ЯМЫ ДЛЯ ДЕРЕВЬЕВ

Если были весна, лето или осень, вообще, если росла трава, мы играли возле газона у стен дома, нам зелени хватало. Взрослым, наверное, нет, потому что они стали говорить об озеленении и решили посадить деревья. И стали копать ямы возле домов. Копали обычно, когда темнело. Наверное, когда все приходили с работы.

Очень глубокие ямы получались. Взрослые помещались в них где с головой, а где и с ручками. Мы только первые дни лазали и бегали по дну в этих ямах. Потом просто сидели на краю и смотрели вниз. Там было глубоко и темно. Иногда камушки и земля сыпались вниз, и в темноте не видно было, где упадут.

— А вот засыпем! Спихнем вниз и засыпем, как мертвеца! — хохотали мальчишки и примеривались спихнуть. Мы знали, что не спихнут, не засыплют, но пугались, хотя виду не показывали.

Мальчишки у нас во дворе разные. Есть такие, как Алик или Игорек — «комнатный мальчик». На дворе они занимались своим делом: играли в лапту, говорили о взрослых книгах: «Дети капитана Гранта», «Двадцать тысяч лье под водой», «Последний из могикан». Иногда снисходительно приходили к нам играть в казаки-разбойники. Особенно, когда проводили газ и мы лазали по трубам.

Еще были беспризорные мальчишки. У них были мамы и папы, но Матрешенька и мама называли их беспризорными. Да это и видно было сразу: одежда всегда серая, очень грязная, штаны всегда велики, а рубашки малы. Обриты наголо, туфли дырявые.

— Отец пьет, — вздыхала Матрешенька. — Матери-то мученье-то.

Они всегда лезли, дразнили, дергали за юбки. Одного из них, Вовку-Морковку, Матрешенька пожалела, привела к нам, умыла и посадила с нами за стол есть оладушки. Вовка ел много, вытирался рукавом, поглядывал на нас добрыми круглыми серыми глазами, шмыгал носом, вытирал его все тем же рукавом. Потом он сказал: «Больше не хочу, хватит», вылез из-за стола и стал смотреть с нами книги и играть на полу в игрушки. «У-у-у» — гудел он, двигая по полу деревянный грузовик, который давно лишился колес и давно уже выполнял роль кровати, где обычно спала лошадь — она как раз тут помещалась вместе с копытами и дощечками на колесах. Вовка доверху нагрузил машину и перевозил мебель.

— А вот кому не надо ли мебель перевезти из одного дома в другой? — кричал он.

Он все знал. Еще бы! Его папа был шофер.

— Еще приду, — сказал Вовка.

Вечером тетя Вика, его мама, устроила скандал. Она пришла с работы, из столовой, пьяная, подошла к Матрешеньке и стала кричать:

— Нечего чужих детей привечать! Никто не просит! У них отцы-матери есть! В голоде не держим!

Вовка больше не приходил, но к нам с Наташей лезть перестал. Другие мальчишки иногда играли с нами в прятки, в чижик, но всегда убегали к своим. Иногда останавливали, когда мы шли из библиотеки, брали из рук книгу. От страха губы не шевелились, чтобы сказать: «Чужая, библиотечная». Иногда молча, иногда с присловьем совали книгу обратно в руки, иногда прочитывали и тут же возвращали со словами «Дуй до горы!» или еще чем-нибудь в этом роде.

Зато большие ребята любили нас и часто играли с нами. Они и вправду были очень большие. Голова где-то высоко в небе, ладони на уровне наших глаз, макушек. Ни разу эти руки не давали в обиду. Мы очень любили этих парней, особенно Сему. Они все могли: на тачке прокатить или пронести на носилках, занозу вытащить, наподдать мальчишкам, если те уж очень лезли и разрушали игру.

