- Леонид Петрович Радин. Создатель этой песни. Ведь это он написал ее в Таганской тюрьме...
      - Что вы, Игнатий Парфенович! Создатель песни жив. Он только что был с нами...
      Лутошкин наклонил косматую голову:
      - Пожалуй, верно. Обыкновенные люди проходят по земле бесследно, но гении не умирают. Они не могут исчезнуть, даже если бы и хотели...
      Вечереющая река приобретала винный оттенок, меркла, покрывалась пеплом. Сумерки становились темными, небо поднималось все выше, окрестности смазывались.
      На палубе и в каждом закоулке парохода кучились бойцы. Азин проходил между ними, останавливался, расспрашивал о всякой всячине, но был недоволен собою. Он ведь еще не знал своих бойцов. Храбрец или трус развеселый гармонист Васька? Кто такой конопатый любитель прибауток - "эй, Ванчё, ты из Котельничё"? А белокурый, немножко нахальный Гарри Стен? Или единственный артиллерист при единственной пушке батальона? О чем он думает, на что надеется? Как покажут себя эти люди в первом серьезном деле? А он сам, Владимир Азин, то чересчур самоуверенный, то сомневающийся в своих способностях командовать полутысячной массой красноармейцев? "Хватит ли у меня ума, выдержки, смелости?" Мысль о собственной трусости не приходила ему в голову. Он мог испытывать страх, но думал: храбрость это только преодоление страха.
      Небо над правобережными холмами забагровело. Послышались всполошенные звуки набата, сразу наполняя тревогой и августовскую ночь и человеческие сердца.
      - Горит Верхний Турек, - сказал Северихин. - Я ведь все тутошние деревни знаю.
      Черные холмы, облитые зловещим багрянцем, ушли: флотилия обогнула длинный мыс, заросший тополями. Сквозь деревья мелькали кровавые языки огня; снова отчаянный колокольный звон, просекаемый редкими винтовочными выстрелами, рвал влажный, пропитанный ароматом сена воздух.
      - А это горит Шурма, - опять сказал Северихин.
      Всю ночь справа и слева на берегах вставали пожары, ревели колокола, хлопали одинокие выстрелы.
      По нескольку раз в сутки над вятской землей проносились грозы, но не было после них ромашковой свежести, лесной, просвеченной солнцем тишины, чарующей ясности вод.
      По деревням и селам проходили военно-продовольственные отряды, шныряли мешочники, беженцы просили милостыню. В чащобах прятались дезертиры. Мужики закапывали в землю зерно и тосковали, глядя на осыпающиеся поля. А рожь, а овес, а гречиху топтали сапоги все куда-то спешащих отрядов.
      Приходили и уходили красные, появлялись и исчезали белые.
      16
      Время как будто бы уплотнялось.
      Минуты становились часами, день казался полновеснее месяца. Трагические события рождались, взметались и распадались мгновенно, и сразу возникали новые, еще более трагические. То, что утром было ничтожным, к полудню вырастало до гигантских масштабов.
      Красные сражались за власть с непреклонной уверенностью в исторической своей правоте.
      Белые дрались за былое владычество и ускользающие привилегии с отчаянием и яростью обреченных...
      В большом, обмершем от страха городе закрылись ставни, опустились шторы, замкнулись ворота. Аристократические и буржуазные кварталы ждали белых, пряча за шторами и замками свое нетерпение.
      Небо, обложенное тучами, сотрясали орудийные залпы, треск пулеметов сливался с винтовочной стрельбой. Весь этот день над Казанью шумели ливни. Новая, необыкновенной силы гроза обрушилась на город: блеск молний сливался с орудийными вспышками, канонада и громовые раскаты перекрывали друг друга. Скользящая стена ливня, озаренная начавшимися пожарами, казалась то черной, то бордовой, крутые проулки превратились в водопады.
      Долгушин шел к университету. У старинного барского особняка споткнулся о кусок жести, перевернул его носком сапога. "Губчека. Вход по пропускам". Истоптал мягкую жесть, отшвырнул ее на мостовую.
