное. А другие твердят, что только время и существует, а фикция - все остальное, и всем остальным можно безнаказанно пренебречь. Одни верят, что время - это лента, у которой нет ни начала, ни конца. А другие убеждены, что время - это кольцо, это бублик с дырой посередке, и тот, кто проваливается в эту дырку, тот и бессмертен. Одни полагают, что время - это слоистый пирог с разнообразнейшей начинкой: первый слой - мясо, второй - капуста, третий - грибы, четвертый - варенье, и тут кому как повезет - кто всю жизнь сидит в грибах, а кто весь свой век давится капустой. Другие же совершенно уверены в том, что время - это гигантская куча песка: каждая песчинка человеческая жизнь, у каждого смертного свое личное время, а общее время не стоит и искать - бессмысленное занятие. Но послушай! - шепчет мне А. - Тебе же придется делать ей дорогие подарки! Где ты возьмешь деньги?
      Я уже открываю рот, чтобы рассказать романтическую и почти детективную историю о бесценной булавке, но почему-то все же ее не рассказываю, воздерживаюсь.
      - Она не дура, - шепчу я. - Она понимает, что я бедный стихотворец, что я не люблю и не умею добывать деньги, что богатый поэт - это нонсенс и неприличие.
      - Что вы шепчетесь? - обиженно спрашивает Ниночка. - Шептаться при даме нехорошо!
      - Простите, дорогая Ниночка, тут одно очень щекотливое дельце, - отвечает А.
      - Да, да, простите нас, пожалуйста! - подхватываю я. - Тут и впрямь обстоятельства несколько необычные, несколько даже зловещие.
      - Не пугайте меня, - говорит Ниночка, - я очень пуглива.
      Письмо из Москвы. На конверте марка с двуглавым орлом. У орла довольно хищный, неприятный вид. Косой, торопливый, знакомый уже почерк. Старая орфография - еры и яти.
      "С.-Петербург, Васильевский остров,
      ... линия, дом 1 ..., квартира ...,
      господину..."
      Разрываю конверт.
      "Здравствуй, милый!
      Соскучилась по тебе безумно! А прошло-то всего две недели, как мы расстались!
      Москва хороша. Здесь все такое русское, беспорядочное, бестолковое и веселое. Днем езжу по улицам и хожу по церквам. Вечером пою. Сегодня была в Кремле, смотрела на Царь-пушку и Царь-колокол. Зашла в Успенский собор, помолилась, попросила Царицу небесную простить мне мои прегрешения.
      Состоялось уже три концерта. Как всегда, успех. В Москве кричат еще громче, чем в Питере. А ногами так колотят об пол, что просто страшно. Все жду: вот-вот пол провалится и будут из-за меня человеческие жертвы.
      Делаешь ли то, что я тебе велела? Напоминаю:
      1) меня надо вспоминать каждое утро, едва проснешься;
      2) на молодых привлекательных женщин смотреть запрещается;
      3) весь день следует сидеть за письменным столом и писать обо мне прекрасные стихи.
      На последнем концерте произошел курьезный случай. Какой-то купец прорвался в антракте в мою комнату и стал требовать, чтобы я продала ему туфлю со своей ноги за тысячу рублей. Сбежался народ, стали его выталкивать. А он всех расшвырял (сильный оказался мужчина), выхватил из кармана револьвер (тут я чуть в обморок не свалилась) и заорал: "Если не продадите - застрелюсь! И грех падет на вашу душу!" Я, натурально, перепугалась до смерти и отдала ему туфлю безвозмездно. Хорошо, что у меня с собою была еще одна пара. А наутро в гостинице подают мне пакет, и в нем - тысяча. Ну, думаю, раз мне выпало такое счастье... Поехала на Кузнецкий и купила туалетный прибор из хрусталя с серебром самого модного стиля. Но теперь меня совесть гложет - следовало бы эти дурные деньги нищим раздать.
      О господи, до чего же я по тебе соскучилась! Даже удивительно!
      Твоя К.
      Не забудь про 14 июня!"
      Сижу в аэропорту. Мой ночной рейс откладывается. Симферополь не принимает самолеты, там густой туман.
