— Позвольте мне, — сказал Ньютон, — ответить на ваш вопрос тоже вопросом. Были ли вы на Зеркальной улице в городе Арабелле?
      — Были! — выпалил Сева. — Мы даже на автобусе катались. И видели там и карликов, и великанов.
      — Так вот, — продолжал английский учёный, — этих-то карликов и великанов изобрели мы с господином Лейбницем.
      — Сэр Исаак большой шутник! — усмехнулся Лейбниц. — Никаких карликов и великанов мы не изобретали, а просто-напросто ввели понятие о бесконечно малых и бесконечно больших величинах…
      — И научили людей пользоваться ими, — закончил Ньютон.
      Разговор был неожиданно прерван подошедшим к нам полным розовощёким человеком в шёлковом камзоле, отделанном тончайшими кружевами.
      — Провалиться мне на месте, если это не Портос из «Трёх мушкетёров»! — закричал Сева.
      — Ты с ума сошёл! — возмутилась Таня. — Откуда в Карликании мушкетёры?
      — Нет, нет, я не мушкетёр, — засмеялся незнакомец, — хотя был лично знаком с д'Артаньяном! Я ведь тоже француз. Меня зовут Пьер Ферма.
      — Могу вас заверить, — сказал Ньютон, — что наш дорогой Ферма один из самых любимых и почитаемых учёных в Карликании.
      — Вполне понятно, — добавил Лейбниц, — ведь мсье Ферма один из создателей теории чисел. Если принять во внимание, что Арифметическое государство — страна чисел, вас не удивит огромная популярность мсье Ферма.
      Ферма шутливо закрыл руками уши:
      — Нельзя на одного человека взваливать всю тяжесть славы. Кроме меня, к теории чисел приложили руку очень многие. Достаточно вспомнить великого грека Пифагора или всех тех, кто жил после меня: петербургского академика Леонарда Эйлера, московского профессора Пафнутия Львовича Чебышёва или более поздних учёных — советских математиков Льва Генриховича Шнирельмана, Ивана Матвеевича Виноградова… Да я бы мог вам перечислить их сотню. А вы всё приписываете мне!
      — И всё-таки, дорогой мсье Ферма, то, что сделано вами, отнять у вас нельзя.
      Ферма загадочно улыбнулся и сказал:
      — При всём при том я доставил людям массу неприятностей.
      — Приятно, должно быть, доставить хоть одну такую «неприятность» человечеству! — заметил Ньютон.
      — Никто бы из нас от этого не отказался, — добавил Лейбниц.
      — Что же это за неприятность? — полюбопытствовал Сева.
      — Мсье Ферма, — ответил Ньютон, — говорит о теореме, которую открыл и которую никто вот уже триста лет не может доказать.
      — Её так и называют: великая теорема Ферма! — добавил Лейбниц.
      — Зачем же так громко? Я никогда не называл её великой, — возразил Ферма. — Она пришла мне в голову, когда я читал превосходную древнегреческую «Арифметику» Диофанта. Очень простая теорема.
      — Теорема-то простая, — сказал Лейбниц, — и всё-таки доказательства никто до сих пор не нашёл!
      — Вы забываете, — заметил Ферма, — что для некоторых частных случаев кое-кому удалось найти доказательство.
      — Я говорю о том, — ответил Лейбниц, — что нет ещё полного доказательства вашей теоремы.
      — А сами вы её доказали? — спросил Сева у Ферма.
      — Лучше не спрашивайте, милый друг, — грустно ответил учёный. — Я доказал её, но… Всё дело в этом маленьком «но». Я записал своё доказательство на полях книги Диофанта, и, подумайте только, этот листок оказался вырванным!
      — Вот как нехорошо портить книжки! — с досадой заметил Ньютон.
      — Но вы, наверное, помните своё доказательство? Скажите его мне на ушко, а я его потом опубликую, — предложил Сева.
      Трое учёных покатились со смеху. Они долго не могли успокоиться.
      — Мой дорогой Гаврош… Не знаю, как вас зовут по-настоящему, — обратился, наконец, Ферма к Севе. — Ведь прежде чем слушать доказательство, надо познакомиться с самой теоремой! Боюсь только, что это несколько преждевременно. Впрочем, если вам хочется, возьмите в библиотеке книжку и познакомьтесь с моей теоремой. Может быть, когда-нибудь я и раскрою вам эту тайну.
      Учёные церемонно распрощались. И мы опять пошли вперёд.