В тот вечер ямы копали старшие ребята. И вот в сумерках нас, малышей, позвали к яме. Там Сема, наклонив голову, возился с лопатой. Потом нас позвали еще куда-то, о чем-то поговорили. А потом вдруг закричали:

— Ой, Сему в яме зарыли!

Мы заревели во весь голос, плакали так горько. Сидим возле ямы, плачем и ждем Сему.

— Да он давно дома сидит, чай пьет!

Мы не поверили этим словам. Окна у Семы открыты, он бы откликнулся.

Матрешенька увела нас домой чумазых, зареванных. Когда подошли к подъезду, видим, к яме из дома решительно идет человек. Семка! Заметив нас, нагнул голову, повернулся и быстро зашагал прочь. Матрешенька поворчала вслед, что стыдно издеваться над маленькими. Семка ниже наклонил голову и зашагал еще быстрее.

Когда началась война, Семка и года не пробыл в армии. Ему оторвало ногу. Во дворе теперь бывал редко. Взрослые говорили, что он стесняется своей деревянной ноги и не хочет слушать, что никакого стыда тут нет.

НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК

На работе папе дали два билета на елку в Колонный зал Дома Союзов. Это была первая елка в Колонном зале. Всем родителям, конечно, хотелось, чтобы их дети побывали на такой замечательной елке. На всю папину работу прислали два билета, а работало там много людей, и у всех были дети. Но ни у кого не оказалось сразу двух дочек или сыновей, которым как раз в день, обозначенный на билетах, исполняется по шесть лет. А нам с Наташей исполняется! И на папиной работе не стали спорить и совещаться, а подарили билеты нам.

Они были до того красивые, что даже на билеты не похожи. Такая разноцветная книжечка, на обложке Снегурочка и Дед Мороз держатся за руки, и мешок с подарками рядом. Откроешь обложку, стоймя встает елка, вся в игрушках: хлопушки, шарики, флажки… Сбоку от елки большими буквами сверху вниз написано: «ПОДАРОК».

— Оторвут вам буквы и дадут подарок, понимаете? — объясняла старшая сестра. — Вы там не забудьте найти, кто отрывает. Принесете подарки, и сравним, у кого лучше.

Сестре билет в Колонный зал не достался, но в этот самый день была елка в их школе.

Матрешенька разглядывала билет и радовалась вместе с нами, а потом убрала его для сохранности.

Конечно же, в тот день мы поднялись ни свет ни заря и начали собираться. Матрешеньке хотелось, чтобы мы выглядели не хуже других, и мы вместе переглаживали воротники на синих матросках и складочки на юбках. Берем в сумку туфельки, надеваем валенки, шубы, укутываемся платками. Мороз — почти сорок градусов. Уже рассвело. Боимся, вдруг опоздаем. Матрешенька тоже тревожится, но успокаивает нас: успеем, успеем, ничего…

Колонный зал в центре Москвы, а мы чуть сбоку, в Бауманском районе. Метро тогда не было, ни одной станции, его только строили. Люди ездили в трамваях. Зато извозчики были, и очень много телег, которые громыхали по мостовой летом, а зимой застревали в снегу, и грузовики подталкивали их, чтобы лошади было легче вытянуть телегу из сугроба. Сани тоже встречались на улицах и в переулках.

Но сейчас мы не обращали на все это внимания. Даже если бы вагоновожатым в нашем вагоне была бы лошадь, мы бы, наверное, не заметили этого, потому что очень боялись опоздать. Трамвайный вагон длинный-длинный, промерзший и полупустой. «На работу народ уехал, а кому интересно трястись на морозе понапрасну?» — говорила Матрешенька, вздыхая и разматывая платок. Она села на деревянную скамью рядом с тетенькой в таком же сером шерстяном платке, в перчатках с оторванными пальцами и черной кожаной сумкой на животе. Сразу видно, какая тяжелая сумка, в ней полно монет. Еще на тетеньке-кондукторе висят билеты, намотанные на катушки. Дешевые билеты и дорогие. Матрешенька покупает себе самый дорогой билет, потому что ехать далеко. Нас с Наташей трамвай везет бесплатно. Матрешенька с кондуктором разговаривают, а на остановках обе они скрываются в облаках пара, и новые пассажиры рассказывают, как холодно на улице и жалеют кондукторшу, потому что в вагоне немногим теплее.

