– Батарея, рысью, вперед! – передали по колонне приказ генерала.
      Вторая конно-горная вышла из колонны и ровной рысью двинулась к гребню холма, где на фоне медленно светлеющего рассветного неба вырисовывался силуэт генерала Дзагоева с биноклем в единственной руке и рядом с ним – небольшая группа конных.
      Командир батареи полковник Азаров рапортовал генералу и замер в ожидании приказа, удерживая на месте своего норовистого игреневого жеребца.
      – Взгляните, полковник. – Дзагоев протянул Азарову бинокль.
      Внизу, верстах в четырех, располагалась занятая махновцами станция Тесовая. На путях скопилось множество составов, стоял под парами бронепоезд. Возле станции, несмотря на ранний час, было оживленно, двигались многочисленные телеги и подводы. Суетились черные точки людей.
      – Внезапность решает все, – хрипло проговорил Дзагоев. – Скрытно выведите батарею на позицию в ложбине в версте от станции, дадите несколько хороших залпов шрапнелью, начнется паника, и я поведу на станцию лаву. Они не успеют опомниться. Обстреляв шрапнелями, попробуйте подавить бронепоезд. Обстрел начнете через час. Сверим часы.
      Дзагоев забрал бинокль и повернулся к кавалерийским начальникам, чтобы дать им распоряжения. Азаров легонько тронул удила, и его игреневый Ахилл, кося на однорукого генерала умный выпуклый глаз, в два скачка донес седока до батареи.
      – Батарея, шагом, в поводу, вперед!
 
      Добровольческая армия победоносно продвигалась на север. До Москвы оставалось триста верст – «двенадцать корниловских переходов», как сказал в обращении к солдатам Антон Иванович Деникин. Ранняя осень девятнадцатого года была порой его наибольших успехов, и он еще не чувствовал, что в ходе войны намечается перелом.
      В это время вырвавшийся из окружения Махно совершил стремительный рейд по тылам деникинских войск, разгромил артиллерийские склады, перерезал железные дороги, дезорганизовал тылы Белой армии, нарушив снабжение войск.
      Против махновцев бросили сводный кавалерийский отряд под командованием генерала Дзагоева, сняв с направления главного удара четыре эскадрона регулярной кавалерии и несколько сотен кубанских казаков – всего до полутора тысяч сабель. Отряду придали вторую батарею конногорной артиллерии полковника Азарова – у махновцев артиллерии почти не было, поэтому хороший залп шрапнели или картечи мог решить исход сражения.
      Отряд вторую неделю шел по следам махновцев, и следы эти были страшны: разграбленные местечки и железнодорожные станции, изуродованные трупы офицеров.
      Отряд шел скрытно и быстро, используя для переходов овраги и лощины, рассылая для разведки казачьи разъезды, выставляя боевые охранения, и, наконец, на рассвете холодного сентябрьского дня возле станции Тесовой настиг махновцев.
 
      Полковник Азаров привел батарею в указанное Дзагоевым место. До начала артподготовки оставалось двадцать минут.
      – Батарея, с передков! К бою! – скомандовал полковник вполголоса – близость махновцев принуждала к соблюдению тишины и скрытности.
      И тут не успели артиллеристы снять орудия с передков, как начался ад.
      Два шестидюймовых орудия махновского бронепоезда начали раз за разом обстреливать позицию батареи гранатами. Попадания были прямые, создавалось такое впечатление, что артиллеристы бронепоезда заранее пристрелялись к ложбинке. Азаров метался от орудия к орудию, пытаясь собрать оставшихся людей и лошадей и вывести батарею из-под обстрела, но почти все солдаты были или убиты, или ранены. Азарову показалось, что только сам он и игреневый его Ахилл чудом уцелели в этой мясорубке, но потом он увидел, что цел поручик Мясоедов и несколько солдат – ездовые первого орудия Шакалов и Хомченко, старый фейерверкер Ступин и еще двое. Они пытались вытащить пушки из-под огня, но не было лошадей – все убиты, либо разбежались. Навстречу командиру батареи шел с круглыми от ужаса глазами молодой солдат Трофимов. Азаров крикнул на него, чтобы вывести из паники, заставить работать с остальными уцелевшими, но вдруг увидел, что у Трофимова оторвана по плечо рука, и он жив еще и продолжает идти только потому, что находится в состоянии шока.
