Мгновения ока

Александр Величанский

Мгновения ока

Слово Александра Величанского

Честь и хвала всем тем, кто в этой жизни

Обрел и защищает Фермопилы.

К. Кавафис, перевод А. Величанского

Слово Александра Величанского так свежо, свободно и особенным образом – как бы ненароком – мудро, что не хочется надолго заслонять его тусклыми вступительными рассуждениями. Сам он знал природу своего голоса – и умел ее назвать. Так, например:

Вы мне на слово не верьте —

верьте мне на звук

иль на отзвук лучше.

Ведь я сам лишь отзвук.

Слух всколыхнется, как разлука —

отзвук тайных уз, —

и заблещут слитки звука,

вспыхнут сгустки уст.

Настоящий поэт (как говорили в иные времена, поэт милостью Божьей) обыкновенно знает, чем он занимается, где родина его дара. Настоящий читатель поэзии слышит, как в словах этого восьмистишия действует энергетическое поле гласного звука «У», сгущающегося к концу до предела (сгустки уст)-. это «У» связывает все четные рифмы: звук – слух – уз – уст, а во второй строфе – уже и нечетные: разлука – звука. Слышит хороший читатель, конечно, не только это, но мы остановимся здесь. Одно из поздних, прощальных стихотворений Величанского несет энергию другого гласного – пронзительного русского «И» в ударной и в рифменной позиции:

Я еще не знаю, брат,

 сколь тенист Аид,

сколь смолой своею ад

до краев налит,

но давно звучит во мне,

словно лейтмотив,

ностальгия по земле,

на которой жив.

Тенист – Аид – напит – звучит – лейтмотив – ностальгия – жив. Страстное «И» в контрастном созвучии с величавым «О»: сколь – сколь – смолой – краёв – давно – словно – которой.

Почему я начинаю с гласных, со звуков вообще? Прежде всего потому что с них, с отзвука, с эха начинал сам Величанский. Во-вторых, потому, что этого в стихах не подделаешь. Звуковое устройство стиха не в наших руках: скорее, мы – в его (за исключением, может быть, рифмы – самой непоэтической составной стихотворной ткани; кстати, рифме Величанский не уделяет большого внимания). И наконец, потому, что в классической поэзии звук – не что иное, как месторождение ее смысла. Как у Блока:

Приближается звук. И покорна щемящему звуку,

Молодеет душа.

Как у Величанского:

Звучи же, звук, – созвучий

очарованье свято.

Да, звук, о котором идет речь (поэтический звук, не обладающий такой физической реальностью, как музыкальный), – это не только колебания акустических волн, не только фонетика и артикуляция, не только звуковая плоть слова. Это знак.

Я имею в виду не специальный семиотический смысл слова «знак», а простой, языковой: «знак подает» – то есть сообщает весть о чем-то, примету чего-то. В поэтическом звуке есть весть о волнующем присутствии или приближении – чего? Живой свободной души (то есть души вообще, поскольку несвободная и неживая вещь – явно не душа). Знак неоспоримый и неподдельный – или, словами Величанского, признак.

Мы признаки Бога

и призраки нас.

Вспышки живых, звучащих слов – вот по чему так голодало то глухонемое время, задыхающееся в казенных глушилках.

«В их мощи нет блеска», – сказано о немецком нацизме времен его восхождения. Нет в такой мощи и еще кое-чего – звука. «Их мощь не звучит». Мы знаем это по нашему режиму периода его упадка. Все, что делают эти победительные режимы, в начале своем или в конце, не звучит. Какой бы монументальной громкости ни набирали их фанфары и барабаны – не звучит. Оглушает, заглушает – на что все это, собственно, и рассчитано, – но не звучит. Нечему звучать, нечему значить. Звучит совсем другое:

Ты не плачь, моя прекрасная,

я молиться научусь…

Звучит самозабвение и отрешенность. Это слышит Величанский в музыке:

Звучи, звучи, виолончель,

искореняя скорбь,

и ни о чем, и ни о ком

не забывай, не помни —

но неподвижность душ смычком

замедли и ускорь.