Трамвай трясется и подпрыгивает. В промороженном вагоне сероватый рассвет, окна замерзли сверху донизу, поверх льда — пушистый иней. Мы с Наташей шатаемся вместе с вагоном и уверены, что давным-давно опоздали, елка кончилась.

Мы не прикладывали ладони к отпечаткам маленьких ладошек на оконном инее, чтобы сравнить, у кого какая рука, хотя все дети, каких везли в трамвае, непременно приложат ладонь к стеклу. Чем дольше держишь, тем сильнее протает лед. Ты вылезешь, а отпечаток твоей руки уедет вместе с трамваем, и другие дети, если окажутся возле этого окна, положат свою ладонь на отпечаток твоей, и лед быстро протает, и можно думать: вот ехал тут кто-то, как его зовут, куда он ехал… Мы с Наташей убеждены, что все ребята, оставившие отпечатки ладоней на оконных стеклах, ехали на елку в Колонный зал, что все они уже там, а мы опоздали.

Сейчас мы даже не считали отпечатки монет. Монетки обычно прикладывали взрослые. У детей монеток не было, вот они и считали, кому больше за поездку достанется отпечатков пятаков и гривенников. А еще было множество остатков слов на пушистых от инея окнах. Но мы даже не пытались их прочесть.

— Ничего, не опоздаем! — утешали нас Матрешенька и кондуктор, но мы видели, что няня и сама начала тревожиться.

Но вот трамвай остановился, тетенька-кондуктор потянула за веревку. Трамвай стал долго и громко звонить. Мы вылезли поскорее на улицу, перебежали трамвайные рельсы, спросили, где тут Колонный зал, и вот стоим, запыхавшись, перед огромными дверьми, которые гораздо больше дверей нашего дома, хотя наши двери очень даже высокие. К дверям все подходят и подходят взрослые с детьми, а мы радуемся: не опоздали!

За дверью высокий белый зал, никаких колонн, никакой елки. Зато полно шуб, тулупов, теплых пальто, валенок. Люди толпятся у раздевалки, поговаривают, что места для всех не хватит. Наверное, думаем мы, все сегодня очень толсто оделись, вот шубы и не умещаются. Никто не знает, что делать. Одна Матрешенька знает.

— Елке не век быть. Подождем их тут. Пусть раздеваются да бегут, а шубы сдавать не будем, коли вешать некуда.

И все ребята, для чьих шуб не хватило места в раздевалке, быстро сняли шубы, валенки, бросили их на руки взрослым, и — бегом вверх по широким белым ступеням. А сверху лились удивительная музыка, неведомые радостные звуки и яркий-яркий свет.

— Подарки не забудьте, подарки! — кричали снизу взрослые. В конце лестницы у большущих стеклянных дверей мы показываем билеты тетенькам, нарядным, как принцессы, в золотых шапках с серебряными звездами.

Я думала, Колонный зал — это стоят колонны густо и часто, как сосны в лесу, а ребята бегают между ними, и где-то среди колонн елка виднеется. Ничего подобного! Ребята бегают по залу: огромному, как наш двор, а колонны где-то далеко у стенок, высокие, правда. И потолок высокий. И до самого потолка — елка, вся в игрушках как на билете: в фонарях, флажках, шарах. И каждая игрушка — ого! — будто для слона. Стеклянные шары крупнее волейбольного мяча, а бусы нанизаны из нормальных елочных шаров. В каждой хлопушке поместится по ребенку дошкольнику.