      Давно замечено, что часы длительного ожидания, часы вынужденного томительного безделья благотворны для души и интеллекта. Организм ожидающего стремится компенсировать свою неподвижность мозговой работой и внутренней эмоциональной активностью. В такие часы посешают нас порою блистательные мысли или приходит к нам раскаянье в совершенном неправедном поступке. И как бы сами собою решаются головоломные задачи, казавшиеся абсолютно неразрешимыми, и возникают намерения, представлявшиеся совершенно невозможными, и исчезают сомнения, от которых было не отвязаться. С глаз спадает некая пелена, а сердце освобождается от привычной, будничной, сковывающей его скорлупы.
      Просидев часов пять в аэропорту и вдоволь наглядевшись на торчащие за окнами хвосты неподвижных самолетов, блудные мужья хватают чемоданы и бросаются к своим зареванным женам и ничего не соображающим по малости лет ребятишкам; чрезмерно щепетильные, обидчивые невесты, опомнившись, убегают к своим вполне достойным, но не слишком тактичным женихам; почившие на мягких, но явно незаслуженных лаврах живописцы устремляются вдруг в покинутые ими комфортабельные мастерские и начинают торопливо выдавливать из тюбиков краски на тщательно вымытые скипидаром палитры, а еще не закоренелые, сохранившие человеческий облик правонарушители, выплюнув недокуренную сигарету, идут сдаваться в уголовный розыск. В эти часы люди сильные, становясь еще сильнее, решаются на отчаянные поступки, а людям слабым открывается вся безнадежность их противоборства с неумолимым роком. Одним словом, иногда весьма полезно проторчать на аэродроме ночь или день, или даже целые сутки, помня, однако, что это и небезопасно.
      Сдав свой чемодан в камеру хранения и подремав полчасика в удобном кресле, я отправляюсь гулять по залам ожидания, разглядывая сидящих на диванах людей, сувениры в витринах киосков и многочисленные светящиеся табло со всевозможными объявлениями, разъяснениями и предписаниями.
      ...Что же получается? Я влюбился в призрак, в тень, в женщину, которой давно уже нет и которая всеми забыта. С какой стати? Разве мало вокруг безусловно живых и достойных внимания представительниц нежной половины человечества? Странный казус! Непостижимый курьез!
      Но какова тень! Она живее всех живых женщин, которых я знал!
      Или все это только мнимость, иллюзия, мираж? Или мне только мерещится, что я влюбился?
      Но каково обаяние мнимости! Какова сила иллюзорности! Сколь правдоподобно, убедительно то, что мне мерещится, кажется, чудится!
      Или все это мой собственный вымысел, порождение сорвавшейся с цепи оголтелой фантазии? Я в свой вымысел уверовал, я в него погрузился с головой, и он мне дороже, чем любая реальность?
      Но какой причудливый, диковинный вымысел! И отчего с такой готовностью я в него погрузился?
      Я раздваиваюсь. Я живу в настоящем и в прошлом, в реальности и в мечте, в существующем и в призрачном. Меня целого уже нет. Мое бытие фрагментарно.
      Однако конверт с маркой, на которой запечатлен двуглавый орел, вполне реален, и это можно проверить - он у меня в чемодане. ...Лучше не думать об этом. Лучше любить Ксению, целовать ее, писать ей стихи и ни о чем не думать. Лучше спокойно пребывать в начале и в конце двадцатого века одновременно и не изумляться. Мало ли чего не случается? Мало ли чего не бывает? Ну, чудо! Ну и что?
      Побродив по залам аэровокзала, я снова усаживаюсь в кресло. Рядом со мною вдоль балконного парапета стоят корытца с комнатными растениями. Несмотря на явный недостаток света, они не выглядят хилыми. Их листья зелены и мясисты. Кое-где даже виднеются бутоны и распустившиеся цветы. Эти растения терпеливы, как мой приятель - филодендрон. Им ничего не остается, как только смириться, покориться, приспособиться. И они смиряются. Но ни один луч солнца к ним не проникает, ни одна капля дождя не падает на них и ни одно дуновение ветерка их не шевелит.
      Объявляют посадку на мой рейс, и я отправляюсь в камеру хранения за чемоданом.
      Просыпаюсь от голоса стюардессы: "С добрым утром, граждане пассажиры! Наш самолет совершает посадку на крымской земле. Температура воздуха в аэропорту города Симферополя - плюс двадцать градусов. Прошу пристегнуть ремни!"
