Азин презрительно повел плечом. Граве прошел к колченогому столу, сел напротив. В круглых, немигающих его глазах цвета спелого ореха жило кичливое сознание своей власти.
      - Так что же вы надумали, Азин?
      - Все то же. Я не продаюсь.
      - Ты пленник собственной гордости и ложно понимаемой чести, Азин. Твоя надежда остаться благородным рыцарем революции не столько смешна, сколько наивна. Мне жаль тебя, я не хотел бы все разговоры сводить к смерти. К твоей смерти, Азин, - перешел на "ты" Граве. - Но ты парень не дурак, у тебя есть все шансы избежать проклятой стенки.
      - Думаете переманить на свою сторону?
      - Я же сказал: ты не дурак. Это самое я предлагаю тебе от имени генерала Деникина. Белому движению нужны умные, способные офицеры, поэтому мы дадим тебе и полное отпущение грехов и чин полковника.
      - Что-что? - Азин приподнялся с табурета, но сел опять, по серым скулам пошли рыжие пятна.
      - Если мы обменяем тебя, что станешь делать?
      - Снова бить вашего брата.
      - Не будет обмена! - Граве заглянул в окошко, по которому стекали снежные струйки, кивнул Скрябину - тот вышел из горенки. - О чем ты сейчас думаешь, Азин?
      - Гадаю: какую казнь сочините для борца за свободу.
      - О какой свободе речь, Азин? Любите вы болтать о свободе, о народном праве на власть, а право и власть - какое это трагическое соединение понятий! Право по своей природе противоположно власти, ибо в ней-то, во власти-то, основа всякого бесправия. Борцы за народное счастье? А это самое счастье, что оно такое? Абстракция! Если не мы, то какой-нибудь молодец завтра ликвидирует и революцию и самих борцов ее. Я же, монархист и помещик, всячески стану ему помогать. Его еще нет, но уже я засылаю в ваш тыл своих разрушителей. Вот только что вышел из горенки Афанасий Скрябин. Ты не расстрелял его вчера, он запытает тебя сегодня. Он спит и во сне видит, как режет большевиков.
      - Вам не убить революции, господин Граве. Революция, как и природа, бессмертна, умирают только ее дети.
      - Блажен, кто верует! Революция погибнет от вероломства, Азин, если не от нашего оружия. Вероломство растлит все мечтания о свободе, вероломство признает пулю самым веским аргументом в любом споре и деле. Стоит ли ради такого будущего идти на смерть? Подумай, Азин, - от правильного решения зависит твоя жизнь. Думай наедине, я дарю тебе еще одну ночь...
      После ухода полковника Азин долго стоял в раздумье.
      "Мне предлагают предательство, словно я какой-то Азеф. Я не святой, но разве я похож на предателя? Вот подлец, ах, подлец! - с ненавистью к Граве думал Азин. - Такие, как Граве, тушат в людях все огни, кроме огня злобы. У них нет чести, а ведь честь - это целомудрие солдата. Честь солдата требует от меня достойного поведения в час смерти. Я не имею права дать какому-то Граве даже минуту для его скверного торжества".
      Отчаяние, тоска, ненависть захлестывали его. Теперь все воспалилось в нем, особенно память, каждым вершком кожи он чувствовал приближение смертного часа. Азин прижался лбом к ледяному стеклу, еще не воспринимая неизбежность своего конца. Думалось: обязательно случится что-то такое, что принесет освобождение, и снова увидит он своих друзей, и опять поскачет навстречу опасностям.
      "Пока я живу - я живу вечно! Кто это мне говорил? - Азин провел ладонью по лицу. Голова разламывалась от мучительного желания вспомнить, кто же это сказал. - Игнатий Парфенович говорил же, вот кто! - вспомнил он, и душевное облегчение стало почти блаженным. - Это Лутошкин восхищался неповторимым миром, заключенным во мне самом". Память его, таинственно сработав, вернула из прошлого глубокий голос горбуна: "Придет, Азин, смертный час, и поймешь ты, какая вселенная в тебе погибает".
