- Подарки предлагал? - резко обернулся он к Элесчи.
      - Предлагал, - сокрушенно вздохнул купец. - Не берут.
      - Мало предлагал! - отрезал Эртхиа.
      Купец возмутился было, но Эртхиа хмуро кивнул, подтверждая справедливость своих слов.
      - Не торгуйся. Сейчас сколько ни предложи - мало. Я сам еду теперь к Черным Лисицам. Много тебе чести, что сам царь за тебя послом послужит. Но речь идет о мире в Аттане и о торговых путях - на торговле Аттан стоит. А ты, пока я с удо договариваться буду, собери подарки такие, чтобы мне, царю, не стыдно было. Вдвое, втрое, вдесятеро против того, что заплатил бы за высватанную тобой невесту. А разоришься - твоя беда, не всего Аттана. Да ты и не разоришься...
      Купец стал мрачнее прежнего.
      - Или дочь отдавай, - равнодушно предложил Эртхиа и рывком поднялся из кресла. Не успел он сделать и трех шагов к двери, Элесчи забежал вперед, упал на колени.
      - Соберу... сколько скажешь, соберу!
      Эртхиа коротко кивнул. Обернулся на побледневшего Атарика.
      - Видишь, что натворил? Запомни - ради отца твоего стараюсь. А что, Атакир, - обратился он уже к отцу, - если нам его пастушку продать за хорошую цену? Все меньше тебе платить придется ...
      Как полыхнул глазами купеческий сын! Эртхиа покачал головой.
      - И стоило бы, да не стану. Собирайся, поедешь со мной. Выезжай срочно, жди меня на первом постоялом дворе по дороге на Хайр. А ты, Элесчи, вели все-таки своему управителю накрывать на стол. Да не торопи его - пусть у повара времени будет вдоволь. А я пока погуляю в саду. И не беспокоить меня!
      О влюбленных
      Заняв таким образом купца и его сына, Эртхиа прошествовал в сад. Там была беседка, к которой он хорошо знал дорогу, но с другой стороны - от высокой кованой ограды, от того места, где несколько штырей свободновынимались и так же вставлялись на место.
      В большом доме всегда найдется пара глаз, которые углядят то, чего им и не положено. И отцова любимица, кудрявая Атарика-нана, конечно, видела, куда направился царственный гость. И поспешила следом.
      Не упрекнула, но позволила налюбоваться надутыми губками, пока Эртхиа первый не заговорил:
      - Да что ты, радость! Разве я позволил бы?
      - Меня - за пастуха! - поддержала его Атарика.
      Эртхиа обнял ее, поцеловал.
      С того самого дня, когда Эртхиа вернулся в Аттан и впервые утолил жажду и голод на хлопотливом, крикливом, смешливом городском базаре, изо всех сил прячущем деловитость и хватку за прибаутками, нараспев выкликаемыми названиями редкостных товаров, звонкими переливами голосов проворных водоносов, Эртхиа влюбился в этот никогда не прекращающийся праздник. Дома у себя Эртхиа базара не посещал - негоже это царевичу, хайарды-всадники с пренебрежением относились к торговому люду. С тем большим пылом он отдался новой страсти: нет-нет да и улизнет из дворца, переодевшись по-здешнему в бархатную безрукавку поверх белой рубахи; а косы, которая отличала бы хайарда от подданных-аттанцев, Эртхиа давно не носил.
      Да что толку!
      Вскоре весь базар знал, кто этот невысокий, коренастый, в алой безрукавке, что подолгу сидит в харчевнях и, управившись с огромным блюдом щедро приправленного пряностями мяса, заказывает одну за другой медные чашечки с обжигающе-горьким мурра, платит, не скупясь, а после яростно торгуется в оружейных лавках, - опять же не от скупости, лишь обоюдного удовольствия ради, чтобы был у разгоряченного хозяина веский повод исполнить торжественную песнь о несравненных достоинствах приглянувшегося кинжала, меча с клинком в муаровых разводах, кривой степной сабли или могучего, гудящего в руке лука. Весь базар знал, но уж так полюбился молодой царь своим подданным, что никто ни словом, ни взглядом, ни неуместной почтительностью не нарушил игры. Уж так гордился торговый люд караванного Аттана, что полюбился царю-иноземцу их базар...
