- Знающий человек? - тихо переспросил Дэнеш.
      Эртхиа дернул плечом.
      - И они пели. А я уж не стал. Так до утра их и слушал. Голоса у них дивные: то как дудка деревянная, то совсем человеческие. А утром проснулся и знакомой дорогой - в Аз-Захру. И пока ехал, песня во мне все вилась, вилась. И свилась. Вот только я в Аз-Захру, вот только ворота проехал, чувствую все. Вся она, как есть, во мне, ни словечка не упустил, так не растерять бы! Я Веселого каблуками - и к тебе.
      - Эртхиа...
      Царь Аттанский дернулся, прижал дарну к животу. Акамие наклонился, дотянулся до него, коснулся колена.
      - Ты скажешь, почему ехал через Суву?
      Эртхиа поднял на него затравленный взгляд.
      - Скажу. Если ты сам еще не понял, я скажу.
      - Он понял, - шепотом сказал Дэнеш. Тогда и Акамие понял и испугался.
      - Но ведь тебе Сирин предсказал, что ты с ним больше не встретишься? также шепотом напомнил он.
      - А! - стукнул по ковру Эртхиа. - Предсказал! И еще раз предсказал. И пусть предсказывает, если это его дело. А мое дело, если что не по мне, сделать так, чтобы было по мне. На то я и мужчина. По крайней мере, попытаться. Ты пойми...
      И тут Эртхиа выложил все что знал и все что случилось с ним - ровно до той минуты, как ступил на висячую тропу.
      - Я и не думал туда ехать. Я только к Аэши... А там дым и пепел. Куда же мне еще было? Дэнеш, как ашананшеди узнают про мор?
      - Трава по-другому пахнет.
      - Не знаю... когда я ехал, мне все дымом пахло.
      Эртхиа спрятал лицо за рукавом и оттуда глухо и неровно продолжал:
      - Старик, Сирин этот твой, сказал, все умрут. Все. А я еду искать, где у Судьбы в стене лазейка... Он обещал...
      - Что обещал? - комкая в пальцах рукава, спросил Акамие.
      Эртхиа, как разбуженный, уставился на него пустыми глазами. Кашлянул, держась за горло. Акамие отвернулся.
      - Ну, не можешь, не говори. Так бывает.
      - Что бывает? - захрипел Эртхиа. - У меня жены умрут, дети умрут! Атхи умрет... Останутся только Ханис и Ханнар. И... - тут Эртхиа прикусил язык. Про Ханиса-маленького, чей он сын, и так трое знают, не считая самого Эртхиа, ну и хватит. - А я еду! - он рубанул воздух рукой. - Сам не знаю, куда и зачем. Не знаю, клянусь моей удачей, не знаю. Не только тебе объяснить не могу, но и сам не знаю. И поеду, потому что, если останусь, то все решено уже, а если...
      Тут ему сдавило горло, и он согнулся, надсадно кашляя. Акамие придвинулся к нему, погладил по спине.
      - Хватит, не говори. Все равно не сможешь. Я знаю - помню.
      Эртхиа что-то возмущенно мычал, давя кашель и давясь кашлем.
      - Я понял, понял, можешь не говорить. Не надо. Хорошо?
      Дэнеш охватил ладонью лоб Эртхиа и приподнял ему голову, второй рукой придержал за плечо. Акамие тут же ловко поднес чашу с вином. Эртхиа выпил ее, почти полную, не отрываясь, и тут же повалился на ковер.
      - Он спит, - успокоил Дэнеш.
      - Что ты ему подсыпал? - растерялся Акамие.
      - Когда бы я успел? Я так... пальцами.
      О возвращении
      Я стоял, прислушиваясь, в темноте. Не более чем один удар сердца разделял это мгновение - и то, эту вечно немую тьму - и звук, еще звенящий тайно и неуловимо где-то там, там, нет - здесь, более здесь, чем я.
      Не могло быть между ними более одного удара моего сердца, ибо это и был первый удар моего сердца.
      Но едва сердце отозвалось, звук пропал. Не угас, как угасают отголоски, когда струна дрогнет в последний раз, а исчез так просто и необратимо, будто его и не было никогда, но в то же время он и исчезнуть мог, только быв. Он должен был звучать, чтобы отозвалось мое сердце, которого не было, но едва оно стало, он перестал. Я не могу объяснить иначе.
