Теперь она прикорнула рядом – не то дремлет, не то думает о чем-то своем, непонятном, нездешнем. Глаза закрыты, прекрасное лицо спокойно. На шее сверкает тысячами огней хрустальное ожерелье, на руках – золотые запястья, лоб украшен яркой узорчатой лентой с драгоценными самоцветными подвесками. Ничего не жалеет князь для своей милой Олуэн, все ждет – не улыбнется ли она? Но пока ничего не выходит, все также печальна юная жена...

А когда день начал клониться к закату и в травах сухо затрещали кузнечики, наводя тоску, и страшные звезды зажглись над неведомыми степными тропами – из-за реки прискакал усталый, почерневший от пыли воин и бестрепетно подошел к белому шатру хана. Перед ним расступались батуры, знали они: вернулся гонец. Подойдя к хану, молвил воин:

– Великий хан!.. Полчище русичей идет на нас, – и пошатнулся, и тут только стало видно, как он изможден.

Зазвенели боевые щиты, тревожным набатом разнесся звон по становищу. Отовсюду скакали всадники и во всех кибитках снаряжали воинов для похода – приторачивали оружие к седлам, собирали нехитрую снедь – вяленое мясо и сыр, жесткие лепешки. Жрецы молились о победе.

Полки выступили к рассвету. Впереди – сам могучий хан на вороном злом жеребце в серебряной сбруе. За ним – стрелки в походных халатах, полы подтянуты к поясу. Эти воины бедны и незнатны, но их много – русичи завязнут в них, растеряются, и тогда доберутся до врагов конники с саблями. Следом же за ними – копейщики в добрых доспехах, в кожаных панцирях, в кольчугах. Это – самые знатные воины хана, опытные, могучие батуры. Их тяжелые копья пробивают насквозь самую крепкую кольчугу и разят насмерть. Их кони ступают тяжело – гудит широкая степь, стонет многострадальная земля.

Последними движутся тыльные войска – ведут в поводу запасных коней, несут оружие, стрелы. Там много женщин и стариков, мальчишек, которым рано пока в настоящий бой. Вроде и ни к чему это, но Кончак думает по-другому. Главное – напугать русичей, показать им, как много воинов у кипчаков. Даже на запасных конях, которых в поводу ведут, сидят соломенные чучела – пусть видит русский князь: половецких воинов – что песку морского, нечего и думать одержать победу!

Широкий след ложился за полками – траву выбили начисто. В ясном синем небе граяли уже вороны, чуяли поживу. Хан ехал впереди, сверкал богатым шлемом. Могучую силу чуял он за своей спиной и душа его была исполнена уверенностью.

Около полудня углядели издалека стрелки всадника, по виду – русского лазутчика.

Всеслав, узрев половецкие войска, развернул коня. Душа дрожала в нем – кипчаков было, как песку морского. Или со страху так показалось? Но князю решил доложить – много, мол, поганых.

Выслушав весть, Святослав усмехнулся, разгладил бороду. Спросил только:

– Один Кончак идет, без подмоги?

– Про то мне неведомо, – тихо ответил Всеслав, опустил голову.

– Что ж ты, лазутчик? – попрекнул князь незлобливо. – Нешто не учили тебя половецких стягов различать? Ну да ладно, невелика беда. Сейчас сами подойдут, увидим.

Степь далеко видна – ни холма, ни перелеска. В жарком, недвижном воздухе уже слышен конский топот, слышен невнятный гул – скачет, катится огненным валом половецкая орда. И когда словно ночная тень поднялась над окоемом – русские полки подняли хоругви, ощетинились пиками. Князь Святослав, привстав в седле, оглядывал войско, глаза его по-молодому блестели. Всеслав порешил даже, хоть и не ко времени было о таком думать – коль Бог даст, нарисовать князя таким – в блестящей кольчуге, в чеканном шлеме. А как переливается на ветру алый плащ, как сверкают дорогие самоцветы на ножнах! Белоснежный, долгогривый княжеский конь горячится, переступает с ноги на ногу. Всеслав вздохнул прерывисто, возвращаясь из мира своих мечтаний, и князь этот вздох услышал.

– Ишь, богатырь, чуть не снес меня. Силищи в тебе... Да не смущайся, как красная девка. Боишься?