И В языке:

Спасенья ищи от унынья-греха

лишь в чистых глубинах, в ключах языка,

лишь в речи изгибах, провалах, в самом

забвенье ее о себе, обо всем.

Согласитесь, что это другая философия языка, чем у Бродского, – да и вообще другая философия. Опыт целительного забвения «о себе, обо всем», святой бесцельности и бес-печалия (свободы от попечений, слово из языка аскетики), отзвук пушкинского забытья: Я забудусь у камина… Я забываю мир… Забыться праздною душой… Осмеливаюсь предположить, что те, кто не отличает присутствия этого звучащего забвения в стихотворных словах, «ускоряющего и замедляющего» нашу душу, просто не побывали в сердце искусства, где пение и немота – одновременны:

…так петь, чтобы неметь

от собственного пенья

под аккомпанемент

цезур сердцебиенья.

В иные времена это и называлось вдохновением, даром. Петь, не немея, – или неметь, не рискуя запеть, – это совсем, совсем другое. К сожалению, многим (и стихотворцам, и читателям стихов, не говоря уже о критиках) знакомы только две эти вещи. В таком случае самые живые, самые звучные строки Величанского останутся для них неприступными.

Стихи мои короче

июньской белой ночи,

но долгим влажным сумраком окружены они,

и вы о них мечтали…

Читатель этой книги должен вспомнить, как это бывает. Какими бывают желанные стихи, стихи, которых ждут..

Нужно было бы многое сказать об Александре Величанском – собственно говоря, тот, кто взялся писать предисловие к его избранному, просто должен был бы это сделать, поскольку читатель новых времен, которому вряд ли что известно о «замолчанном поколении» нашей поэзии (почти не оставившем по себе ни фотографий, ни звукозаписей, ни представительных изданий), нуждается в самых первых сведениях о происходившем. Эту эпоху (приблизительно с конца 60-х до середины 80-х) не без оснований называли «бронзовым веком» русской поэзии. Теперь ее участники, давно или недавно покинувшие наш мир, начинают появляться перед читателем: Леонид Губанов, Виктор Кривулин… Но это только начало. Чрезвычайно запоздалое и недружное начало.

Следовало бы сразу же сказать об особом месте Александра Величанского среди неподцензурных поэтов эпохи, московских и ленинградских (в то время составлявших один круг). Следовало бы сказать о нем и вне этого контекста, о движении его поэзии от ранних стихов, свежих, как ледяная вода, к теплоте поздних.

Нужно было бы сказать о том, что было насущным для него: об Эмили Дикинсон – ангеле его поэзии, о народных балладах, грузинских и британских, о его библейских и мифологических темах, об Элладе его детства,

эгейской Одиссеевой воде.

О Кавафисе, о Киркегоре, с которым он спорил. О русском фольклоре, который он знал как мало кто. О классической музыке и современной живописи. О его Грузии, Пскове, Балтике; о его Москве и среднерусской глуши… О его особом жанре: сплаве быстрой песенки и медленного афоризма – и о его особом тоне: сплаве легкости и рассудительности, почти резонерства. О его очаровательном московском говоре. Наконец, о самом Александре Леонидовиче Величанском, человеке по-здешнему «небесном» (как сказано в одном из его прелестнейших стихотворений:

Во всех землях всё по-земну —

Всё в Русее – по небесну) —

и не по-здешнему («по-европейски» или «по-дореволюцион-ному») порядочном, человеке чести и вкуса, удивительным образом не затронутом всеобщей мизантропией и высокомерной интеллектуальной скукой.

Я слишком плох, чтоб не любить людей —

так объяснил он сам дар своего сердечного сочувствия великим и малым, сильным и слабым, мужчинам и женщинам, но женщинам в особенности.

Потаенную жестокость

в женском сердце не жалей.

Потаенно и жестоко

преклоняйся перед ней.

