Василий Андреевич Самоцветов спустился с крыльца и подошел к бронированному «Мерседесу». Охранник Вадим предупредительно распахнул перед ним заднюю дверцу, помог шефу устроиться на мягком сиденье. Василий Андреевич недовольно фыркнул: что он, старик, чтобы с ним так нянчились?
      Впрочем, подумал он тут же, он действительно стал сдавать в последнее время, нужно заняться своим здоровьем. За последний год набрал еще семь килограммов. Скоро не только в машину — в двери дома с трудом будет проходить. Казалось бы, все есть — и бассейн в доме, и персональный тренер, и врач-диетолог, но никак не заставить себя подняться хотя бы на полчаса раньше, чтобы поплавать или позаниматься на тренажерах.
      Он вздохнул, откинулся на подушки и прикрыл глаза.
      «Мерседес» плавно выкатился к воротам. Стальные створки бесшумно разъехались, и машина стремительно понеслась по ровному асфальтовому покрытию. За пуленепробиваемыми окнами мелькали нарядные коттеджи, загородные дома и таунхаузы, выстроившиеся по сторонам Выборгского шоссе.
      Ранним утром пробок на дороге еще не было, и уже через двадцать минут они мчались по проспекту Энгельса. Когда до Светлановской площади оставался всего один квартал, водитель притормозил и повернул руль: проспект был перегорожен временными ограждениями, перед ними стоял знак объезда.
      Однако через минуту водителю снова пришлось затормозить: поперек дороги застрял громоздкий мебельный фургон с яркой рекламной надписью на борту. Он то неловко сдавал назад, то немного продвигался вперед, но никак не мог освободить дорогу.
      Водитель «Мерседеса» чертыхнулся, прижался к правому краю дороги и скосил глаза на шефа в зеркале заднего вида. Тот обычно очень злился на всякие непредвиденные задержки, но сейчас, похоже, задремал и не заметил остановки. Водителю хотелось опустить окно и высказать тупому шоферу фургона все, что он о нем думает, но это категорически запрещалось правилами безопасности. Поэтому оставалось либо терпеливо ждать, либо разворачиваться и ехать обратно, чтобы найти другой объездной путь.
      Мебельный фургон, кажется, наконец сумел развернуться и вот-вот должен был освободить дорогу.
      Ни водитель, ни охранник не заметили, что на мостовой под днищем «Мерседеса» сдвинулась крышка люка. Из-под земли высунулась голова в оранжевой строительной каске. Этот человек был вооружен короткой винтовкой необычной формы и прибором, напоминающим медицинский стетоскоп.
      Поднеся датчик своего прибора к днищу бронированной машины, человек в каске внимательно прислушался. Он расслышал тяжелое, хриплое дыхание Самоцветова, навел прицел винтовки на источник звука и нажал спуск. Звук был едва слышным — не громче, чем хлопок лопнувшего воздушного шарика. Однако в днище «Мерседеса» появилось небольшое круглое отверстие. Человек в каске нырнул в люк и торопливо задвинул за собой тяжелую чугунную крышку.
      Маленькая пуля с заостренным наконечником пронзила металлическое днище и легко, как горячий нож в масло, вошла в рыхлое, дряблое тело Василия Андреевича. Здесь она взорвалась, разбрызгав вокруг несколько миллиграммов сильнодействующего яда.
      Самоцветов широко открыл глаза, как будто увидел что-то неожиданное и странное, глубоко вздохнул и затих. Сидевший на переднем сиденье охранник Вадим следил за мебельным фургоном и не сразу обратил внимание на то, что шеф больше не подает признаков жизни.
      Я бросила взгляд на электронные часы над дверью и облегченно вздохнула: было еще без семи минут десять, я вовремя успела на работу. Моя непосредственная начальница, директор кредитного отдела Лариса Ивановна, очень не любит опозданий. Она не устраивает опоздавшим сотрудникам выволочку — она просто смотрит своими водянистыми рыбьими глазами, и у провинившегося на целые сутки портится настроение. И потом, она может припомнить опоздание при распределении вознаграждений по результатам работы, так называемых бонусов. А поскольку я фактически единственный кормилец семьи — или кормилица? — то для меня этот бонус — вещь принципиально важная.