      И то: столетие за столетием правили Аттаном боги, те же чужеземцы, иной, не аттанской крови, не снисходившие до своих подданных, не покидавшие храма-дворца.
      А новый владыка радостно любил свою столицу и ее предприимчивых, умелых, расчетливых, но в последний момент - удалых, и в неудаче залихватски беспечных жителей.
      И однажды, прогуливаясь по базару, щурясь от удовольствия, пожевывая длинный кривой кровавый стручок жгучего, дух занимающего перца, Эртхиа увидел Атарику Элесчи. Она шла в лавку своего отца, кто ее знает, по какому делу, или просто вышла из дома, чтобы порадовать людей свежей, полнокровной красотой, любовно взлелеянной в роскоши и довольстве купеческого дома. На то и красота, чтобы людей радовать.
      Эртхиа увидел: плывет сквозь толпу девушка, вроде бы и не особенно расступаются перед ней, не слишком заглядываются и оборачиваются вслед - не то чтобы так, но там, где она проходит, меняются лица, весело разгораются глаза, мужчины подбочениваются и улыбаются важно, приглушая голоса до самых мужских, бархатистых нот.
      А она идет, горделиво покачивая крутыми бедрами, и грудь ее над гибкой талией - как тяжелые плоды на тонкой ветке. И фата на лице прозрачная, сквозь нее алеют улыбчивые губы, а глаза над узорчатой каймой лучатся радостью, оттого, видно, что она есть - вот такая девушка, и бровь изогнута горделиво, и прядь, тяжелым завитком упавшая на плечо, не нарочно ли выбилась из-под головной повязки, скрученной из желтых и бирюзовых жгутов айзанского шелка.
      Так и шел за ней Эртхиа до самой лавки почтенного купца Атакира Элесчи, а потом обратно, до синего дома с малиновой плоской крышей, едва проглядывавшей сквозь густые кроны тутовника.
      Базар заметил - и одобрил. Не такого ли жениха была достойна первая красавица Аттана, дочьпервейшего из купцов?
      Но с женитьбой Эртхиа не спешил. Не то чтобы он боялся Ханнар - боялся ее огорчить. О других женах он не беспокоился - только рады были бы новой подруге, зная, что их Эртхиа на всех хватит. Но Ханнар... Сам не мог себе Эртхиа объяснить, почему во всем уступал ей, даже зная, что для женщины это вредно, и с трудом смиряя уязвленную гордость мужа, царя, удачливого полководца, а вот...
      Но любви прекословить не умел. И сначала проводил ночи у Атарикиной ограды, пока, вспугнутый ночным сторожем, однажды не перелетел через кованые прутья (не позорить же девушку!) и не был привечен - сначала робко, вздохами и пугливыми взглядами, а уж потом и поцелуями, и жаркими объятиями - в маленькой, увитой зеленью беседке, украшении купеческого сада.
      Обещал себе, что, пока не решится ввести новую жену в дом, пока не переговорит с купцом, и думать не будет о большем... И сам верил своим обещаниям. Но темны ночи в Аттане, а зимы холодны. И когда оказался в покоях Атарики, сделал то, чего не сделать не мог, он, Эртхиа. Если б она воспротивилась, ну хоть словечком, а он ведь подумал: от отца отказа не будет, успею с этим!
      Но до сих пор не решился. И Атарика, умница, не торопила его: царя не торопят. Только вздыхала: а вдруг отец надумает отдать за другого? Эртхиа успокаивал: не бойся ничего. И не боялась.
      - Что ты, радость! Никому не отдам, подожди немного еще. Вернусь из степи - пошлю сватов к твоему отцу. То-то ему радости будет. Она красивая хоть, жена твоего брата?
      - Красивая, - ревниво прищурилась Атарика. Эртхиа засмеялся.
      - У меня уже есть одна степнячка. И хватит.
      Крепче обнял Атарику.
      - Я ненадолго уезжаю. Вернусь - и сразу... Слышишь? Уже ничего не бойся. Не бойся ничего. Я знаю, ты боялась. Теперь все. И все будет хорошо.
      Атарика пытливо посмотрела ему в глаза.
      - А богиня не будет против?
      Эртхиа отвел было взгляд, но приструнил себя.