      Я знал, что источник звука существует. Здесь, где я не могу его слышать издалека. Когда я был дальше, я слышал его так же ясно, как мать и во сне слышит дыхание своего дитяти. Здесь же я не мог, пока не приближусь. В сердце роза. Я знал, что мне не будет покоя, пока я не найду ее.
      Я стоял в темноте, стиснув кулаки. Что-то остро ткнулось мне в левую ладонь. Так, должно быть, клюет скорлупу изнутри птенец. Так толкается в землю упорный росток. Ткнулось и затаилось. И еще, и еще раз - остро, и жадно, и отважно. В такт ударам сердца.
      Я раскрыл ладонь, поднеся к глазам. Что-то ужалило меня в самую середину ладони. Осветив вздрагивающие пальцы, заплясал язычок пламени.
      Я зажмурился. Я не помнил боли. Я помнил, что она была.
      Огонь.
      Я знал, что тот костер давно угас, и зола остыла, и ветер развеял ее. Но там, где я был до сих пор, времени нет. И страх был столь же далек от меня, сколь неотступен. Всю вечность.
      А здесь я помнил о нем, как о боли, что он был.
      Огонь.
      Яснее я помнил звук, исчезнувший, едва появился я. Я знал этот голос, как свой, я управлялся с ним едва ли не лучше, чем со своим. Гортань знает усталость, но не дарна, рожденная петь - и ни для чего более.
      Где-то она пела - В сердце роза. Я должен был ее найти.
      О встрече влюбленных
      День ушел, его сменила ночь. Разошлись. Эртхиа, спящего, перенесли в соответствующие его достоинству покои, царь же удалился на ночную половину, пустовавшую с тех пор, как жены Лакхаараа переселились в его прежний дворец, который принадлежал теперь его малолетним сыновьям. Только старший из них, Джуддатара, оставался в царском дворце и воспитывался как наследник нынешнего царя, своего дяди. С ним жила и его бабка, вдова царя Эртхабадра, старшая из его жен.
      Дворцу положена ночная половина, ночной половине положены евнухи. И они томились от безделья, обходя пустующие комнаты, покои и купальни, обширные залы с бьющими струйками прохладной воды в широких мраморных чашах, крохотные дворики, мощеные пестрой плиткой, тенистые сады. Или, позевывая, играли в шнурки и камушки на широких ступенях и в тени галерей. Или строили друг другу козни от нечего делать. Обрести хоть какое-то подобие власти при нынешнем правителе они и не надеялись. Ну, кроме тех, кто прислуживал царице Хатнам Дерие и кто надзирал за рабынями на хозяйственных дворах.
      Лишь несколько примыкавших к Крайнему покою помещений царь взял под опочивальню и маленькую библиотеку, где находились книги, которыми он пользовался чаще других, и где вечерами, как когда-то отец, он оставался подолгу без сна, приводя в порядок мысли и впечатления прошедшего дня и обдумывая все, чем должно озаботиться завтра.
      Здесь же часто сидел с ним рядом Дэнеш, наигрывая на дуу и произнося стихи.
      Настало время им узнать друг друга, не так торопливо и жадно, как в дни последней болезни Эртхабадра ан-Кири, но пристальнее и нежнее. Свиток за свитком разворачивал перед Дэнешем нечаянный царь - любимые, доверяя в них самого себя его мнению и суждениям, ибо сказано: выбирая книгу, выбираешь себя, и еще: Судьба заглядывает через плечо, отмеряя удел читающему.
      Многие из свитков вместо имени автора несли на себе ссадины от ноздреватого камня, которым счищают с пергамента негодные знаки и слова, чтобы переписать заново. Но имя не заменишь иным, и свитки оставались безымянными, только стертое имя, подобно срезанной косе, роднило и уподобляло их тому, чей торопливый калам вызвал из небытия чудные, опьяняющие слова, которые читать и произносить вслух было восторгом и счастьем. Приняв царство, Акамие ан-Эртхабадр среди первых распоряжений сделал и такое: отыскать во всех собраниях безымянные списки и доставить во дворец. И сам, едва улучив час-другой среди дел правления, довольствуясь лишь коротким сном, выбирал те, которые живостью слога и сияющим благородством выдавали свое происхождение. И все же, не доверяя себе, звал Дэнеша и советовался с ним. Удостоверившись, своей рукой выводил на прежнем месте: Тахин ан-Араван из Сувы. И хранил эти свитки в особом ларце, вместе с преданием о царе Ашанане и жреце по имени Сирин.