      К нам приближался человек с гордой осанкой, в завитом пудреном парике. Он вёл под руку старика в маленькой круглой шапочке.
      — Михайло Ломоносов, помор Архангельской губернии, — представился он, подойдя к нам. — Счастлив видеть соотечественников, побывавших в превеликом царстве чисел. Числа не только пользу, но и радость несут человеку. Много ли преуспели в арифметике? — спросил Михайло Васильевич у Севы.
      — Не очень-то много, — вздохнул тот. — Арифметика — наука ой-ой-ой! Не больно даётся. Трудная наука!
      — Небось, самому приходится ума-разума набираться, книжки штудировать?
      — Да нет, — ответил Сева, — мы в школе учимся, у нас есть учитель.
      — Ах, в школе? — удивился Ломоносов, — И всё-таки трудно? Ага, понимаю. Учиться охота, только времени нехватка. Я ведь тоже отцу помощником был: невод в море забрасывал, улов вытягивал. Тоже трудно учиться было. Да и денег на учение не было.
      — Да нет же, Михайло Васильевич, — возразил Сева. — Какой там невод! Я дома вообще ничего не делаю, даже за хлебом не хожу. Да и обучение у нас бесплатное.
      Ломоносов задумался.
      — Чудно! — сказал он. — И работать не работаете, и учитесь бесплатно. И всё ещё трудно! А я — всё сам. Сам по книжке и грамоте, и арифметике учился, да и то, когда время оставалось. «Арифметика» Магницкого — прекрасная книжка! Девятнадцати лет в Москву отправился. Пешим, в лаптях, с мешком за спиной… Так в наше время крестьянину учение-то доставалось.
      — И всё-таки в ваше время, — вмешалась Таня, — учиться легче было. Ведь вы только одной арифметикой и занимались!
      — Это кто же вам сказал?! — возмутился Ломоносов. — В моё время молодые учёные чем только не интересовались! И физикой, и астрономией, и химией… Мой друг, петербургский академик Леонард Эйлер, подтвердит это.
      Ломоносов подвёл к нам старика, стоявшего в стороне. Тот улыбнулся, глядя куда-то мимо неподвижными глазами. И мы поняли, что он слепой.
      — Да, — сказал Эйлер. — Мы многим интересовались. Я, например, ещё у себя на родине, в Швейцарии, изучал медицину, потом физику…И только когда переехал в Россию, твёрдо посвятил себя математике. Впрочем, увлекался и астрономией, даже расчётами колонн. В жизни много неизведанного. Всё хочется узнать, всё раскрыть. А Михайло Васильевич вот ещё и стихи писал.
      — «Открылась бездна, звёзд полна, звездам числа нет, бездне дна!» — продекламировал Олег.
      — Приятно, что вы это помните, — сказал Ломоносов. — Кто сказал, что наука и поэзия — разные вещи? По-моему, чтобы быть хорошим математиком, надо быть в душе поэтом. Как вы думаете, Софья Васильевна? — обратился он к проходившей мимо молодой женщине.
      — Вы, как всегда, правы, Михайло Васильевич, — ответила она. — Всю жизнь меня тянуло и к математике, и к литературе. Я писала научные трактаты, но это не мешало мне сочинять романы, драмы…
      — Познакомьтесь, — обратился к нам Ломоносов. — Софья Васильевна Ковалевская, первая русская женщина-профессор. Расскажите, Софья Васильевна, с чего началось ваше увлечение математикой?
      — Это очень смешно, — смутилась Ковалевская, — мне неловко рассказывать. Когда я была совсем маленькой, то — не помню почему — в моей детской стены вместо обоев были оклеены листами из какой-то книжки. Оказалось, это учебник высшей математики. Перед моими глазами всегда мелькали цифры, незнакомые знаки, формулы… И я, видя их ежедневно, так ими увлеклась, что решила посвятить себя математике. Так что я, можно сказать, обойный математик!
      — Да, — сказал Ломоносов, — сейчас Софья Васильевна шутит. А сколько мучений пришлось ей когда-то вынести! Никто не признавал за женщиной права учиться, тем паче учить других!
      — Однако, — добавила Софья Васильевна, — мужчинам тоже приходилось не сладко. Не правда ли, Николай Иванович? — обратилась она к худощавому человеку в форменном сюртуке.
      Это был казанский математик Лобачевский.
      — И не говорите! — махнул рукой Лобачевский. — Мне даже вспоминать не хочется нелепости, которые распространяли невежды по поводу моих сочинений. Меня считали сумасшедшим!