      Стрельба прекратилась, но батарея уже перестала существовать.
      В наступившей тишине Азаров огляделся. Конники, выстроенные в две колонны в ожидании сигнала к атаке, сбили ряды: обстрел батареи скверно на них подействовал. Дзагоев, как всегда решительный, выскочил на огромном вороном жеребце вперед и с растяжкой, давая лошадям время исполнить команду, проорал:
      – Ша-ашки наголо! Ры-ысью… Маарш!
      Кубанцы в косматых папахах пригнулись к лошадиным шеям, драгуны и гусары откинулись в седлах, колонны пришли в порядок и хлынули вперед, по знаку командиров перестраиваясь в лаву. Впереди мчался генерал Дзагоев, взяв повод в зубы и выхватив единственной левой рукой тяжелую казацкую шашку.
      Лава перевалила небольшой холм, отделявший ее от махновцев, и тут же, с нескольких позиций, забили по ней пулеметы. Установленные на тачанках, они били по кавалерии в лоб и с флангов, выкашивая ее, как выкашивает утреннюю росистую траву звонкая коса опытного косаря.
      Захваченные безумием атаки, всадники продолжали мчаться вперед, но ряды их становились все реже и реже. Казаки опомнились первыми и повернули коней, но в это время бронепоезд выдохнул по задним рядам конников картечью, вырывая каждым залпом грозди коней и всадников, усугубляя и без того полное безумие разгрома.
      Дзагоев, все еще скакавший вперед, покачнулся вдруг и свесился с коня набок, зацепившись ногами за стремя. К нему тут же подскочил рослый кудрявый изюмский гусар в яркой картинной форме с серьгой в ухе, подхватил раненого генерала под мышки и уложил перед собою поперек коня. Остатки разгромленной кавалерии удирали за холм.
      Азаров посмотрел вокруг. Спасти пушки не было никакой возможности. От батареи осталось, вместе с ним, пять человек, он – один офицер, так как поручика Мясоедова в последнюю минуту зацепило шрапнелью. Неподалеку на зарядном ящике сидел еще заряжающий второго орудия, но когда полковник подъехал к нему и тронул за плечо, солдат повалился на бок, и Азаров увидел страшную рану на затылке.
      Остатки сводного отряда генерала Дзагоева собрались в перелеске, верстах в трех от Тесовой. Преследования не было – махновцы, видимо, посчитали, что от отряда ничего не осталось. Впрочем, почти так и было. Из полуторатысячного кавалерийского отряда уцелели человек сорок – шесть офицеров, считая самого тяжелораненого Дзагоева, около двадцати казаков и десятка полтора драгун и гусаров.

      – Нуте-с, голубчик Борис Андреевич, позвольте поздравить вас с прибытием на место! – Полковник Горецкий налил в большую фарфоровую чашку заварки, затем кипятка из самовара и протянул Борису. На столе лежал пшеничный калач и стояла целая тарелка мелко наколотого сахару.
      Борис молча принял из рук Горецкого чашку. Он был голоден и зол; время клонилось к вечеру, смеркалось. Они провели в дороге весь день, толком не ели и вот теперь вынуждены довольствоваться сухим калачом с чаем. Хотя сердиться было глупо, потому что он прекрасно знал принципы полковника Горецкого: как можно меньше появляться на людях. Полковник приехал в город Ценск по своим важным и таинственным делам, и для этих дел было необходимо, чтобы как можно меньше людей знали, кто он такой. Поэтому он не жил в гостинице, а снимал скромную квартирку на окраине города, не посещал театры и рестораны. Все это Борис понимал, потому что хоть и с недавнего времени, но состоял при полковнике офицером для негласных особых поручений. Но вот его желудок бурно протестовал.