      Дэнеш также открывал перед Акамие самые основания, на которых зиждилось его существо. Не в записанных текстах, а в сумрачных и яростных речитативах на гортанном отрывистом языке ашананшеди. Акамие не требовал им перевода, в самих звуках находя недоступный его сознанию, но ознобом, гусиной кожей, гудящей дрожью в самом хребте постигаемый смысл. И так же было, когда Дэнеш показывал то, чего не мог объяснить словами, и это было как танец, а плащ цвета сумерек и грозовых туч взвивался, кружился, то парил, то стремительными струями обтекал со всех сторон гибкое тело лазутчика, так что казалось, что и нет у него другого тела, кроме плаща, и весь он - движение сумрачного воздуха и тени, но вдруг выплескивались из-за спины две мерцающие синевой ослепительные струи, то ли молнии - и начинали плясать вокруг дымного смерча, буревой тучи, и Акамие стонал, оттого что это было прекрасно и неуследимо.
      И бывало, под утро они изнемогали от счастья и могли только, соединив руки и глядя друг другу в глаза, засыпать от медово-тяжкой усталости.
      И бывало, что Акамие, утомленный делами правления, засыпал, едва вымолвив два ласковых слова, а Дэнеш часами сидел у его ложа, сторожа его сон. Вещее сердце ашананшеди не поднимало тревоги: никакая опасность не грозила царю. И Дэнеш был слишком осторожен, чтобы в воображении рисовать картины бедствий, которые сделали бы его избавителем и защитником, да и не было ему в этом нужды - уже был он и тем и другим.
      Но не спал.
      Сказано: влюбленные - пастухи звезд в бесконечности ночи.
      Умом Дэнеш понимал все, что Акамие беспомощно и страстно пытался ему объяснить. Царство есть царство. Царство есть царь.
      Но страсть, но плоть...
      А как легко казалось, когда они остались вдвоем в тронном зале, и светильник Дэнеша оставался в руках Акамие. И как оказалось невозможно.
      И бывало, что один сидел Акамие перед наклонным столиком в ночном покое, покрывая пергамент торопливыми заметками для памяти и вопросами, которые назавтра задавал своим советникам, и один выходил на балкон, и один возвращался в покой, и один читал и ложился спать. Потому что отослал Дэнеша, а зачем - они оба знали.
      И месяца не прошло. И вот позвал, послал голубя, взмолился: не могу без тебя. Но, не успев налюбоваться, нарадоваться - испугался.
      Едва войдя в ночной покой, нетерпеливо огляделся. Дэнеш тут же шагнул к нему, вылился из тени, как струя из потока. Быстро заговорил:
      - Ты проснулся и не знал, что я смотрю на тебя, ты встал, и ходил, и двигался, и вокруг тебя ходили и двигались другие, и они были другие, а ты был - ты, и ты один такой в этом мире, на обеих его сторонах, ни прежде не было такого, ни после не будет, и это было видно, как никогда. Ты был в белом, как в прежние дни, и под рубашкой были видны твои лопатки, тонкими крылышками они двигались под рубашкой, и у меня что-то стало с сердцем и с дыханием. А потом на тебя надели красное, твердое, и лопаток твоих не стало видно, и ты ушел. Я остался в саду возле беседки, где ты спал, потому что не хотел видеть тебя царем. Я оставался там и смотрел на тебя, каким ты навсегда остался возле этой беседки. Потом услышал Эртхиа и пошел во дворец.
      - Руку... - потянулся к нему Акамие.
      Дэнеш протянул обе - царь схватил его запястья, наклонился низко, прижался лицом к его ладоням.
      - Прости. Зря я позвал тебя. Нет никакого дела...
      - Знаю, знаю.
