В гардеробе, отдав мне пальто, шарф и шапочку, Настя долго поправляет перед зеркалом прическу, хотя поправлять-то, собственно, нечего - прическа в полнейшей сохранности. Покупаем программку. Настя тщательно изучает ее и делает комментарии, демонстрируюшие ее немалую осведомленность о балете Малого оперного театра. Слышится звонок. Направляемся в зал и отыскиваем свои места в партере. Представление начинается.
      Декорации живописны. Костюмы красочны. Музыка изысканна. Арап чудовищен. Балерина грациозна. Петрушка трогателен.
      Настя вся розовая от удовольствия. Она непрерывно хлопает. Слежу за нею незаметно. Наслаждаюсь и балетом, и Настей.
      - Ты что не аплодируешь? Не нравится? - спрашивает она.
      - Нравится. Но ты сегодня мне нравишься больше, чем Стравинский, Бенуа и Фокин, вместе взятые.
      - Чудак! - говорит Настасья, явно довольная. - Пришел в театр, а смотришь на меня. Смотри на сцену, я тебя умоляю!
      В антракте Настя с аппетитом уплетает мороженое и запивает его шампанским. За соседним столиком сидят наши знакомые иностранцы. Они что-то говорят по-французски и не спускают с Насти глаз.
      ...Выходим из театра.
      Идем пешком. Вечер теплый, совсем весенний.
      Подходим к Настиному парадному. Я останавливаюсь.
      - Ты что? - спрашивает Настя. - Пошли, пошли! Еще лишь десять часов!
      Я не трогаюсь с места.
      - Да что с тобой? - удивляется Настя. - Женька уже спит. Посидим. Ты мне стихи почитаешь. Ты ведь уже давно не читал мне своих стихов.
      Я по-прежнему неподвижен.
      - В чем дело? - уже тревожится Настасья и внимательно смотрит мне в лицо.
      Я гляжу в сторону.
      - Ты еще не вполне здоров? Ты еще неважно себя чувствуешь? Или ты устал?
      Я как-то по-дурацки молчу. Я чувствую, что выгляжу нелепо, и это начинает меня злить. Настя тащит меня за рукав.
      - Ну пошли же, пошли! Чего мы торчим здесь, у парадного, как школьники? Вон соседи уже глядят на нас из окна!
      - Я не пойду к тебе, Настасья, сегодня, - говорю я наконец, глядя в асфальт. - Ты уж прости, но сегодня не могу. Мне надо поработать перед сном. Хочется написать о Петрушке. Не о самом, конечно, Петрушке, а о любви. О самоотверженной, пылкой, чистой, настоящей и гибельной любви. Я давно уже не писал ничего подобного. И вот сейчас пришло время... Мне немедленно нужно сесть за стол, сосредоточиться, все остальное забыть, от всего отключиться... Понимаешь? До утра это во мне может не сохраниться, может уйти, растаять, исчезнуть навеки. Такое со мною случалось.
      - Ну, если так, - говорит Настя неуверенно. - Только очень жаль, конечно. Очень жаль. Ну, пока!
      Настя целует меня и исчезает в открытых дверях парадного.
      - Позвони мне завтра или послезавтра! - кричит она уже с лестницы.
      Стоя на автобусной остановке, думаю о Стравинском, о французах, о Насте и о Брянской. Вдруг меня осеняет: ведь можно пойти в Музыкальный музей! Там наверняка есть что-нибудь. Какие-нибудь старые афиши, фотографии, журнальные статьи, газетные заметки. Там уж конечно знают дату ее смерти. Однако при чем тут смерть? Какая, к дьяволу, смерть? Я же видел ее! Я ехал с нею в коляске! Я слышал ее живой голос! Я целовал ее руку! Она жива! Она жива-живехонька! Она молода. У нее цветущий вид. Она вовсе не собирается умирать. Никуда я не пойду! И незачем мне знать дату ее смерти. Она будет жить долго-долго. Она еще меня переживет. Дряхлой старушкой будет вспоминать меня, будет рассказывать кому-нибудь: "Был у меня один поклонник. Поэт. Умница и таланта отменного. Только как-то ему не везло. Слишком уж необычно он писал. И притом был слишком скромен. Его почти не печатали. А теперь и забыли его совершенно. Однажды сидели мы с ним в "Голубом жирафе", он мне и говорит: "Вы долго жить будете, вы удачница, счастливица. Судьба у вас добрая, хорошая". Он все руки мне целовал. Такой был милый!" Впрочем, часовня-то стоит. И построена она не позже середины девятьсот десятых... Может быть, сходить все же в музей?