      Без стука, но деликатно отворилась дверь, и денщик Горецкого Саенко внес аппетитно пахнущие свертки.
      – Поверьте мне, Борис Андреевич, что жизнь на окраине имеет свои преимущества, – посмеивался Аркадий Петрович Горецкий, нарезая холодную телятину. – И эти неуютные стены могут сослужить нам неплохую службу.
      Действительно, квартира была неуютна. Дом, который выбрал Горецкий, был большой, но старый, стоял в разросшемся запущенном саду. Дом был одноэтажный и имел неправильную форму – буквой «Г». И вот в короткой половине буквы «Г» и поселились полковник, Борис и Саенко. Имелись там три довольно большие комнаты, но были они запущены, и мебель стояла до неприличия ветхая и разномастная. Саенко наскоро прибрался в комнатах, выбросил кое-какую хозяйскую рухлядь, но там, по его выражению, нужно было семь дней скрести и мести. Однако Горецкого привлекла квартира тем, что у этой половины дома был вход, отдельный от хозяев. Двери выходили в донельзя запущенный сад, и по дорожке, устланной ранними желтыми листьями и опавшими гнилыми яблоками, можно было пройти незаметно и выйти в маленькую калиточку, оказавшись в крошечном тупичке, где никто и не ходил. Это как нельзя лучше соответствовало роду деятельности полковника Горецкого, то есть ничьи любопытные глаза не могли видеть, какие гости к нему ходят.
      – Так что разрешите доложить, ваше сковородне, – почтительно начал Саенко.
      По чину полагалось величать полковника вашим высокородием, и Саенко так его и называл, но от скороговорки постоянно получалось не высокородие, а «сковородне».
      – Так что разрешите доложить: хозяева здешние готовить нам просятся. Но я, ваше сковородне, опасаюсь, потому как хозяйка уж очень грязная, неряха, в общем. А хозяин на вид такой вороватый, так и смотрит, что бы слямзить.
      – А ты как определил? – удивился Горецкий.
      – А очень просто: хозяин – поляк. А полячишки эти народец вороватый, глаза так и бегают, подлый, в общем, народ… И я так считаю, что лучше у Пунса обеды брать, у них я узнавал, обеды на дом дают.
      Главный ресторан города принадлежал толстому усатому человеку со странной фамилией Пунc, кормили там и вправду отменно.
      – Ладно, Саенко, делай как знаешь, – Горецкий рассеянно махнул рукой, сделавшись домашним уютным профессором, таким Борис помнил его с шестнадцатого года, когда в Петербургском университете профессор Горецкий читал на юридическом уголовное право.
      Они не виделись без малого три года, и вот, три месяца назад, встретились в Феодосии, куда забросила Бориса война и поиски сестры. Сестры в Крыму Борис не нашел, а нашел Горецкого, который сначала его вроде бы спас, потом послал на смерть, а потом, когда Борис вернулся, и даже сумел выполнить задание, уговорил работать у себя, мотивируя это тем, что здесь, у Горецкого, Борис принесет неизмеримо больше пользы России, чем с винтовкой в окопе. Борис согласился, из Крыма они уехали в Ставку командования ВСЮР – в Екатеринодар. Там полковник Горецкий отчитался о выполнении своей миссии перед непосредственным своим руководителем – начальником Военного управления при Особом совещании генералом Лукомским и получил, надо полагать, новое задание. Для этой цели и приехали они в Ценск – довольно большой город на юге России, уже несколько недель занятый Добровольческой армией под командованием генерала Май-Маевского.
      – Что ж, Борис Андреевич, – сказал Горецкий, отодвигая чашку.