По залу носятся ребята, смеются, кричат, зовут друг друга, куда-то торопятся. Некоторые бегают, взявшись за руки, или догоняют друг друга. У многих золотые или серебряные шапки, красивые бумажные гирлянды или воротники. Где они взяли эти драгоценности? Кое-кто бегал с младшими братишками или сестренками, до того маленькими, что их ноги не успевали бежать быстро. Братишки и сестренки шлепались, а старшие, не дав заплакать, быстро поднимали их и опять бежали туда, где крутилась карусель или возвышалась горка, или туда, где пели песни возле пианино, в одном углу — «В лесу родилась елочка», в другом — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

Мы с Наташей моментально потеряли друг дружку. Я постояла в очереди, съехала разок по гладкому кожаному скату. Но вокруг толпились незнакомые ребята, подсаживали друг друга, хохотали. Больше съезжать с горки не хотелось. На карусель я не попала — слишком много желающих.

— В круг! Становитесь в круг! — закричали взрослые нарядные женщины в разноцветных бумажных шапочках и венках, и начали сцеплять ребят за руки. — Малышей в средний круг, старших в дальний! Беритесь за руки! Ну, беритесь!

И завертелось несколько огромных хороводов, один вокруг другого. А в середине клоун играл на баяне и две нарядные тетеньки показывали, как правильно плясать. В нашем круге напротив я разглядела Наташу и очень обрадовалась. Наташа тоже увидела меня и обрадовалась. Но хоровод кружился и мы никак не могли подойти друг к дружке.

— Подарки дают! Подарки! — закричали мальчишки, когда клоун перестал играть на баяне и хороводы остановились. Все побежали за подарками.

По всему залу Деды Морозы, все как один в красных шубах до полу, с длиннющими белоснежными бородами, и Снегурочки в белых шапочках и голубых шубках, посыпанные с головы до ног снежинками, доставали из большущих мешков подарки. Когда Снегурочка наклонялась к мешкам, снежинки сверкали и вспыхивали. В мешках были смешные медведи и куклы. Голова мишкина, лапы мишкины, а туловище, будто круглый мешок, клетчатый или в горошек, или просто синий и желтый. И в нем — гостинцы: яблоки, мандарины, конфеты, много всего. И тебе хватит и домой отнесешь, угостишь кого хочешь.

На кукол я и не смотрела. У нас дома целых три и еще три слегка поломанных. А вот мишек ни одного. И давным-давно хотелось мишку как раз с такой мордочкой. Я твердо решила взять у Деда Мороза мишку. Мишки, конечно, должны быть у Дедов Морозов, а куклы — у Снегурочек. Но при подробном рассмотрении оказалось, что во всех мешках есть и то и другое. Просто мальчикам давали мишек, а девочкам — куклы. Но некоторые девочки все-таки держали в руках мишек, а некоторые мальчики, постарше, просили кукол. Наверное, для маленьких сестер.

Возле каждого Деда Мороза и каждой Снегурочки подпрыгивала, шептала и ойкала небольшая очередь: «Ой, до чего хорошенький! С хвостиком!», «Ой, какая миленькая! В чепчике!», «А в моем медведе мандаринов больше!», «И вовсе не больше. У всех поровну. Балда!» Очередь совсем маленькая, мешок большой, и все равно страшновато: вдруг не хватит.

Протягиваю билет и прошу мишку. Дед Мороз высоченный, его белая борода уходит ввысь, лицо почти такое же красное, как шуба. Наверное, ему у нас тут жарко. Большой варежкой он отрывает от моего билета слово «ПОДАРОК». Опускает варежку в мешок, и у меня в руках кукла. Я отдаю ее Деду Морозу обратно. Пусть заберет ее и даст мишку, мне мишка нужен. Мешок выше меня. Варежка Деда Мороза отрывает конец другого билета, а куклу не берет. Ребята отталкивают меня от мешка, тянут свои билеты Деду Морозу. Топот. Крики. Музыка. Свет уже не такой яркий.

