VIII

Тот, кто уже последовал за мной по всем ступеням моего детства и помнит, в каком неведении и необразованности я воспитывалась, может представить себе, как я была поражена, увидев и услышав «Ромео и Джульетту» в исполнении величайшего трагика, какого когда-либо знала Англия, и самой знаменитой трагической актрисы, какую нам суждено будет впоследствии узнать. Мой ум, еще ничем не заполненный, как чистая страница, сразу получил все, что только можно постичь относительно поэзии, любви, сострадания, ужаса – все это было заключено в великолепной поэме, которая врезалась мне в память и привела мои чувства в состояние чрезвычайной восторженности и возбуждения.

Мне тогда исполнилось столько же лет, сколько Джульетте; я была красивой и страстной, как и она, мне не казалось странным, что она внезапно воспылала любовью к юному Монтекки, любовью, которая в первый же день, а вернее, в первую же ночь свидания с возлюбленным продиктовала ей пророческие слова, – те, что предвещают гибель и ему и ей и обращены к кормилице:

Мистер Хоарден следил по выражению моего лица за всем, что творилось у меня в душе, и, как умудренный психолог, читал в ней словно в открытой книге; для него все это превращалось в занимательное исследование, окрашенное тем удовлетворением, какое дает сам вид наслаждения или даруемого счастья.

И правда, мое счастье и блаженство не знали предела. Особенно когда начались сцены на балконе, первая, такая поэтичная, и вторая, проникнутая столь горячей страстью… Мои руки, прижатые к груди, тщетно пытались унять биение сердца, я тяжело дышала, устремив остановившийся взгляд на сцену, и хотела, как Джульетта, одновременно удержать Ромео и вытолкнуть его прочь.

Легко вообразить, в какой ужас меня повергла та сцена, где Джульетта пьет таинственный эликсир, который должен погрузить ее в сон, и дрожит при мысли, что ей суждено проснуться одной в склепе предков, среди мертвецов, и трепетать от ужаса при мысли, что они вот-вот поднимутся из своих гробниц.

А затем наступила катастрофическая развязка, которая произвела на меня тем большее впечатление, что она оказалась нова не только для меня одной, но и для прочих зрителей. Дело в том, что в первоначальном, оригинальном шекспировском тексте Ромео умирает около гроба Джульетты, так и не узнав, что любимая только спит, а к ней приходит пробуждение лишь после его смерти.

Однако гениальное прозрение и драматическое чутье позволили Гаррику догадаться, мимо какой ужасающей по трагичности сцены прошел великий драматург; он пробудил Джульетту в тот самый миг, когда Ромео, сочтя ее умершей, принимает яд. Вместо двух отделенных друг от друга и, следовательно, раздельных смертей, он заставил любовников терзаться в единой агонии, завершающейся смертью: для одного – от яда, а для другой – от кинжала.

Таким образом он возвысил сцену страдания до вершины отчаяния, поднял прекрасное до уровня возвышенного!

В миг, когда Джульетта убила себя, я резко откинулась назад и потеряла сознание, в то время как весь зал, выражая благодарность Гаррику за его чудесное нововведение и за блеск неоспоримого дарования, разразился рукоплесканиями.

Мой обморок не был чем-то опасным: немного холодной воды привели меня в чувство. Я смогла только схватить обе руки мистера Хоардена и крепко сжать их, а потом, не думая, насколько это соответствует правилам хорошего тона, бросилась в объятия его супруги и расцеловала ее.

Мы возвратились домой. Там нас ждал ужин, но, как можно без труда догадаться, я не могла и помыслить о еде. В глазах у меня сверкали огни, в голове звучали стихи, сердце было переполнено чарами любви.

Я попросила у мистера Хоардена позволения удалиться в свою комнату. Он разрешил, но перед этим подошел к книжному шкафу и сказал:

– Я понимаю, что вам сейчас желаннее всего другого: вы хотите возвратиться на представление. Вот, возьмите!

И он вложил мне в руки книгу.

То был томик Шекспира с трагедией «Ромео и Джульетта».