      Влезаю в автобус, беру билет, сажусь у окошка. Кто-то легонько хлопает меня по плечу. Оборачиваюсь - Знобишин. Улыбается. Жмет мне руку.
      - Слушай, что с тобой происходит? Звонил несколько раз. То ты нездоров, то тебя дома нет. А я до сих пор в себя не приду. Скажи мне честно: что это была за повозка? И кто это сидел в ней с тобою рядом? Что за краля? Мне, знаешь, показалось смешно сказать, - что это была... Брянская, собственной персоной! Во всяком случае, дамочка поразительно на нее похожая! Поразительно! Как же прикажешь все это понимать? Я подумал было - киносъемка. Снимают фильм о тех временах, быть может, даже о самой Брянской. Вспомнили ее наконец-то. Но ты-то тут при чем? Ты же еще совсем недавно не знал о ней ни черта. Или ты притворялся? Или ты уже давно ею пленен, давно ею очарован, давно ходишь по ее следам? Стало быть, с тобою ехала актриса, играющая ее роль? Не могла же Брянская воскреснуть? Чего молчишь? Но где разыскали такую актрису? Она же как две капли воды... Феноменально! А кучер каков! Зверь! Колоритнейший тип! Его бы написать. Выдать за какого-нибудь сибирского лесника и выставить. Народ сбежится смотреть. Честное слово! Чего ты все молчишь? Скрытный ты стал какой-то. Завел шашни с покойницей и помалкиваешь. Думаешь, никто не заметит.
      - Она не покойница, - говорю я. - Она жива.
      - Кто? Брянская?
      - Да, Брянская. Она действительно жива. Ей всего лишь тридцать с небольшим. Она дает концерты и ездит по городу в собственной коляске с собственными лошадьми и собственным кучером. Кстати, кучера зовут Дмитрий.
      Знобишин криво усмехается. Он явно обижен.
      - Ты, старина, всегда относился ко мне иронически, никогда не воспринимал меня всерьез. И правду ты мне не скажешь. А жаль. Я ведь тебя люблю, ты это знаешь. Я ценю твою живопись и твои стихи - это ты тоже знаешь. И собственная моя цена мне хорошо известна - ты и это отлично знаешь. И я не заслужил твоей иронии, твоего высокомерия. Злой ты какой-то, старина!
      Сказав эти слова, Знобишин встает, подходит к двери и, дождавшись остановки, не прощаясь выходит.
      "Ну вот, - думаю, - всех я обидел. И Настю, и Знобишина. И сам на Брянскую в обиде. Впрочем, теперь уже нет".
      Холостяцкая пирушка у Хорошо знакомого литератора. Помимо хозяина и меня за столом еще двое - Просто знакомый литератор и Еще один знакомый литератор. Оба прозаики. Оба печатаются. Просто знакомый мрачен и грубоват. Еще один знакомый, напротив, весел, вежлив и деликатен.
      - А нужна ли, вообще-то, литература? - произносит хозяин, подбрасывая сухое полешко в угасающий огонь давно уже длящейся дружеской беседы. - В наше время литература - анахронизм. Это искусство исчезнувших эпох. Современному человеку некогда читать прозу, потому что он очень занят. Современному человеку не хочется читать поэзию, потому что она далека от его прозаичной жизни. Современному человеку приходится читать только детективы, потому что на них не требуется свободного времени - их читают в метро, на работе и даже в уборной.
      - Вот именно! - говорит Просто знакомый. - На хрена мы пишем? Какого... мы просиживаем штаны за этим ...ским занятием? И хоть бы умели что-то писать! Ни... мы не умеем! Не Толстые мы и не Бальзаки!
      - Уж это точно, - говорю я, - не Гомеры мы и не Шекспиры.
      - Да, конечно, не Фолкнеры мы и не Маркесы! - вздыхает Еще один знакомый.