      Повинуясь движению его бровей, Саенко мигом улетучился из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
      – У меня здесь много инспекционных дел, а также одно весьма важное и деликатное поручение. Две недели назад махновцы полностью разбили сводный отряд генерала Дзагоева. Сам генерал тяжело ранен, лежит в госпитале. Но из допросов оставшихся в живых немногочисленных офицеров и казаков складывается картина грандиозного предательства. Отряд успешно преследовал противника, тот не догадывался о его существовании, иначе принял бы бой раньше. О том, чтобы дать бой у станции Тесовой, генерал решил на рассвете. Собрал офицеров, отдал приказы. И вот, в течение часа, махновцам оказались известны планы отряда и их позиции. Они заранее выставили пулеметы и начали артиллерийский обстрел минута в минуту, когда конно-горная батарея уже была на позиции, но еще не была готова к бою. Но сейчас уже поздно, – спохватился Горецкий, – мы с вами устали, да и подробности этого дела будут мне ясны только завтра. У меня с утра встреча с начальником здешней контрразведки. А вы, голубчик, погуляйте по городу, осмотритесь, вам в контрразведке пока мелькать незачем.
      Относительно последнего Борис был полностью с полковником согласен. Если предстоит ему потом расспрашивать людей, то, зная, что он имеет отношение к контрразведке, вряд ли ему что-то расскажут.
      – Саенко! – крикнул Аркадий Петрович. – Давай-ка стели, брат.
      – Было бы чего стелить, – ворчал Саенко, перетряхивая вещи. – У хозяев ни матрасов приличных, ни простыней чистых не найти. Ох и подлый же народ поляки!
 
      – Хоть вы и не любите это ведомство, – усмехаясь, начал Горецкий, намекая на то, что их встреча три месяца назад произошла в контрразведке на допросе, куда попал Борис безвинно, по навету, – хоть вы и не любите контрразведку, но не могу не признать, что в данном деле действовали они оперативно и можно сказать, что и умно.
      Они сидели в той же комнате, но хозяйственный Саенко умудрился придать ей за день обжитой вид. Он откопал в кладовке диван с протертой до дыр обивкой и застелил его реквизированной у хозяйки красной плюшевой портьерой. Клопы, по причине долгого неиспользования дивана, ушли из него в другую мебель, так, по крайней мере, утверждал Саенко. После долгой ругани нашлись у хозяев и чистые занавески и даже настольная лампа. Пока Борис прогуливался по городу, а Горецкий находился в контрразведке, Саенко привел откуда-то двух разбитных бабенок, которые вымыли окна и полы, а также обмели многолетнюю паутину на потолке, отчего, надо сказать, еще сильнее стали заметны грязные подтеки на обоях и потертая мебель. Но, в целом, «жить стало можно», как удовлетворенно констатировал Саенко, когда выпроваживал теток, которым уж очень хотелось посмотреть на господ офицеров. Обед, принесенный неутомимым Саенко в судках от Пунса, и вправду был неплох.
      – Так вот, Борис Андреевич, стало быть, осталось в живых после рейда всего шесть офицеров. Генерал Дзагоев, как я уже говорил, тяжело ранен, находится без сознания, поэтому его не допрашивали, и мне поговорить с ним нельзя.
      – Неужели вы самого генерала подозреваете? – изумился Борис. – Герой, однорукий, командует отрядом, солдаты, я слышал, его боготворят…
      – Я, дорогой мой, должен подозревать всех, – жестко сказал Горецкий, – если я хочу выявить предателя. А то получается: этот – герой, как его заподозрить; с этим в юнкерском училище учился; с этим воевал, спали под одним одеялом, тоже не представить, как он мог предателем стать; а этот – вообще мне родственник, хоть и дальний.
      В голосе полковника прозвучали металлические нотки, и сам он из уютного профессора вдруг превратился в жесткого решительного офицера. Горецкий встал, пенсне упало с носа и повисло на шнурке. Борис в который раз подивился, что лицо его без пенсне приобрело чеканность профилей на римских монетах.
      – А как вы узнали, что я тут знакомого встретил, почти родственника? – спросил он, чтобы разрядить атмосферу.
      – Я и не знал, – ответил Горецкий обычным голосом. – А что – и вправду родственник?