У меня вырвался крик радости. Доктор распознал самое жгучее стремление моей души и пошел ему навстречу раньше, чем его об этом попросили.

Я бросилась в свою комнату, упала в кресло и перечитала пьесу от первой строчки до последней.

Затем я возвратилась к основным сценам, к любовным объяснениям Ромео и Джульетты, начиная со встречи на балу и кончая предсмертным свиданием в склепе.

Разумеется, я не была способна оценить гениальность создателя этого драматического и поэтического шедевра. Но юное сердце, полное надежд и любви, восполнило интуицией недостаток мудрости.

Впрочем, я еще ничего не забыла: ни одного жеста трагика, ни единой интонации актрисы. И какого трагика, какой актрисы – Гаррика и миссис Сиддонс!

В три часа ночи с распаленным сердцем и растравленным воображением, но побежденная усталостью, я наконец улеглась.

Но я упала на постель только для того, чтобы в грезах видеть себя Джульеттой, сжимающей в объятиях воображаемого Ромео и умирающей вместе с ним от любви и горя.

Нет нужды описывать, в каком расположении духа я вернулась в ювелирный магазин. С разрешения мистера Хоардена я захватила волшебный томик с собой. Сидя в экипаже, увозившем меня в магазин, я прижимала книгу к сердцу, словно опасаясь, что поэзия даст ей крылья и она может упорхнуть от меня. О, жалкие уловки, к которым мне приходилось прибегать, чтобы заинтересовать покупателей, льстивые слова, которые мое положение вынуждало меня произносить, расхваливание товара – как все это тяготило мое сердце и ранило мою гордыню! Быть такой же красивой, как Джульетта, иметь сердце столь же исполненное любви и поэзии, как и ее, – и примерять драгоценные безделушки в модном магазине, будь это даже заведение первого в Лондоне ювелира, вместо того чтобы быть на балу в парчовом платье со шлейфом, вместо того чтобы обмениваться с балкона словами любви с прекрасным кавалером, вместо того чтобы слушать пение птиц и спорить с возлюбленным своего сердца, поет ли то соловей или жаворонок! Согласитесь, что целая пропасть отделяла то, что было, от того, что могло быть, мечту от действительности.

Я не отваживалась читать днем. Впрочем, на это у меня не было бы и времени. Магазин мистера Плоудена был одним из самых посещаемых в Лондоне и никогда не пустовал. Я была непрерывно занята. С каким же нетерпением ждала я десяти часов вечера, когда магазин закрывался.

Как только магазин закрывался, я удалялась в свою комнатушку.

Там я уже не только читала: за одну ночь я запомнила всю пьесу почти наизусть. А те сцены, что были мне особенно близки (я ошибаюсь, они были близки Джульетте!), я знала просто назубок, заучив не только стихи, но и интонации и жесты великой актрисы, игравшей Джульетту.

Теперь я старалась воспроизвести ее жесты и интонации, но, когда читала те же самые стихи, то, обуянная гордыней, полагала, что сколь бы совершенной ни была миссис Сиддонс, когда я ее видела и слышала, она могла бы достигнуть еще большего изящества в том или ином жесте, большей чувствительности в голосе. Действительно, как я убедилась впоследствии, эта великая актриса лучше всего и со всем возможным совершенством играла таких героинь, как леди Макбет или мать Гамлета, а ее исполнение «нежных» ролей, влюбленной Дездемоны или Джульетты[84], подчас оставляло ощущение, что тут ей чего-то недостает. Так вот, именно телесной грациозностью, нежным чарующим голосом, по моему тогдашнему разумению, природа наделила меня. Легкая, почти воздушная поступь, гибкий стан, гармоничность форм и естественная плавность манер позволяли мне достигнуть столь совершенной женственно-мягкой томности, что ко мне было вполне приложимо то непереводимое определение, которое так любят итальянцы: morbidezza[85]. Мне казалось, что я обладаю всем сразу – явление редкостное! – и мягким голосом и даром трагического волнения; мое лицо, сейчас я могу в этом признаться, обладало способностью внушать впечатление полной истинности написанных на нем чувств, даже если они и были наиграны; оно с легкостью и блеском изображало грусть, меланхолию, радость. А телесная чистота была совершенно незапятнанной, хотя душа уже утратила девственную прозрачность; наконец, сама красота моя была, словно редкостный бархатистый плод, овеяна той неоспоримой непорочностью, что заставляет относиться с уважением даже к Венере Медицейской[86], несмотря на ее наготу[87]. Одним словом, я уже сеяла вокруг себя огонь, но сама еще не пылала.

