Глава третья

Опять во сне встали перед ним дни его скитаний по охваченной пламенем гражданской войны России.

Товарным поездом добрался Борис до станции Зерново. Дальше — Украина, дальше — Петлюра. Тут — красные, голод, а там — Варя. Он уверил себя, что она там, на юге…

Борис побродил вдоль путей, наткнулся на подозрительного красноармейца и, от греха подальше, пошел на рынок Там он потолкался среди продающих и покупающих, послушал разговоры… Около него остановился кривоносый бородатый мужик.

— Не надобно ли чего панычу? — спросил мужик вполголоса.

— Нет.. — Борис нерешительно огляделся. — Мне ничего не надо покупать… а мне бы…

— Панычу треба до Украины? — мужик перешел совсем на шепот. — Мы это могем… Мы сами с Украины будем…

Борис подошел к мужику вплотную и прошептал:

— Добрый человек, проведешь на Украину? Знаешь, как посты обойти?

— Знамо дело, — мужик радостно осклабился, — каждую ночь, почитай, ходим. Сто рубликов извольте, паныч, — и все будет в лучшем виде.

— Как же — я тебе деньги дам, а ты и сбежишь?

— Не извольте сомневаться, паныч — вечером с местечка в хлеба тикайте, подле дороги ждите, как меня завидите — выходьте. Туточки дадите мне пятьдесят рубликов, а как до места вас доведу — ещё пятьдесят пожалуйте.

Борис прошатался по местечку до сумерек, стараясь не попадаться на глаза красным, а в сумерках спрятался возле дороги в высокой пшенице.

Когда стемнело, послышался скрип колес, и на дороге показалась телега. Борис опасливо выбрался на дорогу, всмотрелся — возле телеги шел тот самый бородатый мужик, а на телеге сидело ещё несколько.

— Здоров, паныч? — вполголоса окликнул Бориса знакомец. — Извольте гроши.

Борис протянул мужику деньги и пошел рядом с телегой Шли молча несколько минут, потом с телеги донесся скрипучий голос:

— Зря ты, Матвей, паныча взял. Из-за него и нас красные постреляют.

— Типун те на язык, Васька! — вполголоса отругался провожатый. — Кажную ночь ходим, ни разу красным не попались!

— Прежде — не попадались, — проскрипел тот же юлос, — а нынче — обязательно попадемся.

— Умолкни ты, окаянный! — Матвей в сердцах повысил голос. — Сглазить ты, что ли, хочешь? Всего-то версты три пройти, и обойдем все посты ихние!

— Умолкнуть? — ядовито проскрипел Васька. — А чтой-то я молчать должен? Ты-то с паныча гроши взял, вот ты и молчи, а мне ни жменечки не перепало, так я хоть покалякаю!

— Сволочь ты, Васька! — со слезой в голосе заговорил Матвей. — Что же ты, сволочь, делаешь? Мы же все через тебя пропадем! Я же тебя на телегу посадил, и мешок твой взял, сам пешком тащусь — и тебе же ещё и деньги плати?

— Не хочешь — не плати! — Васька заговорил нарочно громко, в голосе его зазвучала истерическая нотка. — А только точно тебе говорю — сегодня нас из-за твоего паныча красные постреляют!

Рядом с Васькой на телеге приподнялась чья-то голова, блеснули в темноте яркие белки глаз, женский молодой голос тихо произнес:

— Ты, шкура барабанная, только ещё пикни — я тебе железом нутро-то прополосну!

Борис вгляделся: на телеге рядом с Васькой приподнялась молодая цыганка, в руке её тускло отсвечивал в лунном свете нож.

— У, ведьма! — трусливо взвизгнул Васька, отодвигаясь от цыганки. — Креста на тебе нет, проклятое племя!

И в это мгновение впереди раздался самый страшный звук — звук передергиваемого затвора.

— Вот же ты сволочь какая, — вполголоса произнес Матвей, — накликал же Васька нелегкую!

Васька хотел было что-то сказать, но цыганка прижала нож к его боку и прошептала:

— Только пикнешь, шкура драная, зарежу и глазом не моргну!