      Смотрю в окошко. Подо мною проплывает бесконечная равнина. Она поделена на квадраты, полосы и прямоугольники, раскрашенные в серый, желтый, коричневый и зеленый цвета. Квадраты и прямоугольники становятся все крупнее и движутся все быстрее. Где-то там, внизу, только немножко южнее, только в тысяча девятьсот восьмом году, в спальне своей ялтинской виллы безмятежно спит знаменитая певица Ксения Брянская, которая никогда не видела таких огромных, фантастических самолетов. Если бы увидела, испугалась бы, перекрестилась и наотрез отказалась лететь. Сказала бы: "После слетаю".
      Солнце еще только взошло. Его лучи пронизывают самолет насквозь. Я подымаю ладонь - она розовая, ярко-розовая, как малиновый сироп. Подношу ладонь к носу - увы, малиной она не пахнет. Любит ли Ксения малину? Конечно, любит! Какая женщина не любит малину?
      Земля уже бешено несется мимо окон. Все слилось в разноцветные полосы. Немножко страшно. Что-то подкатывает к горлу. При посадке всегда немножко страшно. Вот толчок. Быстро сбавляя скорость, самолет катится по бетону. Еще одно воздушное путешествие закончилось благополучно.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Все уже было создано: и небо с солнцем, луной и звездами, и земная твердь с равнинами и горными хребтами, и колеблемые ветрами океанские воды, и деревья, и травы, и благоуханные цветы. Остался незаконченным и вроде бы пропущенным по ошибке лишь кусок земли рядом с морем, не такой уж большой, между прочим, кусок земли рядом со вполне удавшимся сине-зеленым, на удивленье прозрачным морем. И сказал Бог: "Отдохнем немного!" И вытер лицо рукавом, и напился из родника, и прилег на траву в тени тамариска.
      И приснился ему сон.
      Синие, зубчатые, грозные горы возносятся к облакам. Их склоны отвесны и чисты - ничто не может расти на них. Они, как стены гигантской, неприступной и вечной крепости, охраняют море.
      У их подножия растут деревья сказочной красоты, журчат ручьи и шумят водопады. А еще ниже из моря вздымаются скалы. Они неслыханно живописны. Волны бьются о них с глухим сдавленным стоном. Розы и глицинии оплетают их. Чайки садятся на их уступы. Дельфины резвятся около них. И солнце смотрит на этот земной рай с удовольствием.
      И проснулся Бог, и взялся за дело. И сотворил Бог все точно так, как видел во сне.
      Из моего окна открывается вид на парк. Раскидистая, царственно-величавая пиния стоит под охраной черных, прямых, неподвижных кипарисов. К ней тянутся голубые, плоские ветви растущего поблизости ливанского кедра.
      Ксения где-то рядом. Где-то за этой пинией или чуть подальше, чуть правее, чуть левее. Ксения уже совсем рядом, и она ждет меня. Сегодня двадцать пятое, или двенадцатое по старому стилю.
      На автобусе еду в Ливадию. Сижу под старым каштаном, гляжу на дворец. Он белый, такой же белый, как павловский Храм Дружбы, даже еще белее. Он вопиюще, беззастенчиво, вызывающе белый. Он сияет на фоне голубого неба, синего моря и темно-зеленых магнолий. Цветы магнолий - осколки его белизны.
      Вокруг дворца бродят толпы экскурсантов. Им что-то говорят, что-то рассказывают. Они благоговейно слушают. После они фотографируются: первый ряд сидит на корточках, второй ряд стоит. Они бесстрашно фотографируются на фоне невыносимо белых дворцовых стен.
      Медленно обхожу дворец. Долго гляжу сквозь решетку на итальянский дворик. Он тоже белый. По нему летают ласточки. Они свили гнезда под сводами галерей.
      Подхожу к фонтану, разглядываю тонкую вязь арабской надписи. В наполненной водою мраморной чаше лежат монеты. Таков обычай: побывавший в Ливадии бросает сюда пятак или гривенник. Я бывал здесь неоднократно, но ни разу ничего не бросал. Достаю из кошелька полтинник, держу его над чашей, любуюсь игрой светлых бликов на ее дне. Разжимаю пальцы. С тихим всплеском полтинник падает в воду и, скользнув по наклонному краю чаши, ложится на дно. Светлый блик дрожит на полтиннике.
      Отхожу от дворца. Оглядываюсь. Белоснежный, как айсберг, возвышается он под кобальтом знойного неба. Увидит ли его Ксения? Ведь он еще не построен. Его воздвигнут через шесть лет.