      - Увы, не Бабели мы и не Булгаковы! - заключает Хорошо знакомый. - На кой леший мы портим бумагу и изводим древесину? Право на существование имеет сейчас лишь прикладная литература. Надо писать сценарии для кино или куплеты для эстрадных песен.
      - Ясное дело, с литературой надо кончать, к растакой ее матери! хрипит Просто знакомый и ловко выплескивает себе в рот содержимое стакана.
      - Нет, не скажите! - мягко возражает Еще один знакомый литератор. Не стоит упрощать ситуацию. Читатель есть. Его, быть может, не так уж много, но он неплох. Он способен многое понять и способен на благодарность. Я, к примеру, частенько получаю письма от своих читателей и читательниц и вижу, что они в целом понимают меня. И могу признаться, это приятно, это чертовски приятно - знать, что тебя читают и воспринимают как надо.
      - Кретины они, твои читатели и почитатели! - рявкает Просто знакомый. - Только идиот будет писать незнакомому человеку и пускать слюни от восхищения. Настоящий читатель сдержан, он никогда ничего не пишет. Вот я никаких писем не получаю и не скорблю по этому поводу. Или у меня совсем нет читателей, и леший с ними, или у меня настоящие читатели, а не какие-то там восторженные дуры-девки!
      - Не все же девки непременно дуры, - осторожно замечаю я.
      - Большинство! - рычит Просто знакомый. - Только единицы кое-что соображают. Знаю я их!
      - Но стоит ли так заботиться о читателях? - продолжаю я. - Не достаточно ли уже того, что мы добросовестно трудимся на ниве изящной словесности и стараемся делать свое дело как можно лучше? Давно известно, что читателю столь же необходим талант, как и писателю. Будем уповать на одаренного, умного, духовно развитого незаурядного читателя.
      - Писать для избранных - пижонство! - выкрикивает Просто знакомый и столь же ловко забрасывает в рот оставшуюся в стакане водку.
      - Да, это снобизм! - соглашается с ним Еще один знакомый.
      - На мой взгляд, литература для немногих тоже имеет право на существование, - говорит хозяин дома.
      - Да на...ать мне на ваших интеллектуалов! - орет Просто знакомый. Надо писать для нормальных людей!
      - Давайте лучше поговорим о женщинах! - предлагаю я.
      Но разговор не клеится. Мы расходимся.
      Час еще не поздний, и я не тороплюсь домой. Половину пути иду пешком. На мосту останавливаюсь и долго любуюсь закатом. Он необычен. Его композиция и его колорит кажутся тщательно продуманными. Он выглядит, как картина, как работа крупного мастера.
      У горизонта, на спокойном, глубоком, благородном пурпуре сияет несколько слитков раскаленного, пышущего жаром золота. Над золотом, как бы прикрывая и оберегая его, висит ровная, прямая горизонтальная полоса чистейшей киновари, а над нею, на бесконечном фоне лимонно-желтого, переходящего в светлозеленый кадмий, и далее - в берлинскую лазурь, и еще дальше - в ультрамарин, располагаются аккуратно расставленные на одинаковом расстоянии друг от друга небольшие лиловые, чуть подрумяненные снизу облачка.
      "Не хватает только рамы, - думаю я, - большой, тяжелой, позолоченной старинной рамы в стиле рококо. И пусть он всегда висит над заливом, этот шедевр".
      Не спеша подымаясь по своей лестнице, я прикидываю в уме, когда же закончится эта "неделька или того менее" и когда мне следует ждать телефонного звонка. На батарее, как всегда, поджав под себя лапы, сидит Катя. Проходя мимо, глажу ее по голове. Не открывая глаз и, видимо, не просыпаясь, она томно тянет голову вверх, отвечая на ласку. Так же не спеша открываю дверь, путая ключи, которые плохо видны при свете неяркой лампочки. Вхожу. Включаю свет в прихожей... Запах! Знакомый запах необычных духов! Пряный, сильный, беззастенчивый запах!
      На вешалке черное пальто с собольим мехом! Тут же и соболья муфта! Тут же и соболья шапочка с цветком!