      – Да нет, брата моего двоюродного приятель, штабс-капитан Петр Алымов, он в том рейде не участвовал…
      «И слава Богу», – добавил про себя Борис, ему совершенно не улыбалось подозревать старинного приятеля своего брата Юрия.
      – Это хорошо, что у вас здесь есть друг офицер, – оживился Горецкий, – он сможет ввести вас в здешнее общество. А это придется сделать, и как можно быстрее. Вам следует подружиться со всеми пятью офицерами, то есть теми, кто остался в живых после неудачного рейда. Единственное, что мы можем утверждать с уверенностью – это что один их них предатель.
      – Значит, генерала Дзагоева все же вычеркнули из списка? – осведомился Борис.
      – Да, но не потому что он – герой, а потому, что он был все время на виду, – с момента, когда он отдал приказы, и до начала боя, при нем неотлучно находились вестовой, ординарец и знаменосец, а также другие люди.
      Горецкий потряс в воздухе пачкой листков.
      – Вот, материалы допросов. Я с ними ознакомился, и теперь введу вас в курс дела. Итак, в живых остались по старшинству званий: полковник Азаров, командир конно-горной батареи, про его заслуги и заслуги других я говорить не буду, чтобы у вас не создалось предвзятости; далее, ротмистр Мальцев, есаул Бережной – этот из казаков, как вы понимаете, дальше штабс-капитан Коновалов и поручик Осоргин. Все они в принципе могли после получения приказа и разъяснения генералом Дзагоевым задачи улучить момент для передачи сообщения махновцам. Исключение составляет штабс-капитан Коновалов, потому что все четверо оставшихся офицеров совершенно одинаково сообщили, где он находился до начала обстрела махновцев.
      – И отчего же именно его все запомнили?
      – Это как раз просто, – Горецкий откинулся на спинку кресла и опять приобрел совершенно профессорский вид. Борис неоднократно задавал себе вопрос, какой же Горецкий настоящий – тот, стоящий на кафедре перед студентами, или нынешний, в форме полковника с жестким, чеканным профилем? – Это как раз просто. Мы с вами, голубчик, не кавалеристы, и нам не ясны некоторые особенности их видения… Когда кавалерист видит издали знакомого всадника, он узнает его не по лицу или фигуре, не по одежде даже – форма у всех одинаковая, а лицо в предрассветных сумерках было не разглядеть. Узнает он знакомого по лошади. Лошади у всех разные – масть, сложение. Так вот и у штабс-капитана Коновалова очень необычный конь – вороной, с белым чепраком, то есть с большим белым пятном на спине, там, где расположено седло. Этот жеребец очень хорошо заметен издали, поэтому все офицеры, казаки и солдаты видели штабс-капитана Коновалова, он единственный, кто не попадает под подозрение…
      – Но кто-то ведь мог Коновалова заменить, он мог поменяться с кем-нибудь лошадьми?
      – Коновод Пряхин утверждал, что это исключено. Он жеребца этого по кличке Буян очень хорошо знал по долгу службы, так сказать. Так вот, жеребец свирепый, нрава буйного, и подпускал к себе он только Пряхина, поскольку тот его чистил и кормил, и штабс-капитана Коновалова, да и тот очень много сил потратил на то, чтобы его объездить. А с другими этот Буян – просто зверь, норовит с седла сбросить, в прыжке закидывается, самого Коновалова так в колено укусил, что тот неделю хромал.
      – Значит, коновод тоже выжил?
      – Да, он легко ранен, сейчас находится в госпитале. Но, разумеется, нужно будет его подробнее допросить, как только он выпишется.