      Акамие вздохнул, выпрямился. Так больно и так хорошо глядеть в глаза другу, не скрываясь, не таясь. Но нельзя долго.
      - Когда звал - не было дела. Теперь есть.
      - Я служу тебе.
      - Да.
      Выпустил руки ашананшеди, отошел к окну, оттуда оглянулся. Дэнеш ни шагу не сделал следом. Акамие кивнул. Заговорил, как кидаются с моста в реку, чтобы не выплыть.
      - Ты поедешь с Эртхиа. Куда бы он ни ехал - ты с ним. Я никого не знаю надежней. Ты ему будешь нужен.
      - А тебе? - с усмешкой перебил Дэнеш. - Уже нет?
      Акамие отвернулся.
      - Не мучай ты меня.
      - Это я - тебя? Ты ничего не путаешь, царь?
      Но не сделал к нему ни шагу.
      - Хватит, - строго сказал Акамие. - Я не хочу говорить об этом. Мы так давно об этом говорим, что сказали уже все что можно. И что нельзя.
      - Да, уже год.
      - В самом деле, хватит.
      - Ты совсем стал царем.
      - Что же делать. Иначе невозможно.
      - Значит, я отправляюсь с твоим братом неведомо куда. Туда, куда ты не сможешь послать голубя в минуту слабости.
      - Не говори со мной так. Ты во всем прав. Хочешь, я скажу по-другому?
      - Ты не отошлешь меня сейчас. Разве тебе неизвестно, что против тебя замышляют? Я знаю, что Кура ан-Джодия из Риды с некоторыми еще составили заговор, и им удалось склонить на свою сторону одного из дворцовых евнухов... ладно, это моя забота. И еще этот северянин ан-Реддиль со своими непотребными песенками. Евнухи во дворце - от них всегда жди беды, если им нечем заняться, а ты оставляешь их в праздности. Им было бы на руку устранить тебя и посадить на престол царевича. Он скоро войдет в возраст и при нем много власти получит тот из них, кто ему угодит. И всадники недовольны. Им нужна война, нужна добыча, а уже два года после Аттана не было походов.
      - Так вот, - сказал Акамие, не обращая внимания на его слова. - Ты упрекнул меня, что я стал царем, а тебе ничего не досталось. Но и я потерял все. Где ты видишь меня? Можешь ли ты до меня дотронуться? Можешь ли спросить так, чтобы ответил я, - я, а не повелитель Хайра? Мы с тобой знаем, что закон не нарушен. Но и так, как сейчас, мы преступники. Чтобы Судьба нас не разлучила, разлучимся сами. Подвергнемся пытке, пока не пришел карающий. Я боюсь потерять тебя совсем - отсылаю далеко, чтобы ты вернулся. Тебя дождусь, и каждый час будет отравлен - я знаю, что говорю, яд мне знаком, и смертельный яд. Пока ты не вернешься, я буду умирать. Но ты не спеши обратно. Вместе мы преступники, но разлука и верность - наше оправдание и победа.
      - Сказано хорошо. Эртхиа сложил бы из твоих слов песню.
      - Мне больно, - ответил Акамие. - Как тебе.
      - Не верю, -сказал Дэнеш и повернулся, чтобы уйти.
      - Стой, лазутчик, - тихо-тихо сказал Акамие, и Дэнеш замер. Он обернулся и взгляд его был темен.
      - Я еще царь Хайра и ты еще служишь мне, - глядя ему в глаза сказал Акамие. - Когда отпускал твой народ, я не отпустил тебя, ты помнишь? Я не отпустил тебя. И не отпущу. Я посылаю тебя с поручением. Береги моего брата, такова моя воля - твоего царя и повелителя. Иди и не забывай обо мне ни на миг. Иди.
      Минуту или дольше они смотрели прямо в глаза друг другу, и ни один не отвел глаз. Потом Дэнеш согнулся, коснулся руками ковра и стремительно вышел.
      И больше они не виделись.