      В прихожую выходит мама. У нее озадаченный вид. Приблизившись ко мне, она шепчет мне в ухо:
      - У тебя гости! То есть гостья. Это та, которая называет тебя господином. Она звонила час тому назад. Я сказала, что ты, наверное, скоро будешь. А через полчаса она явилась. Я даже испугалась. Говорю: "Вы подождите! Он сию минуту придет!" И вот она сидит уже полчаса в твоей комнате, тихо сидит, ее совсем не слышно. Я зашла и говорю: "Вам, наверное, скучно? Давайте я включу проигрыватель? Давайте поставлю голоса птиц? Будете сидеть как в лесу". А она: "Благодарствуйте! Не беспокойтесь, ради бога! Я так посижу". Такая вежливая, деликатная. И слово такое старинное произнесла - "благодарствуйте". Ты знаешь, она похожа на твою бабку, на мою мать в молодости. Такого же фасона платье, такая же прическа. Только бабка твоя не была такой красивой. Я правильно сделала, что пригласила ее остаться? Может быть, я что-нибудь не то...
      - То, то! Милая мамуля! - говорю я тоже шепотом. - Ты сделала как раз то, что требовалось, как раз то самое! Ты у меня ужас как сообразительна!
      Поглядев на себя в зеркале и ощутив томление под ложечкой, вхожу в комнату.
      Она сидела под торшером в моем кресле с раскрытым журналом на коленях. На ней было строгое, плотно обтягивающее фигуру темно-серое платье с буфами на рукавах, с неизменным узким, стоячим воротничком, из-за края которого выступала белая полоска кружев. Никаких украшений, никаких драгоценностей. Только в волосах на самом затылке, где был плотно завязанный большой узел, поблескивал, лучился, брызгался искрами какой-то небольшой, прозрачный камушек.
      Она смотрела на меня и улыбалась. Тень от волос падала ей на лоб. Ровные зубы сияли знакомой фарфоровой белизной. Я подошел к ней и поцеловал протянутую мне руку.
      - Добрый вечер! - сказала она, не переставая улыбаться. - Где это вы гуляете так долго? И с кем? Небось с одной из своих бесчисленных поклонниц? Она, натурально, молода, наивна, восторженна и прелестна? Не так ли?
      - Ну что вы! - ответил я, садясь в другое кресло напротив гостьи. Мне пришлось провести вечер в обществе довольно нудных мужчин, предаваясь довольно унылым разговорам о литературе. Как выясняется, у меня полностью отсутствует интуиция. Я томился от скуки, но меня не тянуло домой, и никакие предчувствия меня не волновали. Безмерно благодарен за сюрприз. Ковыряхин сказал, что вы пробудете в Москве неделю или больше.
      - О да, мои дела могли задержать меня в первопрестольной на неделю. Но, к счастью, они как-то быстренько устроились, и вот я здесь. Временем я не располагала, но съездила все же на Трубную и выпустила птичку.
      - Какую птичку?
      - Вы что, не знаете? У москвичей есть такой милый обычай - двадцать пятого марта выпускают на волю комнатных птиц. Если у вас нет своей, вы можете отправиться на Трубную площадь, купить там птаху по своему вкусу и выпустить ее. Не правда ли, это очень трогательно? Я купила щегла. Он, дурачок, испугался и не желал выбираться из клетки. Я его вытащила, посадила на ладонь. Так он, представьте себе, и не думал
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      4 мая (17 по старому стилю). Шесть часов вечера. Витебский вокзал.
      Автомат похож на циклопа. У него один-единственный зеленый глаз (правда, не уверен, что у циклопов были зеленые глаза). Автомат глядит на меня многозначительно, будто намекая на что-то такое, что известно только ему и мне. Кормлю его монетами. Проглотив пятак и два гривенника, он выплевывает мне в руку розовенький билетик до Павловска. Подхожу к большому табло с расписанием пригородных поездов, нахожу нужный мне поезд. "Как раз успею, - думаю, - как раз успею к началу!" Тут же замечаю висящую под табло небольшую бумажку. Читаю:
      "Поезда до Павловска на 18.20, 18.48, 19.10 и 19.25 отменяются по техническим причинам"
      О проклятье! Я обречен на опозданье! Приеду лишь ко второму отделению! Да и ко второму-то, наверное, не поспеть!
