Город заката

В огромном стеклянном ангаре воссоздан тропический лес. Внутри из-за влажности стоит парная дымка, слышны капель, бьющая по широким листьям, и журчанье ручейков. Ты входишь в мангровые заросли и сталкиваешься взглядом с мангровой змеей, которая линяет у тебя на глазах, – глянцевая, новенькая, она вылезает понемногу из своего чешуйчатого чулка. В многоярусном лесу кричат и перелетают птицы. Выползает на полено ага (cane toad) – огромная, размером с бройлерного цыпленка, ядовитая тростниковая жаба, поглотившая Австралию, куда была завезена для борьбы с паразитами.

В вольере лупоглазо, гордо и тонконого вышагивает мышиный олень – не мышь и не олень, но самый маленький из живущих на планете артиодактелей, с четным количеством пальцев на копытах, ужасно древний родственник китов, верблюдов и гиппопотамов, всего три фунта весом.

Заменяющая в обиходе таксу аргентинская рептилия – черно-белый тегу – спокойно дается в руки и, весь шершаво-приятный, сидит, щекоча запястья длинным раздвоенным языком.

На горе сквозь прореху в сводах третьего яруса тропического леса проглядывает Иерусалим. Устрашающая птица-носорог, чей массивный клюворог напоминает салон первого класса Boeing-747, и зеленый древесный питон, замысловатым корабельным узлом обвивший акацию, дружелюбно провожают тебя из вольера.

Оказывается, в ручьях, стекающих со склонов Иудейской пустыни в Мертвое море, водится эндемичный, то есть не встречающийся более нигде на планете, зубастый карп. Существование этой небольшой серебристой, с крупной, как даймы, чешуей рыбки под угрозой исчезновения давно – с того времени, как уровень Мертвого моря начал понижаться.

Кенгуру медленно передвигается по пастбищу, подтягивая задние ноги-палки. Хвост его – одна сплошная мощная мышца, опора; кенгуру весь похож на инвалида: передние лапы – культи, задние – протезы, хвост – костыль. Но когда побежит – только его и видели, точно на параолимпийских играх.

И самое главное. Звери в зоопарке абсолютно свободны. Места их обитания – не морилки, как в иных зверинцах. Здесь – в такой неволе – продолжительность жизни больше, чем в дикой природе. Антибиотики, регулярная кормежка и нестесненность делают свое дело: срок жизни сокола в дикой природе – 3–5 лет, в неволе – 25–30.

На обратном пути снова оказываешься у водоплавающих и замираешь. Кругом – белым-бело. Туча белоснежных египетских цапель, зобастых и с нежно-желтыми длинными клювами, уселась на воду и ветви деревьев: стая эта перелетная, видимо, оказалась привлечена дармовой кормежкой. Черные и белые гуси-лебеди оглушительно хлопочут крыльями. Стая фламинго: птицы стоят, не шелохнувшись, на одной ноге, с изящно свернутыми под крыло, как шарфы, шеями.

С лягушачьим ртом и с длинными ресницами серебристое австралийское чудище – иглоногая лающая сова (tawny frogmouth). Летучая лисица – сероголовый фруктовый нетопырь размером с фокстерьера (grey-headed fruit-bat). Стая этих бэтманов висит на ветвях вверх ногами; нетопыри похожи на укутанных в плащи седых карликов-чернокнижников. Шлемоносные казуары (double-wattled cassowary) больше напоминают птеродактилей, чем индюшек или страусов.

Великолепный детский сквер – выделанные эмалью, глазурной керамикой и поделочными камнями ажурные скульптуры зверей, по которым внутри и снаружи ползают дети. Тактильные ощущения и текстуры для детей важней фигур. Дети не видят формы, они видят поверхности. Близость зрительная господствует в трех-четырехлетнем возрасте: чаще от раннего детства остается узор на обоях, а не вещи.

Булькающие брачно-демонические вопли приматов. Стеклянные колпаки в вольерах сурикатов и байбаков, куда дети могут подлезть по тоннелям и оказаться лицом к лицу со зверьками. Лемуры с вертикальными хвостами, бесшумно спускающиеся с ветвей большеглазой устрашающей толпой на запах кусочка пиццы.