      Не спеша спускаюсь к морю. Восхищаюсь пиниями, удивляюсь секвойям, глажу ветки земляничного дерева, подбираю шишки крымской сосны. Спускаюсь все ниже и ниже. Дорожка петляет. Снизу, с пляжа, уже доносится гомон. В просвете среди листвы показывается море. По нему шныряют катера. На горизонте темнеет силуэт грузового судна.
      Покупаю билет, вхожу на пляж, отыскиваю свободное местечко, раздеваюсь и располагаюсь на гальке, сложив рядышком свою одежду. Неподалеку спиной ко мне сидит женщина, чем-то напоминающая Ксению: прическа похожа, и линия плеч, и локти... Встаю, ковыляю к воде (трудно с непривычки ходить босиком по крупной гальке), оборачиваюсь: у женщины некрасивое, грубое лицо, на носу бумажка от загара.
      Не торопясь плыву, глядя на горизонт, на грузовое судно. Оно заметно переместилось в сторону и уменьшилось. У ржаво-красного буйка останавливаюсь. Что-то скользит по ноге. Гляжу в зеленую, неправдоподобно прозрачную воду. Вокруг меня множество медуз. Их бледные, студенистые тела парят над темно-синей пугающей бездной. Ловлю одну, подымаю руку над водой. Медуза похожа на кусок тающего на солнце льда и, так же как лед, холодит руку. Ее края беспомощно свисают с моей ладони. Отпускаю ее. На моих глазах она погружается все глубже и глубже и растворяется в синем мраке.
      Вечером выхожу на набережную, заполненную публикой. Публика совершает ритуал вечернего гулянья. Публика священнодействует. Два потока курортников движутся навстречу друг другу. Два потока друг друга разглядывают и при этом показывают себя.
      Дамы и девицы в лучших своих нарядах. И не просто в лучших, а в специально сшитых, приобретенных, раздобытых для этой цели - для ежевечерних торжественных гуляний по знаменитой, фешенебельной, вечно манящей, волнующей и что-то сулящей ялтинской набережной.
      Дамы, которым далеко за сорок, а может быть, и за пятьдесят, облачены в длинные платья из шелка, бархата, парчи или тюля. Плечи и спины их обнажены, хотя они вряд ли способны кого-либо соблазнить и лишь едва напоминают о прошлой своей соблазнительности. В руках у некоторых дам веера, которыми они усердно обмахиваются.
      Девицы, а также и дамы, не достигшие критического возраста, одеты в соответствии с наиновейшей модой. Все они в пикантных комбинезончиках, декольтированных спереди и сзади ровно на столько, на сколько это физически возможно. Лямочки, на которых держатся их одеяния, почти невидимы. Кажется, что комбинезончики вовсе ни на чем не держатся, что вот еще секунда - и они падут к ногам своих очаровательных владелиц. При этом все женщины скажут "ах!", а мужчины воскликнут "черт подери!", наслаждаясь зрелищем почти ничем не защищенной обольстительной наготы. На ногах и у дам, и у девиц субтильнейшие, изящнейшие туфельки на чрезвычайно высоких и невероятно тонких каблуках преимущественно серебряного или золотого цвета. "Как они ходят, бедняжки?" - недоумеваю я, глядя на ступни женских ног, находящиеся в совершенно вертикальном положении и опирающиеся только на кончики пальцев.
      Молодые, а также и еще не старые мужчины красуются в белых, плотно обтягивающих зады брюках. Их торсы прикрыты разноцветными, расстегнутыми до пояса рубашками или трикотажными безрукавками с разнообразными надписями, чаще всего на английском языке.
      Насладившись зрелищем гуляющей ялтинской публики, я беру в киоске бокал холодного рислинга. Подойдя к парапету, маленькими глотками потягиваю вино и наблюдаю, как причаливает к пирсу теплоход "Айвазовский". Он величав и белоснежен, как Ливадийский дворец. Около него суетятся два портовых буксирчика. Они осторожно разворачивают корабль и подтаскивают его к берегу. Вдоль борта "Айвазовского" выстроилисъ туристы, которые глазеют на город и на гуляющую публику. На пирсе собирается толпа, которая глазеет на теплоход.