      Охранник Вася перехватил мой взгляд, подмигнул и ухмыльнулся. Он любит поболтать с персоналом женского пола, особенно любит рассказывать анекдоты, к сожалению, очень бородатые. Вот и сейчас он начинает:
      — Прикинь, Женя: торопится мужик на поезд, подбегает к калитке соседа…
      И вдруг он замолк, вытянулся, как солдат на плацу, и придал своему лицу выражение служебного рвения.
      Я проследила за его взглядом и увидела вошедшего в холл банка мужчину. Крупный такой мужик, довольно плотный, в отлично сшитом костюме и с лысой круглой головой. Вся его фигура излучала уверенность, силу, власть. По-хозяйски оглядевшись вокруг, он как бы мысленно проговорил вслед за персонажем известного рекламного ролика: «Это мой банк!»
      Я хотела было шепотом спросить Васю, что это за самоуверенный тип, но вдруг словно онемела. В ушах у меня раздался противный звон, руки затряслись, на лбу выступили капли холодного пота. На меня опять накатил один из моих дурацких приступов. Неужели это из-за наглого бритого мужика?
      Кое-как справившись с дурнотой, я проскользнула мимо охранника и скрылась в своем кабинете. Там я села за стол, прикрыла глаза и досчитала до двадцати, чтобы немного успокоиться.
      Как ни странно, это помогло, и когда на столе зазвонил телефон, я смогла ответить вполне нормальным голосом.
      Звонила Лариса Ивановна.
      У нее есть такая манера — обзванивать своих подчиненных за пару минут до начала работы. Якобы у нее уже появились вопросы. На самом деле она проверяет, сидим ли мы на рабочем месте.
      Но на этот раз, кажется, она звонила действительно по делу.
      — Евгения Николаевна! — произнесла моя начальница голосом сухим, как годовой финансовый отчет. — Вас хочет видеть Илья Артурович. В десять тридцать. Будьте любезны не опаздывать.
      Она тут же повесила трубку, а я еще несколько минут сидела, уставившись в рекламный плакат нашего банка на стене и обдумывая полученную информацию. Потому что ее звонок нес в себе не только ту информацию, которую Лариса озвучила.
      Во-первых — мы уже давно знаем, что наш банк сливается с более крупной финансовой структурой. Причем, выражаясь языком корпоративного права, происходит не слияние, а поглощение, то есть большой финансовый волк собирается слопать нас, как Красную Шапочку. Или как ее бабушку — если вам так больше нравится. И несколько раз в кулуарах банка произносили имя господина Меликханова, который будет непосредственно представлять в нашем банке этого самого финансового хищника. Кажется, господина Меликханова действительно зовут Ильей Артуровичем. Так вот, если он вызвал меня на десять тридцать — значит, поглощение уже произошло, Красную Шапочку с аппетитом скушали, и у нового шефа даже имеется в нашем офисе собственный кабинет.
      Во-вторых — если у него есть кабинет, то наверняка есть и секретарша. Но звонит мне не она, а Лариса. Что это значит?
      Это значит, что Лариса и сама напугана, не знает, чего ждать от нового начальника, и хочет предупредить меня, чтобы я была в разговоре с ним предельно бдительна и не вздумала наболтать лишнего. Особенно про свое непосредственное начальство — про нее, Ларису Ивановну, единственную и неповторимую.
      Возник и еще один маленький вопрос — я не знала, где находится кабинет Меликханова. Но задать такой вопрос Ларисе нельзя: она обольет меня презрением, намекнет на мою тупость, граничащую с профнепригодностью, и вообще может поставить вопрос о моем увольнении. Действительно, как можно не знать, где находится кабинет главного босса?
      Очень даже просто, если еще вчера этого кабинета не было. Как и самого босса.