– У меня с половцами свои счеты, – угрюмо отвечал Всеслав.

Святослав кивнул:

– То же тебе любой воин скажет. Слушай-ка...

И было что послушать.

– Господи, оборони! Господи, помоги одолеть поганых! – вопил кто-то почти радостно.

– Не робейте ребята, всем миром навалимся – одолеем!

Враги уже надвинулись близко – можно было различить масть коней. Всеслав беспокоился, оглядывался по сторонам – что ж медлит князь, вроде пора уже бить? Но Святослав был спокоен, на вражескую лавину вроде и не смотрел – напротив, повернулся к своему войску.

– Слушай меня, русское воинство! – громогласно крикнул он, и тут же затихли разговоры, даже кони приумолкли. – Всем миром идем на окаянного врага. Давно уж разоряет хан Кончак землю русскую, плач и погибель несет в наши селенья. Камня на камне не оставляет за собой, где пройдет он – земля слезами да кровью умывается. Так постоим же, братие, за нашу волю!

– Постоим! – пронеслось по войску. – Умрем или победим! Веди нас, княже!

Всеслав вглядывался в лица стоящих рядом, стараясь запомнить выраженья их. Вот щупленький парнишка в богатых доспехах. Боится, видно, моркотно ему – пожимает губы, щурится, неспокойно щиплет пушистый ус. Тонконогая кобылка под ним ржет тоненько, заливисто —тоже страшится. А рядом – бывалый, закаленный в бою воин. У того взгляд злой, сосредоточенный, брови сдвинуты. Конь его стоит как вкопанный – настоящий конь, богатырский. А этот, видать, гуляка-парень – веселый, злой. Балагурит, поддерживает товарищей.

На себя Всеслав глянуть не мог. А кабы смог – увидел бы рослого, могучего витязя с ясными, как небо, глазами, с волосами цвета спелой пшеницы... И в лице его – небывалое: не ярость ратная, не страх перед погибелью, не удаль молодецкая. Странная уверенность светила из очей Всеслава, уверенность и умиротворенность. Словно не на поле перед боем стоял он, а во храме Божием пред чистыми ликами образов, словно и сам он не воин, в любую минуту готовый встретить погибель, а неуязвимый, богоспасаемый ангел...

Команда выступать вырвала Всеслава из размышлений. Войско тронулось вперед. Кто-то громко читал молитву, кто-то затянул боевую песнь – и многие подхватили нестройно. Впереди двигались боярские дети. Князь Святослав не хотел по примеру хана Кончака прятать их за спины воинов попроще. Говорил – пусть отвагой своей подадут пример прочим. Следом шла дружина, ратные витязи, а уж за ними – пешие воины, вооруженные чем Бог послал – топорами, рогатинами, а то и просто дубинами.

Кони ржали тревожно. Над степью летели птицы, и казалось – спешат они куда-то, словно спасаются.

Хан Кончак был спокоен и светел. На небольшом пригорочке для него разбили шатер, откуда он смог бы наблюдать за боем и тешить гордость видом бегства русичей. Полки его уж были выстроены в боевой порядок, когда прозвучали русские трубы. Их слышали даже в половецких тылах и вызвали удивленье они немалое – нечасто случалось так, чтобы русичи первые шли в бой. Ума, что ли, лишился Святослав, или хмельным упился?

Хан подивился, но не испугался. Эко диво – русская отвага, слепая, яростная! Беда русичей в том, что и в бою они каждый сам за себя – ничего не стоит разобщить их и разбить поодиночке. На этом и был построен расчет Кончака – налетит конница и уведет за собой часть русского войска к ближайшему лесочку, где уж залегли отважные батуры. Там-то растерянным воинам и конец придет, а уж оставшихся добьют отборные войска копейщиков.

Мудр и хитер был хан Кончак, что и говорить! Только загордился, ослеп от спеси. И мысли ему не пришло, что русичи тоже кой-чему научились, успели понять – сила в единстве.

...Черная туча стрел обрушилась на русское войско, но, помня опыт прежних сражений, русичи держали наготове высокие червленые щиты. Они и защитили от стрел, а вот кипчаки немало пострадали от тяжелых копий, что из-за этих щитов вылетали беспрерывно! Войско продвигалось вперед медленно, тяжело, но твердо – казалось, по полю движется сплошная стена из щитов.