      Быстро темнеет. Загорается неоновая реклама, освещаются витрины магазинов. Гуляющих становится меньше. Из ресторанов уже доносятся вопли вокально-инструментальных ансамблей. Слышится голос диктора: "Внимание, внимание! В двадцать один час теплоход "Александр Грин" совершит часовую прогулку в открытое море. Билеты продаются на пристани в кассе номер четыре".
      Отыскиваю четвертую кассу, приобретаю билет, забираюсь на катер, гордо именуемый теплоходом. Он дает гудок, отчаливает, выходит из гавани и плывет в темноту. Море и небо одинаково черны. Только на небе звезды. А сзади полно света, сзади сияет ночная Ялта.
      ...Что делает сейчас Ксения в своем девятьсот восьмом? Ужинает? Пьет чай? Да, наверное, сидит на балконе, пьет чай и смотрит на море. По морю ползет какое-то суденышко с зеленым огоньком на мачте. На палубе суденышка в девятьсот восемьдесят третьем сижу я и гляжу на удаляющуюся Ялту. Послезавтра в 11 утра Ксения встретится со мной у отеля Левандовского. Но где находится этот отель? Я же понятия об этом не имею! Надо спросить каких-нибудь старушек, зайти в краеведческий музей... А вдруг в Ялте уже никто, решительно никто не знает, где располагался отель Левандовского? Нет, этого не может быть! Завтра утром приступаю к поискам отеля!
      Просыпаюсь на рассвете. За моим окном в саду кто-то говорит громко и гулко: "Хватит спать! Хватит спать! Хватит спать!"
      "Что за наглость! - думаю. - Будят в такую рань!" И снова засыпаю. Через полчаса просыпаюсь опять. Теперь за окном спрашивают: "Как спалось? Как спалось? Как спалось?"
      Подхожу к окну, высовываю голову наружу - никого не видно.
      - Спасибо, - говорю, - спалось неплохо.
      Постояв у окна, снова ложусь. А из сада уже доносится: "Не сердитесь, пожалуйста! Не сердитесь, пожалуйста! Не сердитесь, пожалуйста..."
      Опять вскакиваю и подбегаю к окну. С верхушки ближайшего кипариса, с самого ее острия, срывается крупная светло-коричневая птица. Она, значит! Ее это голос! Любит, значит, поговорить по утрам!
      В столовой на моем столе стоит бутылка из-под кефира. Из нее торчит букетик темно-красных роз. Подходит официантка с подносом, ставит предо мною завтрак.
      - Как приятно, что столы украшают цветами! - говорю я.
      - Это для вас цветы! - говорит официантка, смущенно улыбаясь.
      - От кого? - изумляюсь я. - И по какому поводу?
      - Это за ваши стихи! - отвечает официантка. - А от кого - неважно.
      "Ага! - думаю. - Вот и мне дарят цветы! Читает кто-то мои творения! Нравятся они кому-то! Правда, цветов не так много, как у Ксении... Но дело не в количестве!"
      К столу приближается старушка в белом халатике, собирающая грязную посуду. Я обращаюсь к ней с вопросом:
      - Вы случайно не знаете, где находился когда-то отель Левандовского?
      - Та ни, - отвечает она, - не знаю я никакого хотелю!
      После завтрака спускаюсь на набережную и разглядываю фасады домов. На них множество балконов и всяческих лепных украшений. Все эти фасады в начале века принадлежали гостиницам и пансионам. Один из них мне, вероятно, и нужен. Но какой?
      На скамейке сидит загоревший до черноты старик с белой щетиной на щеках. На нем тельняшка с отрезанными рукавами. На тельняшке висит какая-то медаль с грязной, засаленной ленточкой. Старик сосредоточенно курит. Сигарета вставлена в мундштук с изображением головы Мефистофеля. Спрашиваю его об отеле.
      - Та кто ж ехо знает! - отвечает он. - Столько лет утекло. Тут хостиниц-то этих была тьма-тьмущая. Куда ни плюнь - в хостиницу уходишь. Хозяева большой доход имели. Ахрома-адный!
      Направляюсь в краеведческий музей, расположенный в здании бывшей церкви. Нахожу научного сотрудника, который является мне в образе девчонки в синем платьице с белыми крупными горохами. Глаза у сотрудника карие, ресницы лохматые, носик вздернутый, волосы темные, короткие, но челка длинная, до бровей. Научный сотрудник не лишен привлекательности и напоминает мне известную французскую певицу. Но выясняется, что он ничем не может мне помочь. Материалы по истории Ялты тех времен плохо сохранились, а их остатки хранятся в Симферополе, в областном архиве.