      Время уже подходило к десяти тридцати. Я сложила в папку самые необходимые (на мой взгляд) бумаги, встала из-за стола и выскочила в коридор.
      Строго говоря, я не сомневалась, что никакие бумаги мне не понадобятся.
      Новый шеф наверняка просто хочет познакомиться с персоналом, а точнее — хочет показать нам, какой он суровый и беспощадный. Серый волк собирается продемонстрировать свои клыки. Но появиться у него без бумаг — это значило бы показать свою несерьезность, легкомысленное отношение к работе. А так — пожалуйста, я ко всему готова, спрашивайте — отвечаем.
      Надо только найти, где этот кровожадный корпоративный монстр обосновался.
      Спрашивать у Ларисы, как уже сказано, нельзя, поэтому придется сыграть в игру «пойди туда — не знаю куда».
      Я напрягла свои извилины и пришла к единственному возможному выводу: Меликханов наверняка занял самый лучший кабинет — кабинет нашего управляющего Антона Степановича. А тот, в свою очередь, потеснил кого-нибудь из своих замов.
      Я добежала до лифта, поднялась на четвертый этаж, облюбованный нашим банковским начальством, прошла к кабинету управляющего и убедилась в своей правоте: на двери, поверх старой таблички, была косо укреплена новая, наспех отпечатанная на принтере — «Управляющий филиалом И. А. Меликханов».
      Я перевела дыхание, взглянула на часы, сосчитала до десяти и толкнула дверь.
      Секретарь Лидия Петровна сидела на своем месте. Значит, наш шеф передал ее Меликханову вместе с кабинетом. Выглядела она очень озабоченной.
      — Лидия Петровна, — проговорила я, входя, — меня вызывали на половину одиннадцатого…
      Она не ответила, только махнула рукой в сторону кабинета — мол, проходи…
      За массивным столом Антона Степановича сидел тот самый бритый мужик, которого я встретила в холле. Впрочем, могла бы и догадаться — по выражению верноподданнического идиотизма, появившегося при его появлении на лице охранника.
      И снова при виде этого человека на меня неожиданно накатила дурнота. Снова у меня зазвенело в ушах, снова задрожали руки, на лбу выступила испарина. Ноги резко ослабели, и, может быть, они просто подкосились бы, но, к счастью, Меликханов поднял на меня глаза и проговорил:
      — Садитесь, пожалуйста.
      Я не села — я буквально свалилась в кресло. К счастью, он этого, кажется, не заметил.
      А мне стало еще хуже.
      Почему-то особенно плохо мне стало от его голоса. Сама не знаю почему.
      Меликханов окинул меня долгим, внимательным, изучающим взглядом.
      Я постаралась взять себя в руки, принялась считать. Обычно это мне помогало.
      — Евгения Николаевна, если не ошибаюсь? — проговорил новый шеф. — Вы у нас занимаетесь корпоративными клиентами…
      — Девять, — машинально ответила я, поскольку как раз досчитала до девяти.
      Я спохватилась, но было уже поздно — слово не воробей.
      — Что? — удивленно переспросил шеф и сверился со своим списком. — По моим сведениям, их несколько больше…
      — Я имела в виду девять наиболее значительных клиентов, — принялась я выпутываться.
      — Да? Ну, может быть… хотя по имеющимся у меня данным… — Он встал из-за стола и принялся ходить по кабинету. — Имейте в виду, что мы с вами не должны зацикливаться только на крупных клиентах. В большинстве солидных финансовых компаний основную часть денежного потока дают мелкие клиенты, за счет своей многочисленности. Кроме того, именно мелкие клиенты создают стабильность поступлений. Поэтому мы должны сделать наши предложения особенно привлекательными для рядового инвестора…
      Я включилась в деловой разговор, и дурнота понемногу прошла. Меликханов расхаживал по кабинету, энергично жестикулируя и расписывая перспективы дальнейшего роста банка и всех его сотрудников, включая меня. Понятно — хочет произвести впечатление на персонал, начинает психологическую обработку, действует давно известным, проверенным методом кнута и пряника… но почему он начал с меня, с рядового работника?