Васька покосился на цыганку, поверил в серьезность её слов и окончательно замолчал. Со всех сторон из пшеницы выступили солдаты.

— Кто такие, куда идете? — спросил комиссар-большевик в кожаной куртке.

— На Украину, за мучицей, батюшка товарищ, а то голодно! — быстро ответил за всех Матвей, пока кто-нибудь не ляпнул чего лишнего.

— Все за мукой? — недоверчиво переспросил комиссар.

— Все, батюшка товарищ!

— Ладно, можете идти… кроме тебя, — комиссар ткнул пальцем в Бориса.

— Почему же мне — нельзя? — спросил Борис, по возможности спокойно. — Мы ведь — одна ватага.

— Правду он говорит? — комиссар повернулся к людям на телеге.

— Правду, правду, батюшка товарищ! — торопливо подтвердил Матвей.

— Не тебя спрашиваю, — отмахнулся комиссар.

— Правду! — вразнобой подтвердили попутчики.

Васька покосился на цыганку и промолчал.

— Все равно, вы идите дальше, а этот останется.

Борис безнадежно глядел вслед удаляющейся телеге.

— Почему же мне нельзя, товарищ большевик? — спросил он тоскливо, предчувствуя ответ.

— Личностью не вышел, — коротко ответил комиссар, — морда у тебя белая.

— Какой я белый? — запротестовал Борис. — С голоду за мукой иду…

— А вот в штаб тебя сведу — там и поглядят, какой ты взаправду. Стороженко, Храпцов — а ну, отведите этого в штаб!

Двое солдат вышли из обшей-массы, встали чуть сзади от Бориса и повели его по дороге обратно к станции.

— Братцы, — начал Борис, когда комиссар с остальными солдатами пропал из виду, — вы сами-то откуда будете?

— А тебе-то не все равно? — ответил один. — Я вот, допустим, псковский…

— А из какой же деревни?

— А тебе-то что? Ну, из Надворья…

— Так я ведь в Надворье бывал, у меня там родня… — начал Борис вдохновенно врать, — дядя Ваня, что возле околицы живет, он мне родственник…

— Дядя Ваня? — заинтересовался солдат. — Это хромой, что ли?

— Во-во, он самый, хромой и есть.

— Так он не у околицы, а у пруда…

— Точно, возле пруда, это я запамятовал по малолетству… Мы в этом пруду мальчишками карасей ловили.

— Ха! — развеселился солдат. — Я ведь тоже карасей в том пруду ловил!

— Может, мы с тобой вместе их и ловили-то… То-то я смотрю, вроде человек знакомый!

— Ну, надо же! — солдат растрогался. — Где Бог свидеться дал…

— Хорошие караси в пруду были! А что в штабе-то небось со мной и разбираться не станут — шлепнут — и все разговоры?

— Это как водится, — вздохнул солдат, — в штабе у них разговор короткий…

— Братцы, — пожалобнее начал Борис, — может, вы меня… того…

— Ты это брось, контра, — вступил в разговор второй солдат, до сих пор хранивший молчание. — Вишь, на жалость берет! Велено — в штаб, значит, в штаб и поведем!

— А я бы… на водку вам… и по-человечески, земляки все ж таки… Карасей мальчишками вместе ловили…

— А сколько бы, допустим, ты нам на водку? — задумчиво проговорил “земляк”.

— Да хоть бы сто рублей, — наудачу предложил Борис.

— Сто рублей — это хорошо… а то ведь правда, в штабе шлепнут его без всяких разговоров… и земляки опять же…

Борис скосил глаза на небо: к луне подбиралась большая туча.

— Вот они, сто рубликов-то, — протянул он солдату деньги.

— Сто рублей — это хорошо… только комиссар-то нам… — начал раздумчиво “земляк”, для верности спрятав деньги.

В это время туча наползла на щербатый диск луны, и Борис, не дожидаясь, пока размышления солдата придут в последнюю, явно неблагоприятную фазу, сложился пополам и резко нырнул в пшеницу.

— Стой, земляк! — недовольно окликнул его солдат и сдернул с плеча винтовку.