      Скрипя зубами от злости, хожу взад и вперед по перрону. Неподалеку кто-то кричит: "Жареные пирожки с капустой! Горячие жареные пирожки с капустой!" Вспоминаю, что с утра ничего не ел, покупаю пару пирожков и с каким-то остервенением их жую. Теперь мне хочется пить. Покидаю вокзал и забираюсь в маленькое привокзальное кафе, битком набитое нетрезвыми мужчинами. Беру бутылку "адмиралтейского" пива и устраиваюсь на уголке высокого, предназначенного для стояния стола. Надо мною на стене висит табличка с тривиальным текстом:
      "Приносить с собой и распивать спиртные напитки КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩАЕТСЯ"
      Рядом со мною расположились два приятеля. У одного лицо длинное, носатое, бледное, но уши, как ни странно, ярко-розовые, довольно красивого оттенка. У другого лицо круглое, курносое, кирпично-красное, уши же, как ни поразительно, совершенно белые, какие-то гипсовые, ненастоящие. У длиннолицего голос низкий, хриплый, прокуренный, испитой. У круглолицего же голос высокий и на удивленье чистый. Водка находится в кармане у длиннолицего. Не вынимая бутылку из кармана и прикрываясь пиджачной полой, он ловко разливает водку в стаканы. Приятели чокаются, пьют, крякают, проводят рукавами по губам и закусывают размазанной по тарелкам кабачковой икрой совершенно непристойного цвета. Я гляжу то на них, то на пивную пену в своем стакане. Злость моя проходит.
      Длиннолицый подмигивает мне дружественно и, распахнув пиджак, тычет пальцем в бутылку.
      - Спасибо, - говорю я, - нет настроения.
      - Хлопнешь полстакана - и настроение прибежит! - настаивает длиннолицый.
      - В другой раз! - говорю и, поглядев на часы, снова отправляюсь на перрон.
      Электричка как электричка. Вагоны как вагоны. Пассажиры как пассажиры. Еду. За окнами обычный современный пейзаж. "Напрасно поехал, - думаю, - приеду к шапочному разбору. А после концерта к Ксении будет не пробиться".
      Выхожу. Хорошо знакомый вокзал, давно уж не новый, но притом и не старый. Где же здесь поют? Где здесь зрительный зал? Непонятно.
      Обхожу вокзал кругом. Захожу внутрь. Вестибюль, залы ожидания, буфет, кассы. Все, как положено. Все, как на обычном вокзале. В недоумении сажусь на скамейку. Ксения, конечно, хороша! Ничего не объяснила! Павловский вокзал, и все! И вдруг меня осеняет: ведь старый вокзал стоял на другом месте, в парке, напротив дворца!
      Срываюсь со скамейки, бегом пересекаю вокзальную плошадь, торопясь, то и дело переходя на бег, топаю по аллее.
      Впереди меня шли двое. На ней было платье знакомого покроя - длинное, узкое в талии, с буфами на плечах. На нем - узкие коротковатые брючки, узкий пиджачок и котелок.
      Ага! Вот то, что мне надо!
      Обогнал парочку, поспешил дальше. Предо мною уже двигался господин в зеленом чиновничьем мундире и в фуражке, с тростью в руке. Чудесно! Я не ошибся!
      Из-за деревьев показался старый вокзал. Я узнал его, я видел его на фотографиях. Он был весь прозрачный, ажурный, почти сплошь стеклянный. У перрона стоял поезд с маленькими смешными вагончиками и с маленьким паровозиком, у которого была, однако, большая толстая труба конусом. Паровозик сердито пыхтел. Белый пар клубился у его колес.
      У входа теснилась толпа. Протискался вперед. На крыльце стояли полицейские. Человек шесть или семь... Спросил стоявшую рядом девицу, началось ли уже второе отделение.
      - Полчаса как началось, скоро уж кончится, - ответила она.
      Из зрительного зала доносился искаженный преградами, еле слышный голос Ксении. Пение прерывалось шумом аплодисментов. Вот аплодисменты стали громче. Они длились долго-долго. Слышались какие-то крики.
      - Второе отделение кончилось, сейчас начнется третье, - сказала девица.
      - Разве в концерте три отделениями - удивился я.