      О пастухах звезд
      Эртхиа очнулся среди ночи и не испугался, как всегда пугался, просыпаясь в новом месте, оттого что не мог понять, где он, что он? Здесь все: мягкость и упругость постели, и вес покрывала, и теплые, душноватые ароматы, и гремящий хор сверчков за окном, и терпеливая нежность неяркого светильника - все было своим, и Эртхиа приснились его детские сны, и он проснулся ребенком. Сбившись, как давно не сбивался, в комок и зажав в кулаке край одеяла, Эртхиа лежал и лежал, а сверчки пилили серебряными напильничками ночь, светильник заботливо рассеивал мрак, и запахи дома и детства окутывали и пеленали, чтобы в странствиях оставалось с Эртхиа хоть немного домашнего тепла.
      Но Эртхиа проснулся еще раз - уже взрослым, и без пощады к самому себе заставил себя вспомнить, кто он и где и почему. Он поднялся, потряс головой и сильно растер лицо ладонями. Как это получилось, что он разговаривал с братом и вдруг оказался в спальне, спящий безмятежно, и не помнит как? Не столько он, в самом деле, выпил.
      Эртхиа выглянул в окно, посмотрел на небо, прикинул, что до утра еще довольно долго. Интересно, не заблудится он теперь во дворце? Надо пойти пошарить в библиотеке: среди свитков и сшитых книг, которые так рьяно собирал его брат, должны найтись описания земель и путей, дорожники по странам, окружающим Хайр, а может быть, и лежащим дальше. Эртхиа огляделся в поисках одежды: хорошо он уснул, что не чувствовал, как его раздевали. Нет, ну не столько. Ну, чашу-другую... даже на дорожную усталость этого же мало, мало, чтобы вот так.
      Одевайся, Эртхиа, сердце, - ласково побранил себя голосом брата. И снова огляделся.
      Вот дарна. Правильно, что ее перенесли сюда вместе с ним. Положили на подушках, как было всегда у него заведено. Вот сумки с дорожным припасом, лежат на полу у входа. Колчан с налучем повешены на стену. Все как дома. Дома и есть.
      Приоткрыв завесу на двери, заглянул Акамие.
      - Не спишь?
      - Вот, проснулся. А ты что?
      - Беспокоился, как ты...
      - Ничего. Лучше не спрашивай. Не знаю, рассказал ли бы я тебе про долину, если бы мог...
      - Все равно не сможешь, - согласился Акамие. - Ничем мы друг другу не поможем. Прошли те времена.
      - Да, - вздохнул Эртхиа. - Дурак я был, что согласился на царство. Дважды дурак - что тебя уговорил.
      - Да нет, Эртхиа. Если бы я не стал царем, кем я мог быть в Хайре?
      - Зачем в Хайре? Я бы тебя с собой взял - в Аттан.
      - А сейчас хорошо ли в Аттане?
      Эртхиа потемнел, вздохнул.
      - Нигде не хорошо. Что у тебя здесь?
      - Всадники недовольны. Всадников можно занять только войной. Евнухи недовольны. Для них надо бы заселить ночную половину, чтобы и им было чем заняться. Но Хайру не впрок будут новые земли, а я не хочу жениться. До совершеннолетия Джуддатары еще не один год. До сих пор ан-Эриди удавалось убеждением и силой сохранять все как есть. Но теперь он обеспокоен. Да что там... Теперь, когда ты уезжаешь, зачем тебе везти ссобой еще и мои тревоги? Разве своих не хватает?
      - Хватает. Но таких, чтобы не спать по ночам...
      - Да нет же, я не из-за этого. Просто беспокоился за тебя. Ты так внезапно уснул. И еще я хотел сказать. Ты, пожалуй, возьми с собой Дэнеша. Я пошлю его с тобой. Он знает все земли вокруг Хайра.
      - Да нет же, он Шур, он ходил в Аттан. А я думаю сначала к Побережьям, а оттуда за Море.
      - Ну что же? Дэнеш бывал и в пустыне. В Бахарес кто из ашананшеди не ходил? Они коней только там берут. И Дэнеш своих мышастых... До Уджа, правда, не доходил, но...
      - Ты много о нем знаешь? - спросил Эртхиа.
      - Да, - признался Акамие. - Лучшего спутника тебе не найти, а больше я ничего не скажу.
      - Не говори. А он согласится пойти со мной?
      - Он ашананшеди. Я сказал, и он пойдет. И, он говорил мне, вы ведь побратимы?