Ты не знал ее до срока

безвозвратно, одиноко

сохрани ее слова.

Да, очень многое необходимо было бы сообщить, но, как я говорила, мне не хочется надолго отвлекать читателя от самих стихов, от «звучания смысла», словами Величанского.

Единственная тема, на которой я позволю себе задержаться, – это тема поэта и его времени, поэта и его общества. Для художников – современников Величанского определенность позиции в этом отношении значила, без преувеличения, всё. Величанский был чистейшей воды нонконформист. Это был его ранний и окончательный выбор. Людей, сделавших такой выбор, было невероятно мало: это значило согласиться на неминуемое публичное небытие.

Принимаю удел

временно не быть.

Казалось бы, для него был возможен и другой удел: в 1970 году в «Новом мире» Твардовского состоялся дебют Величанского, который был всеми замечен. Как же странно было видеть на «разрешенных» страницах такие слова:

Но если справедливость – только месть

и если в зверстве добродетель есть,

будь они прокляты – добро и справедливость!

Еще страннее, чем смыслы этих стихов[1], был их тон: говорящий совершенно не имел в виду ничего постороннего своим словам, никакой инстанции, вкусы которой были всем так хорошо известны! А он писал, как будто их не знал:

ведь время – не сахар и сердце – не лед,

и снежная баба за водкой идет. —

Автор этих строк вошел в мир нашей служилой литературы как вольный человек. Так что то, что никакого продолжения за его дебютом не последовало, было более чем естественно.

Во «временном небытии» жить нелегко, и долго такую жизнь почти никто не выдерживал. Среди публичных фигур эпохи «борьбы с идеологией», разрешенной и начатой сверху, людей позиции Величанского мы почти не встретим. Голосом «перестройки и гласности» и последующего либерального десятилетия стали совсем иные авторы и деятели. Время Величанского, который вопреки известной русской пословице («нет худа без добра») и ее сочувственному толкованию в прозе Бродского, решительно и со знанием дела предупреждал:

Ах, от худа, кроме худа,

ничего не жди.

Если предает Иуда

и никто не верит в чудо —

посреди вражды,

среди пьянства, среди блуда —

ты от худа, кроме худа,

ничего не жди. —

Время его так и не наступило. Если бы оно наступило, мы были бы свидетелями действительной перемены отечественной истории.

Однако что мы имеем в виду, когда говорим о времени таким образом?

«Времени невидимая твердь» – так называлась одна из первых книг Александра Величанского. Видимой же была не твердь, а хлябь, болото бесформенного существования, о котором многие читатели этой книги, к счастью для них, не успели узнать, а те, кто знал, с удовольствием подзабыли. Кто теперь не удивится, почему такие строки, как те, что я вспоминала по ходу нашего размышления, были необсуждаемо запрещенными? Почему мы могли читать их только в самиздатских книжках, на папиросной бумаге, в слепых лиловых копиях? Почему эта ясная как день поэзия почиталась «темной», «непонятной», «заумной»? С точки зрения какого «ума» она располагалась за его пределами? Почему нельзя было назвать имя автора стихов, которые стали знаменитой песней «Под музыку Вивальди»? Тот читатель, которого называют широким, мог узнать голос Величанского по одной этой очаровательной песне. Он узнал его и полюбил:

…под музыку Вивальди,

Вивальди! Вивальди!

Под музыку Вивальди,

под славный клавесин…

Но чей это голос, ему не сообщили (так же, как не сообщили ему имя другого отверженного поэта, Анри Волохонского, распевая его слова: «Над небом голубым»).

Примечания

1

Как рассказывал Величанский, Твардовский спросил его: «Почему у вас нет стихов против Сталина?» – «Потому что я никогда не писал в его честь», – ответил Саша. Другой обсуждаемой темой была пресловутая «непонятность». «Простые люди этих стихов не поймут», – сказал Твардовский. «Может быть, их дети поймут», – ответил Саша. Оба ответа показались Твардовскому убедительными.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.