      — Я ознакомился с вашим досье, — сообщил он, как будто отвечая на мой невысказанный вопрос. — Оно произвело на меня впечатление. Вы — очень перспективный работник, и ваш потенциал далеко не полностью использован. Должен сказать, я возлагаю на вас большие надежды…
      Интересно, он просто вешает мне лапшу на уши? Или действительно хочет продвигать по службе? Например, назначить меня на место Ларисы Ивановны… вот это будет номер! Хотя, конечно, это маловероятно. Скорее всего, решил просто прощупать почву и заручиться на всякий случай поддержкой персонала…
      Громко рассуждая о моих перспективах и расхаживая по кабинету, Меликханов приблизился ко мне.
      Я почувствовала исходящий от него запах.
      Конечно, он пользовался дорогой и модной мужской туалетной водой, но через благородный аромат этого парфюма, через тонкий запах элитного табака пробивался еще какой-то едва различимый запах. Запах подавленной, глубоко упрятанной агрессии и, как ни странно, запах неуверенности. Запах плохо скрытого страха…
      И тут мне стало совсем плохо.
      В висках застучали тысячи маленьких молоточков, во рту пересохло, и появился привкус ржавого металла и отвратительной горечи, перед глазами замелькали разноцветные пятна.
      И еще мне показалось, будто я слышу хруст битого стекла и кирпичной крошки — тот самый звук, который преследовал меня в повторяющихся ночных кошмарах.
      Еще немного — и я просто потеряла бы сознание.
      Но в это мгновение на столе шефа зазвонил телефон.
      Он отошел от меня, снял трубку и заговорил.
      Мне сразу стало легче, сжимавший виски обруч распался, я смогла вздохнуть полной грудью.
      Меликханов прикрыл трубку ладонью, поднял на меня глаза и одними губами произнес:
      — Можете идти, вы свободны!
      Я молча кивнула, выбралась из кресла и стрелой вылетела из его кабинета.
      В приемной остановилась, прислонившись к стене и глотая воздух открытым ртом.
      — Женечка, что с вами? — участливо проговорила Лидия Петровна, приподнявшись из-за своего стола.
      Я вспомнила, что у сотрудников нашего банка есть примета: если Лидия Петровна выражает кому-то сочувствие, значит, скоро этот человек вылетит с работы…
      Однако сейчас меня не волновали никакие, самые скверные приметы, я не думала даже об увольнении. Я с трудом прошептала:
      — Воды!
      Лидия Петровна бросилась к стойке с кулером, налила мне воды в одноразовый стаканчик, заботливо подала мне и спросила, покосившись на дверь кабинета:
      — Что, совсем зверь? Увольняет, да?
      — Вроде нет… — пробормотала я, жадно выпив половину стакана, — может быть, даже повысит…
      — Вот как? — Лидия Петровна поскучнела и вернулась за свой стол. — Стаканчик бросьте в мусорницу…
      Не знаю, как я дожила до конца рабочего дня.
      Впрочем, работа отвлекает от самых дурацких мыслей и действует лучше любого успокоительного. Работа помогает преодолеть депрессию, справиться с проблемами и забыть о существовании нервной системы. Как только я вернулась от нового шефа, в моем кабинете возникла Лариса Ивановна и потребовала отчет по эффективным показателям четырех самых крупных клиентов. Хотя на ее лице было написано, что эти показатели интересуют ее не больше, чем прошлогодний снег или урожай зерновых в северных провинциях Китая, а пришла она исключительно для того, чтобы выведать, о чем я разговаривала с Меликхановым. Тем не менее до прямых вопросов она не унизилась, а я сделала вид, что ничего не понимаю, и пообещала подготовить отчет по клиентам к обеду. Так что Лариса ушла несолоно хлебавши, а я засела за компьютер.