      - И ее не бойся. Ничего тебе не сделает. А другие примут как сестру. Радость, царица моя, каких сыновей ты мне родишь!
      Атарика потянулась губами к его уху, будто хотела шепнуть, но заробела, поцеловала только.
      - Скоро ты вернешься?
      - Вот новая луна народится, а я уже здесь буду!
      В кустах зашелестело, поспешные шаги приблизились к беседке. Атарика вздрогнула, прижалась к Эртхиа, но он отстранил ее, положил руку на меч.
      - Атарика, доченька, - послышался тревожный голос, - госпожа, уходи скорей, сам хозяин сюда идет, звать государя обедать.
      - Иду, няня!
      Атарика прижалась щекой к щеке Эртхиа.
      - Возвращайся скорее! - и порхнула из беседки, только кусты, прошелестев, сомкнулись за ней.
      О беде
      Столб дыма на горизонте они увидели на пятый день пути, на закате. Дым был большой и стоял ровно посередине оснеженной каймы Хайрских гор. Как знал Эртхиа, именно в той стороне должно было располагаться нынешнее стойбище Черных Лисиц. На следующий день к обеду Эртхиа полагал быть уже там.
      Он гневно обернулся к Атарику Элесчи.
      - Видишь?! Если это из-за тебя, всей твоей крови не хватит залить огонь!
      И ожег коня плетью. Обиженный Руш прянул, храпя и скаля зубы, Веселый рванулся за ним. Элесчи погнал своих коней следом. Через час или около того Эртхиа придержал коня. Нагнав его, Элесчи осмелился спорить:
      - Государь, купцы на такое не пойдут!
      - Отдышись, - остановил его Эртхиа. - Что это там такое?
      - Там? - Элесчи пригляделся.
      По дороге навстречу им мчался всадник. Когда он оказался ближе, Эртхиа разглядел на нем особую шапку и ярко-красную безрукавку, развевающуюся поверх кафтана.
      - Гонец, - определил и Атарик.
      - Подождем.
      Останови попробуй гонца царской почты!
      Загородили конями дорогу. Не сбавляя хода, гонец раскрутил над головой тяжелый бич. Гудел свинец в оконечнике, вспарывая воздух. Руш унес из-под удара, грудью в грудь ударил гонцова скакуна. Эртхиа подлым приемом, вздернув стремя, выкинул всадника из седла, как его самого когда-то спешил Дэнеш. Гонец прокатился по дороге, гася удар, вскочил на ноги, рванул меч из ножен.
      - Царь, царь! - закричал Атарик, указывая на Эртхиа, сберегая гонца от смертной казни, неминуемой для всякого, обнажившего сталь против государя. Так ему и поверили! Тогда, по наитию, Атарик выпрыгнул из седла, бросился на колени под копыта Руша, пал лицом в утрамбованную караванами сухую землю.
      - Спокойно, Гаменди, - узнав гонца, позвал его по имени Эртхиа. Спрячь свой меч, пока я его не видел, - добавил он, поднимая глаза к небу.
      Гаменди облизнул сухие губы, вдвинул меч, сглотнул - и опустился на колени.
      - Государь...
      - Все в порядке, ты выполнял свой долг и заслуживаешь награды, а не наказания. Раз уж я здесь, поведай мне скорее, с какой вестью ты торопился к подножию трона. Не касается ли она вот того? - Эртхиа махнул рукой в сторону дымного горизонта. Элесчи приподнял голову, ловя каждое слово гонца, не веря, но готовясь к худшему.
      - Повелитель, там... там уже ничего нет. И никого. Там смерть. Зараза. Все умерли. Последний поджег стойбище и добрался до постоялого двора в Ороте. Он тоже умер сегодня утром.
      - В Ороте мы собирались ночевать ... - Эртхиа оглянулся на Атарика. Тот изменился в лице. Гонец замотал головой:
      - Там нельзя, государь. Там трое больны.
      - Как ты там оказался?
      - Я еду из Аз-Захры с письмами от государя Акамие.
      - Срочность?
      - Чрезвычайная.
      - Ты останавливался в Ороте?
      - Даже с коня не сходил!
      - Письма! - потребовал Эртхиа. Сломал печати, пробежал глазами. - Оно и есть. Ашананшеди предупреждают, что будет мор в степи, принять меры... Что тут сделаешь? Так... эт-то еще что такое? - Эртхиа несколько раз про себя перечел загадочные слова.