И один из немаловажных персонажей зоопарка – ландшафт. Задник его с любой точки живописен – видно высоко и далеко: белокаменные обрывы и террасы; а утопшие в зелени и обустроенные вольерами склоны ущелья создают впечатление неисчерпаемого разнообразия их обитателей.

Иерусалимский зоопарк больше похож на заповедник. Кажется, только в иудаизме есть заповедь благословлять прекрасное явление природы и зрелище удивительных животных – слона, носорога, жирафа. Мне всю жизнь кажется невероятным, что в природе существует жираф; его поступь и грация – вне моего разумения.

Библейский Ноев ковчег – прообраз зоопарка, и иерусалимского в особенности: мир должен быть спасен не только вместе с человеком, но и со всеми его творениями. Экологические идеи в основе своей тоже исходят из Танаха: запрет рубить плодовые деревья, запрет убивать птиц, вынимая яйца из гнезда, и т. д.

Флегматичный носорог, весь закованный в бронированные латы, чья мощь и свирепость известны еще из книги Иова, написанной задолго до Брема, сталкивается с собратом над охапкой сена. Раздается жуткий утробный рык, подобный шофару, заставляя сердце подскочить в горло, – один из зверей отходит подальше и снова застывает, прищурив свои круглые глазки, глядя в незримое.

37.

К дороге на Хайфу вплотную подступает море, и машина взлетает на гору Кармель. На верхнюю террасу Бахайских садов не пускают, но и по нижней, с ее розоватым крупным щебнем, рассыпанным по парковым дорожкам (только через пару веков он сотрется, раскрошится, погрузится в почву), можно составить представление о гробнице Баха-Уллы – пророка новой религии, в XIX веке открывшейся человечеству в Иране. Баха-Улла стал источником надежды великого будетлянина Велимира Хлебникова на то, что исламский Восток способен стать плодородной почвой для метафизического обновления мира. Атеистическая Россия поэта не устраивала именно из-за своей глухоты к метафизике; он не мог смириться со статусом футуриста, художественного провозвестника будущего: в своем знаменитом каспийско-персидском походе 1920 года, подражая Баха-Улле, он стремился реализовать себя как Властелин Времени, как пророк. Теперь бахаи есть даже в Харькове. Правда, в единственном числе.

В Хайфе доступ к гробнице Баха-Уллы оказался закрыт, а всё, что удалось рассмотреть вокруг, с очевидностью бросало вызов роскоши дворцовых садов Шираза, чьему искусству вторили когда-то ландшафты вилл первых нефтяных магнатов Апшерона. Но никаких фонтанов, только вензельно витиеватые скульптуры, их напоминающие: чаще всего целующиеся голуби. Стройные, как копья, кипарисы, филигранно выстриженные кустарники, цветистая многообразность и выверенность растительной палитры длинных клумб, величие мраморных парапетов и ажурность решетки – стилистически напомнили пространство тщательно прописанного фэнтези, чья рафинированность есть залог преобладания условности над достоверностью. Здесь хорошо грезить, подумал я, и тут же представил, что вижу вокруг рай ассасинов, или «Гелиополь» Юнгера; что ж, было бы забавно оказаться и там и там, но только ненадолго, ибо никогда не был способен читать фэнтези далее второй страницы.

C Кармель скатиться на пляж под заходящее над волнорезом солнце. Поезд, протяжно гудя, упруго мчится вдоль берега. Горизонт затоплен смуглым золотом. С подветренной стороны бухты парни, толкая перед собой доски, гурьбой кидаются ловить волну, вдруг восставшую из прибойного ряда огромным горбом, подобно загривку Черномора.

Колоритный дед – бородач в сомбреро – ходит по пляжу с металлоискателем, как косарь. Говорит, что доход приносят не монеты, а драгоценности, которые купальщицы теряют на пляже: иногда к нему подходят женщины и просят найти оброненную сережку, показывают примерное место утраты и, если находит, – вознаграждают.

Красивая женщина с умным лицом прищуривается на закатывающееся солнце поверх обложки английского перевода Зебальда.

38.