      К обеду сделать отчет не удалось, потому что Лена Андросова потеряла нужный файл, потом завис компьютер, затем мне позвонил Моржов из фирмы «Импульс» и потребовал срочно представить ему сводные данные по доходам за прошлый квартал — в общем, все было как обычно, и когда я наконец закончила отчет, часы показывали уже без десяти шесть.
      Я послала отчет на электронный адрес Ларисы Ивановны, облегченно вздохнула и только тогда вспомнила, что у меня с самого утра ни крошки не было во рту.
      Тем не менее есть не очень хотелось. Я помассировала виски, перевела дыхание и навела порядок у себя на столе — в конце концов, если примета не обманывает и меня скоро уволят, нельзя оставлять своему преемнику такой беспорядок.
      Наконец я вышла из здания банка и огляделась.
      Наш банк находится на перекрестке оживленной Пушкарской улицы и тихого Карабасова переулка. По поводу названия этого переулка не шутил только ленивый, и нашего управляющего Антона Степановича за глаза называли то Карабасом Степановичем, то Антоном Карабасовичем, а то и вовсе Карабасом-Барабасом.
      Обычно возле банка почти безлюдно, сейчас же кроме меня на углу вовсе не было ни души.
      Впрочем, я ошиблась — одна живая душа здесь все-таки была: со стороны Филимоновского сквера по Карабасову переулку шел очень живописный бомж. Заросший до самых глаз густой черной бородой, одетый в грязный, продранный на локтях пиджак, из-под которого выглядывала полосатая тельняшка, он медленно брел навстречу мне, шаркая по тротуару стоптанными башмаками примерно сорок шестого размера, из тех, которые в народе называют говнодавами. В руке у него ритмично раскачивалась авоська, набитая пустыми бутылками, которые брякали на каждом шагу. Для довершения образа лицо бомжа украшали черные очки без одной дужки, а на мятом лацкане пиджака болталось что-то вроде медали. Когда расстояние между нами сократилось до нескольких шагов, я разглядела, что это — памятный знак «Сто лет воронежскому областному музею орнитологии».
      Этот колоритный персонаж совершенно не вязался с парадным и представительным входом в наш банк. Боковым зрением я заметила, что за стеклянной банковской дверью возник дежурный охранник — не Вася, другой, помоложе. Он явно колебался — не следует ли выйти и шугануть бомжа, но передумал, побоявшись испачкаться об него, да и бомж вот-вот должен был пройти мимо.
      И в эту минуту дверь банка открылась и оттуда вышел наш новый начальник Меликханов.
      Илья Артурович на мгновение задержался на пороге, огляделся по сторонам и направился к своей черной «Ауди».
      Все дальнейшее заняло считаные секунды.
      Бомжа, который до этого мгновения едва плелся, нога за ногу, словно подменили. Он резко изменил траекторию своего движения, бросился наперерез Меликханову и схватил его за плечо. Меликханов попытался вырваться, но бомж сжимал его плечо, будто клещами. Я смотрела на происходящее, превратившись в статую.
      Бомж склонился к Меликханову, потянулся губами к его уху и что-то едва слышно проговорил.
      Лицо Ильи Артуровича посерело. Он отшатнулся, уставился на странного бомжа округлившимися глазами…
      Из дверей банка, громко топая, выбегал охранник.
      Однако бомж уже отпустил Меликханова, бросил свою авоську и помчался в сторону сквера с неожиданной прытью. Охранник споткнулся о брошенную бомжом авоську, покачнулся и рухнул на тротуар, вытянувшись на нем во весь рост. При этом пустые бутылки издали громкий дребезжащий звук, и мне показалось, что это охранник со звоном разбился на тысячу осколков.
      Меликханов отступил к дверям банка, провожая бомжа взглядом. Отступая, Илья Артурович оказался рядом со мной.