      - Нет, просто Брянская сейчас станет петь на "бис", - пояснила всезнающая девица.
      Я все стоял в толпе перед вокзалом, а Ксения все пела и пела. И аплодисментам не было конца.
      А паровозик, слышно было, все пыхтел. Он тоже ждал окончания концерта, чтобы отвезти публику в Питер. Но вот он дал гудок, ему надоело ждать. Поезд отправился, а концерт все продолжался. "Сколько же можно петь? - думал я. - Зачем так баловать публику? Зачем ей так потакать? Сама же говорила, что публика ее истязает!"
      Наконец аплодисменты стихли. Двери отворились. Люди стали выходить. У всех были возбужденные лица, все что-то говорили и усиленно жестикулировали. "Чего же я здесь стою! - спохватился я. - Надо караулить Ксению у артистического подъезда!" Растолкал толпу, выбрался на волю, обежал здание вокзала и увидел другую толпу у других дверей. Уже выходили музыканты - сегодня Брянская пела в сопровождении оркестра. Вот музыканты вышли. Толпа притихла.
      Почему-то я приготовился увидеть Ксению в чем-то сверкающем. Почему-то мне казалось, что она выйдет на крыльцо, как на сцену. Не удивился бы, наверное, если бы при этом она еще и запела, хотя сегодня она спела уже достаточно. Но Ксения была одета скромно: после концерта она, естественно, переоделась. На ней была коричневая, плотно обтягивающая бедра юбка, коричневая, недлинная, но широкая пелерина с высоким, упиравшимся в подбородок воротничком и коричневая небольшая шляпка с черными матерчатыми цветами. Остановившись на крыльце, она принимала восторги самых страстных, самых фанатичных своих обожателей. Она махала им рукой и посылала воздушные поцелуи. Полицейские, образовав цепь, с трудом сдерживали натиск неистовых поклонников и поклонниц.
      Собравшись с силами, энергично работая плечами и локтями, я протиснулся вперед. Ксения заметила меня, заулыбалась мне радостно. Сделав последнее отчаянное усилие, я прорвался к полицейским. Они меня пропустили. Ксения бросилась ко мне.
      - Где вы? Что с вами? Что случилось? Я ждала вас в антракте и даже с опозданием начала второе отделение!
      - Простите, ради бога! Вины моей нет! Глупая случайность! Отменили сразу четыре поезда! Я слушал вас на улице, кое-что было слышно.
      - Жаль, что так вышло. Для вас я бы постаралась. Для вас я бы спела как следует. Давайте убежим в парк!
      Взяв меня под руку, Ксения храбро двинулась на толпу. Полицейские расчищали нам проход. Вокруг были лица, множество человеческих лиц мужских и женских, молодых и старых. Лица были выразительны. Они выражали возбуждение, любопытство, изумление, воодушевление, восхищение, умиление. Лица двигалисъ, колебались, раскачивались, закрывали друг друга. Лица сливались в одно огромное, лишенное конкретных черт, расплывчатое лицо взбудораженной толпы.
      Разрезав толпу надвое, мы заторопились. Полицейские нас прикрывали. Ксения подхватила юбку, и мы пустились бежать со всех ног. Ксения хохотала:
      - Ой, сейчас я упаду! Сейчас умру! Сердце зашлось! Сто лет так не бегала! Ха-ха-ха! Никогда в жизни так не бегала! Ха-ха-ха-ха-ха!
      Толпа скрылась за деревьями. Мы перешли на шаг. Наконец, остановились.
      - Жарко! - сказала Ксения и сняла шляпку. Расстегнув воротник, она повернулась ко мне спиной и сбросила пелерину мне на руки, оставшись в совсем простой белой кофточке с широкими рукавами.
      Медленно шли по безлюдной аллее. Вечер был теплый, светлый, совсем летний. Листва на деревьях была еще негустая, светло-зеленая, прозрачная, а трава была еще невысокой. В траве желтели одуванчики. Несмотря на поздний час, летали бабочки и стрекозы. В кустах свистели и щелкали птицы. В неподвижной, еще не покрывавшейся ряской воде Славянки отражался дворец.