Полночи я провела, декламируя и жестикулируя перед маленьким зеркалом, в котором отражалась едва ли пятая или шестая часть моей собственной персоны.

На следующий день миссис Плоуден, то ли по наивности, то ли с оттенком иронии, спросила меня, не имею ли я привычку бредить по ночам: мои соседки по мансарде пожаловались, что я не дала им спать. Итак, она посоветовала мне бредить во сне или наяву с меньшим рвением, умеряя силу голоса.

Сказать мне так значило заставить меня отказаться от единственной подлинной радости, посетившей меня с тех пор, как я родилась на свет.

Я продолжала мои ночные упражнения, но полушепотом. Моей самой затаенной мечтой было показать свои таланты какому-нибудь театральному директору и быть принятой на сцену. Я уже подумывала попросить рекомендацию к мистеру Шеридану: я отнюдь не забыла его имени, хотя в то время не имела никакого представления о его славе. Однако как попросить о подобной услуге мистера Хоардена? Разве признаться ему, что я намерена покинуть ювелирный магазин ради театра, не значило объявить, что я сама желаю свернуть с прямого пути, на который он меня направлял, и устремиться по кривой дорожке, от которой он надеялся меня оградить? Решиться на такое у меня, как я чувствовала, не хватило бы сил.

Что же делать?

Ждать. Положиться на какой-нибудь из необычайных случаев, что подчас меняют все течение жизни, уподобиться утопающему, готовому доверить свое спасение любому хрупкому обломку, обещающему какую-то надежду.

Так прошли две недели, быть может самые мучительные из тех, что выпадали мне до этого.

Уже месяц, как я служила у мистера Плоудена, и, повторю, целых две недели меня сжигали мучения, какие я только что попыталась описать, и вот однажды у дверей ювелирного магазина остановился весьма изысканного вида экипаж, грум в ливрее серо-жемчужных и вишневых цветов распахнул дверцу кареты, и из нее вышла женщина в туалете безукоризненного вкуса.

Взглянув на нее, я едва удержала крик, готовый вырваться из груди: то была мисс Арабелла.

В ее манере держаться, когда она входила в магазин мистера Плоудена, ощущалась свойственная ей высокомерная решительность, словно она была не простой смертной, а богиней богатства и модного блеска или, вернее сказать, самой Фортуной.

Меня она заметила сразу, наши взгляды скрестились, но ни один мускул на ее лице не дрогнул, выдавая, что она меня узнала.

Ее поведение меня вовсе не удивило: наверное, ей забыли передать, что я приходила, по ее мнению, я все еще должна была находиться в Уэльсе, и если допустить, что мисс Арабелла еще помнила обо мне, то, как напрашивалось, единственная мысль, навеянная неожиданной встречей, могла быть только о том, как похожа барышня из ювелирного магазина на ту, с кем спутница мистера Ромни столкнулась некогда на побережье.

Но удивления своего мисс Арабелла никоим образом не проявила. Она попросила показать ей драгоценности, и хотя эту миссию возложили на меня, говорила со мной как с совершенно незнакомой посторонней особой.

Выбор ее остановился на украшении из изумрудов, окаймленных бриллиантами, стоившем три тысячи фунтов стерлингов, и она приказала:

– Доставьте мне этот гарнитур в мой особняк сегодня же к пяти часам вместе со счетом для оплаты.

А затем, указав на меня одним только движением глаз, добавила:

– Пусть его принесет эта девушка.

Я почувствовала, как по всему моему телу побежали мурашки. Меж тем мистер Плоуден ответил, что ее повеление будет исполнено, и наивежливейшим образом сопроводил гостью до кареты. Уже поставив ногу на подножку, она обернулась к нему и повторила:

– Вы меня поняли, мистер Плоуден? Эта девушка, и никто другой! Иначе я не стану платить за ваш гарнитур, отошлю его обратно, и ноги моей более не будет у вас.