      За гранитными колоннами и в подъездах университета прятались мужчины в круглых шляпах, клетчатых костюмах. Долгушину показалось неловким стоять между ними, он прошел в университетский сад. Каменная ограда белела среди деревьев. Долгушин влез на ее верх. Под ним - заштрихованные дождем темнели задворки с выгребными ямами, отхожими местами, конюшнями, лишь один полукруглый домик лоснился черным асфальтом. Прикрывая его от городских улиц, высилась серая громада Народного банка. У ворот стояла пара лошадей, запряженных в телегу, широкие их спины курились дождем и паром. С телеги, груженной мешками и ящиками, стекала грязная вода.
      Долгушин спрыгнул со стены во двор и опять приостановился. Звуки боя подавили веселое громыхание грозы. Вопли, визг, скрежет металла катились по улице: рукопашные схватки возникали на мостовых. С особым ожесточением красные и белые сражались у подъезда банка.
      На улице с удвоенной силой затрещали винтовочные и револьверные выстрелы. Стреляли из окон вторых и третьих этажей, с крыш магазинов и ресторанов. В окнах мелькали женщины в чепчиках на спутанных волосах.
      Из банка во двор выбежали двое красноармейцев.
      Долгушин почти в упор застрелил первого красноармейца, другой уже влез на телегу, но поскользнулся. Падая, опрокинул на себя ящики и мешки: один из ящиков раскололся - желтые кругляшки хлынули на асфальт. Монеты сталкивались, позванивали, разбегались по двору, падали в кровавые лужицы, кровь гасила жирное их мерцание.
      - Золото! - Долгушин наклонился над ящиком: сургучные печати с двуглавыми орлами захрустели под пальцами. - Боже мой, золото! - Он стал сгребать липкие монеты в блестящую кучу.
      За спиной ротмистра раздались чьи-то утробные вздохи: хромовый сапог наступил на грудку монет. Долгушин выпрямился: лысый человечишка растопыренными пальцами тянулся к монетам, а из ворот спешили новые личности.
      - Не подходить! - взревел Долгушин, подняв винтовку красноармейца, щелкнул затвором. - Назад!
      Люди попятились, но тут же стали обтекать Долгушина с боков. Он, повертывая винтовку перед собой, следил за их передвижением.
      - Оцепить банк! Перекрыть все выходы! - раздался визгливый, но властный голос.
      Во двор вошла группа военных. Впереди шагал жирный старик в генеральском мундире: от него так и несло превосходством начальника над подчиненными. Рядом с генералом шел долговязый человек в потертой офицерской шинели.
      - Убрать всех со двора! А вы что тут делаете? - грозно спросил генерал Долгушина.
      - Охраняю русское золото, ваше превосходительство.
      - Долгушин? Сергей? - удивился офицер в поношенной шинели. - Вот неожиданная встреча! Не узнаешь?
      - Как не узнать Владимира Оскаровича Каппеля, - без особого воодушевления ответил Долгушин. - Встретились действительно не совсем обычно, но так и полагается солдатам.
      - Ротмистр Долгушин, ваше превосходительство. Однокашник по военной академии, - отрекомендовал полковник Долгушина.
      - Очень рад! - поднес генерал пухлую белую ладонь к козырьку фуражки. - Рычков, Вениамин Вениаминович. - На бабьем, в жирных складках лице генерала уже расцветало упоение вернувшейся властью.
      - Ваше превосходительство! - щелкнул каблуками и вытянулся в струнку Долгушин. - Я привез вам письма от князя Голицына из Екатеринбурга и от Евгении Петровны, моей матушки.
      - Отлично! Давайте письма, поговорим попозже. Лучших рекомендаций о себе вы не могли бы представить. - Маленькие, глубоко посаженные глазки Рычкова обежали сверху донизу Долгушина. - Находитесь пока при мне, ротмистр. - Рычков направился к выходу, по пути советуя Каппелю: - В ста шагах отсюда, в гостинице, окопался штаб красного главкома Вацетиса. Не упускайте крупной дичи, полковник, она хорошо увенчает вашу казанскую победу. А я займусь охраной золотого запаса. Вы вернули белому движению не только силу и веру, вы возвратили ему русское золото. Этой вашей заслуги, полковник, Россия никогда не забудет...