      - Мы? - Эртхиа задумался.
      Не совершали они с Дэнешем обряда. Но если ашананшеди так говорит...
      - Мы - да.
      - Я сказал ему, что он пойдет с тобой.
      - Уже сказал?
      Акамие кивнул.
      - Ну, - решился тогда Эртхиа, - не годится мне отменять твои приказания.
      - Правда. Ты спи теперь, а с утра я прикажу подобрать все книги, какие есть в моей библиотеке о тех местах, через которые вам придется идти.
      - Я как раз хотел пойти в библиотеку и заняться тем же.
      - Не спится?
      Эртхиа пожал плечами:
      - Я выспался уже.
      - Тогда пойдем, - кивнул Акамие. - Пойдем сейчас. И еще я хотел показать тебе две дарны от лучших мастеров, может быть тебе понравится одна из них или обе - тогда они твои. Я уже давно хотел отослать их тебе, да сомневался, хороши ли.
      - Если ты выбирал, хороши.
      - Одна черная, вторая отливает серебром. Конечно, им далеко до той красной, которая у тебя от Тахина...
      - Черная и серебристая? - придержав за рукав, остановил его Эртхиа. Око ночи и Сестра луны.
      - Вот хорошо! - обрадовался Акамие. - Эти имена им подходят как никакие другие. Вот и заберешь их.
      - Куда же мне теперь - в дорогу? Но я посмотрю. А то шел бы ты спать, брат.
      Акамие покачал головой.
      А по дороге сказал:
      - Я часто не сплю по ночам. А там, в библиотеке, сейчас наверняка Хойре - единственный из евнухов, кого я всегда рад видеть. Он банук, ты сразу увидишь. Но ты не подавай виду, что заметил.
      - Да, конечно. Гордое племя. Как он оказался в евнухах?
      - Я не спрашивал. Но вот что думаю: у матери Айели было девять дочерей старше его, и хозяин ждал большой выгоды для себя. Мог он не продать какую-то из них, а поступить, как поступил с их матерью? Оставить у себя, дать в мужья красивого раба, и получить еще красивых рабов на продажу? Я не знаю, какова разница в возрасте между Айели и его сестрами, и может ли Хойре быть сыном старшей из них... Но почему бы мне не думать так?
      - А похож?
      - Я не видел Айели до того, как его изуродовали. Не могу сказать. Но цвет его кожи был в точности такой. А историю его матери я слышал от него самого. И я часто о нем вспоминаю. Когда не спится.
      - Только ли память не дает тебе спать, брат? - спросил Эртхиа.
      - Пастухи звезд? - чуть улыбнулся Акамие. - Все мы, брат, пастухи звезд.
      - А кто она?
      - Она? - удивился Акамие.
      - Она прошла мимо и не сделала мне знака, - с улыбкой напомнил Эртхиа.
      - Кто - она?Какого знака? О чем это ты?
      - Такая - слово в слово - была приписка в конце твоего письма ко мне.
      - Да? Вот как раз и спросим у Хойре.
      О недозволенной любви
      Это было прошлым летом.
      Девушку звали Юва, и он как виноградину катал ее имя языком по небу, боясь выпустить, обронить.
      Рабыня, не носящая браслетов, из тех, что состоят при кухне или кладовых, на хозяйственных дворах. По утрам она выносила подушки и стеганые одеяла, расстилала их в тени обширного навеса, колотила гибкой плетеной выбивалкой, по нескольку раз в день переворачивала. Из-под подола белой рубахи мелькали бронзовые щиколотки и круглые светлые пятки.
      Не было на ней никаких украшений, только серьга с именем господина. Но так ярки были смуглые руки из закатанных рукавов, и стройна шея, и тяжела охапка черных кудрей, перехваченная на затылке - каждый завиток как раз с усунскую дымчатую виноградину, будто огромная гроздь перекатывалась у нее за плечами, касаясь стянувшего талию желтого платка. Широкий его угол облегал бедро плотно, как лепестки прилегают в бутоне, а из-под него разбегались складки.
      Она сновала туда-сюда, наклонялась, взмахивала руками, и белая рубашка над платком то провисала, то натягивалась, обрисовывая подобные чашам груди, упруго колыхавшиеся в своем, отдельном ритме.