Кирьят Вольфсон – квартал англоязычный, богатый, строгий и добрый. Нигде в Рехавии не перегораживают улицы в субботу, как здесь. Нигде в Рехавии требовательные мамаши в париках не отчитывают детишек: Calm down! I said, just calm down! И только в этих краях так распространены прачечные – недешевая услуга, пришедшая из американского образа жизни большинства обитателей. И только здесь в съемных квартирах хозяева скупятся установить стиральную машину, ибо, вероятно, не желают лишать постояльцев удовольствия, к которому они привыкли там, откуда прибыли. Посещение прачечной в Америке своего рода моцион, только американцам может сниться Laundry, и только в американской поэзии существует великое стихотворение, действие которого происходит среди мокрых рубашек и простыней (James Merrill. “The New Yorker”, 1995). Прачечными и бакалейными лавками в Рехавии владеют в основном арабы, учтивые и отстраненные одновременно; впрочем, товар у них безупречен, хотя и недешев, а понаблюдать за тем, как они у входа, склонившись над ящиками, в медицинских стерильных перчатках проворно начиняют большие финики грецкими орехами, – одно удовольствие.

Случается на углах улиц в этом квартале, иногда снабженных скамьями и сквериками, услышать разные истории. Неподалеку обитает сухопарая и милая Элиза, разговорившись с которой можно узнать, что она живет на два дома (второй в Париже). Элиза полька и цитирует Чеслава Милоша, высказывая сведенборговскую мысль, что в аду часто можно оказаться в реальности, что для этого не надо покидать этот мир, а случается, что только шаг за порог или невидимую ограду отделяет нас от преисподней. И тут же Элиза добавляет, что стихи – это всё, что она способна вымолвить по-польски, ибо старается не говорить на родном языке, поскольку когда-то получила травму, из-за которой отринула родную речь и приняла иудаизм; так же поступили ее родная сестра и племянница, изучающая теперь политику в Еврейском университете. «Польские гены, – грустно говорит Элиза по-английски, – единственные в мире гены, которые переносят антисемитизм на молекулярном уровне».

«И в то же время, – добавляет она, – нигде, как в Польше, в которой во время войны было уничтожено почти все еврейство, не было столько героев, спасавших евреев от нацистов».

Я вспоминаю бабку своего приятеля, рижскую полячку, нежно любившую своих внуков, но неизменно звавшую их «жиденятам»… Разумеется, всё это говорит только о том, что любовь и ненависть – кровно родственные вещи. Пример Каина и Авеля сообщает нам, что, по сути, ненависть есть острая нехватка любви. Объект, испытуемый любовью, с необходимостью испытывается и ненавистью.

Элиза в ответ неуверенно качает головой и рассказывает историю о том, как одна польская семья спасла еврейского мальчика, чьи родители сгинули в Освенциме. После войны они решили усыновить мальца и привели его к молодому ксендзу, чтобы крестить. Ксендз отказался крестить мальчика и велел им отыскать родственников ребенка и передать его им на воспитание. Так они и поступили, и мальчик отправился в Израиль, к своим дальним родичам. «Этот ксендз потом стал папой, – говорит Элиза и добавляет: – Гитлер для христиан был воплощением зла, антихристом. И когда он обратил всю свою злобу на евреев, они поняли, что зло уничтожает добро. Раньше они не сознавали, что евреи несут светоч добра, что они – пример для всего мира. После войны протестанты закрыли свои миссии в Палестине, запретив проповедовать христианство среди евреев…»

В Рехавии, как и в любом другом насыщенном человеческим материалом месте, есть свои чудаковатые личности. Например, два коротышки: супружеская пара, оба в очках с толстенными линзами, оба нездоровые, благоухающие лекарствами, особенно она, которую он бережно поддерживает под руку и ведет маленькими шажками по тротуарам, когда все расходятся из синагоги. На нем перекошенная кипа, борода растет неровно – клочьями, но голос его тверд и зычен – вот воплощение мужского начала: он рассказывает ей обо всем, что происходит вокруг, а она переспрашивает, и, когда я нагоняю их, спускаясь на свою улицу, она говорит:

– А что рабби в проповеди сказал о будущем?