      - Господи, благодать-то какая! - прошептала Ксения, глубоко вздохнув. - Я все пою и пою, и ничего не замечаю. А на земле весна. Одуванчики цветут, пташки щебечут.
      - Вы и впрямь распустили свою публику, - сказал я. - Сколько романсов вы сегодня спели на "бис"?
      - Не так много. Восемь романсов. И еще одну небольшую арию из "Летучей мыши".
      - Но ведь это же целый концерт! Вместо одного вы дали два концерта в один вечер!
      - Увы, я кроткая, покладистая женщина. Они просят, они требуют, они настаивают, они ненасытны. И я пою. Нехорошо отказываться, если настаивают. Не по-христиански.
      - А ваш муж слушает вас на концертах?
      - Слушает. Иногда. Когда не играет в карты.
      - Он картежник?
      - Да, увлекается. Собственно, он мне уже не муж. Я с ним рассталась, хотя еще и живу с ним в одном доме. Он надеется, что я вернусь. Ходит за мной по пятам, умоляет, унижается, укоряет, угрожает. Но я не вернусь. Жаль, что он этого не понимает.
      - Вы его разлюбили?
      - Разлюбила. А впрочем, наверное, и не любила никогда. Тогда казалось мне, что любила. Он хороший, благородный, вполне достойный человек. Но не хватает ему чего-то. Какого-то света в душе. На жизнь он глядит, как на плац для военных учений. К тому же зверски ревнив. Никого не подпускал ко мне ни на шаг, ни на два шага. Три раза из-за меня стрелялся. Слава богу, никого не убил. Только ухо прострелил своему лучшему другу. Тот на балу слишком долго со мною танцевал, а после слишком усердно целовал мне руку.
      Перед нами на фоне зелени белела колоннада Храма Дружбы. Перед нами возвышался прекрасный призрак давно погибшей Эллады.
      Из-за колонн выбежали две юные нимфы. Складки хитонов струились по их телам. Смеясь и подпрыгивая, они бежали по лужайке. Останавливались, нагибались, срывали одуванчики. Смеясь и подпрыгивая, бежали дальше, пока не скрылись за пригорком. Оттуда, из-за пригорка, еще слышался их беспечный смех.
      - Счастливые нимфы! - сказала Ксения. - Я им завидую.
      - Люблю павловский парк, - сказал я. - Здесь мне легко и спокойно, как после смерти, как в Садах блаженных.
      - Но вы же еще не пробовали умереть, - улыбнулась Ксения. - Вдруг после смерти вам станет тяжело и тревожно? Вдруг не понравятся вам Сады блаженных?
      - Все может быть. Но если обнаружится, что они хоть чуточку похожи на павловский парк, я буду вполне удовлетворен. Однако стало прохладно. Не пора ли нам вспомнить о пелерине?
      - Вы правы, уже нежарко, - сказала Ксения, подставляя мне свою спину.
      Я задержал руки на ее плечах. Она повернулась. Мы поцеловались.
      Солнце уже спряталось за деревья. Птицы пели не умолкая. Над Славянкой повисла тонкая пелена вечернего тумана. В небе над нами распласталось облако необычных очертаний, похожее на того дракона, которого я видел недавно на китайской вазе.
      - Какое диковинное облако! - произнесла Ксения, подняв глаза к небу.
      - Да, странноватое облако, - согласился я и привлек ее к себе. Мы еще раз поцеловались. Пелерина распахнулась. Ксения прижалась ко мне. Я чувствовал ее грудь под тонкой кофточкой, ее колени под суконной юбкой.
      Из-за пригорка выбежали знакомые нимфы. Они направлялись прямехонько к нам. В руках они держали венки из одуванчиков. Ксения легонько от меня отстранилась. Нимфы приблизились. Одна из них возложила золотой венок на волосы моей возлюбленной (теперь я уже знал, что это она, теперь уже не было в этом сомнений). А другая надела венок на мою голову. Так, с венками на головах, мы и пошли обратно, к вокзалу.
      На перроне было еще многолюдно. Я поглядел на часы - половина одиннадцатого. Что это они до сих пор не уехали? Что они здесь околачиваются в столь поздний час?
      Едва мы поднялись на перрон, на нас стали оглядываться, за нашими спинами стали шушукаться. Стоявшие вдалеке стали подходить поближе.