      Молнии уходящей грозы оплескивали ночное небо, на Проломной улице возле гостиницы громоздились баррикады, за ними мелькали рабочие, латышские стрелки, студенты. Матрос в разодранной тельняшке хлопотал у легкого орудия, изредка хлопали одинокие выстрелы.
      В обширном купеческом номере собрались партийные работники, комиссары, чекисты. Среди кожаных курток и солдатских, подпоясанных ремнями гимнастерок пестрело женское платье: молодая, русоволосая, очень красивая женщина стояла у окна, следя за Вацетисом.
      Сам же главком лихорадочно названивал по телефону. Уже десять минут пытался соединиться он со Свияжском, где была бригада латышских стрелков. Еще три часа назад Вацетис приказал бригаде спешить в Казань, а латышских стрелков все не было. Не дозвонившись, главком положил телефонную трубку, вытер ладонью пот с бритой головы и толстых щек.
      - Связь со Свияжском прервана, где теперь стрелки? Что с ними случилось? - спрашивал себя Вацетис и в то же время словно обращался за ответом к присутствующим. - У нас есть еще в кремле сербский батальон, есть курсанты военного училища. Сербам я верю, как и латышским стрелкам. Я берег их на самый крайний случай. Иванов!
      Из-за угла выступил бывший поручик.
      - Иванов! Иди в кремль. Немедленно сербы и военные курсанты должны быть здесь, у штаба.
      - Есть, сию минуту! - Иванов направился к выходу, но в дверях столкнулся с человеком, одетым в штатский костюм. Поспешно уступил дорогу.
      - Банк захвачен белочехами, - сказал вошедший Шейнкман. - На пороховом заводе рабочие дружины разгромлены, часть их попала в плен, часть бежала за город. Надо эвакуировать штаб.
      - Мы продержимся до прихода латышской бригады, - упрямо ответил главком.
      - Тогда пусть уйдут лишние люди. Вы почему еще здесь, Лариса Михайловна? - подошел Шейнкман к красивой женщине. - Уходите, пока не поздно, в Свияжск. Там и ожидайте наших.
      Пронзительно проверещал телефон. Вацетис снял трубку. По его сразу опавшему, растерянному голосу все поняли - случилось что-то непоправимое. Главком швырнул на стол телефонную трубку.
      - Звонил комендант кремля. Сказал, что сербы перешли на сторону белочехов и захватили кремль. Военные курсанты тоже на их сторону переметнулись. Пока нас не окружили - уходите, я со стрелками прикрою уход.
      - Скорей, скорей! - повторил и Шейнкман. - Я сниму рабочих и студентов с баррикады и вместе с ними пройду в Свияжск.
      Над Волгой начинался мокрый рассвет; вместе с рассветом в городе начались расстрелы. Толпы лавочников, смешавшись с каппелевцами, проносились по улицам, город стал лагерем добровольных сыщиков, доносчиков, палачей.
      Яков Шейнкман шагал мимо домов, оглашаемых выстрелами, женскими воплями, детским визгом. Отчаяние исказило почерневшее лицо его, он невольно сжимался при виде выволакиваемых на расправу рабочих. Противный крик заставил Шейнкмана оглянуться: из окна перегибалась баба и указывала на него растопыренной пятерней:
      - Вот он - жидовский комиссар! Держите его, самого большого большевика...
      Шейнкман кинулся было во двор, но его ударили сзади, опрокинули на землю. Били прикладами, пинали, рычали над ним. Чья-то сильная рука приподняла его и поставила на ноги. Короткие усики, румяные губы мелькнули перед глазами Шейнкмана и, словно маятник, заходил вороненый ствол револьвера.
      Его повели по тем же, но уже новым, не знакомым ему, странно изменившимся улицам - пьяным от убийства и крови. Подталкиваемый штыками, он поднялся в гору, прошел через кремлевские ворота к солдатской гауптвахте. Заскрежетала ржавая дверь, звякнул замок, Шейнкман очутился в сыром сумраке одиночки. Серый квадратик окна с черным крестом решетки и внезапная, опасная тишина принесли тяжелое успокоение.