— Черт тебе земляк, — пробурчал Борис себе под нос, зигзагами улепетывая в хлеба.

— Стой, дура, я же тебя не трону! — истошно вопил солдат.

Борис бежал, согнувшись, ожидая выстрелов. Пшеница предательски шуршала, обозначая его передвижение. Звук этот казался Борису непомерно громким.

— Стой же, контра проклятая! — оба солдата начали палить по хлебам, но в сгустившейся темноте это было совершенно безнадежно.

Борис проснулся и долго лежал, глядя в ночное звездное небо, вспоминая, что случилось дальше. Солдаты, постреляв, ушли, переругиваясь, а Борис, отлежавшись, потихоньку пошел прямо по полю в том направлении, куда уехала телега. Версты через полторы он отважился выйти на дорогу, а к рассвету вдали показались дома и железнодорожная станция.

— Какое село? — спросил он у мальчишки, что гнал в поле четырех коров.

— Отрадное, — бросил тот, не оглянувшись.

У Бориса отлегло от сердца: Отрадное — это была уже Украина.

Хозяин гостиницы “Париж” Ипполит Кастелаки был вдов, немолод и неизлечимо болен. Дела в гостинице шли плохо, хоть Феодосия и набита была приезжими. Но платили они неаккуратно, ломали мебель и рвали и без того дырявые простыни, а некоторые вообще норовили съехать, не заплатив. В этот вечер Кастелаки долго подсчитывал убытки и вздыхал сам себе. В комнате была страшная жара, потому что он боялся раскрыть окно, чтобы не влезли и не украли кассу.

Наконец хозяин гостиницы закрыл учетную книгу, убрал в потайное место тонкую пачку денег, горестно пожевав над ней губами, и разделся до кальсон. Напоследок он приоткрыл дверь и прислушался. Была глубокая ночь, все постояльцы гостиницы “Париж” давно спали. Кастелаки с облегчением запер дверь в свою комнату и сел на кровать, скрипнув пружинами. Не глядя протянул руку, взял с комода графин с несвежей третьегоднишней водой и растворил в стакане порошок, что дал ему аптекарь Гринбаум. Порошок якобы помогал от печени. Кастелаки выпил лекарство, поморщился, привычно ругнул Гринбаума, погасил лампу и долго ещё сидел на кровати, почесываясь и вздыхая. Наконец, его сморил тяжелый сон — не иначе, Гринбаум подмешивал в порошок снотворное.

Проснулся Кастелаки оттого, что почувствовал в комнате присутствие чужих людей. Не открывая глаз, он с ужасом понял, что сбылись самые страшные его опасения: воры проникли в гостиницу и теперь ищут деньги. Он лежал, обливаясь холодным потом, и думал, что делать: закричать — авось кто-нибудь услышит и придет на помощь — или же притвориться спящим, пускай они забирают кассу, а его оставят в покое. Его колебания были прерваны самым недвусмысленным образом: мощная рука отбросила одеяло и встряхнула несчастного хозяина гостиницы так, что у того клацнули немногие оставшиеся зубы.

Кастелаки открыл глаза. Прямо перед собой увидел он равнодушное бритое лицо. Голова тоже была обрита наголо. Глаза, и без того узкие, прятались в складках век.

"Татарин!” — понял Кастелаки.

Одет был человек в кожаную жилетку, под кожей голых рук, как змеи, перекатывались мускулы.

— Ну? — спросил страшный татарин. Кастелаки молчал, потому что от ужаса у него перехватило горло.

— Ну? — повторил татарин.

— Д-деньги там, — прохрипел несчастный Кастелаки, указывая пальцем в укромное место.

Две руки протянулись сзади, подняли его за плечи и опять швырнули на кровать. На удар болью отозвались все внутренности, и жалобно скрипнули старые пружины.

— Говори, овечье дерьмо, кто позавчера убил этого, в черкеске, который у тебя номер брал.

— Его же забрали в контрразведку! — в полном изумлении пролепетал Кастелаки. — Сказали ту… — Тут несчастный хозяин икнул от страха. — Турецкий шпион.