      И я снова почувствовала ароматы дорогого мужского парфюма, хорошего табака, теперь к ним примешался еще запах ирландского виски… но на этот раз все эти ароматы перекрывал, заглушал, сметал, как горная лавина, запах страха, запах безумия, запах паники…
      И опять мне стало плохо от этого запаха. Опять у меня застучали в висках молоточки, поплыли перед глазами радужные пятна, затряслись руки…
      Только на этот раз я не сидела в удобном, мягком кресле, а стояла на улице, на глазах равнодушных людей.
      Перед которыми мне совершенно не хотелось демонстрировать свою слабость.
      Я прислонилась к стене, сосчитала до двадцати, пытаясь взять себя в руки.
      И мне это, кажется, удалось.
      Охранник наконец поднялся с тротуара и крутил головой, пытаясь определить местоположение беглеца, однако того и след простыл. Тогда он отряхнулся, как собака, и засеменил к Меликханову. Остановившись перед начальником, как побитый пес, он искательно заглянул тому в глаза и проблеял:
      — Вы, того… не зашиблись? Вас, может быть, до машины проводить? Вам, может, пиджачок почистить? — и уже потянулся к плечу Ильи Артуровича, вытащив из кармана носовой платок и собираясь оттереть следы прикосновения грязной лапы бомжа.
      — Убери руки! — рявкнул на него Меликханов и зашагал к своей машине.
      Я не могу ездить в метро. Особенно в часы пик. Дело не в том, что я боюсь замкнутого пространства или чувствую давящие на меня тысячи тонн земли и камня, нависшие над головой. Нет, дело совсем не в этом. Никакими силами я не могу заставить себя войти в битком набитый вагон, где со всех сторон тебя окружают чужие, незнакомые люди. Я буквально кожей чувствую излучаемую ими агрессию, враждебность. Мне кажется, все они меня ненавидят, иногда я перехватываю полные ненависти взгляды.
      Умом я понимаю, что все это — плод моего больного воображения, что на самом деле всем этим людям нет до меня ровно никакого дела, что они погружены в собственные мысли, в собственные проблемы, но легче мне от этого не становится. Для того чтобы чувствовать себя комфортно, мне нужно собственное пространство, принадлежащее только мне, мне одной.
      Пустое пространство, на которое никто не покушается. Пусть даже совсем небольшое, но мое собственное пространство.
      Где-то я читала о том, что для любого животного, особенно хищника, существуют два критических расстояния: если нарушить первую границу, приблизиться к нему, допустим, на двадцать метров — хищник предпочтет убежать, так сказать, от греха подальше. Но если он не успел или не смог убежать, например, не заметил тебя вовремя, а ты подойдешь еще ближе, преодолеешь вторую границу — скажем, приблизишься к нему на пять метров, — он нападет. Потому что считает, что убегать уже поздно, а ты представляешь для него опасность.
      Я, безусловно, не хищник, и когда меня окружают посторонние люди — не нападаю ни на кого, а просто впадаю в панику.
      Сердце у меня колотится, на лбу выступает холодный пот, и кажется, еще немного — и мне придет конец. Однако не приходит. Потому что на работу я езжу на метро — больше не на чем. Стало быть, пришлось научиться преодолевать свою фобию. О том, что у меня фобия, я догадалась еще в старших классах школы. Но никому об этом не рассказывала, как-то не представлялось случая. На самом деле это никому не интересно, я точно знаю.
      За все время моей учебы и трудовой деятельности, то есть за десять лет поездок в метро, я не смогла совладать с собой всего три раза — однажды упала в обморок, второй раз меня затрясло и пришлось сжать зубы, прокусив язык до крови. А в третий раз я просто расшвыряла пассажиров и выскочила из вагона, на перроне сразу стало легче.
      Все три происшествия случились из-за того, что я почувствовала запах. Как думаете, чем люди пахнут в метро? Парфюмерией, потом, съеденным наверху хот-догом… Иногда кошками… Один раз меня притиснуло к бомжихе, воняющей помойкой… Я вытерпела — деться-то некуда.