      Он закрыл распухшие веки, опустился на грязный кирпичный пол. "Теперь все! Расстреляют!" Мысль эта не вызывала ни страха, ни сожаления и не касалась сознания - была она очень отвлеченной и бесконечно далекой.
      Захотелось курить - в кармане оказалась размокшая папироса. Он пожевал ее разбитыми губами, выплюнул жвачку. "Неужели это последняя папироса в моей жизни?" - опять та же, но чуть измененная мысль не затронула сознания. "Где теперь жена? А сын? Он никогда не увидит меня, Эмиль. - На смуглом лице его проступили тусклые желтые пятна. - Не часто наша любовь к неизвестным людям распространяется на близких. Я любил Эмиля Верхарна - поэта и человека. Почему я говорю о себе в прошедшем времени? Не любил, а люблю, продолжаю любить. И его именем я назвал сына". Он рассмеялся, и боль в разбитых губах напомнила о действительности. И все же было смешно и странно, что он недавно читал лекцию о Верхарне. В такие дни читать лекцию о поэзии? А все же дух революции живет в стихах великих поэтов.
      Он прижался к сырой стене, вытянул на полу ноги. И тут же вскочил, пошарил в карманах, нашел спичку. Глаза уже привыкли к сумраку, он выбрал место повыше, нацарапал крупными буквами: "Умру спокойно. Прощайте!"
      Спичка выскользнула из пальцев, Шейнкман поежился, ощутив заплесневелый холод. Прошелся по камере - пять шагов от двери до окна. Заходил неторопливо, отсчитывая секунды, потерявшие свое значение. Воспоминания нахлынули неудержимо - поток их был и светлым и темным: мелочь теснила события значительные, смешное соседствовало с величественным.
      Он увидел себя в Петроградском военно-революционном комитете и рядом Моисея Урицкого. И вереницу людей, еще переполненных страстями проигранной схватки. Проходили перед его внутренним взором защитники империи, апологеты буржуазной республики. Когда же это было? Год назад? Полгода? Позавчера? Вот стоит Прокопович - все еще дышащий гневом министр Временного правительства.
      - Опомнитесь, господа! Временное правительство сотрет вас с лица русской земли. Вы захватили власть случайно и на какую-то парочку дней.
      - Слепец! - отвечает министру Урицкий. - Прислушайтесь к гулу революции. - Урицкий распахивает окно, в кабинет со свежим невским ветром врываются слова:
      Отречемся от старого мира,
      Отряхнем его прах с наших ног...
      - Слышите? Какая сила теперь свалит нас?
      Прокопович хватается за голову, сотрясается от рыданий.
      - Вы обещаете не выступать против Советской власти?
      - Обещаю...
      - Отпустим, Моисей Соломонович?
      - Юридический факультет не засушил вашего сердца, - усмехается Урицкий и тут же кричит на Прокоповича: - Уходите! И помните про свое обещание...
      Шейнкман прислонился к двери. Хотел погасить свои воспоминания, но, против его воли, вставали все новые и новые картины. Возник еще один из временных - министр иностранных дел Терещенко. Он говорит легко и ласково, с приятным прищуром, пухлые пальцы поигрывают на животе. Пальцы прямо убеждают: спрашивайте, мы готовы, мы рады ответить на самые интимные вопросы. И уже нет Терещенко: на его месте, откинув косматую голову, стоит министр Кишкин. Пренебрежительно растягивает и роняет слова:
      - Вы не имеете права держать в тюрьме членов Временного правительства. Вы расплатитесь за свой произвол...
      Камера, расширяется до необъятных размеров, переполняется людьми. Что за народ? Откуда? Сытые глаза царских сановников, холеные щеки министров. Международные авантюристы. Английские шпионы. Французские дипломаты. Суровые латышские стрелки. Какие-то мальчишки в офицерских шинелях. Балтийский матрос в бескозырке. Мальчишки жмутся к матросу, губы их кривятся, готовые к плачу; посиневшие пальцы спотыкаются друг о дружку.