      – Тогда следующий вопрос: каким образом мог предатель передать сообщение махновцам? Насколько я понял, – Борис пошуршал листками, – отряд остановился в четырех верстах от станции, вокруг никаких населенных пунктов, кто-то должен был ждать его неподалеку…
      – Верно, там рядом как раз находился домик путевого обходчика Еремеева. Его, конечно, обыскивали, но после боя, сами понимаете, выяснить ничего не удалось – сами еле ноги унесли. Заходили казаки к обходчику за водой, да того и след простыл. Вот и понимай: либо он еще раньше сбежал, чтобы махновцев предупредить, то есть в сговоре был с ними и с предателем, либо просто испугался такой бойни и в лесу спрятался. Теперь не пойдешь, не спросишь… далеко это. Значит, Борис Андреевич, мы вот как сделаем, – Горецкий собрал листки в стопку и встал из-за стола, – я тут подумаю, разработаю план, как этих пятерых офицеров проверить.
      – Все-таки пятерых? И Коновалова тоже подозреваете, несмотря на приметного жеребца?
      – Порядок есть порядок, – твердо ответил полковник. – А вы постарайтесь с ними познакомиться поближе, авось кто-нибудь из них проговорится, узнаете что-то важное. Что хмуритесь? Не нравится такое поручение? Выспрашивать, вынюхивать, подозревать честных людей, боевых офицеров.
      Борис рассердился, потому что Горецкий точно прочитал его мысли.
      – Вы правы: предатель – один, а подозревать приходится всех. Но я так понимаю, что выбора у меня нет.
      – Именно, на нашей с вами службе не выбирают. И пусть вас поддерживает мысль о загубленных полутора тысячах жизней. Кстати, почему ваш знакомый Алымов, как вы говорили, не попал в этот рейд?
      – Он заболел. Накануне простудился, и открылась рана, которую он еще в семнадцатом в Петрограде получил. Я эту историю помню, – помрачнел Борис, – в октябре семнадцатого они с братом Юрием решили дать отпор красным. Я хотел с ними, но они отмахнулись – сказали, что я штатский, пользы от меня все равно не будет. У нас тогда болела Варя, сестренка, тяжелейшее воспаление легких, думали, что не выживет. Мать сбилась с ног, а по городу матросы с маузерами и всякая сволочь… Я остался, а они с братом ушли. Пошли в Константиновское артиллерийское училище, они его перед войной закончили. Пока учились, их так и звали – «констапупы». И еще – «траур по пехоте», потому что на погонах у юнкеров красивый черный кант был. Так вот, пошли они в училище, а там юнкера, офицеры – всего человек шестьсот. Поговорили и пошли воевать, оружие при всех было – многие с фронта вернулись. А дальше, брат рассказывал, полный кошмар был. Не поймешь, где белые, где красные, в городе чуть не двадцать фронтов. Алымова ранили в ногу, колено раздробили. Брат его на себе тащит, тут – солдаты, хорошо успели они погоны оторвать да оружие выбросить. Брат говорит – счастливый случай, знакомого солдата он встретил. Хороший человек оказался, честно при всех сказал, что плохого от моего брата на фронте не видел, помог Алымова до больницы довести. Доктор посмотрел на ногу и ахнул, удивился, что Алымов еще идти мог. А тут матросы нагрянули. С этими лучше офицеру не встречаться, раненый, не раненый – у них один разговор – в расход. Вынесли брат с доктором Петра в последний момент через черный ход, положили в машину с красным крестом и – к алымовской тетке, она еще в четырнадцатом году на свои деньги лазарет открыла на Гороховой. Там колено ему по кусочкам сложили, но часто болит, переохлаждать нельзя. А брат Юрий погиб в восемнадцатом на Украине.
      – М-да-а, значит, всего шестьсот человек Петроград от большевиков решили оборонять? – зловеще, как показалось Борису, спросил Горецкий.
      – Это брат с Алымовым столько видели, на самом деле больше, – неохотно ответил Борис.
      – Вот так-так, Борис Андреевич, что же удивляться, что красные так быстро взяли власть в свои руки? Когда никто ее и не защищал.