      "Остался ли в живых Игнатий Парфенович? Прекрасной души человек ходил рядом! Жизнь - великая обманщица - в разное время заставляет смотреть на вещи разными глазами. Пылаев как-то рассказывал о бойце, принявшем на себя вину своего друга. "Он слабее меня и не вынес бы наказания за проступок. Чтобы спасти его от позора, я взял на себя его вину".
      Азин поморщился.
      "Мне уже некого обманывать, кроме смерти. Грустно, печально, но друзья уходят из моей жизни, как кровь из вен. Кровь вытекает по капле, друзья исчезают по одному. Никогда, никогда не вернется ко мне Ева! Никогда больше не будет со мной, больше никогда", - повторял он, переставляя слова, вкладывая в них разные оттенки, по-разному воспринимая звучание их.
      Он уперся взглядом в половик, размалеванный аляповатыми завитушками. Одна из завитушек напоминала удавку, он наступил на нее, опять раздражаясь от сознания своей обреченности. Сейчас ему хотелось найти ту нравственную высоту, с которой можно обозреть поток времени, осознать все происходящее.
      "Мои чувства смяты, мои надежды оборваны, остался только страх перед смертью. Говорят, приговоренные к казни умирают от страха на несколько мгновений раньше. Я должен не пропустить в сердце страх. Я должен уберечься от страха... О, черт, я больше ничего никому не должен! Страх изживают или гордыней, или смирением. Смирение, как земля, принимает все храбрость, трусость, цветы, отбросы. Нет, смирение не для меня!" Мысль о смерти становилась все навязчивее.
      - Меня уничтожат, и не останется даже следа, - сказал он тихо, не веря в сказанное. Подергал шеей, оттянул пальцем тугой воротник гимнастерки. Ум его работал короткими вспышками, тасуя события, людей, случаи, факты. - Я не хотел бы, чтобы легендами подменили документы революции. Легенда всегда лишь красивый вымысел, а люди любят приукрашивать свою деятельность...
      Он сорвался с места и забегал по горенке, но мысли обгоняли его бег. Вдруг он увидел осеннюю Волгу и столб белого пламени на далеком ее берегу. Пламя колебалось, пошатывалось, принимая странные очертания девичьей фигуры.
      "Она помогала мне даже улыбкой. Как хорошо она улыбалась, возвращая мне волю и силу", - думал он, вызывая из памяти образ Евы. Она возникала, но, неясная, неопределенная, тут же раздваивалась и ускользала, пока не истончилась, не растаяла вовсе.
      В горенке было смутно, затхло, сыро. "Я дарю тебе ночь, подумай хорошенько". Но он не желал думать о том, что предлагал Граве, он думал о своей дивизии, наступающей где-то за Манычем.
      Дивизия - большое скопление разнородных людей - теперь живет вне его влияния, помимо его воли. Он отдален от товарищей непроходимой чертой. С особой остротой почувствовал он: жизнь кончилась, и уже больше не повторится еще один такой же вечер. По-прежнему будет мести поземка, скрипеть ставня, но он уже не почувствует их движения.
      Люди не сразу осознают историческое значение времени, пережитого ими. Азин не знал, что история и время определяются деятельностью всего человечества и каждого человека в отдельности. Бескорыстный строитель нового мира, он не придавал значения своей личности в гражданской войне; народ и грядущее счастье были мерой его судьбы.
      "У меня в запасе еще целая ночь. Не хочу засорять душу пустяками, лучше оглянусь на вчерашний день..."
      Перед ним бесконечной вереницей проходили отуманенные видения.
      Он видел разгромленный город, развороченные курганы, испоганенную степь.
      Видел вонючие блиндажи, опрокинутые орудия, мотки колючей проволоки.
      Видел искаженные ненавистью и болью физиономии, разодранные яростными криками рты, слышал вой, рев, свист, рыканье, лязганье - всю противоестественную музыку боя.
      За дегтярного цвета окном разыгралась метель. Февраль торопился намести последние сугробы, ворочаясь, вздыхая, постанывая, словно большой тяжело раненный зверь.
      Азин закрыл глаза. "Где теперь мои боевые товарищи?" Эта пронзительной остроты мысль возникла в мозгу, как тонкий луч.