Легкая конница налетела на эту стену. Кипчаки визжали и кричали так, что у самых бывалых воев кровь стыла в жилах. Но не дрогнули, не рассыпались, крепко держа в памяти ратную науку – продолжали двигаться вперед, отбивая атаки. И когда кипчакская конница свернула в сторону, надеясь заманить русичей в лапы засаде – русичи не стали преследовать ее, но еще крепче сомкнули щиты. Теперь под их ударом оказались копейщики.

Две армии сшиблись – и закипел бой. Звон булата мешался с криками боли и ярости, со словами молитвы и руганью.

Всеслав сражался рьяно – половцы так и валились вокруг него. Что и говорить, в ближнем бою плохие они были бойцы, но как же их много! Бесконечная круговерть свирепых оскаленных лиц, диких, лютых... Но пугаться было некогда – разил направо и налево, без злобы, но даже как-то весело.

Сражение было в разгаре. Предсмертные и победные вопли смешивались в один неумолчный, страшный гул. Тревожно ржали кони, но звон булата о булат заглушал почти все звуки.

Святослав стиснул губы, ноздри раздувал широко. Не раз кидался в бой, но неизменно верные слуги оттесняли, кричали в голос, не робея: «Побереги себя, князь-надежа! Коли убьют тебя – и победу убьют!» пришлось остаться в стороне, только подавать команды воеводам и тысяцким. Но кровь кипела – кинуться в бой, разить поганых кипчаков, собой подать пример воинам. Хоть они и без того лихо сражаются. Взять хотя бы Всеслава-богатыря.

Всеслава было видно даже в такой адской сече. На голову выше самого высокого своего соотечественника, среди кипчаков он выделялся и подавно – богатырским ростом, статью. Он стоял, как скала, и как волны, накатывали на него смуглолицые, визжащие кипчаки. Волна приходила и уходила, оставляя у подножья скалы убитых. «Добрый воин!» – качал головой Святослав, и вдруг расширил глаза.

– Что за черт! – обмолвился темным словом и привстал в седле. Теперь он видел ясно – рядом с Всеславом стоял воин, такой же огромный, как и он сам, в невиданных темных доспехах. Святослав зреньем обладал отменным и потому ясно разглядел богатую двойную кольчугу воина – каждое звенышко украшено самоцветом – и шлем, отороченный алым, и меч в руке воина – чудной меч, нерусского вида. Лезвие его было красно от крови – от крови ли? Красный свет резал глаза, проникал в душу... И забоялся чего-то князь, неустрашимый Святослав – даже руку поднял, чтоб совершить крестное знамение. Глядь – а рядом с Всеславом и нет никого!

В то время волна половцев спала. Всеслав возвышался над горой трупов, огороженный ими, как крепостной стеной. Кипчаки кружили вокруг, орали что-то, но близко подойти уже не решались – видели судьбу товарищей. Теперь князь ясно понял – то, что принял он за темного воина, было всего лишь тенью богатыря. А что тень вроде как живая была, и в доспехах, и с мечом – так что по такой жаре не привидится?

Солнце и в самом деле палило нещадно. Воинов – и русских, и кипчакских – мучила жажда, руки, держащие мечи, устали смертельно. Доспехи и оружие показались вдвое тяжелее. У всех одинаково запеклись губы, саднили раны, накалились доспехи. А кое-кому было уж все равно – множество убитых лежало под ногами, порой воин ступал на мягкое, на неостывшее еще человеческое тело, но некогда было разбирать – свой ли, враг ли?

Как весел был хан Кончак на закате минувшего дня, так скорбен он был теперь. Вырвавшаяся из-за пригорка конница русичей смяла, смыла кровавым потоком вражеское войско, и половцы стали спешно отходить в степь, оставляя за собой окровавленную, утоптанную землю. Половецкие повозки под горестные вопли рассыпались по степи. Пали стяги. Всеслав от радости не чуял, как ноют натруженные руки, как стекает кровь по лицу – кто-то из половцев задел-таки саблей.

Кончак приказал трубить отступление к становищу. Скрипел от злости зубами, не понимал даже, что случилось. Странно ему было, что киевский князь победил свою спесь и объединился все-таки с окольными князьями, сколотил такую армию!