      И это было - красиво. Она была - красота.
      Ростом мала, в талии тонка, с яркими черными глазами в тени печальных ресниц, с живым румянцем на смуглых скулах.
      И он смотрел и смотрел на нее, не помышляя о большем.
      То и дело во двор заглядывали стражники, конюшие помоложе, а то и повара, подходили к ней, заводили разговор, воровато озираясь. И, наткнувшись взглядом на неподвижную фигуру в отдалении, спешили убраться восвояси.
      Девушка оглядывалась, но никого не замечала: он отступал в темноту дверного проема, и она, ослепленная солнцем, не могла его увидеть.
      А потом однажды он не спрятался, остался стоять, где стоял, и она испугалась, согнулась, надломив тонкую талию, и с удвоенным усердием принялась переворачивать и перекладывать подушки.
      Он ушел.
      На другой день он старался держаться в тени, показываясь лишь самовольным ухажерам. Девушка знала, что он здесь, и не привечала их. Она и так не больно-то их привечала. В царском дворце порядки строгие. Может, на кого она и заглядывалась, да только тайный соглядатай этого не заметил. И был рад.
      Хотя что ему-то?
      Смотреть только, как под ветром рубашка льнет и ластится к ногам, и лепит ее тело, неустанно меняя очертания складок, будто подбирая узор ей к лицу.
      И он сел на пороге, прислонив голову к косяку. Юва уловила краем глаза движение, потянулась - и отдернула взгляд, как пальцы от горячего.
      И еще много дней он следил за нею из тени, так много дней, что приблизилась осень, и стали выносить и распарывать набитые шерстью одеяла, мыть, и сушить, и чесать шерсть, и снова наполнять ею огромные мешки, и простегивать их замысловатыми узорами - прямо во дворе, под навесом. Множество девушек сходилось теперь по утрам во двор, и мелькали смуглые ноги под белыми подолами, и проворные руки переворачивали шерсть и переносили одеяла, и мелькали вверх-вниз с блестящими иглами в пальцах. И, чтобы не случилось недозволенного, пристально надзирали за этим двором евнухи, прохаживаясь между разложенных одеял и перин, между сидящих, снующих, поющих и смеющихся, вздорящих и злословящих девушек. И у каждой калитки, у каждой двери встал страж, и были они между собой так же одинаковы, как одинаковы были девушки, как одинаковы воробьи в стае, как одинаково все, чего много.
      Но та, которую звали Юва, безошибочно узнавала его, потому что только он один из всех не смелсмотреть ей в глаза. И он узнавал ее среди всех раньше, чем успеет разглядеть, ведь сердце зорче глаз и безошибочней. И так они едва касались друг друга взглядами, пока не нагрянула зима, и одеяла перестали сушить и проветривать во дворе.
      Он долго не мог найти ее, а спросить у старших слуг не смел: ему было стыдно произнести ее имя при постороннем, словно этим он обнажил бы ее саму и, может быть, рядом с нею - себя, в своей ущербности и неполноте.
      А она оказалась уже на кухонном дворе и чистила там закопченные котлы, и строгие надсмотрщики не позволяли ей подолгу отогреваться у очага, а может и позволили бы, но ведь не просто так, и один из поваров тоже думал, что сможет с ними договориться сам, если конечно... - о чем он и толковал ей, когда она дышала на покрасневшие руки, все глубже пряча в них лицо. И Хойре с наслаждением вытянул повара плетью вдоль спины.
      Она взглянула так, будто ждала его все это время, но, может быть, она ждала не его, а только избавления.
      - Иди за мной, - обронил Хойре и пошел прочь, а она, которую звали Юва, - шла за ним.
      И он привел ее к надзиравшему за передними покоями дворца и сказал:
      - Не нужна ли тебе толковая и расторопная служанка?
      - Может быть, может быть! А как то, о чем я говорил тебе?
      - Может быть... Но чтобы здесь ее никто не обидел!
      - Так как же?
      - Да, - твердо сказал Хойре, радуясь, что девушка ни за что не поймет, о чем они. - Только позже, я сейчас занят.