      "Она прошла мимо и не подала мне знака". И подпись: Акамие, царь Хайра и прочая. И печать.
      - Ты коня води, - велел Эртхиа гонцу. А сам задумался.
      Повернувшись к Атарику, махнул ему рукой, чтобы поднимался с колен.
      - Спас ты свою пастушку... У смерти украл. И все само собой теперь решилось. Домой скачи. Сколько вам теперь отпущено - кто знает? Так... Первым делом во дворец, вот мой перстень - с ним тебя пропустят к государю Ханису. Отдашь письма, расскажешь, что видел и узнал. Обо мне скажи, что я вернусь скоро.
      - Куда ты, государь, один...
      - Не спорить! - отрезал Эртхиа. - Гаменди, ты возвращаешься в Хайр.
      Выбрал одно из писем, достал из-за отворота рукава заточенный обломок черного камня, ниже, под странными словами, приписал пару фраз.
      - Отвезешь это царю Акамие, на словах передашь благодарность. Караваны сюда не пропускать, отсюда не выпускать, ну да он сам знает, и лазутчики ему вперед твоего донесут... Но ты передай благодарность. И - если! - по дороге почувствуешь себя плохо, сверх обычной усталости, не смей продолжать путь. Умирай в степи, один.
      - Знаю, повелитель, - выдохнул гонец.
      Эртхиа кивнул одобрительно.
      - Так что не спеши. Срочного в моем письме ничего нет. Поезжай в объезд, длинной дорогой. Вот и тебе перстень - за службу. И, если что, прощай.
      Гаменди ждал только знака - Эртхиа кивнул ему, и гонец умчался. Эртхиа посмотрел ему вслед, вздохнул.
      - И ты тоже, Элесчи. Отцу передай, пусть... - Эртхиа прикусил губу. За ним долг, так пусть бережет дочь, пусть и не думает ее замуж отдавать до моего возвращения. А еще лучше - скажи государю Ханису, пусть заплатит твоему отцу цену невесты. Понял? - он подмигнул оторопевшему Атарику, с трудом осознававшему, что становится и царским сватом, и родичем царя. Его сестра будет взята во дворец - первая из аттанок за многие сотни лет!
      И пока он и так и сяк вертел эту мысль, на время заслонившую даже грозные новости этого вечера, Эртхиа развернул коня в сторону Хайрских гор.
      Знал он одно место, куда ему путь заказан, но где, он надеялся, обитают ответы на все вопросы. Судьбу не умолишь, не выпросишь ни крохи сверх отпущенного, не встанешь с ней лицом к лицу, не посмотришь в глаза. Но есть Сирин, кем бы он ни был, с виду - человек. Может быть, и по сердцу человек? И даже если просьбы твои не будут услышаны, кто запретит просить? И даже если тебе не ответят на вопросы, кто запретит задать их?
      А если все это не по душе Судьбе и покарает она страшной карой - чего бояться Эртхиа, что терять? Когда страшный степной мор врывается в города, кто спасется? И не остановить его теперь.
      Эртхиа гнал и гнал коня, прямо на столб дыма, уже растворявшийся в темнеющем небе, и закат из-за его спины длинной тенью указывал им самим избранный путь. Там, впереди, лежало пепелище, все, что осталось от стойбища Черных Лисиц, племени, в котором он был приемным сыном и военным вождем, в котором знал в лицо и по имени всех, всех - даже детей старше пяти лет, кроме народившихся после его воцарения в Аттане. Там, впереди, сухой степной ветер развеивал их пепел, и пепел Аэши, побратима-анды, связанного с Эртхиа и жизнью, и смертью.
      Он гнал коней день и ночь, на ходу пересаживаясь с Веселого на Руша, все надеясь, что степной ветер осушит, сотрет с лица неостановимые слезы.
      О шагате ашананшеди
      По щиколотку в густой абрикосовой мякоти пританцовывал шагата ашананшеди, изредка взмахивая руками, отгоняя ос от лица. И не надеялся отогнать, но... щекотно. Вытянув кверху нижнюю губу, он дул на нос, моргал ресницами, встряхивал головой, и выбившиеся из-под платка прямые пряди мотались перед лицом.