      - В чем обвиняются эти, эти... - Шейнкман хотел сказать "ребята", но выговорил: - юноши?
      - Их заставили стрелять по рабочей демонстрации, - ответил комендант.
      - Кто заставил?
      - Офицеры...
      - Где же они?
      - Успели скрыться.
      - А эти не успели?
      - Не успели эти. Мы хотели их расщелкать на месте, да вот он, комендант тычет пальцем в матроса, - закрыл грудью. Его тоже взяли, как изменника революции.
      - Вы действительно закрыли их грудью?
      - Кого же еще?
      - Кто вы такой?
      - Боцман из Кронштадта.
      - Я спрашиваю - почему вы их закрыли собственной грудью?
      - Дети...
      - Эти дети стреляли в рабочих...
      - Их научили. Дети же...
      Шейнкман понимает одно - невозможно поколебать веру этого матроса в справедливость и чистоту революции.
      - Заберите этих детей! Разведите их по домам. - Урицкий страдальчески морщит губы.
      - Юридическая наука учила меня бережному отношению к людям. А вас?
      - Революция, Шейнкман, революция...
      Черное, похожее на паутину окно заиграло вспышками, снова короткие выстрелы забили по стене гауптвахты. "Им все еще мало", - подумал Шейнкман, вспоминая сцены белого террора...
      Большевики, расстреливаемые на церковных папертях, и попы, благословляющие убийц...
      Сивая, в растрепанных буклях дама, целящаяся концом зонтика в глаз раненого красноармейца...
      Тела рабочих, выбрасываемых на офицерские штыки...
      Волосатый лавочник, раскачивающий в ладони окровавленную гирю...
      Разве можно забыть эти разорванные видения? Эти искаженные лица, кричащие рты, скрюченные пальцы? Шейнкман сполз на пол; в голове возник грустный отдаленный шум. Он слышал легкие всплески, чувствовал нежное покачивание, что-то прохладное и ласковое гладило по щекам и дышало спокойно, легко, свободно. Его стали заплескивать сизые, блестящие изнутри волны, над головой появились обрывистые берега. Кедры карабкаются в бесконечное небо, их ветви раскачивают солнечный диск. Мягкий шум в голове усилился - зелено, успокоительно шумела тобольская тайга...
      Он стоит - босоногий, исцарапанный - на речном берегу, перед детскими глазами двигается речной поток. Папоротники шевелятся над ним, словно мохнатые крылья; на плечи осыпается шелуха кедровых шишек. Белка беззлобно цокает, в березняке трещит кедровка. Таежный мир трав, птиц, зверюшек манит к себе; он идет по сырому песку, и следы наливаются водой, он обнимает кедры, и смола пятнает ладошки. Он гукает - тайга отзывается эхом...
      Шейнкман поглядел на светлеющее окно камеры. "Мне поздно выяснять причины и доискиваться до корней нашего поражения. Остается мне подумать, мне остается..."
      Зазвякали двери, завизжали железные запоры. Замок скрежетнул противной резкостью, в распахнувшейся двери появилась усатая физиономия.
      - А ну, выходи!
      Шейнкман вышел в коридор: рядом с часовым стоял поручик Иванов вчерашний военспец из штаба Восточного фронта.
      Заря еще занималась за кремлевской стеной, предвещая добрый августовский денек. Между стеной и гауптвахтой шла узкая, всегда грязная канава: Шейнкман еще вчера перешагивал через нее. Сейчас канава тяжело и густо чернела. "Это же кровь казненных", - тоскливо подумал он.
      Поручик Иванов вынул портсигар, постучал папиросой по крышке. Сказал голосом, переполненным скверной радостью:
      - Зная вас как выдающегося деятеля казанской Совдепии, я решил оказать вам предпочтение. Я расстреляю вас отдельно ото всех. - Иванов бросил в рот папиросу. - Могу исполнить ваше последнее желание. Разумеется, если оно реально...
      - Я хочу покурить, - неожиданно для себя ответил Шейнкман.
      Пряча невольную дрожь в пальцах, он взял папиросу. Затянулся глубокой, последней затяжкой, посмотрел на сизую струйку. Швырнул папиросу к ногам поручика.