      Азин прижал к груди раздробленную пулей руку. "Теперь все равно, плохо ли, хорошо ли я буду бить из маузера! У меня в запасе одна лишь ночь..."
      Больше ста дней осаждал он Царицын, связав армию барона Врангеля и армию генерала Сидорина, в эти дни Деникин напрасно ждал их помощи. Теперь армии Южного и Юго-Восточного фронтов наносят Деникину удар за ударом. Новый командарм - Александр Васильевич Павлов - начал энергичное наступление в Донских и Сальских степях, по приказу его Двадцать восьмая дивизия была направлена к Дону.
      Весь январь Азин дрался с белоказаками. В ожесточенных схватках таяли силы, сыпной тиф косил бойцов, поредели полки и батальоны, но Азин овладел Цимлянской, которую защищали отборные казачьи части Врангеля. Он был горд, счастлив и еще отчаяннее рвался к роковой черте своей - Манычу. В феврале он форсировал Маныч, отбросил кавалерийскую бригаду белых. На Маныче его настиг новый приказ командарма: овладеть станцией Целина.
      "Три дня назад это случилось", - вспомнил он и усомнился: показалось, уже промелькнула бесконечная вереница дней и ночей.
      В то снежное февральское утро было особенно морозно и ветрено. Дивизия заняла исходные рубежи на степных хуторах; впереди - рукой подать - Целина. Там расположены вражеские батареи, там курсируют три бронепоезда, там свежие силы противника.
      Только не подозревал он, что из глубины Сальских степей к Целине подходит еще казачья армия генерала Павлова. Одиннадцать тысяч сабель.
      Над Манычем мотался сухой ковыль, свистели морозные прутья тала, и было холодно, и было до боли тоскливо утром семнадцатого февраля.
      Спервоначала наступление на станцию развертывалось хорошо. Азинцы сбивали заслоны противника, медленно, но постепенно приближаясь к железной дороге. Азин с неотлучным Лутошкиным - связных он разогнал в части следил за наступлением с кургана. Игнатий Парфенович дважды предупреждал, что они оторвались от своих; Азин только передергивал поводьями да приподнимался на стременах. Он волновался, хотя и не показывал виду; никогда еще за свою короткую жизнь не испытывал он такого обостренного чувства опасности.
      Из глубины вражеского расположения появилась конница, на азинцев неслись конные лавы, охватывая их с флангов.
      - Держись теперь, Парфеныч! - Азин поскакал с кургана, уходя от преследования.
      Игнатий Парфенович увидел, как преследующий казак вскинул над головой Азина шашку, но тот выдернул из-за пазухи левой рукой маузер. Казак шарахнулся в сторону. Второй всадник размахивал шашкой, пытаясь зацепить и все не зацепляя Азина.
      Азин подхлестнул жеребца, приближаясь к Лутошкину. Они снова поскакали рядом, но путь преградила канава. Лошадь Лутошкина перемахнула через препятствие, азинский жеребец споткнулся, подпруга лопнула, Азин вместе с седлом полетел на землю. Освободившаяся от седока лошадь поскакала в степь. Игнатий Парфенович погнался за ней.
      На Азина насели казаки. Кто-то сорвал с него сапоги, кто-то сдернул ручные часы, закричал торжествующе:
      - Важнецкая птица попалась!..
      Метель улеглась, ветер прекратился, хутор безмолвствовал.
      Лампа чадила, Азин потушил ее и сразу опустился в вязкую непроницаемую глубину. Память его мгновенно уснула, ум прекратил непрестанную нервную работу.
      Он зажмурил глаза, нажал на веки пальцами - замелькали синие, красные круги, мягко сливаясь в узорчатое пятно. Нережущее цветное это пятно предостерегало о какой-то непонятной, близкой, неотвратимой беде.
      Он увидел себя бредущим по теплой лесной тропинке. Ноги его в цыпках, руки в саднящих царапинах, волосы выгорели, скулы и нос облупились от загара. Над ним висит полупрозрачное, в сквозных солнечных косяках, небо, то и дело меняя свои невесомые очертания, - оно то становится беспредельно высоким, недоступным, ускользающим в вечность, то возникает из лесной лужи, и все голубое, и все дымчатое становится опять близким и милым.