      Он мог бы и не обращать на ос внимания, но в детстве он всегда отгонял их, когда не видел дед. В детстве он боялся ос. Правда, деда боялся больше.
      А давить абрикосы в чане всегда было его делом. Дед брал его под мышки и ставил в чан, куда одну за другой вываливал полные корзины. Шагата (он не был тогда шагатой) брал один-другой абрикос, вдыхал аромат, целовал бархатистые щечки, прежде чем заплясать, завозиться босыми пятками, поцокивая языком, когда острая косточка царапала нежную кожу под сводом стопы. Дед хмурился и недовольно качал головой.
      Бабушка ковшом вычерпывала давленую массу, выбирала косточки из нее и выливала на плоские камни, под горячее солнышко. А косточки высыпала в корзину - вечером по селению стоял частый стук. Извлеченные из скорлупы и высушенные зернышки в полотняных мешочках подвешивали к стропилам, готовя легкий и питательный запас в дорогу. Надолго ли задерживаются дома мужчины в селении ашананшеди?
      Теперь давно уже некому было бранить мальчика, который и вырос, и уцелел во многих и многих странствиях по делам повелителей Хайра, и стал шагатой. А шагата, на языке ашананшеди, значит больше чем старший брат и больше чем отец. Когда-то значило - царь, но последним царем был Ашанан, и с тех пор нет царей у маленького народа, кроме повелителя Хайра.
      Кроме повелителя Хайра, кроме Акамие, про которого Дэнеш не хотел знать, что он - царь.
      Мальчик из соседнего дома весь день подносил корзины с абрикосами и опрокидывал их в чан под ноги шагате, и смотрел на его измазанные сладкой жижей худые мускулистые ноги. У мальчика был обманчиво рассеянный взгляд и мягкие губы, и беспечная повадка - из него вырастет хороший лазутчик. Дэнеш проводил его взглядом, когда он пошел за новой корзиной - как раз вовремя, так что ни ждать не придется, ни спешить. Лопатки выступали на спине двумя уголками, чуть двигаясь в такт шагам, линии шеи подходили к коротко стриженому затылку так нежно и ладно, как бывает только у красивых мальчиков.
      Дэнеш смотрел на него.
      Когда мальчик вернулся, Дэнеш снова смотрел на него, на его разведенные руки с напрягшимися мускулами, на край корзины, тершийся о втянутый живот. Мальчик посмотрел на Дэнеша, остановился. С тем же рассеянным взглядом поставил корзину на землю, повернулся и пошел к колодцу: принести воды, дать шагате умыться, выполнить его желание - это и любое другое. Ашананшеди готов ко всему - всегда. И смерть - самое последнее и самое простое из того, к чему он готов. И ты ашананшеди, если ты им родился, и послушание старшим твой первый закон. Думать тут не о чем. В смерти - только конец. Начало - в послушании.
      А Дэнеш думал, и думал так: а ты (нет, не о мальчике) ты думаешь, я знаю, ты так думаешь сейчас там, далеко, в своем дворце, на своем троне: он горяч, он жаден, как пламя гудящее, - и это правда; но только ты, только ты. И не потому, что другие не могут утолить мою жажду, нет, не потому: могут. Но ты сам пламя, я знаю, и не хочу быть неравным тебе. Ты носишь свой огонь внутри себя, не давая и язычку вырваться наружу. Так знай, я не понимаю, зачем тебе это нужно (понимаю - но не хочу понимать), но я тоже так могу. Видишь? А ты и не видишь. Но достаточно того, что это вижу я.
      И он махнул рукой мальчику, принесшему в тазу воду омыть ноги от абрикосовой жижи:
      - Сыпь еще! - и бархатные, смуглые, румяные абрикосы покатились из опрокинутой корзины. И Дэнеш завозил пятками осторожно, не шлепая, не разбрызгивая из чана. Мальчик с тем же безмятежным видом понес пустую корзину прочь. И Дэнеш, ухмыльнувшись себе, решил, что на этого надо обратить внимание: будет толк. Подняв из чана пару целых абрикосов, Дэнеш подбросил их на ладони, давая мальчику шанс, поймал и сразу метнул, нацелившись точно в коротко стриженый затылок одним и точно посередине между лопаток - другим.