Первое, что вижу, когда поднимаю голову, — в нескольких шагах от меня растерянная Наташа, а в глазах отчаянье, в руках кукла в клетчатом платьице. Я-то знала, что в куклы Наташа давно не играет, не любит их.

Кружится полупустая карусель. На горке почти никого нет. И мы молча идем к большим стеклянным дверям, спускаемся по белой лестнице.

— Ну, понравилось? Хорошо было? — спрашивает Матрешенька, убирая наши туфли в сумку и помогая завязывать шарфы. — Маленькие еще, устали, взрослый и тот устанет от темна до темна.

На улице черная ночь. Блестят рельсы. Подлетают трамваи, сверкающие, как елки. Все бросаются к вагонам, и трамвай с грохотом пропадает в темноте. Трамвай за трамваем. Кончился рабочий день. Люди торопятся домой. Высокие молодые рабочие бросили в снег папиросы, перестали разговаривать о своем заводе, сказали: «И долго тут бабка мерзнуть будет с ребятами? До утра, что ли?» И когда подошел трамвай, загородили нас, подсадили в вагон, и вот мы мчимся, а трамвай подпрыгивает и тарахтит, только не так, как утром, а тяжело и глухо.

В вагон мы не пролезли, остались на площадке. Наташу притиснули к одной стенке, Матрешеньку — к другой, а меня — к большой железной палке, упиравшейся в потолок вагона. Тогда во всех вагонах были такие палки. И вот об нее-то я и стала стукать свой несчастный подарок. Трясся и подпрыгивал трамвай. Менялись вокруг руки, спины и хлястики. А я все стукала и стукала свою куклу мордочкой о железную палку.

На одной остановке вылезло сразу много народа. На площадке стало свободнее и светлее. Я посмотрела на ненавистную куклу. Маленькая замурзанная рожица, на носу розовый лоскуток, будто сорванная кожа. Серьезные и печальные глаза смотрят прямо на меня. И тогда я уткнулась лицом в ее синее, в цветочек, платье и поливала его слезами всю оставшуюся дорогу. От остановки я несла ее в теплых варежках, дышала на нее, чтобы она не озябла, а дома положила на кровать под одеяло. И с тех пор это была самая любимая моя кукла, даже не кукла, а подруга. Вечером я рассказывала ей сказки, а днем брала в самые лучшие игры.

МЫ С МАМОЙ ШЛИ ЗА ПОВОЗКОЙ

Мы с мамой шли за повозкой, где лежали наши вещи, крепко привязанные толстыми веревками. Мы прошли наш двор, чужой двор и вышли на улицу. Огромные колеса повозки катились по булыжникам. Чужой дяденька в серой рубахе, серых брюках, в стоптанных башмаках, согнувшись, толкал повозку. Мы бежим, стараясь не отстать от мамы. В одной руке мама несет лампу, в другой — бидон с молоком. Я держусь за бидон, Наташа — за лампу (перед этим мы поспорили, кому за что держаться, за лампу держаться интереснее).

Мы идем на вокзал, чтобы сесть там на электричку и ехать на дачу.

Навстречу по тротуару шагает высокий загорелый молодой дяденька. Воротник белой рубашки распахнут, коричневая шея, добрые синие глаза, волосы развеваются на ветру. Поравнялся с нами, повернул к нам голову и процедил сквозь стиснутые зубы:

— У, эксплуататоры проклятые!

И тут мама останавливается и начинает говорить. Она говорит, что мы не виноваты, что у нас в стране нет машин, ни грузовых, ни легковых, что еще не успели их построить, потому что надо сначала построить заводы, на которых строят эти машины, а в стране были и разруха, и голод, и сначала надо заводы, которые построили бы тракторы, а то опять может быть голод. И что была война, и заводы — в развалинах, и фабрики — тоже, и станки сломаны и устарели…

Мама говорила, а молодой дяденька смотрел на нее, на Наташу, потом на меня, и опять — на маму, и вдруг шея у него стала красной-красной, потом лицо тоже красным, потом — уши. Он спросил совершенно другим голосом: «Помочь?»