      Но в те три раза, когда я не смогла совладать с собой, я чувствовала запах очень сложный. Дорогой одеколон — ветер с моря, ветер странствий — смешивался с запахом мужского пота — жестокий агрессивный запах. Этот запах всегда напоминал мне страшное событие из далекого детства. Видит бог, как я не хотела его вспоминать. И почти преуспела в этом. Если бы не проклятый запах в метро…
      Мне было семь лет, моей сестре Саше — двенадцать, но она уже тогда была очень хорошенькая и пользовалась успехом у окрестных мальчишек. И, надо сказать, этим успехом гордилась.
      Мы недавно переехали в этот дом, однако у Саши уже появилось множество знакомых мальчиков. Родители разменяли квартиру, чтобы выделить площадь отцу, — они развелись. Но все не могли никак расстаться, отец приходил в эти наши две комнаты в коммуналке, они уединялись с матерью в дальней комнате и говорили, говорили, все время упрекая друг друга, припоминая давние обиды. В пылу ссоры они повышали голос, так что я из другой комнаты слышала разговор.
      Однажды отец выскочил из комнаты весь красный, бормоча ругательства, и наткнулся взглядом на меня. После этого мама во время его посещений отправляла нас с сестрой гулять, поручала Саше присматривать за мной. Вряд ли это доставляло Александре большое удовольствие.
      Едва мы появлялись во дворе, к Саше, как пчелы на мед, слетались мальчишки самого разного возраста — начиная с четырнадцатилетних придурков, у которых над верхней губой только начал проступать пушок, и заканчивая великовозрастными болванами, которым со дня на день грозил призыв в армию. Они ходили вокруг нее кругами, пытаясь привлечь ее внимание, говорили неуверенным ломающимся баском и делали то, что определяется емким и выразительным словом — выпендривались. Я в этом цирке была явно лишней.
      — Поиграй с девочками, — высокомерно произносила сестра и отправляла меня в угол двора, где девчонки лет восьми-десяти играли в классы и в «пять имен».
      Там меня тоже принимали не очень охотно — я была чужой, притом самой маленькой и совершенно не вписывалась в сложившиеся кружки и союзы. Поэтому обычно я стояла возле стенки, косясь на свою старшую сестру.
      Она сидела на скамейке в окружении своих поклонников.
      До меня доносились взрывы смеха, я видела, как Вовка Мальцев из соседнего подъезда ходит на руках, чтобы привлечь к себе Сашкино внимание…
      Мне было скучно.
      Мне было обидно.
      Я думала, что никому нет до меня дела, что я никому не нужна.
      И однажды я увидела котенка.
      Котенок был серый в полоску, только полоски у него были не поперечные, как обычно, а продольные. Котенок был такой же неприкаянный, как я. И еще он был очень самостоятельный. Он шел через двор по своим собственным делам, вдруг остановился и посмотрел прямо на меня, как будто куда-то приглашая.
      Я оглянулась на Сашу — ей было явно не до меня, посмотрела на девчонок, которые в упоении скакали по расчерченному мелом асфальту, и отправилась в неизвестном направлении.
      Точнее, в направлении, известном этому самостоятельному котенку.
      Он пересек двор и скрылся в щели забора, окружавшего полуразрушенный дом.
      Ходить туда, к этому дому, мне, как и всем детям нашего двора, категорически запрещалось. Мало того — девчонки постарше шепотом рассказывали про него всякие ужасы. Вроде истории про черную руку или про девочку, которая зашла туда вечером и от которой остались одни косточки.
      Но сейчас был день, и мне очень захотелось пробраться туда, за этим удивительным котенком. И еще я подумала, как Сашка спохватится и начнет меня искать. И как она будет волноваться.
      Я мстительно оглянулась на нее.
      До меня донесся хохот — Вовка Мальцев очень смешно упал.
      На меня никто не смотрел.
      «Ну и пожалуйста», — подумала я и скользнула в щелку забора.
      По ту сторону забора не было ничего интересного.