      Мальчик нагнулся, завернув ногу так, чтобы рассмотреть что-то на подошве: должно быть, занозу, или впившийся осколок абрикосовой скорлупы. Дэнешевы метательные снаряды мелькнули над ним, один разбился о ствол дерева поодаль, второй задел волосы на затылке, упал в траву. Мальчик выпрямился, чуть повернув голову, скосил глаз. Дэнеш одобрительно свистнул. Мальчик поднял корзину над головой обеими руками и бегом скрылся за деревьями.
      - Айе, шагата. Твоя невеста выросла.
      Дэнеш оглянулся. У дома стоял Хаст - отец его невесты по колыбельному сговору. Последнее, что сделал дед перед смертью - сговорил за Дэнеша новорожденную дочь Хаста. Дэнеша самого и в селении не было, а и был бы никто б его не спросил. На много поколений вперед решено было, кому с кем родниться и кого сторониться, чтобы дети были всегда живучи и смышлены в немногочисленном народе Ашанана.
      Был Хаст ровесником Дэнешу - в два месяца разница - но не потому не женился раньше Дэнеш, что дожидался Хастовой дочери. Были и раньше подходящие невесты, но уже давно все повязали головы платками, родили не по одному ребенку, некоторые и овдовели.
      Если б не дед - не женился бы вовсе.
      Женился бы. Не принято в малочисленном роде Шур, чтобы умирали мужчины, не оставив наследника. А уж из такой семьи - и подавно.
      Или, скажем, раньше - беспрекословно подчинился бы обычаю. Не обуза жена тому, кто под крышей родного дома переночует считанные разы за всю жизнь...
      - Выросла, говоришь?
      Предложить вместо себя двоюродного брата? Смертно обидится Хаст. Да и нельзя: по матери своей не подходит брат в мужья Хастовой Шите.
      - Выросла. И ты дома. Как мы узнали - так и в путь. Вот и приехали, невесту тебе привезли. Подходящий случай. Не торопишься в Аз-Захру?
      Дэнеш покачал головой, посмотрел на небо. Солнце наполовину уже за горой, птицы откружили, устроились на ночлег, только одна вдалеке видна мелькающей точкой. Голубь летит, торопится гонец. Еще далеко, не узнать, откуда, кому несет весть. Сегодня, значит, свадьба, а что скажет Акамие? Скажет: так хотела Судьба, и все. Не упрекнет, не пожалуется. А то и не узнает ничего. Зачем Дэнешу говорить о своей женитьбе? Никогда его жена не покинет затерянного в горах селения, никогда Акамие не спросит...
      - Невесту привезли? А к свадьбе не готово ничего. Дом пустой. Вчера только приехал. Как быть?
      - Ну что же, шагата, по-простому, по дедовски: обвяжем ее косу вокруг срединной опоры - и готово.
      - Не могу, Хаст, твою дочь взять, как безродную. Честь для меня породниться с тобой. Ей быть рабой в моем доме, но свадьба - ее царствование. Не могу так.
      Дэнеш понимал, что долго отнекиваться - нанести смертельную обиду. Хаст и так сделал лицо церемонное, сузил над почтительной улыбкой глаза.
      - Нет, шагата, это для нас честь ...
      Запели, захлопали над домом крылья. Дэнеш оглянулся - сизый, грозовой, с яркими глазами пал на крышу голубь, засеменил по земляному настилу.
      - Хаст! - указал на голубя Дэнеш, с трудом удерживая в гортани хлынувшую радость. - Хаст!
      - Вижу... - отозвался Хаст. - Утром поедешь?
      Дэнеш мотнул головой, поднося к губам серебряный свисток.
      - Сейчас надо.
      И, пряча глаза, поспешил в дом. Мальчик кинулся за ним, подхватив таз с водой.
      Переоделся в чистое, в бесшовную рубаху из лубяных волокон, кожаные штаны, прошнурованную родовым узором безрукавку, натянул ноговицы и короткие мягкие сапоги без каблуков.
      Потом подошел к срединной опоре, священному ясеневому стволу, поддерживавшему кров. Поклонился, поцеловал потемневшую от времени древесину.