— Значит, он его убил, а сам тут же в номере спать лег, — издевательски продолжал бритый. — А ты небось ничего не видел и ничего не знаешь.

— Так точно, — от страха Кастелаки стал выражаться по-военному.

— Что нашли при нем?

— Ни… Ничего не нашли, — ответил чистую правду хозяин, — они, из контрразведки-то, ругались очень, что не нашли.

— Кто ещё был с ними вечером?

— Никого, — испуганно бормотал хозяин, — они только вдвоем сидели, в карты играли…

Страшный татарин быстро ткнул хозяина кулаком в живот. Больную печень пронзила ужасная боль, и Кастелаки закричал громко, по-звериному. Стоявший сзади слишком поздно успел зажать ему рот.

На крик где-то наверху хлопнула дверь, чей-то голос спросил сонно, будет ли покой в этом клоповнике, потом кто-то нервный потребовал хозяина.

Кастелаки смотрел бессмысленными глазами, ничего не соображая от боли. Стоявший сзади вышел на свет, подошел к двери, прислушиваясь, потом быстро замотал Кастелаки рот тряпкой, а на голову натянул мешок. Они подхватили слабо сопротивляющееся тело и вытащили его в открытое окно. Кастелаки чувствовал, что его тащат, потом фыркнула лошадь, и его погрузили на повозку. Мотаясь по дну арбы и подпрыгивая на ухабах, Кастелаки вспомнил, что нужно было сказать похитителям про лакея Просвирина, что тот разговаривал с убитым, приносил вино в номер, а он ничего не знает. Но печень болела невыносимо, к тому же он начал задыхаться под тряпкой. Сердце поднималось к горлу, он чувствовал, что оно хочет выскочить из груди. Наконец при сильном толчке в голове у несчастного хозяина гостиницы “Париж” вспыхнул яркий неестественно белый свет, и он перестал ощущать боль и неудобства.

Арба остановилась на берегу моря, татары вынесли бесчувственное тело на обрыв и сняли мешок. Ипполиту Кастелаки было уже все равно. Бритый вытащил нож, приложил его ко рту своей жертвы, убедился, что Кастелаки не дышит, и огорченно поцокал языком. Потом он привязал к телу большой камень и сбросил труп в море.

После полудня Спиридон, напряженно вглядывавшийся в горизонт, вдруг закричал что-то по-гречески. Его подручные засуетились, фелюга развернулась и стремительно понеслась к видневшемуся вдалеке берегу.

— Что случилось? — встревоженно спросил Борис.

Тот отвечал неохотно, было видно, что он озабочен.

— Кто его знает… Плохие люди… Грабить могут, убивать могут…

— Пираты, что ли? — изумленно спросил Борис.

— Не знаю, какие-такие пираты. Плохие люди. Прятаться надо.

Берег рос на глазах. Фелюга скользнула мимо крутого утеса и плавно вошла в укромную бухту, отгороженную от моря скалой. Греки свернули парус, скатав его на реек. Спиридон перепрыгнул с борта фелюги на выступ, нависающий над водой, и ловко, как большая обезьяна, вскарабкался на утес, откуда просматривалось море. Там он лег, слившись со скалой, и замер. Борис долго наблюдал за ним, пока глаза не начали слезиться от утомления. Дав им на несколько секунд передышку, он снова взглянул в прежнем направлении, но уже не смог найти контрабандиста — тот непонятным образом слился с камнями и стал совершенно невидим. Борис откинулся, привалился к мягкому тюку и задремал незаметно, Когда он снова проснулся, солнце прошло уже большую часть своего дневного пути. Двое контрабандистов тоже валялись на дне фелюги в полудреме, Спиридона не было видно. Вдруг он возник на скале за бортом — совершенно беззвучно, будто материализовавшийся дух. Легко перескочив в лодку, он только коснулся рукой плеча юноши, похожего на греческого бога, и тот, мгновенно проснувшись, взялся за парус. Борис, на которого беззвучное появление Спиридона произвело сильное впечатление, спросил шепотом:

— Пираты ушли?

— Не знаю я никаких пиратов, — негромко отвечал Спиридон, — плохих людей не видно. А что ты шепотом говоришь?