Мама покачала головой и мы скорее побежали догонять повозку с вещами, которую серый дяденька увез далеко-далеко.

НА КРЫЛЬЦЕ

Вечер. Я сижу на крыльце, вытянув ноги. Вниз уходят ступени крыльца, спускаются на дорожку. Дорожка исчезает в полутьме. Сине-зеленый сумрак колышется, окружает крыльцо. Там что-то движется, шуршит, покачивается, поскрипывает. Иногда плыла птица, огромная, темная.

Сижу, прижавшись к перилам, вытянув ноги. Сине-зеленые сосны гудят и качаются, и я качаюсь и лечу вместе с ними. А рядом теплые спокойные бревенчатые стены, и милые знакомые голоса из-за двери.

Дверь распахивается, в светлом пятне вижу Наташу с большущей зеленой кружкой в руке. Оглядывается, щурится, ищет меня. Наконец видит меня у перил на крыльце, за дверью. Закрывает дверь, подходит, наклоняется:

— Киселя хочешь?

— Хочу.

Наташа подносит к моему рту зеленую кружку и наклоняет ее. Кисель очень вкусный, кисленький. Наташа наклоняет, наклоняет кружку, чтоб мне удобнее было пить. Кисель, который не попадает мне в рот, растекается по платью. Я вся в красном киселе. Опять открывается дверь. Крик ужаса. Взрослые ведь не знают, что это только кисель.

Нам с сестрой года по два, а то и меньше. Может быть, это первое воспоминание в жизни.

ДАЧА

Приехали на дачу. Вот радость! Окон нет — еще не вставлены. Дверей нет — не навешаны. И лестницы на террасу нет — не построена. Вместо окон и дверей темные ровные дыры прямо в дом, и нет ступеней. Мы не понимаем, что тут плохого.

Как хорошо бежать по широкой доске с дорожки на террасу! Так хорошо, что вместо тяжелой двери, которая больно прищемляет пальцы, на ветру треплется одеяло! Не понимаем, почему сердятся взрослые! Папа не сердится. Он весело насвистывает и строгает на большом верстаке у крыльца. Тут и длинные доски, и короткие чурбанчики, и стружки, стружки… В стружках можно прыгать, кувыркаться, папа разрешает.

Хорошо скатываться по доске с террасы на дорожку. Как с горки! Если б только не занозы, вынимать их так долго!

Мама расстроена: а что если будет дождь? И все упадут, когда будут бежать на террасу по этой доске? Папа прибивает поперечные планки. Кататься с этой горки уже нельзя. Зато можно играть в поезд, будто это шпалы. Мы и на дорожке рисуем шпалы.

До чего же хороший новый дом! Весь пахнет смолой. Ходим, нюхаем дом, прилипаем к стенам. Смола золотая, прозрачная, похожа на мед и оставляет черные пятна. Обидно!

А ночью в окно светят звезды. Огромные! Окна сначала темно-синие, потом темные просто, и звезды, которые горят ярче и ярче.

МАСКАРАД

Мы очень любим наряжаться. Все равно во что. Нарядишься, и никто тебя не узнает, даже Матреша. О посторонних и говорить нечего. Нас с Наташей и так путали, а когда нарядимся, никто не узнает. Нюра, правда, сразу узнавала. Нарядим Аллочку, например, котенком, хвостик сзади привешен, бант на шее, волосы причешем, будто это кошачьи уши, прибежим в кухню: угадайте, кто это?