      — Но теперь вы можете торжествовать, — сказал я. — Ваши труды всемирно известны!
      Лобачевский только скромно улыбнулся.
      К нам подошёл старик с большой седой бородой. Все стоявшие рядом почтительно поклонились ему.
      — Пафнутий Львович Чебышёв, уроженец Калужской губернии, — представился он.
      — Пафнутий Львович, — шепнул я ребятам, — в шестнадцать лет он уже был студентом университета, а в двадцать пять защитил диссертацию.
      Чебышёв слегка поморщился. Он всё слышал и тотчас переменил разговор.
      — Как прекрасно сшито ваше платье! — обратился он к Тане. — Я бы так, наверное, не сумел.
      — Вы?! — удивилась Таня. — Разве вы портной?
      — Конечно! — засмеялся Чебышёв. — Кройка одежды — моя основная профессия.
      — Это не следует понимать буквально, — сказал человек, подошедший к нам вслед за Чебышёвым. — Разрешите представиться! Меня зовут Александр Михайлович Ляпунов. Пафнутия Львовича я знаю очень хорошо — он мой учитель. И учил он меня не портняжному делу, а математике.
      — А кто сказал, что математик не может быть и портным? — запальчиво воскликнул Чебышёв.
      — Открою вам секрет, — улыбнулся Ляпунов. — Профессор Чебышёв нашёл способ кроить одежду с помощью математических расчётов…
      — Так портной я или не портной? — перебил Чебышёв.
      — Уж конечно, портной, если не считать, что, кроме того, написали не один десяток математических работ, — лукаво согласился Ляпунов. — Кстати, успели вы в Карликании побывать на аллее Простых Чисел? — обратился он к нам. — Успели? Превосходно! Так вот, имейте в виду, что мой дорогой учитель самый почётный гость на этой аллее. Пафнутий Львович много способствовал тому, чтобы облегчить поиски простых чисел. И весьма в этом преуспел!
      — Ну, как вам не стыдно! — взмолился Чебышёв. — Вы же мой ученик! Выходит, я учил вас петь дифирамбы. Что подумают обо мне мои юные соотечественники! Если им это интересно, они сами прочтут мои сочинения.
      — Дорогой Пафнутий Львович, — воскликнул Ляпунов, — узнаю вашу профессорскую рассеянность! Эти милые школьники не смогут прочитать ни одной вашей строчки. Ведь они ещё не знают высшей математики…
      — Ну и что ж? — ответил Пафнутий Львович. — Пусть узнают. Пусть поскорей заканчивают школу, поступают в университет, и тогда-тогда уж…
      На это возразить было нечего. Мы распрощались и снова двинулись дальше. И чем дольше мы шли, тем больше нам встречалось учёных. Здесь были и врачи, и физики, и агрономы, и литераторы, и биологи, и химики — ведь теперь без математики не обходится ни одна наука!
      Всё чаще и чаще раздавался гул самолётов, стрекот кибернетических машин, разряды атомных реакторов…
      И вдруг мы услышали музыкальную фразу — всего только несколько нот. Но их нельзя было не узнать. Наши позывные!
      Мгновение — и в небо взвилась длинная сверкающая стрела, оставляя за собой огненный хвост.
      И тут же заговорило радио:
      «В Советском Союзе запущен ещё один космический корабль…»
      Мощное «ура» заглушило голос диктора.
      И мы не узнали, под каким номером значится очередная космическая ракета.
      На возвышении стояла группа людей. Конечно, это были конструкторы ракеты.
      Мы протиснулись вперёд, чтобы увидеть их лица. Но это нам так и не удалось, потому что… потому что…
      Мы по-прежнему сидели в школьном саду, за дощатым столом.
      — Какую интересную сказку вы рассказали, — задумчиво произнёс Олег.
      — Неужели ничего этого не было? — вздохнул Сева. — Ни Четвёрки с бантиком…
      — Ни балета на льду… — подхватила Таня.
      — Ни Зеркальной улицы… — продолжал Олег.
      — Может, не было, — сказал я. — А может, и было… Посмотрите, вот листок! Мне передал его для вас один из тех, кого вы только что видели.
      Я положил на стол страничку, вырванную из обыкновенной тетради в клетку. И ребята прочитали слова великого русского математика Николая Ивановича Лобачевского:

       «Кажется, нельзя сомневаться… в истине того, что всё в мире может быть представлено числами».

       Голицыно
       Лето 1962 г.