— Так ведь ты, Спиридон, тоже… тихо так появился, тихо своих разбудил.

— Я всегда тихо хожу, — ответил Спиридон. — Зачем мне шуметь? Я шум не люблю. Я и мотор не хочу ставить, мотор шумит сильно. А парус — вот он: тихий, быстрый…

Фелюга, словно подтверждая его слова, беззвучно и стремительно вышла из бухты и, словно чайка, полетела вдоль скалистого берега.

Прошло около часа в тишине и покое разомлевшего моря. Солнце медленно клонилось к закату. Фелюга постепенно удалялась от берега, как вдруг, резко разорвав тишину, раздалось почти рядом тарахтенье внезапно заработавшего мотора. Спиридон, мрачный, как туча, громко выругался по-гречески и схватился за рулевое весло.

Из укромной бухты, мимо которой только что прошла фелюга, стремительно вылетел моторный катер. Спиридон безнадежно огляделся, сказал что-то своей немногочисленной команде, затем обернулся к Борису:

— Га-аспадин хароший, быстро прячься туда, где сидел — в каюту. Мы бедные греки, нас, может, и не тронут, а кто ты такой — не знаю, тебя плохие люди точно убьют.

Борис послушно полез обратно в тайник. Спиридон снова прикрыл его циновкой и ушел на корму фелюги, проверив маузер, спрятанный за пазухой.

Борис прильнул к отверстию в стенке каюты, через которое прежде наблюдал встречу с Григорием Степанычем.

Быстро увеличиваясь в размерах, моторный катер приближался к суденышку контрабандистов. На носу катера, тускло отсвечивая на солнце, медленно поворачивался ствол пулемета “Максим”. Рядом с пулеметчиком показался зверского вида детина в матросском бушлате, опоясанный пулеметными лентами. Размахивая огромным маузером, он заорал, перекрывая шум мотора:

— Греки, мать вашу, стой! А то сейчас из пулемета потоплю ваше корыто к чертовой матери, отправитесь свою кефаль кормить!

Спиридон мрачно смотрел на приближающийся катер и молчал. Матрос взмахнул рукой, и пулеметчик дал короткую очередь, взбив фонтаны брызг возле самого корпуса фелюги. Спиридон бросил несколько греческих слов своей команде, и те свернули парус.

Катер подошел вплотную, матрос забросил на борт суденышка железные крючья, подтянул катер, вплотную притершись бортами.

Борис в щелочку разглядывал экипаж пиратского катера. Кроме матроса — таких он достаточно насмотрелся в революционном Петрограде, — тот же бушлат, те же неимоверной ширины брюки-клеш, те же пулеметные ленты, которые матросы, по-видимому, считали просто деталью своего парадного костюма, — на катере было ещё двое. Первый — дикого вида джигит, не то черкес, не то лезгин, лежавший за пулеметом. Несмотря на адову жару, он был в косматой меховой шапке, надвинутой на один глаз, что делало его похожим на циклопа. Второй, как ни странно, была женщина. Женщина эта показалась Борису страшнее всех. Хотя и матрос производил мрачное впечатление — давно не бритая широкоскулая рожа, пересеченная плохо зарубцевавшимся кривым сабельным шрамом, маленькие злобные глазки, щербатый рот с золотыми фиксами, — но женщина выглядела куда опаснее. Одетая в галифе и офицерский френч без погон, коротко стриженная, она смотрела на экипаж греческого суденышка с таким злобным наслаждением, с такой радостной ненавистью, с какой, должно быть, хищный зверь смотрит на пойманную жертву, чьими предсмертными муками хочет позабавиться больше, чем съесть. Садизм и наркомания ясно читались в блеклых безумных глазах пиратки.

— Что везем? — с обманчиво грубой симпатией спросил матрос, поводя из стороны в сторону стволом маузера, направляя его то на Спиридона, то на его команду.

— Мы бедные гре-еки, — жалобно, нараспев проговорил Спиридон тоном вокзального нищего, — что мы можем везти? Немножко поесть, немножко выпить… Хотите греческой водки, добрые та-аспода?