Матрешенька сразу, едва взглянув на Аллочку и продолжая чистить картошку, высказывала предположение:

— Котенок, что ли, соседский прибежал? У нас кошек нету…

А потом и Нюра начала узнавать, а вернее не узнавать. Например, в кухню прибегает собака. Нюра, не переставая чистить самовар или кастрюлю, увидит в дверях кухни Аллочку на четвереньках, которая тявкала по нашей подсказке, поглядит на нее и скажет не своим, тоненьким голоском:

— Жучка, что ли, или Шарик со двора прибежал? Собак-то вроде у нас нет. Но руки, руки вымой!

Воодушевленные столь блестящими успехами, мы решили расширить арену своей творческой деятельности и сделать зрителями не больше не меньше, как жителей всего поселка.

В этом ответственном предприятии нам решили оказать помощь старшая сестра с товарищами. Потом они убежали заниматься гораздо более важными для себя делами: играть в волейбол и кататься на велосипеде. Зато на нас оказались надеты их сарафаны и они даже помогли снять занавески с окон — для королевского наряда.

Аллочку мы давно предложили нарядить Мальвиной. Мальвина вышла как на картинке. Не хватало голубых волос, но как ни красили волосы, они так и остались каштановыми локонами. А во всем остальном вылитая Мальвина: и губки бантиком, и глаза в пол-лица, и пушистое платье, и бант.

Меня нарядили цыганкой — все платья из чемодана пошли в дело. Бретельки Светланиного сарафана завязали как пояс, потом ее платье надели нормально, потом — мой сарафан, бретельки у пояса, потом наши с Наташей платья — нормально, сверху — Аллочкин сарафан и наконец — платок, большущий, цветастый, из Нюриного гардероба. Но она не ругалась, сказала, что все равно бы дала, если бы мы попросили, — что ей, жалко?

Наташу нарядили королевой. Платье из занавески получилось до того королевским, — все захотели так нарядиться.

Ленька и так похож на пирата, а когда ему завязали один глаз, Ленька только и знает, что глядит на нас этим глазом из-под косынки и улыбается большим ртом. Ленька по возрасту старше нас и младше нашей старшей сестры. Он всегда бы играл с нами, если бы взрослые или старшие ребята не дразнили время от времени: «Опять с малышами связался?». «Ну и что», — огрызался Ленька, но на некоторое время принимался со старшими ребятами играть в волейбол или кататься на велосипеде, тоскующими глазами провожая нас. Мы любили его, потому что он никогда не мешал в играх, сразу все понимал и принимал игру такой, какой она есть. Очень коричневый, как индеец, он похож на пирата больше, чем все настоящие пираты.

Братья с Мелиховской дачи восхищаются, тоже хотят быть пиратами, мы уговариваем их, приносим всякие одеяния. Ребят с Мелиховской дачи хватало на всех: двое-трое — Светланины, двое-трое то с нами, то переходят к Светлане. Сколько их было, никто не знал точно. И сестра моложе Аллочки, поэтому или тоже с нами, или оставалась дома.

Все пошло в дело. Вывернуты чемоданы, ворох платьев, рубашек и платков по кроватям. Матрешенька заглянула в комнату, вздохнула и ушла.

Скоро все ребята, человек пятнадцать — двадцать, были в костюмах, кто в каких. Что делать дальше, никто не знал. Опыта в маскарадных делах не было. Возле нашей террасы, чуть выше флоксов, бегает кто-то черненький, тоненький, очень красивый, не поймешь кто. Думали, чертик. Повернулся к нам спиной — хвоста нет, зато есть крылышки в горошек. Татка, наряженная бабочкой!

Прибежали на Мелиховскую дачу. Вот радость! Все взрослые собрались на крыльце, пробовали отгадать кто — кто и принесли картошки жареной огромную сковороду. «Ряженых надо угощать!» — сказал их дедушка. И на террасе мы съели картошку. Аллочке как самой маленькой дали конфету — на других не хватило. И мы побежали дальше, помогая бежать Аллочке.

На Таткиной даче тоже полный успех. Ольга Георгиевна решительно никого не узнавала, а Жора, старший брат Таты, оторвался от книги и серьезно посмотрел на нас огромными темными глазами.