      - Я готов...
      17
      Особый батальон приближался к Вятским Полянам.
      В рыхлой предрассветной полумгле слабо шелестела вода, всплескивалась рыба; на луговых росных гривах вскрикивали дергачи; свистя крыльями, проносились над пароходами утки.
      Азин с непроспавшимся лицом смотрел на бугристую, отлетающую от бортов реку, Северихин раскуривал фарфоровую трубку, седые от росы ракиты так и манили в свои сонные заросли Игнатия Лутошкина.
      - Лодка! - показал на левый берег Северихин. - А в лодке человек.
      Гребец, энергично взмахивая веслами, направлялся к пароходу. Пароход сбавил скорость, на палубу поднялся рыжебородый босой мужик.
      - Бог в помощь! - поприветствовал он осторожно.
      - Помогай бог! - вскинул ожидающие глаза Азин.
      - Чай, красные? Так кумекаю? - Мужик цепким взглядом обвел пушку со звездами на лафете, знамя тяжелого бархата, прислоненное к капитанской рубке, Азина с красным шарфом на кожаной куртке.
      - Кому красные, кому малиновые. Тебе какие по вкусу?
      - Кто из вас Азин?
      - А ты что за птица?
      - Я вторые сутки его караулю. Известно нам, Азин с верхов сплывает.
      - Кто же это нас ожидает? Я - Азин.
      - Што-то дюже молод, товарищ, - недоверчиво прищелкнул языком рыжебородый. - Совсем ребенок ишо. Ну да по всему видно - свои. Зовут меня Федотом Пироговым, я - член Ижевского ревкома. Беда у нас такая, что и сказать невозможно. Советская власть в Ижевске свергнута, - бессвязно, перескакивая с одного на другое, сообщил Пирогов.
      - Погоди, погоди, - остановил его Азин. - Кто свергнул Советы?
      - Мятеж поднял руководитель союза фронтовиков - фельдфебель Солдатов. Вместе с эсерами и меньшевиками... Я обо всех тайностях не знаю. Почему мастеровой люд к белым перекинулся, растолковать не могу. А што правда, то правда - пошли мастеровые против Советов.
      - Пролетариат восстал против диктатуры пролетариата, - нервно сказал Азин. - Что случилось в Ижевске, не пойму, хоть убей...
      А в Ижевске произошло вот что.
      Августовским вечером на квартире фельдфебеля Солдатова собрались гости: полковник Федечкин, капитан Юрьев и только что приехавший из Арска помещик Граве.
      Гости пили, закусывали маринованными рыжиками, слушали разглагольствования фельдфебеля.
      - У меня все на мази, господа милейшие, - постукивал вилкой по столешнице Солдатов. - В любой момент могу ухватить местных большевичков за горло. Пока вы раздумываете да колеблетесь, я гряну во все колокола, и власть очутится в моем кулаке. В Ижевске четыре тысячи фронтовиков, это же сила, господа! - Правый выпуклый глаз фельдфебеля блеснул бутылочным стеклом, левый, всегда прищуренный, заслезился.
      - Вот не думал, что мы колеблемся, - хитро рассмеялся Граве, глядя на широкоскулую, в пегих лишаях и родимых пятнышках, физиономию фельдфебеля. Все казалось ему нехорошо в фельдфебеле: и разные глаза, и хриплый голос, и толстые, жирные губы. Пугала и дикая сила, скрытая в Солдатове. - Я пережил гибель монархии, на моих глазах разрушается Россия, чего мне еще бояться? Не так ли, капитан?
      - Совершенно верно, голуба моя, - согласился Юрьев и вежливо сплюнул.
      - Монархия развалилась. Россия погибла! - вскрикнул Солдатов. - А кто виноват? Генералишки поганые, аристократишки паршивые погубили Россию. Белая кость, голубая кровь, мать их распротак! Да и государь император, извините меня за грубость, хрен моржовый!