      - А зачем вам эта гостиница? - вопрошает курносый сотрудник, помахав красивыми ресницами.
      - Видите ли, - пытаюсь я ответить поубедительнее, - это нужно для книги. Я писатель. Пишу исторический роман. Мне известно, что в Ялте существовал этот отель, но для того, чтобы его описать, необходимо на него поглядеть. Если же отеля уже нет, мне хотелось бы побывать на том месте, где он стоял.
      - Так вы писа-а-атель! - произносит нараспев девчонка-сотрудник, и в ее глазах вспыхивает любопытство. - Жаль, что я ничего не знаю про этот отель. А может быть, вам еще что-нибудь нужно?
      - Нет, пока мне ничего больше не требуется.
      - А может быть, вам после еще что-нибудь понадобится? Я буду рада помочь, приходите. Меня зовут Зоя Борисовна. Я сижу в музее с десяти до шести. Запишите на всякий случай мой телефон.
      Записываю телефон. Прощаюсь. В кофейно-шоколадных глазах Зои Борисовны сожаление и вроде бы просьба, вроде бы даже мольба: "Ну зайдите же, зайдите еще разок! Чего вам стоит! Ведь так интересно общаться с писателем!"
      - Ой, позабыла совсем! - говорит она, уже попрощавшись. - У нас тут есть один старик. Он увлекается стариной - открытки собирает, фотографии, вырезки из газет. Ему, наверное, что-то известно про вашу гостиницу. Ему про Ялту многое известно.
      Записываю адрес, фамилию, имя и отчество старика. Еще раз прощаюсь и выхожу из бывшей церкви на многолюдный бульвар.
      Узкая улица, извивающаяся по склону холма. Высоченная подпорная стена, выложенная из грубо обработанного серо-зеленого камня. Плети глицинии, сползающие со стены. Толстые, кривые ветви старой сосны, нависающие над стеной. Небольшой проем с аркой, прорезающий стену. Над аркой нужный мне номер дома. Вхожу под арку, подымаюсь по крутой каменной лестнице и оказываюсь на верхней площадке рядом со стволом сосны. Оглядываюсь. Внизу, подо мною, ялтинский порт, мол с маяком, краны у мола. В порту стоит красавец - "Айвазовский".
      Ныряя под развешанное белье, подхожу к запущенному, но все еще импозантному особняку с высокой черепичной кровлей. На ступенях крыльца сидит девочка лет пяти с большими розовыми бантами, повязанными на коротеньких, смешно торчащих над ушами хвостиках. Спрашиваю ее, здесь ли живет Василий Панкратович Братанчук.
      - Здесь! - охотно отвечает девочка. - Я вам сейчас покажу!
      Она ведет меня в глубь дома и подводит к давно не крашенной двери с медной табличкой:
      Капитан 2-го ранга в отставке почетный пенсионер В. П. БРАТАНЧУК
      Стучусь. Из-за двери доносится "входите". Вхожу. Вижу бритоголового, не очень старого человека с седыми висячими, запорожскими, усами. Человек сидит за столом и что-то ест. На столе тарелка и алюминиевая кружка.
      - Простите! Кажется, я не вовремя вас побеспокоил!
      - Нет, нет! Я уже пообедал! Чем могу служить? Садитесь!
      - Я литератор и собираюсь писать роман, действие которого будет происходить в Ялте в 1908 году. Сейчас собираю материалы, и вскоре мне предстоит деловое свидание с одной несколько эксцентричной особой у бывшего отеля Левандовского. Особа не объяснила мне, где находится это здание, и в краеведческом музее тоже не смогли мне этого объяснить. Вынужден обратиться к вам.
      Рассказывая о цели своего визита, поглядываю на стены комнаты. На них висят репродукции с картин Богаевского и многочисленные фотографии в рамках и под стеклом. На полках - книги и альбомы. И толстые папки с завязками. На шкафу - грубо выполненная модель парусника с пыльными серыми парусами.