– Пусть ваша милость не беспокоится, – заверил ее ювелир. – Все будет так, как вам угодно.

Мисс Арабелла сделала знак кучеру, и лошади побежали крупной рысью.

Я была совершенно уничтожена: то, что я призывала, не осмеливаясь облечь в слова, будто по мановению волшебной палочки явилось на мой молчаливый призыв – я не разыскивала мисс Арабеллу, она отыскала меня сама. Что бы ни воспоследовало после нашей встречи, я не нарушала слово, данное мистеру Хоардену.

К пяти часам мистер Плоуден велел подать мне карету, ибо из осторожности не желал заставлять меня идти по лондонским улицам, имея в руках ларчик с такими драгоценностями. Решающий час наставал; я была близка к тому, чтобы попросить мистера Плоудена избавить меня от великого искушения, но искуситель уже притаился в моей собственной душе, и он одержал верх!

Карета остановилась у дома № 23 по Оксфорд-стрит. Я узнала особняк, швейцара у его дверей и сад за оградой. Швейцар позвонил с тем важным видом, что, верно, не изменял ему никогда. Тотчас появилась экономка. Я сообщила, что приехала от мистера Плоудена. У нее уже был приказ меня пропустить.

Мисс Арабелла ожидала меня в белом с золотом будуаре, затянутом небесно-голубым атласом. На ней был какой-то роскошный турецкий наряд; ее прическу опоясывала нить с нанизанными цехинами[88]; шитый золотом вишневый бархатный корсаж оставлял полуобнаженной ее грудь; на ногах без чулок красовались восточные домашние туфли, тоже из вишневого бархата с золотом. Она сидела или, скорее, полулежала на подушках.

Она сделала миссис Нортон знак оставить нас, и та вышла, затворив за собой дверь.

– Сударыня, – начала я дрожащим голосом, не осмеливаясь поднять на нее глаза, – вот украшение, которое вы выбрали у мистера Плоудена, а к нему – счет. Мистер Плоуден передает вам, что он никогда не прислал бы счет, если б не вы сами…

Она прервала меня.

– Так это вы, малышка? – воскликнула она. – Подойдите-ка поближе, неблагодарная!

Красота всегда оказывала на меня ни с чем не сравнимое действие, а мисс Арабелла, воистину, была блистательно прекрасна.

Я приблизилась к ней и стала на колени, словно какая-нибудь уроженка античного Книда или Пафоса, к которой явилась сама Венера[89] в те времена, когда богини действительно спускались с небес к смертным.

– О сударыня, – пролепетала я, совершенно раздавленная, – вы осуждаете меня несправедливо! Как только я приехала в Лондон, мой первый визит был к вам, чтобы оказаться подле вас, повиноваться вам беспрекословно, коленопреклоненно услужать вам, как сейчас, – вот для чего я отправилась в Лондон. Я оставляла здесь о себе весточку, но вы, быть может, забыли об этом?

– Идите-ка сюда, – приказала она и притянула меня на подушки рядом с собой. – Вы же видите, что я, напротив, вас вовсе не забыла, если разыскивала повсюду и даже отправилась в магазин этого отвратительного Плоудена… Но почему вы сюда не возвращались?

Я опустила глаза, собираясь соврать:

– Я опасалась, что вы еще не возвратились в столицу.

– Тогда почему же вы велели мистеру Хоардену не давать мне ваш новый адрес?

– Ах, я ничего не запрещала! – протестующе воскликнула я. – Вероятно, сам мистер Хоарден…

Тут она с усмешкой прервала меня и закончила фразу:

– … пожелал оградить вас от той опасности, которой ваша нравственность подверглась вблизи меня, не правда ли?

Покраснев, я потупила глаза.

– Итак, лгать вы еще не научились, – сказала она. – Я в буквальном смысле слова угадала, что там произошло.