      - Плохи наши дела! - прошептала Ксения. - Теперь они нас живыми не отпустят. Они ждали. Они знали, что мы вернемся. И полиции уже нет. О господи!
      Перед нами появилась девица, та самая, которая стояла рядом со мною в толпе. Молитвенно сложив ладони, она не мигая глядела на Ксению круглыми сумасшедшими глазами.
      - Умоляю вас! - простонала она. - Умоляю, умоляю, умоляю вас! Позвольте мне поцеловать край вашей одежды!
      Не дождавшись разрешения, девица нагнулась и впилась губами в уголок пелерины. Ксения испуганно отшатнулась, и я увидел совсем рядом лица, те самые лица, которые глядели на нас из толпы час тому назад. Со всех сторон протягивались жадные растопыренные пальцы. Они хватали Ксению за рукава, за плечи, тянулись к волосам, ощупывали ее, как вещь, как куклу.
      - Не сметь! - крикнул я. - Опомнитесь! Это безумие!
      Рядом возник высокий человек со светлыми волосами. Расставив руки, он стал отодвигать толпу в сторону. "Успокойтесь, господа! Успокойтесь, господа! - повторял он настойчиво. - Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, господа!" "Ковыряхин! - подумал я. - Откуда он взялся?"
      Бледная, трясущаяся Ксения сделала резкое движение, и шляпка выпала из ее рук. Это было спасение. Толпа набросилась на шляпку. Слышался треск рвущейся материи и пыхтение потерявших рассудок почитательниц. В их руках мелькали несчастные черные цветочки. Кому-то досталась подкладка, кому-то ленточка.
      Мы бегом спустились по ступеням и кинулись к ближайшему извозчику.
      - Гони! - крикнул я ему. - Живее! В Царское село!
      Через час мы были в Питере. На площади перед вокзалом толпилось множество извозчичьих пролеток. Мимо не спеша проползали уже виденные мною допотопные трамваи. Я держал Ксению за руку. Я чувствовал, что она все еще дрожит, все еще не успокоилась. Вдруг она рассмеялась.
      - Как они терзали шляпку! Какая прелесть! Все цветочки растащили по одному! Но ты, милый, проявил отвагу и сообразительность! Ты меня спас!
      "Но ты, милый", - повторил я про себя. "Но ты, милый". Стало быть, мы уже на "ты"!
      - А знаешь, - продолжала Ксения, - после всех этих увлекательных приключений я ужас как проголодалась! Не поужинать ли нам где-нибудь вместе?
      Снова взяли извозчика и отправились в "Европейскую".
      У ярко освещенного подъезда гостиницы выстроились в ряд автомобили и экипажи. Вращающаяся дверь пропустила нас в вестибюль. Гардеробщик, поклонившись, принял из моих рук пелерину Ксении. Поглядев в зеркало, я вспомнил о венках из одуванчиков. Мы потеряли венки при бегстве из Павловска. "Жаль, - подумал я, - их следовало сохранить на память".
      По устланной ковровой дорожкой лестнице поднялись в ресторан. Свободных мест почти не было. Публика была отборная: золотые погоны, белые крахмальные воротнички, голые спины женщин, запах цветов, духов и дорогих сигар. На эстраде, на фоне большого витража, изображавшего колесницу лучезарного Аполлона, расположился небольшой оркестр - звучали популярные мелодии из оперетт.
      Подскочил, изогнувшись, метрдотель во фраке. Посмотрел на Ксению с затаенным восторгом. Конечно, узнал.
      - Господа, вполне свободных столиков, к моему величайшему огорчению, нет! Прошу следовать за мной!
      Усадил нас рядом с юной парочкой. Молодой человек был с тонкими чертами лица, с высоким бледным лбом. У барышни были иссиня-черные тяжелые волосы и темные усики над уголками нежного рта. Взглянув на Ксению, молодые люди покрылись румянцем и опустили глаза. И все время, пока мы сидели пред ними, они молчали, лишь изредка произнося шепотом отдельные слова. "Черт подери! - подумал я. - Все ее тут же узнают, все млеют, обмирают, краснеют, бледнеют, а после начинают кидаться на нее, как дикие звери!"