      – Но зато потом! Добровольческая армия тому примером…
      – Чему примером? – горько вздохнул Аркадий Петрович. – Нас мало, нас ничтожно мало…
      – И это вы говорите сейчас, когда на фронте такие успехи? – поразился Борис. – Триста верст до Москвы! Армия заняла весь юг России. Конный корпус взял Полтаву и Харьков. На правом фланге пехота заняла Курск и Орел, на левом – Киев, Житомир и Одессу. Генерал Врангель с Кубанской армией захватил Царицын и Камышин. Донцы взяли Воронеж, и генерал Мамонтов успешно продвигается по тылам в районе Тамбова. И вы продолжаете утверждать, что этого мало?
      – Нас может погубить всеобщая нерешительность, – Горецкий махнул рукой, и Борис понял, что раз полковник Горецкий так говорит, значит у него есть информация, какую не имеют не только обычные люди, но и офицеры Добровольческой армии.
 
      Они встретились с Алымовым под вечер и не спеша пошли по главной улице Ценска. Мягкая южная осень позолотила деревья, воздух был свеж, пахло яблоками. Борис искоса поглядывал на своего спутника. Петр Алымов был худ, достаточно высок, как и сам Борис, лицом очень бледен. При ходьбе он слегка прихрамывал, поэтому опирался на трость. Ездить на лошади хромота ему не мешала. Они не виделись больше двух лет, за это время Алымов не то чтобы постарел, но очень изменился. Его беспокоила рана, но дело было не в этом. В глазах его была многодневная усталость и бесконечное презрение к жизни. Борис пришел к выводу, что если бы не это выражение в глазах, Алымов был бы красив, – правда, несколько болезненной красотой. Однако местным дамам ничуть не мешало это условие, они поглядывали на двух молодых людей весьма приветливо. Алымов приветствовал их внешне вежливо, прикасаясь рукой к фуражке и улыбаясь одними губами.
 
      У Пунса Борис окинул взглядом зал. Общество веселилось вовсю. На сцене человек в белом костюме, поглядывая на дам бархатно-черными глазами, страстным голосом пел романс. Из угла слышался хохот.
      – Нам туда, – потянул его за рукав Алымов и еле уловимо дернул губами, но Борис успел разглядеть в этом движении оттенок брезгливости. – Господа офицеры нынче вон там гуляют.
      Действительно, господа офицеры нынче гуляли вовсю, как, впрочем, и в остальные дни.
      – Алымов, друг! – пьяно заорал Бережной и раскрыл руки для объятий. – Кого это ты притащил?
      – Разрешите представить, господа: поручик Ордынцев Борис Андреевич, двоюродный брат моего приятеля. В Ценске недавно, прибыл по делу. А это ротмистр Мальцев…
      – Да мы знакомы, – улыбнулся Мальцев и подвинулся, освобождая место возле себя.
      – Есаул Бережной и поручик Осоргин. Поручик окинул Бориса мутным взглядом очень светлых глаз и ничего не сказал.
      С вновь прибывшими снова выпили за здоровье Главнокомандующего Антона Ивановича Деникина, причем Алымов, как заметил Борис, опять поморщился украдкой и только пригубил.
      «Как удачно все складывается, – думал Борис, рассеянно скользя взглядом по залу ресторана. – В нашей компании пять человек, из них трое – мои подозреваемые. Чисто психологически – кого можно подозревать из троих: Бережного, Осоргина или Мальцева? Все трое – боевые офицеры, служат еще с первой мировой…»
      – Пор-ручик! – Осоргин глядел на Бориса с тусклой злобой в глазах. – Что это вы все отворачиваетесь? Противно с нами компанию водить?
      – Я на дам загляделся, – улыбнулся Борис, – дамы уж больно в Ценске хороши.
      Действительно, с дамами в городе было все в порядке. Дам в ресторане было много, молодых и постарше, богато одетых, благородных и не очень. Блестели глаза, искрились бриллианты, мелькали голые руки и плечи, слышался женский смех.
      Почувствовав взгляд Бориса, подлетел к их столику разбитной плюгавенький типчик в потертом фраке.
      – Не желают ли господа офицеры к своему столику дам пригласить? Могу рекомендовать вон тех двоих, – он указал куда-то вбок, где из раскрытой двери заглядывали в зал две девушки.