Она позвонила, и на пороге возникла миссис Нортон. Протянув ей пачку заранее приготовленных банкнот, мисс Арабелла приказала:

– Возьмите это, доставьте к Плоудену и скажите, что я оставляю покупку у себя вместе с той, кто ее принесла.

– О сударыня! – вскричала я. – Как? Вы желаете?…

– Послушайте, неужели вы заставите меня поверить, что сожалеете о ювелирном магазине мистера Плоудена и грезите только о том, чтобы остаться барышней из лавочки? Полно! В таком случае вся моя вера в физиогномику пошла бы прахом[90]. Здесь, моя дорогая, – прибавила она, смеясь, – вы вольны декламировать в свое полное удовольствие, и никто не станет жаловаться, что вы слишком громко грезите вслух.

– Как! Вы и об этом знаете?… – невольно вскрикнула я.

– Я очень любопытна, очень, а сей грешок, как вам известно, свойствен красивым женщинам. Так вот, повторяю, здесь вам будет позволено декламировать сколько душе вашей угодно. И ходить на представления так часто, как пожелаете.

– О, неужели это правда, сударыня?

– Мне не составит труда удовлетворить подобную прихоть: у меня уже абонирована ложа на весь год, и она всегда пустует; вы будете пользоваться ею всякий раз, как у вас появится такое желание.

Тут она обернулась к миссис Нортон:

– Что такое? Почему вы еще здесь, дорогая?

– Я бы хотела напомнить вашей милости, что от пяти до шести часов она ожидает визит, а поэтому, если я отправлюсь к мистеру Плоудену сама, хотя он и в двух шагах отсюда, персона, которую ожидают в это время, могла бы прийти и не обнаружить внизу никого, кто бы сопроводил ее к вам.

– Вы правы. Пошлите Тома. А если лицо, которое мы ожидаем, объявится, попросите его чуточку подождать в гостиной и предупредите меня. Ступайте!

Миссис Нортон вышла.

– Посмотрим же на бриллианты, – с рассеянным видом промолвила хозяйка дома.

Я тотчас открыла перед ней ларчик:

– Они действительно великолепны!

– О Бог мой, у меня их столько! Но Джордж вчера мне сказал, что всем камням он предпочитает изумруды; а ведь надо же что-то делать для тех, кто вас… Ох, у меня с губ чуть не слетело мерзкое слово: я едва не произнесла «кто вас содержит» вместо «любит»!

Я подняла на нее глаза, и нечто вроде холодного пота выступило у меня на лбу: я начинала догадываться, насколько прав был мистер Хоарден, но было уже поздно.

– Помогите мне надеть этот гарнитур, – сказала мисс Арабелла и поочередно подставила мне шею, уши и руки.

Был ли мой переход из магазина на Стренде в особняк на Оксфорд-стрит возвышением или падением? Я еще не могла решить. В заведении ювелира я находилась ради услужения публике, в особняке на Оксфорд-стрит стала камеристкой мисс Арабеллы.

Я как раз застегивала второй браслет, когда возвратилась миссис Нортон и кратко доложила;

– Это он.

– И где он?

– В гостиной.

– Проводите мисс в апартаменты, что выходят в сад, проследите, чтобы она ни в чем не испытывала нужды, и приставьте к ней Сару для услуг.

Миссис Нортон открыла маленькую дверцу, незаметную в деревянной панели, и пригласила меня следовать за собой, меж тем как мисс Арабелла встала, сделала несколько шагов по направлению гостиной и нежнейшим голосом произнесла:

– Входите же, мой дорогой принц!

IX

Мои апартаменты состояли из трех хорошеньких комнаток, выходивших окнами в сад. Располагались они на высоте обычных антресолей. Одна из них – та, что посредине, – имела балкон, выдвинувшийся подобно террасе под сенью пышных зеленеющих крон высоких деревьев. Этот балкон был густо увит плющом и диким виноградом и как бы опоясывал дом, проходя под окнами других комнат.

При виде этого балкона мое сердце подпрыгнуло от восхищения. Он напомнил мне декорацию ко второму акту «Ромео и Джульетты». Когда в полночный час, при лунном свете, я в белом пеньюаре выйду на этот балкон, ничто не помешает мне воображать себя Джульеттой. Мне не хватало только Ромео.