Побежали дальше. Незнакомая девочка Соня (она жила на другом конце поселка, была старше нас, и знакомиться с нами ей было совершенно незачем) несколько раз объехала вокруг нас на своем велосипеде. Он у нее как лошадь. Гордая амазонка, она сидела верхом, вполоборота. Поправила челку, уехала, вернулась с двумя велосипедистами. Три велосипедиста сопровождали нас в молчаливом эскорте.

Пробегая между дачами, увидели двух молодых нарядных женщин. Они качались в гамаках, рядом с каждой в гамаке сидел ребенок, у одной — мальчик, у другой — девочка, наши ровесники. Дамы тоже увидели нас.

— Что же это ваши родители не сообщили о карнавале? Мы бы тоже приготовили своим ребятам костюмы! — протянула одна дачница.

Тут Аллочка споткнулась, упала и заплакала. Маленькая еще была!

— Вон ребенок плачет, — зевнула другая. — Не стоит связываться. Кто знает, какие дети. Может, заразные.

С ВАМИ БУДУ ЖИТЬ!

После обеда мы сидели на чьем-то заборе по дороге к станции и ждали папу или маму, кто приедет. Забор был очень высокий, сидеть на нем удобно, страшно и спокойно. Удобно потому, что видна вся дорога и наверняка не пропустишь никого, даже не очень знакомого, разглядишь и узнаешь. Страшно — еще бы! — с такой высоты люди кажутся по росту если не воробьями, то воронами. А спокойно потому, что нам давно ясно: на даче никто не живет, из темных глубин сада не покажется кто-то сердитый, не крикнет на тебя сердитым голосом и не прогонит. Это блаженство, когда в тылу спокойно!

Сидим мы на заборе — все, к кому должны приехать, и к кому никто не приедет, и ждем, встречаем, нам и в голову не приходит, что ждать можно, а встречать еще слишком рано. Обычно на дороге видимо-невидимо тетенек и дяденек, нагруженных сумками, пакетами, а в этот час — пустая желтая дорога и неподвижный жаркий воздух стоит над ней. Мы в тени огромных елей слушаем, как гудят электрички на станции.

— Наверное, сегодня такой день, что никто не приедет, — решаем мы.

И видим на дороге Светлану, нашу старшую сестру. Не одну, а с велосипедом. Дома у нас велосипеда не было, это точно. Поэтому мы не сразу верим, что это Светлана, и ждем. Вот она рядом. Конечно, Светлана! Вид у нее хмурый и независимый, а огромный велосипед весь увешан свертками. Мы все в восторге сваливаемся на дорогу. Светлану это ничуть не удивляет. Она быстро стаскивает с велосипеда свертки — а они привязаны везде, даже на седле, сует их нам, сажает всех на велосипед, двоих на раму, двоих на седло. Ленька устраивается на ободе переднего колеса. Сама едет — величественная и хмурая — стоя.

Светлане уже одиннадцать лет, у нее свои товарищи, с нами и нашими друзьями она дружит, если нет кого-нибудь постарше. Мы все ее очень уважаем, гордимся ею, побаиваемся и пугаем ею своих врагов.

— С вами буду жить! — хмуро сообщает Светлана Матрешеньке, когда мы все торжественно прибываем домой. — Из города все ребята давным-давно уехали.

— И ты бы давно сюда приезжала, — улыбаясь, говорит Матрешенька.

Светлана, не глядя ни на кого, высокомерно произносит:

— Там я продукты привезла. Отец сегодня не приедет. И мать. — Отвязывает от велосипеда сумку, набитую книгами, и, насвистывая, идет к гамаку читать.

Мы вместе с Матрешенькой снимаем с велосипеда сумки, отвязываем свертки и пакеты, несем на кухню, в погреб.

— Эй, вы! — слышим, возвращаясь. — Чистите велосипед! Он пыльный.