– Он не говорил о будущем. Он говорил о том, что сейчас небеса решают вопрос о будущем.

– Значит, он ничего не сказал о будущем?

– Нет. Он ничего не сказал о будущем.

Еще одна примечательная личность Рехавии: миниатюрная женщина с грубым макияжем, выходящая на улицу в блондинистом парике, красном пальто и в туфлях на огромных платформах. Издали – модная девочка, вблизи – странноватая молодящаяся старуха; она беседует с подростками, вышедшими из синагоги, что-то театрально рассказывает им. Актерка проницательно оглядывает прохожих, а девочки слушают ее завороженно, от чего, как любой лицедей, странная старушка на котурнах явно получает вдохновение. Я прохожу мимо и осознаю, что она в лицах пересказывает «Гарри Поттера».

Самый распространенный транспорт в западной части Рехавии – детские коляски, часто спаренные, катамараны для двойняшек. На игровых площадках множество чумазых и страстно поглощенных беготней детей, оставленных ушедшими в синагогу взрослыми, малышня под присмотром дежурных мамаш, увлеченных хлопотами о своих личных выводках. Особенно поражают девочки в платьях, порхающие по оградам, и яростно стремительные мальчики в пиджачках, из-под которых свисают замызганные цицит; не ясно, как только держится видавшая виды кипа при таких скоростях. Детей на огромной площадке видимо-невидимо – и они при всей разудалости поразительно самоорганизуются, остаются в рамках.

В эти дни в двери домов квартала стучатся робкие мужчины, которые, близоруко глядя через порог, неуверенно показывают мятые рекомендательные письма от раввинов в целлофановых конвертах и кланяются, горячо благодаря, когда получают цдаку[3].

39.

Йом Киппур[4] в Иерусалиме. Вдруг на закате раздается однообразно грозный долгий звук шофара. На улицах спохватившиеся водители газуют, стараются успеть до захода солнца домой. Мужчины в белых теннисных туфлях, кедах, кроссовках, белоснежно облаченные в талит с белыми кипами на головах и с молитвенниками в руках движутся в синагогу. Светофоры, будучи переведены в нерабочий режим, тревожно мигают; полное ощущение конца света, а не его репетиции. Люди идут не по тротуарам, идут посреди проезжей части, наслаждаясь пустынностью города. У Большой синагоги (неподалеку от угла Рамбана и Короля Георга) охранник – рыжий крепыш в очках – по-хозяйски обращается с автоматом, справляясь у входящих на предмет оружия, телефонов, фотокамер. Внутри звучит «Коль Нидрей», знакомая по классическому сочинению Макса Бруха для виолончели с оркестром. Вскоре начинается проповедь. Ее читает человек, чьего имени узнать нет возможности, но стоит сказать, что делает он это с великолепной дикцией – такой, что начинает казаться, будто все понимаешь, особенно когда слышишь имена Уинстона Черчилля, Теодора Рузвельта и Давида Бен-Гуриона. Рядом у дверей вдруг встал человек – азиатского происхождения, в очках с замусоленными стеклами, на плешивой голове разложен мятый носовой платок. Подобострастно кланяясь, он держит дрожащие руки сложенными лодочкой и прижимает их к груди, таким образом выражая свое почтение к происходящему в этом городе, в этой стране. Постоял, покланялся и, робко пятясь, удалился.

О чем была проповедь, можно только догадываться. Человек в высокой шапке, похожей на православный клобук, в свою очередь заимствованный из одеяния первосвященника, подходит к оратору и жмет ему руку, когда тот спускается с кафедры. Внутри синагога устроена, как большая учебная аудитория – амфитеатром, что вызывает ассоциации с выступлением Цицерона в сенате и пробуждает теплые институтские воспоминания. По окончании проповеди многие расходятся: видишь отцов, пришедших с детьми, и дедов, пришедших с внуками и сыновьями.

По дороге домой, проходя мимо палисадника, в котором сегодня утром приближал к лицу розу, вспоминаешь, что теперь на сутки действует запрет вдыхать благовония.