      - Ну хорошо, хорошо, власть мы захватим, а что будем с ней делать? Капитан Юрьев повел кокетливыми глазами по собеседникам и поднялся из-за стола. В бурой шерстяной куртке, синих чулках до колен, в рубашке с накрахмаленным воротничком он походил на актера. Юрьев до войны и в самом деле выступал в провинциальной оперетте. - Так что же мы станем делать, когда захватим власть? - повторил он свой вопрос и сплюнул в кадку с фикусом. - Есть ли у нас политическая программа?
      - Мой кулак - моя политика! Скинем Совдеп и объявляем Прикамскую республику. По рукам? - Солдатов протянул через стол правую руку полковнику Федечкину, левую - Граве.
      - Я еще не дал согласия, - пожал протянутую ладонь полковник. - Такие дела да наспех! Мне совершенно неясно, что за республику вы задумали?
      - Выпьем и закусим, - предложил Солдатов. - У меня питие не чета всяким шампанским, еда - хоть и простая, а сытная. Умеют все же вотяки первачок гнать - ясный, как ребячья слеза, а крепость - уу! - Фельдфебель взял рыжик, почавкал. - Слушайте, милейшие господа. Большевики обратят Россию в пустыню, а я хочу, чтоб Прикамская республика стала оазисом в этой пустыне. Каковы, спросите, границы ее? А вот, - Солдатов вилкой провел по клеенчатой скатерти черту. - Сарапул на Каме - граница с Уралом. Городишко Мамадыш на Вятке - граница с казанскими татарами. К северу, на Глазов, и к западу, на Малмыж, - граница с большевиками. За Камой - там башкиры, пусть устраиваются как хотят. Не мое дело! В Прикамье кто живет? Вятский мужик, вотяк, черемис, ну татарва еще - с мильон голов наберется. Народ смирный, послушный, мягкий. Перед начальством за версту шапку сдергивает. И будем мы править в Прикамье как князья или, выражаясь по-нынешнему, как диктаторы. - Солдатов постучал вилкой о граненый стакан, приподнял ее над головой.
      - Вы большой мечтатель, - скептически улыбнулся Граве. - В нынешние времена не существует такой политической алхимии, что превращает свинцовые инстинкты в золотые нравы. Распалась великая империя, а вы хотите создать Прикамскую республику. Смешно!
      - Народу наплевать, кто им будет править. Мужик не станет бунтовать, ежели сыт, пьян и нос в табаке, - хрипло и как бы лесенкой засмеялся Солдатов.
      - Россию нельзя распотрошить на сотню республик. Ну, представим, что Совдепия свергнута и власть у нас в руках. Ведь нам необходимо какое-то правительство. Политические партии, всякие там кадеты, меньшевики полезут к власти, - дипломатично возражал Граве.
      - Меньшевиков перетоплю в пруду. Они же когда-то были заодно с большевиками.
      - А левые эсеры?
      - Перевешаю всех, кроме господина... - фельдфебель подмигнул капитану Юрьеву.
      - В Ижевском союзе фронтовиков много офицеров. Среди них есть убежденные монархисты.
      - Заядлых монархистов перестреляю...
      - Я - заядлый монархист.
      - Вы - статья особая. Нас связывает дружба, Николай Николаевич.
      - Одних - к стенке, других - в пруд, третьих - на осину, а все равно останутся недовольные. Этих куда?
      - Остальных зажму в кулак! - Солдатов растопырил поросшие рыжим волосом пальцы, сжал их. Пристукнул кулаком по столешнице: тарелка с закусками и стаканы подпрыгнули. - Всякий, извините за выражение, задрипанный политический деятель будет верещать только из моего кулака.
      - Оригинально! - сказал Граве и подумал: "Я вышибу из него весь этот вздор, и он станет отличным орудием в борьбе с большевизмом".