Остатки разбитых половецких полков спешно отступили. Русичи также отошли, взяв многих пленных, и до утра на взгорье ярко, весело пылали костры – воины правили победный пир. Вместе с простыми ратниками сидел у огня князь Святослав – от радости позабылись чины. И Всеслав сидел рядом со всеми, но грустен был его взгляд. Когда провозглашали очередную здравицу, он встал тихонечко и отошел в сторону.

После жаркого дня ночь в степи наступила прохладная. Бездонное небо, как чаша, висело над миром. Всеслав лег на спину, закинув руки на голову. Глядел на звезды, думал. Не думал даже – что-то ворочалось в груди, тоска какая-то невнятная. Отгонял от себя напасть, старался помышлять о божественном – о том, что там, в необозримой выси, за синей тьмой – светлый Божий престол, ангелы поют сладкогласно, цветет и сияет райский сад... Но тревожны были думы – припоминались оскаленные рожи половцев и то ощущение, когда меч погружался в живую, бьющуюся человеческую плоть. Крушил, калечил, рвал – живого человека!

«Не все же они изверги», – так размышлял Всеслав. – Есть, быть может, и добрые люди среди них. Кто-то, кто так же как я любит на звезды смотреть, любит мать свою, землю свою. Впрочем, нет у кипчаков своей земли. Ну, так что же? Так им дано законом, заветом предков. И вот этот человек не был ни в чем виноват, а в бой его послал хан. И он пошел – чтобы не выглядеть трусом, чтоб не смеялись над ним другие кровожадные воины. А может, и у него был, как у меня, дядька, и он говорил, что обязательно надо стать отважным воином. А я его убил сегодня...»

От таких мыслей совсем тошно стало и муторно. Но кто-то словно подстегнул. Совершенно явно для себя богатырь услышал рядом чей-то голос.

– О чем печалишься, витязь? – нашептывал он. – Что тебя гнетет? Это враги твои, они дурные люди. Они сами на тебя накинулись, преградили тебе путь. Ты должен убить всякого, кто стоит у тебя на пути, а не то он убьет тебя – таков закон жизни. Многие твои предки жили по этому закону и добывали себе славу и богатство. А ты чем лучше? Не бойся ничего – я всегда с тобой, я помогу тебе...

От этих слов Всеслав аж подпрыгнул. Голос сразу исчез, растворился во мраке.

«Наваждение какое-то», – решил витязь и перекрестился дрожащей рукой. – «Это нечистый меня смущает».

И показалось Всеславу, словно рядом кто-то тихонечко засмеялся.

В лагере все уж были изрядно пьяны. Всеслав только головой качал, обходя тела лежащих вповалку товарищей. Не осуждал – рады люди, что замертво лечь не пришлось, вот и довели себя до пьяного дурмана. Сам Всеслав в вине толка не понимал, радости от опьянения не чуял. От стаканчика меда становилось весело, тело делалось легким, мысли – светлыми. Но от хлебного вина, от избытка пива мучительно начинала болеть голова, находило отупение. Этого Всеслав не любил, но ведь иной раз на пиру словно дьявол под руку толкает – покажи да покажи удаль молодецкую! А наутро – тоска...

Даже во хмелю Святослав с пособниками не забыли об осторожности – выставили дозорных. Крепко попало хану Кончаку, так ведь он тварь коварная и хитрая – нападет, чего доброго, под покровом ночи на храпящий пьяный лагерь, возьмет голыми руками. Всеслав тоже вызвался стеречь – спать все равно не хотелось. Мучительно ныли руки-ноги, и в груди билась тревога.

В эту ночь все обошлось – хан не решился напасть на спящий лагерь. Говорили, правда, дозорные, что слышали вокруг шепот, шаги, и словно оружие бряцало... Но воин Кузьма, что прибежал на подозрительные звуки, увидел только Всеслава – и остолбенел: отважный витязь, первый богатырь, любимец князя... молился и клал поклоны, как смиреннейший монах! Хотел было посмеяться лихой парень Кузьма, да вовремя вспомнился. Над таким битюгом смеяться – себе дороже, пожалуй, и ноги не унесешь. Подумал так – да и пошел своей дорогой.