Оставшись одна, я тотчас принялась размышлять о новой перемене, только что совершившейся в моей жизни. К каким берегам меня несло и какой рок толкал меня? Было ясно, что некая воля, во много раз могущественнее моей, распоряжалась моим существованием, не позволяя мне воспротивиться ее намерениям.

Сначала она проявила себя в нежданной щедрости графа Галифакса, которая, избавив меня от униженного положения и природного неведения, заменила ее начатками образования, может скорее развращающими, нежели полезными. Потом меня, оставшуюся без покровительства графа, случай приводит в лоно семьи доброго, честного пуританина, где, как мне представляется, моя жизнь хотя бы некоторое время будет течь ровно и безопасно. Однако непредвиденная встреча с Эми Стронг если не порождает, то с огромной силой разжигает в моей душе надежды, что я гнала, пытаясь сопротивляться руке судьбы, так властно влекущей меня.

И вот я приезжаю в Лондон по приглашению женщины, совсем незнакомой мне, но Провидение, на сей раз снизойдя до того, чтобы обратить на меня свой взгляд, устраняет эту женщину с моего пути. Взамен оно посылает мне мужчину с благородным сердцем и женщину с душой нежной и полной сочувствия, и для них я в одно мгновение из чужого человека становлюсь другом, для меня ищут и находят место, настолько же более почетное, чем то, какое я занимала в доме Хоардена-отца, насколько то место было предпочтительнее моей работы у миссис Дэвидсон. Девчонка, пасшая овец, достигла положения доверенного лица одного из богатейших лондонских ювелиров, но рок, которого я, казалось, избежала, вновь настиг меня и, прежде чем я успела осознать происходящее, опять толкнул на гибельный путь, где меня подстерегают печали, о каких так убедительно говорил мистер Хоарден.

Что делать?

Еще есть время: бежать из этого рокового дома, броситься к мистеру Хоардену, все рассказать ему, признаться во всем, даже в моем желании стать актрисой, крикнуть ему: «Вот я… спасите же, спасите меня!» И сделать это до наступления ночи, ведь если я исчезну на целую ночь – все будет кончено.

Или остаться? Остаться, и пусть течение несет мою лодку без руля и без ветрил, среди стремнин и водоворотов, пусть вынесет в Океан, то есть в неизвестность – как знать, может быть, к чудесной стране Катай, что открыл Марко Поло[91], но, возможно, и в безжизненный край полярных льдов и торосов.

Однако как не задуматься о жизни этой женщины, у которой замечательные лошади и роскошные кареты, слуги в богатых ливреях, великолепный дом и такие бриллианты, что нет слов описать их красоту, и ложи во всех театрах, и любовник, к кому она обращается со словами: «Входите же, мой дорогой принц, я жду вас!» Как сравнить все это с существованием бедной девушки, вынужденной стоять за прилавком, подниматься в восемь утра, проводить дни, перебирая драгоценности? От всех этих украшений в ее пальцах остается лишь память о прикосновениях, в глазах – только отблеск их сверкания, а в десять вечера, когда ей пора ложиться спать, оставшись одна в своей комнате, она не имеет права даже декламировать стихи Шекспира. Ей приходится бояться, как бы в противном случае соседки не стали жаловаться, что она их беспокоит, а хозяин – спрашивать, уж не бредит ли она!

О Боже всемогущий! Пусть будут признаны святыми те из женщин, чьи души в силах противостоять бурному потоку желаний! Но даруй прощение, Боже, тем, кто не смог вынести искушений мирских и тягот того положения, в какое поставили нас законы человеческие! Смилуйся над ними, Создатель, ибо они достойны прощения!

Увы! Я сама из их числа. Протекли вечерние часы, настала ночь, а я так и не смогла ни на что решиться. Мне бы следовало, по крайней мере, написать мистеру Хоардену, попросить поцеловать за меня стопы миссис Хоарден, этой достойнейшей из женщин… Я же не только не прибегла к его гостеприимству и покровительству, не только не послала ему ни строчки, но, стыдясь взглянуть ему в глаза, стала избегать встречи с ним. Чувствуя, что каждое воспоминание о нем чревато муками раскаяния, я старалась все забыть; когда же это не удалось, сделала все, чтобы заставить свою совесть оглохнуть.