      Спустя время открылось, что многие из тех, кому доверено благосостояние царского дома, творят бесчинства и непотребства. Такая неразбериха тогда была во дворце, у которого то и дело менялись хозяева и не было твердого порядка. Новому царю пришлось принять строгие меры к тому, чтобы навести порядок. Среди прочих был смещен и наказан надзиравший за передними покоями. А тот, кто занял освободившуюся должность, принял Юву в числе других рабынь, натирающих полы, растапливающих очаги, чистящих ковры и подушки в залах. Хойре выждал ровно столько, сколько для этого было нужно, прежде чем обратиться со своей жалобой к повелителю.
      О признаках любви
      Однажды ночью Хойре тайком прошел в библиотеку. Нужная книга отыскалась почти сразу. Он поставил принесенный с собой светильник на окно и устроился под ним со всем удобством, зная, что, кто бы ни заметил сквозь щели в зимних ставнях свет в окне библиотеки, решит, что это царь, по своему обыкновению, засиделся за чтением. За спину Хойре сунул несколько подушек, ноги укутал полами зимнего халата, на колени положил раскрытую книгу и придерживал ее, едва высунув кончики пальцев из рукава.
      "О полюбивших с первого взгляда", - прочитал евнух.
      "Часто любовь пристает к сердцу с первого взгляда, и такая любовь..."
      Любовь? Но он не это ищет, сказал себе Хойре и принялся усердно перелистывать страницы.
      "О повелении взглядом"
      "Им разрывают и соединяют, и угрожают и устрашают, и отгоняют и радуют, и приказывают и запрещают; взглядом и унижают низких и предупреждают о соглядатае, им смешат и печалят, и спрашивают и отвечают, и отказывают и дают... Строгий взгляд означает запрещение чего-нибудь; опущенные веки знак согласия; долгий взгляд указывает на печаль и огорчение; взгляд вниз признак радости; поднятие зрачков к верхнему веку означает угрозу; поворот зрачков в какую-нибудь сторону и затем быстрое движение ими назад предупреждают о том, кого упоминали; незаметный знак быстрым взглядом просьба; сердитый взгляд свидетельствует об отказе; хмурый и пронзительный взгляд указывает на запрет вообще. Остальное же можно постигнуть, только увидев".
      Хойре перелистал несколько страниц назад. Вот то, что нужнотеперь: "О намеке словом". Какие слова он мог сказать бы, чтобы дать ей понять?.. Что понять? Хойре пробежал глазами первые строки.
      "Для всего, к чему стремятся люди, необходимо должно быть начало и способ, чтобы достигнуть этого, и первое, чем пользуются ищущие единения и любви, чтобы открыть то, что они чувствуют, своим возлюбленным, - намек словом".
      Что же, сказал себе Хойре, здесь написано то, что написано. И я читаю то, что читаю. Я пришел за этим. И некуда бежать от написанного здесь про меня и про нее: она - возлюбленная. А я - ищущий любви. И единения. Какого, о сумасшедшая распорядительница этого мира? Почему это со мной? И что - это?
      - Что это? - прошелестел над ним нежданный голос. - Ночной дух в образе евнуха или просто евнух, читающий о любви? Во что легче поверить?
      Похолодев и совершенно растерявшись, Хойре поднял глаза и увидел царя. В теплом стеганом халате, накинутом поверх рубашки, обутый в ночные туфли на меху, он стоял совсем рядом.
      - Дай сюда! - царь протянул руку. - Зеленый переплет, уджская кожа с золотым тиснением, в локоть высотой. Готов спорить на что угодно, это "Ожерелье".
      Хойре только и мог, что захлопнуть книгу, перед тем как предъявить ее требовательной ладони повелителя. Царь пристально посмотрел на него, прежде чем принять. Хойре знал уже, что царь любит, чтобы ему смотрели в глаза. Царь сам помнил, как много может скрываться под опущенными ресницами принуждаемых. И Хойре заставил себя выдержать взгляд повелителя, как будто и в самом деле нечего было скрывать. Царь сделал тонкое движение бровями, взял книгу из рук евнуха.
      - Зачем тебе? - спросил он, подойдя к окну, к светильнику, и придирчиво перелистывая страницы, как будто они могли подсказать, уличить незваного чтеца.