      Заметив, что я рассматриваю комнату, старик говорит, тихонько откашлявшись:
      - Один живу, по-холостяцки. Супруга моя давно померла. А я на старости лет стариной увлекся, историческим, так сказать, материалом, остатками минувшего. Оч-чень это любопытно. Собираю сведения об ушедшем безвозвратно. Полагаю, что от этого не только мне удовольствие, но и польза для общества. О нем, минувшем-то, все же память должна храниться. Беспамятство штука опасная. Из музеев иногда приходят. Из киностудии раз пожаловали. Вот и вам вдруг понадобился Левандовский. И, не скрою, приятно, что я кому-то нужен.
      Братанчук снимает с полки толстый альбом и раскрывает его. В альбоме открытки с видами старой Ялты.
      - Вот! - говорит он, ткнув пальцем в открытку с фотографией хорошо знакомого мне дома на набережной.
      Перебросив пару страниц, он снова стучит пальцем по открытке.
      - И вот!
      Наклонившись, я внимательно разглядываю цветное изображение незнакомого мне фасада, наполовину заросшего плющом.
      - Значит, у Левандовского в Ялте было две гостиницы? - спрашиваю я.
      - Нет! - отвечает старик. - Их было три! Но третья уже не существует. Ее снесли, когда расширяли главную площадь. Впрочем, если угодно, она выглядела так.
      На открытке тоже неизвестное мне сооружение с легкой аркадой по второму этажу. Пристально всматриваюсь в открытку, стараясь запомнить его облик. "Похоже, - думаю я с тоской, - что завтра утром мне придется стоять одновременно у трех гостиниц. Иного выхода нет".
      - А кто он был, этот Левандовский?
      - Он был известным виноделом. Его винные подвалы снабжали крымскими винами Одессу, Севастополь и Южный берег. Кроме гостиниц у него в Ялте была еще собственная вилла. Она, кстати, цела.
      "Итак, - мысленно подвожу я итог, - завтра я разорвусь натрое, и каждая моя треть будет дежурить у одного из отелей винодела. Интересно, какие вина хранились в его подвалах?"
      - Не смущайтесь! - обнадеживает меня почетный пенсионер. - Самым известным заведением Левандовского было то, что находилось на набережной. В Ялте все его знали. В ресторане этой гостиницы пили и куролесили до самого утра. Дебош у Левандовского считался особым шиком. Его позволяли себе офицеры из хороших семей и купчики с хорошим капиталом. Офицерам приходилось все прощать, а купцов поутру отмачивали в море. Так что ступайте на набережную и ждите вашу эксцентричную особу. Странная, однако, затея - свидание у отеля Левандовского! Эта дама не лишена фантазии. И откуда она могла проведать о Левандовском, если даже в краеведческом о нем не ведают? Простите за нескромность - кто она, чем она занимается?
      - Она певица, - отвечаю я, - эстрадная певица. И мать у нее была певица, и бабка, представьте себе, тоже пела. Такое у них, знаете ли, поющее семейство. От бабки-то она и слышала об отеле Левандовского, так я полагаю.
      - А как фамилия бабки, если не секрет? - любопытничает Братанчук.
      - Ее бабка - Брянская, Ксения Брянская. Слыхали о такой?
      - Ну как же, как же! - восклицает старик. - Конечно слыхал! Ну как же - Брянская! Она в Ялте давала концерты. И дача у нее здесь была. У меня даже есть фотография ее дачи. Так вы знакомы с внучкой Брянской! Но позвольте... У нее ведь, кажется, не было детей?
      - Это ошибочные сведения, - говорю я уверенным тоном. - Дети были.
      27 июня. Ясное ветреное утро. На моих часах без четверти одиннадцать. По Морской улице я вышел на набережную. Остановился. Стал глядеть на публику, на ялтинский порт.
      Публика выглядела соответствующе. Все женщины были в длинных белых платьях, в широкополых шляпах и с небольшими зонтиками (зачем же зонтик при такой шляпе?). Все мужчины - в белых костюмах, в соломенных канотье и с тросточками (жарко ведь в таких-то костюмах!). На углу торчал типовой городовой. Он тоже был весь в белом, кроме сапог. Порт выглядел очень скромно. Морского вокзала, естественно, не было, а краны были какие-то нелепые и маленькие. У мола был пришвартован довольно большой белый пароход с двумя тонкими, высокими, черными трубами. Трубы стояли косо, склоняясь к корме, на которой бился под ветром незнакомый флаг. Надпись на носу парохода я не смог разобрать.