      - У вас, симпатичнейшие господа, светлые головы. И меня бог умом-силой не обошел. Мы не одну Прикамскую республику сочиним. Если хотите, мы Россию со всех сторон подпалим. - Солдатов свел в куриную гузку губы, правый глаз опять заблестел зеленым стеклом. - Все у нас на мази, обстановочка в Ижевске наи-бла-го-при-ят-ней-шая! Судите сами председатель Ижевского Совдепа наш друг-приятель. Его заместитель хитромудрый меньшевик - тоже с нами, а большевики себя расшатали. Против белочехов они чуть ли не всех рабочих отправили. Сейчас в Ижевске сотня, от силы две большевиков наберется, - Солдатов оскалил в усмешке острые, коричневые зубы. - В городе болтались всякие субчики, я их тоже прибрал. Четыре сотни фронтовиков на оружейный завод устроил как мастеровых, - он глянул в окно на синевший огромный пруд.
      Крутые штопоры заводских дымов узорили неподвижную воду, старые тополя висели темными облаками, в камышах противоположного берега отцветал закат.
      - Густо мы кашу заварим, а расхлебывать придется большевикам, - с неукротимым самодовольством закончил Солдатов.
      - Не логично отталкивать политических деятелей, что на время могут стать союзниками, - заговорил полковник Федечкин. - Без эсеров нам не обойтись. Ижевские мастеровые за царскими офицерами не пойдут. Знамя не то! Нет, как хотите, не логично...
      - Не все логичное умно. Противоречие - ломаный путь логики, говорил Карл Маркс.
      - Маркса не читал, - снисходительно ответил Федечкин.
      - Мне один политикан толковал: Маркс, дескать, писал, что рабочие классовые враги капитала. Пролетариат, дескать, станет могильщиком буржуазов. Одним словом, рабочий класс - хребет большевизма. Кажется, логично?
      - Допускаю долю логики, - согласился Федечкин.
      - Вот по этой самой логике в Ижевске все будет наоборот. Как только мы захватим власть, оружейники перейдут на нашу сторону. Я ведь здесь почти каждого заводского знаю.
      - Вы уверены, что мастеровые пойдут против большевиков? - пощелкал по стакану Юрьев и сплюнул.
      - Пойдут! Да еще как пойдут - с красным знаменем, с лозунгами - да здравствуют Советы! Почти каждый оружейник - наполовину мастеровой, наполовину домохозяин. У каждого свой домишко, свой огородишко, садик свой. Он и маслом, он и мясом, он и медом торгует, охотничьи ружья мастерит и продает. Он в собственное дело, как в зеркало, смотрит. Спит и видит себя хоть маленьким, а господинчиком. Такие люди к себе гребут - не от себя. А собственное хозяйство, милейшие мои господа, как пуповина материнская, рвать ее - ууу! - осторожно надо. Мой дом - моя крепость, сказано кем-то, а большевики лезут в эти крепости, как медведи в улей. Они для нас славно поработали, комбедами да продотрядами сами себе могилу вырыли. - Солдатов распахнул окно: в душную, окисленную самогоном комнату ворвались розовый отсвет заката и голубой ветерок. - Полюбуйтесь заводом, господа. Каждые сутки по тысяче винтовок выпускает. Тридцать тысяч за месяц - сила! Пока мы с вами самогонку пьем да закусываем, с завода-то наши парни кто затвор винтовочный в кармане выносит, кто ружейный приклад под рубахой волокет. С миру по нитке - коммунистам петля! Инженеры там, начальники цехов, заводские мастера тайному выносу не препятствуют. Им ведь братство и равенство нужны как корове седло. Пока вы, полковник, лишь самих себя аристократами величали, на таких заводах, как наш, рабочая аристократия выросла. Ей тоже хочется греться под солнцем. Любезнейшие мои, да посмотрите же на плотину. Завод - ниже пруда по крайней мере сажен на десять. Ежели непредвиденный случай, парочку бомбешек в плотину - сразу потоп! Можно одну бомбешку в пороховые погреба - и к потопу землетрясение. На все божья воля и мой кулак, господа дорогие...
      В ту же ночь Ижевск получил известия о падении Казани. На квартиру к Солдатову прибежали Граве, полковник Федечкин, командиры тайных офицерских отрядов. Долгожданная и все же неожиданная весть захватила врасплох заговорщиков: нужно было что-то немедленно делать, а что - никто толком не знал. Каждый страшился проявить инициативу: лишь один Граве выжидающе наблюдал, чувствуя собственную необходимость в стремительно надвигающихся событиях.