      В столб вбиты были кованые крючья, на которых всегда, пока хозяин дома, висели перевязи с метательными ножами, мечи в ножнах, колчаны и лук, дымно-серый плащ. И дуу, флейта из тяжелого розоватого абрикосового дерева, чье имя нельзя перевести на чужой язык, потому что выйдет просто "голос", а на самом деле значит больше...
      Из гнезда в перевязи Дэнеш мягким движением вытянул стальной лист на тонком черенке, собрал в кулак отросшие пряди над лицом, ровно срезал над бровями. Волосы положил в огонь родного очага, и пока они трещали, успел пожелать дому - мира, а себе - удачи. Поддерживать огонь в отсутствие Дэнеша было некому, поэтому он выгреб несколько углей и поместил их в глиняный сосуд, присыпал золой с края очага. Потом погасил огонь, чтобы тот не умирал голодной смертью и не проклял оставившего его на муку. А сосуд с углями Дэнеш передал мальчику - в ближайший дом, и там его огонь примут и поместят в свой очаг, а когда Дэнеш вернется, то возьмет у них угли, чтобы снова развести в своем доме не чужой, а родной огонь.
      После этого Дэнеш вернулся к срединной опоре, надел перевязи, плащ, мечи, взял колчан и лук, сунул за пазуху дуу и, подхватив переметную суму, которая у ашананшеди всегда наготове, вышел во двор.
      Ут-Шами, конь его, уже стоял во дворе, встряхивал гривой, тянул воздух в чуткие ноздри, дергал повитой жилками шкурой. Мальчик стоял рядом, держа наготовеседло и уздечку.
      - Это надолго, - Дэнеш искренне вздохнул: Хасту он от всего сердца сочувствовал. - Ты, если что, отдай дочь за Урта. Он...
      О Сирине
      Только что ее не было - тропы, ведущей вниз, в долину.
      Не было, и он стоял на краю и наблюдал с равнодушием, которое достижимо только в отчаянии, как из-под носков его сапог отрываются и медленно летят вниз камни. Долго-долго. В тишине.
      А внизу шелковым покровом переливались девственные несмятые травы, такие гладкие, что в их глади отражались плывущие по небу облака.
      Эртхиа наблюдал падение камней и оглядывал откосы справа и слева, надеясь найти путь в проклятую долину, когда краем глаза заметил кремнистый блеск прямо под ногами. Блик кольнул и погас, едва зрачки метнулись в его сторону. Ничего не было. Эртхиа отвел взгляд - и подавился дыханием. Тропа была, она шла прямо от носков его сапог вниз в долину, непринужденно изгибаясь без всякой видимой причины. Глаз дрогнул, Эртхиа попытался поймать видение, но оно не далось, исчезло. Эртхиа скосил глаза вправо - тропа, как ни в чем не бывало, изогнулась, опираясь на прозрачный воздух. Она парила, не окруженная ни камушком лишним... Эртхиа уставился прямо на нее. Ее не было. Но, отведя взгляд до упора влево, Эртхиа мог прекрасно разглядеть ее.
      Дэнеш говорил ему, что ночью, в темноте, боковое зрение надежней прямого пристального взгляда. Но день сиял над долиной. И - не было ничего, по чему могла бы пролегать эта тропа, на чем покоилась бы ее поблескивающая сколами каменистая поверхность.
      Устав косить, Эртхиа присел на корточки и закрыл глаза. Теперь он был уверен, что нашел долину Аиберджит и никакую другую.
      И она приглашала его, выслав навстречу дорожку, которой так же не существует, как и самой долины. Или это ловушка?
      Но когда осталась одна-единственная надежда, то и выбирать не из чего. Эртхиа решительно выпрямился, подтянул сапоги, поправил на спине суму, вдохнул, выдохнул и пустился в путь. Смотреть приходилось именно что вниз, и голова отчаянно кружилась, но тропа сама несла. И ветер, рвавший полы кафтана, пока он стоял на краю обрыва, теперь едва шевелил выбившиеся из-под платка прядки. Тропа была твердой. Когда Эртхиа увидел, как она кошкой выгнулась над пустотой, ему показалось, что она должна пружинить и раскачиваться в такт шагам. Но она стояла, как каменный мост. Только не смотреть в упор. Только мимо, мимо. Вниз, на долину, на шелковый разлив зелени, ничем не нарушаемый... Эртхиа едва не оступился. Там, внизу, ломая разбег волн, встал черно-сизый куб Храма. Облака потянулись со всей округи, воронкой закрутились над ним, и растаяли, как пар над остывающим котлом. Ветер взвыл где-то под ногами и ринулся вниз, пронесся смерчем, взрывая гладь травы, расталкивая ее. Тропа извернулась, скруглила поворот (Эртхиа стоило труда не впиться в нее глазами) и, нащупав широкую ступень, уперлась нижним концом прямо в основание Храма.