В Йом Киппур город таинственно тих. Это тишина, которой не только наслаждаешься, но в которую завороженно вслушиваешься. Открыты окна, и ты внимаешь тишине, тому, как молчит город, ты слышишь обрывки фраз прохожих, и снова загадочный какой-то звук, таинственный, некое отдаленное звучанье хора, не то далекий шум кондиционеров – не то тишину, порожденную самим городом. Это не молчание, но какая-то тайная, едва слышная важная мелодия.

Йом Киппур – прекрасное время для детей: они гоняют по улицам на самокатах, играют в футбол на площадях; только изредка проедет патрульная машина. Охранники у американского консульства на улице Агрон попивают кофе и громко переговариваются о своих делах. Туристы итальянские, шведские смотрят на то, что происходит вокруг, не веря своим глазам. Проносятся по разделительной полосе велосипедисты.

У Западной Стены укорачивается тень по мере восхождения солнца. У Котеля стоят странные ребята – один громко и отрывисто читает слихот, маршируя с сидуром в руках туда и сюда, по-солдатски разворачиваясь кругом, и никто ему не делает замечания. Все погружены в свои молитвы. Удивили два парня, с завываниями читавшие молитвы по-португальски. Рядом человек, накрывшись талитом, напевал грустную мелодию и вдруг заплакал.

Камни Стены – там, куда могут дотянуться руки, – гладкие и прохладные. В щели заткнуты туго свернутые записки. Те, кто подходит вплотную к Стене, задевают их, и клочки бумаги падают вниз с шероховатым звуком ударившегося в абажур мотылька.

40.

А теперь обратимся к тому, что происходило последние пятнадцать столетий над головами людей, в Судный день со слезами на глазах упиравшихся лбами в Западную Стену. Но прежде всмотримся в некоторые события и факты, имеющие непосредственное отношение к истории, которая вершится на наших глазах с помощью внешней политики США, включая ведущиеся ею войны: ибо война, как завещал нам Клаузевиц, – тоже политика, но с другим коленкором.

На мой взгляд, любой, решившийся впервые вникнуть в противостояние между исламистами и израильтянами, окажется примерно в той же ситуации, в какой оказалась героиня романа Ле Карре «Маленькая барабанщица», написанном полвека назад. В каком-то смысле все мы – чья судьба еще не пересечена силами этого противостояния – в определенном смысле «маленькие барабанщики», существа, лишь символически идущие в бой и способные погибнуть только от шальной пули. А «маленьким барабанщикам» положено слушать старших товарищей, находящихся во время боя в первых цепях, и уважать их решения и убеждения, подобно тому как молодая актриса Чарли сначала внимательно слушает любимого ею агента Моссада Джозефа, а потом выслушивает тоже завоевавшего ее ветреное сердце палестинского террориста Халиля. Суть противостояния между Джозефом и Халилем сводится примерно к тому же, в котором противостояли друг другу фараон и Моисей: силен ли еврейский Бог. Так вот, на мой взгляд, определенное мужество в мире современного еврейства необходимо для того, чтобы перевести вопрос противостояния именно в эту плоскость. Ибо исламисты уже давно находятся на той – взрослой стороне самосознания; среди них давно уже нет «маленьких барабанщиков».

Примечания

1

Цицит (или цицес) в иудаизме – сплетенные пучки нитей (часто шерстяных), которые носят мужчины с тринадцати лет (возраст бар-мицвы, совершеннолетия) на углах четырехугольной одежды. В частности, цицит является атрибутом талита, молитвенного одеяния.

2

Рош а-Шана – еврейский Новый год, который празднуют два дня подряд в новолуние осеннего месяца тишрей (тишри) по еврейскому календарю (приходится на сентябрь или октябрь). С этого дня начинается отсчет дней нового еврейского года.

3

Цдака (от еврейского «цедек» – справедливость) – благотворительная акция, милостыня. Цдака – одна из заповедей: дать нуждающимся – это, с точки зрения иудаизма, акт восстановления справедливости, то есть вещь обязательная. Давая цдаку, человек становится посредником между Богом и нуждающимся.

4

Йом Киппур в иудаизме – самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Отмечается в десятый день месяца тишрей, завершая Десять дней покаяния.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.