ГЛАВА 6

Казалось, та ночь, полная тягостных раздумий, должна была изменить всю жизнь Всеслава. Но нет – все пошло, как и раньше. Слава, которую добыл он себе в бою с ханом Кончаком, не меркла, не тускнела. На виду оказался молодой богатырь, и теперь назойливо зазывали его на пиры не последние люди в Киеве. Но пиры Всеславу порядком надоели – обжираться да обпиваться он не мог, не хотел, а иных развлечений не предвиделось.

Кроме того, мучила Всеслава тоска по матери и сестре.

Когда живы они были – знал, что в любой момент можно собраться и нагрянуть к ним, оттого и не скучал даже. Теперь же мучительно пытался восстановить в памяти черты родных лиц. Думал о матери – но видел перед собой лишь расплывчатое белое пятно, дышащее теплом, пахнущее чабрецом, мятой и свежеиспеченным хлебом. Сестрицу помнил отчетливей – черную, как смоль, головку, глаза-черешни, пухлые ручки и нежный, детский лепет, с которым она обращалась к любимому братцу... Но все равно единый образ не складывался – даже отца Всеслав помнил лучше! – оттого терзался виной и болью, и чем-то еще, невнятным, непонятным.

И однажды, беззвездной, тревожной ночью, это «что-то» пришло и стало у изголовья, и Всеслав понял – он не верит до конца в то, что мать и Нюта действительно мертвы. Потому ли, что не видел их могил, оттого ли, что так долго был с ними в разлуке – не верил, не хотел верить, что их больше нет!

Терзаемый сомненьями и странными предчувствиями, пошел к дядьке – поделиться.

Воевода Тихон был уже немолод, но бодр, весел, светел разумом, как и в былые годы, а жизненный опыт сделал его более терпимым и спокойным человеком. Он выслушал Всеслава и произнес:

– Что ж, сынок, поезжай на родину. Боялся я с тобой расстаться, да видно, пришла пора. Пойди в дружину к Игорю Святославовичу – тебя, такого богатыря, повсюду примут с радостью, за честь почтут. А там и про родню свою узнаешь... – и ясный взгляд Тихона вдруг заволокло туманом, он глубоко вздохнул.

– Что ты, дядя? – тревожно спросил Всеслав. – Аль прихворнул?

– Да нет, – медленно, словно с трудом, произнес воевода.

– Мучает меня, сын, вина горькая.

– Да в чем же твоя вина? – удивился Всеслав.

– То дело давнее, уж никто его и не помнит, кроме меня. Ведомо ли тебе, отчего мы с твоим отцом не виделись столько лет, и о гибели его внезапной я от чужих людей спознал?

– Ведомо, – растерянно отвечал Всеслав.

– Хорошо... А может, тебе и то ведомо, отчего такое приключилось?

Всеслав покачал головой. Из глубин памяти всплывали слова, сказанные кем-то из родичей, или из дворни, и подслушанные им: «не поделили».

– Люди говорили, не поделили вы чего-то, – робко начал Всеслав.

– Точно, – глухо сказал Тихон, поднимая на Всеслава глаза. – Матушку твою, покойницу, мы не поделили. Она, видишь ты, люба мне была, а сама братца моего выбрала. Оно и понятно, они друг другу под пару были. Веселые да светлые, аки голуби. А я, увалень такой, никому не нужен стал. Вот и разобиделся.

– Неведомы мне такие волнения любовные, – ответил Всеслав. – Но, пожалуй, я тебя понимаю. За что ж ты себя винишь?

– Ты дальше слушай. Жизнь-то семейная у меня не задалась – женился от горя да с досады, чтоб Татьяну из сердца вырвать. Сам знаешь – матушка Михайлы, царствие ей небесное, родами умерла, мальчонку мне на руки оставила. Грех так говорить, а все ж скажу, ничего не утаю – может и хорошо, что так-то вышло. Как бы я с ней жил, с нелюбимой, немилой?

Тихон передохнул и продолжал:

– А когда я про смерть братца узнал да поехал к вам – уж знал, что тебя под опеку возьму. Да только другая у меня задумка была. Честно тебе говорю – лелеял я надежду матушку твою в жены взять. Какое-то время выждать, как полагается, да и окрутиться... Думал – согласится она, одной-то с двумя детишками трудненько, мужик в доме нужен, опора и защита. Да заробел, не смог ей ничего сказать. Решил только вот тебя забрать, растить так, словно сын ты мне...