      Одна, брюнетка, выглядевшая постарше, близоруко щурясь, осматривала зал, вторая, светленькая, на ее фоне казалась совсем девочкой. Борис вздрогнул от того, как младшая повернула голову. Но нет, опять ему почудилось. В каждой худенькой миниатюрной блондинке виделась ему сестра Варя, пропавшая бесследно в этой мясорубке, именуемой революцией. «Варька, Варька, где же ты, маленькая сестренка, жива ли еще?»
      – Так не желают ли господа офицеры девочек? – фамильярно осклабился тип во фраке.
      – Господа офицеры желают, чтобы ты, хамская морда, убирался подальше, – процедил Алымов сквозь зубы.
      – Родной мой, – пьяно добавил Бережной, – если нам шлюхи понадобятся, мы в бордель пойдем. А здесь мы… отдыхаем, – он икнул и рассмеялся.
      – Все в обществе перемешалось, – поддакнул ротмистр Мальцев, собирая добродушные морщинки вокруг глаз, – вон, видите, Борис Андреевич, княгиня Задунайская сидит?
      Борис кивнул, рассматривая шикарное бриллиантовое колье на морщинистой шее старухи.
      – Благороднейшего происхождения женщина. Так разве раньше в Петербурге или в Москве зашла бы она в такой ресторан, куда шлюх пускают? Опростились все.
      – Это не самое страшное, – процедил Алымов.
      – Верно, – согласился Мальцев. – Выпьем, господа, за Россию, чтобы выйти ей из всех несчастий обновленной!
      Все молча выпили, только Алымов опять пригубил и поставил рюмку.
      – Почему это как соберется компания, так сразу начинают за многострадальную Россию пить? – проговорил он как бы про себя, но за столом установилась тишина, и все услышали сказанное.
      – Н-да-с, – искусственно оживился Мальцев, – а позвольте полюбопытствовать, господин поручик, откуда изволили прибыть в Ценск?
      – Из Екатеринодара, – ответил Борис.
      – Их благородие, видите ли, состоят офицером для особых поручений при полковнике Горецком, – усмехнувшись, произнес Алымов. – Это такой полковник, про которого никто ничего не знает, – пояснил он Мальцеву. – Чем он конкретно занимается, никому не известно, а только ездит то в Ставку, то обратно.
      – Правильно его деятельность охарактеризовали! – рассмеялся Борис, а сам cледил, не появится ли интерес во взглядах сидящих напротив людей.
      Про полковника Горецкого ходили слухи, что он человек могущественный и обладающий большой властью. Непонятно каким образом эти слухи распространялись, но твердо все сходились в одном: Горецкий много знает. Если рассуждать логически, то предатель должен использовать удобный случай, чтобы завязать тесную дружбу с Борисом. Впрочем, как показали последние события, предатель – человек неглупый, так что вряд ли он будет действовать так примитивно.
      Страстный исполнитель романсов наконец удалился, и на сцену выпорхнула стайка девиц в соблазнительном неглиже. Одна вышла вперед и запела что-то фривольное.
      Есаул Бережной оживился и пытался даже подпевать, причем, на удивление всем, не фальшивил. Вообще он был хорош этакой картинной красотой – с горящими глазами, с пышной шапкой темных волос, с золотой серьгой в ухе… И хоть он был сильно пьян, но смотреть на него было не противно – просто весел человек, отдыхает после похода. Под песенку выпили еще, потом заказали три бутылки шампанского, хотя Мальцев и отговаривал, мотивируя тем, что шампанское в этом кабаке плохое.
      Борис осторожно присматривался к своим спутникам и вдруг столкнулся взглядом с поручиком Осоргиным.
      – Ор-р-дынцев! – крикнул тот. – Что это вы все вынюхиваете, зачем вы вообще сюда приехали?
      Глаза его были совсем белыми от бешенства.
      – Митенька, опомнись, – неторопливо зарокотал Мальцев, – тут все свои. Никто ничего не вынюхивает. Говорил же ведь я, что не надо шампанского.