      Там было грязно, пыльно, пахло цементом, старыми газетами и засохшим обойным клеем. Дверь дома болталась на одной петле, раскачиваясь с унылым скрипом.
      Котенок сидел на пороге и умывался.
      Увидев меня, он вскочил и неторопливо вошел в дом.
      Я последовала за ним.
      Войдя внутрь, я почувствовала себя неуютно.
      Здесь было темно, под ногами хрустели осколки битого стекла и кирпичная крошка. Я сделала несколько шагов, но скоро мне стало страшно, да и котенок куда-то подевался. Я прошла еще немного, потом повернула назад, но как-то так получилось, что вместо того, чтобы выйти из дома, я оказалась в длинном темном коридоре.
      С нарастающим ужасом я поняла, что заблудилась и теперь никогда не смогу выбраться из этого страшного места. Так и буду бродить по этим темным комнатам, пока не умру от голода и жажды. Или от чего-нибудь похуже. Оставалась еще надежда на котенка: если он привел меня сюда, может быть, он меня и выведет? Я сделала еще несколько шагов и неуверенно позвала:
      — Кис-кис!
      Впереди, за полуоткрытой дверью, раздался какой-то негромкий, приглушенный шум.
      — Вот ты где! — проговорила я и решительно двинулась в направлении этого звука.
      Однако, войдя в эту дверь, я увидела не котенка.
      Я увидела очень большого мужчину с пышной рыжей шевелюрой. Впрочем, тогда все взрослые казались мне очень большими — и мужчины, и женщины.
      Как ни странно, этот человек был одет в хороший, чистый костюм. Окружающая грязь, цементная пыль и кирпичная крошка каким-то удивительным образом не запачкали его. Он стоял спиной ко мне и что-то делал. Приглядевшись, я поняла, что он разгребает груды битого кирпича и штукатурки старой лопатой со сломанной ручкой.
      Я хотела окликнуть его, объяснить, что заблудилась, и попросить вывести меня на улицу, но замешкалась, стесняясь незнакомого.
      Вдруг он сам обернулся и увидел меня. Я застыла на месте, наблюдая за его лицом. Лицо и так было красным, а тут еще больше покраснело.
      В один прыжок он подскочил, схватил меня за плечо и прошептал каким-то странным, как будто очень огорченным голосом:
      — Ну, зачем же ты сюда зашла?
      — За… за котенком! — ответила я испуганно.
      Я поняла, что мне сейчас попадет.
      Но он, этот рыжий мужчина, как-то странно улыбнулся, сглотнул и повторил за мной:
      — За котенком…
      И тут лицо у него сделалось таким страшным, что я обмякла, как старая тряпичная кукла, и наверняка упала бы, если бы он не держал меня за плечо.
      В этом лице проступили и ненависть, и какое-то удивительное, нечеловеческое равнодушие. Как будто он что-то решил для себя и теперь не отступит.
      — За котенком… — машинально повторил он и потащил меня на середину комнаты. Лопата стояла, воткнутая в строительный мусор. Я совсем обвисла в его руках и прикрыла глаза. Я почти ничего не видела, но чувствовала всем своим существом, всей своей кожей исходящую от этого человека слепую, нерассуждающую ненависть, понимала своим детским умом, что мне пришел конец… от него исходил острый, едва уловимый запах ненависти и опасности и еще, как ни странно, легкий, свежий запах хорошего мужского одеколона, запах горьковатой смолы и соленого морского ветра, запах дальних странствий…
      Он отпустил меня на мгновенье, я тут же упала на колени. А этот жуткий тип схватил лопату и повернулся ко мне. Он пробормотал что-то, склонил набок голову, примериваясь, и я поняла, что он сейчас меня убьет. Отчаяние придало мне сил, я попыталась отползти в сторону, я хотела кричать, но горло перехватило. Страшный рыжий мужчина замахнулся лопатой, но вдруг передумал, отбросил ее и нагнулся ко мне. Он рывком поднял меня за плечи, я пыталась его оттолкнуть, но что может семилетний ребенок?