Так я во второй раз проявила неблагодарность. А между тем все могло бы обернуться совсем иначе. Я хотела написать письмо: вошла в маленький кабинет, где еще раньше заметила бюро, и стала искать в этом бюро бумагу, перо и чернила. Но ничего этого там не было, я нашла только какую-то книгу. Машинально раскрыв ее, я прочла: «Кларисса Гарлоу»[92].

Я понятия не имела, что это вообще такое – роман, как ранее, приехав в Лондон, не знала, что такое спектакль. Итак, я открыла книгу или, точнее, распахнула еще одну дверь в неведомый фантастический мир. Я вошла туда с тем же чувством, что испытала, когда театральный занавес впервые поднялся перед моими глазами.

Этот роман, написанный, как утверждают, с нравоучительной целью, произвел на меня впечатление прямо противоположное тому, на какое рассчитывал автор. Ловелас, вместо того чтобы ужаснуть меня как коварный обольститель, показался мне чрезвычайно обворожительным джентльменом. Я завидовала несчастной Клариссе Гарлоу: за то счастье, какое она испытала, любя его, я готова была расплатиться ценою всех тех бед и превратностей, что выпали на ее долю.

С того момента, когда эта книга попала ко мне в руки и я открыла ее, уже не могло быть речи ни о том, чтобы написать мистеру Хоардену, ни о возвращении в ювелирный магазин Плоудена. Фея вновь коснулась меня своей волшебной палочкой, и я больше не принадлежала себе.

Миссис Нортон зашла спросить меня, не спущусь ли я выпить с ней чаю, но застала меня всецело поглощенной чтением. Я спросила ее, исходит ли это предложение от нее самой или это приказание мисс Арабеллы. Она отвечала, что мисс Арабелла сейчас принимает гостей и, вероятно, ей не до меня. Тогда я попросила миссис Нортон прислать ко мне в комнату мой чай и сандвичи, что заменит мне и полдник и ужин, и предоставить мне возможность продолжать чтение.

Ни ее появление, ни уход не заставили меня поднять глаза от книги. Через минуту я услышала, как вошел лакей, принесший все, что я просила. По-прежнему не отрываясь от книги, я сделала ему знак, чтобы он поставил все принесенное на столик и оставил меня одну.

Поскольку лакей, должно быть, и не мог желать ничего лучшего, чем избавиться от необходимости прислуживать мне, он повиновался. Когда он ушел, я заперла за ним дверь, словно боясь, что мне могут помешать.

Я забыла о чае, о миссис Нортон, о мисс Арабелле, я весь мир забыла: теперь я была Клариссой Гарлоу, как раньше – Джульеттой.

Однако через два или три часа подобного лихорадочного чтения в моей душе воцарился такой хаос, мозг был так разгорячен, что я ощутила настоятельную потребность подышать свежим воздухом.

Я открыла окно и, выйдя на балкон, присела на одну из каменных скамей.

Была дивная летняя ночь, подобная той, которую некогда выбрал Шекспир, чтобы населить ее персонажами своих грез. Лунный свет, проникая сквозь листву деревьев сада, придавал переливчатый блеск траве газона и дремлющей воде бассейна. Соловей Джульетты заливался в кустах. Это была одна из тех ночей, что опьяняют больше, чем самое жаркое солнце, и питают любовное томление в девичьем сердце.

Сквозь шелковые занавески мне были видны ярко освещенные окна апартаментов мисс Арабеллы. Оттуда приглушенно просачивались звуки арфы и негромкий женский голос.

Я никогда прежде не слышала этого божественного инструмента, трепет его струн, их звучание, едва доносившееся до моих ушей сквозь все препятствия, были полны бесконечной сладостной неги. Искусство и природа объединились, чтобы дать этот концерт, столь согласный с моими мечтами. Соловей Джульетты и арфа Клариссы вместе пели мне: «Все полно любви! Мы любили, люби же и ты!»