      Эртхиа перевел дух и пошел дальше. Что ему еще оставалось. Теперь была надежда, что тропа не растает в воздухе, раз она так ясно дала понять, что ведет прямо туда, куда ему нужно.
      Вперед, все ниже, и вот уже что-то лунно-белое мелькнуло в высоком проеме и отсветом отозвалось в тени. Еще раз, отчетливей, но уже не казалось белым, а плеснуло радугой и разбрызгалось бликами по ступеням. Эртхиа пустился бегом. Стало не страшно, и глаза сами собой не отрывались от высокой фигуры наверху широкой лестницы.
      Что есть духу понесся он, из-под ног летели камни, дарна в суме била по спине то ли подгоняя, то ли остерегая. Разбега хватило на то, чтобы взлететь по ступеням и оказаться лицом к лицу с тем, в белом, в радуге, в сверкании острых бликов.
      - Вот я! - выдохнул Эртхиа. - Я пришел.
      Встретивший его на пороге Храма изогнул бровь.
      - Тебя сюда не звали.
      От его голоса у Эртхиа все оборвалось внутри.
      - Но я пришел. Я пришел - ты видишь. Теперь мы что-нибудь сделаем - то, что нужно, чтобы все было хорошо, и я уйду. Сразу. Но не раньше.
      - Ты уже сделал все, что мог, явившись сюда, - отрезал встретивший его. - Ты качнул чашу на весах - и она опрокинулась. Теперь она пуста. Пока не наполнится, а наполнить ее не под силу никому из людей. Равновесия нет. Ты нарушил его. Кара падет на твое царство.
      - Какая кара? За что?
      - Явившись незваным в Долину...
      - Но я уже был здесь!
      - Незваным...
      - И почему - царство? Если я что нарушил, пусть я и буду наказан, но почему - другие?
      - Потому что ты царь. С той минуты, как ты принял корону на свою голову, ты больше не можешь считать себя просто человеком и жить как любой человек. Ты - Аттан, каждое твое слово, каждое движение, действие и промедление, желание и мысль - все это Аттан. Он наброшен на твои плечи, как царская мантия, и живет, и движется, и дышит твоей жизнью, твоим движением, твоим дыханием. И когда ты задумал недозволенное, самый воздух вокруг тебя оказался отравлен, и все вокруг испортилось и пришло в негодность. Ты слышал, что моровая язва посетила твое царство? Она долго не уйдет. Пока не насытится. Она и наполнит опрокинутую чашу.
      - Но это вздор! - возмутился Эртхиа. - Я только сейчас вошел в долину, а гонца встретил раньше, еще в Аттане. В чем моя вина?
      - Судьбе безразлично, за какой конец потянуть. Нить-то одна. "Раньше" и "позже" ничего не говорят о причине и следствии. То, что произошло позже, может оказаться причиной для предшествовавшего. Ты осужден не за то, что сделал это. Ты был осужден за то, что сделаешь это. Довольно тебе знать, что все случилось из-за тебя. Спорь с этим, если хочешь, но ты ничего не можешь изменить.
      - Кто ты? - требовательно спросил Эртхиа.
      - Я - Сирин.
      Эртхиа отшатнулся.
      - Ты не можешь быть им, потому что он - добр. А ты...
      - Никогда Сирин не был добр, как не бывает добра Судьба. Если ты принимаешь ее и подчиняешься ей - нет нужды тебя понукать, отнимать украденное и вырывать из рук добытое обманом. Если твоя жизнь нужна Судьбе Сирин отнимет тебя у самой смерти. Что такое доброта? Я не знаю ее. Я - раб Судьбы, любимый ее раб. Я делаю то, что она велит. Я здесь, чтобы сказать тебе об этом. А ты зачем пришел?