      Азин заворочался, пытаясь проснуться и не постигая, что видит лишь сон и от одного видения переходит к другому.
      Он опять идет, но уже цветущей рожью, над ним звенит жаворонок, рядом бьет перепел. С каждого колоска стекает солнечная капля, с каждым шагом он из подростка превращается в золотоглазого, светловолосого юношу...
      Предутренняя мгла посерела, синий квадрат окна выделился из нее почти с осязаемой выпуклостью: кто-то толкает Азина в плечо, он просыпается со счастливой улыбкой - перед ним в заснеженной папахе Граве.
      - Доброе утро, Азин! Ночь истекла, я пришел за ответом.
      - Я расстреливал ваших офицеров, расстреливайте и меня...
      - Красивые, но глупые, пустые слова! Мы же тебя не просто ликвидируем, мы опозорим твое имя. Уже отпечатано воззвание к бойцам Двадцать восьмой дивизии. Я сам сочинил его, Азин!
      Граве вынул из кармана листовку:
      - "Звездоносцы, боевые орлы! К вам обращается Азин, ведший вас на Казань, Ижевск, Екатеринбург! Хватит крови! Довольно жертв! Бейте красных, переходите к белым!" Когда я поведу тебя на расстрел, наш самолет пролетит над красными, разбрасывая эти листовки. Что скажут твои дружки? Изменником станут величать своего славного командира. Люди забывчивы и неблагодарны, Азин.
      - Что бы они ни сказали - это их дело. Я ведь все-таки знаю, что не струсил, не переметнулся к вам. Я, даже мертвый, сильнее вас...
      - Тогда отправляйся в ад!
      - В раю хороший климат, зато в аду приличное общество...
      23
      Зарастали повиликой окопы, ползун-трава заполняла воронки. Пряталась в чертополохе колючая проволока, ржавели в полыни расстрелянные гильзы. Пустынно было на берегах Камы; вода лениво пошлепывала в разрушенные дебаркадеры, якоря позаметало песком.
      Пароход, стуча колесами, полз против течения, разворачивая зеленую панораму Предуралья. Игнатий Парфенович ходил по палубе, закинув за спину руки, глядел на знакомые до сердечной боли места. Скоро должен появиться Сарапул. Лутошкин волновался и грустнел. Воспоминания одолевали его, и не хотелось вспоминать, и невозможно было не вспомнить.
      Сумерки уже таились в тенях береговых обрывов, в темном блеске листвы. В западной стороне неба играли стожары, луговые дали левобережья были по-майски прозрачны. Из оврагов белыми сугробами вставала цветущая черемуха. Игнатий Парфенович пристально вглядывался в вечерние пейзажи, и вдруг тревога охватила его: в этих местах с ним случилось страшное происшествие. Ну конечно же это Гольяны!
      Игнатий Парфенович вспомнил "баржу смерти", арестантов в рогожках, с лицами черными, словно ночной мрак, самого себя рядом с доктором Хмельницким. Еще увидел неровный строй босых мужиков с медными крестами на обнаженных грудях и палача Чудошвили с деревянной колотушкой в руке. Камская вода с глухим всплеском принимала убитых.
      - Чудошвили, Чудошвили! - прошептал Игнатий Парфенович. - Палач вятских мужиков! Где ты сейчас, что делаешь? Что замышляешь? Ведь преступники всегда что-нибудь да замышляют.
      Игнатий Парфенович вернулся в каюту, присел к столику, на котором лежал его дневник. Раскрыл его на одной из страниц: "Каждое утро я просыпаюсь с чувством удивления, что еще жив. Слишком много потрясений выпало на мою долю в последние два года. Я не могу сосредоточиться на своей внутренней жизни, подумать о новых временах России. Теперь все стало необозримо, как в мощном потоке без берегов, и революция явилась точкой отсчета новых дней. Что принесут они народу, как изменят землю русскую? Люди привыкли думать о золотом веке человечества только в прошлом времени, но сами-то они устремлены в будущее: значит, золотой век еще впереди"...
      Игнатий Парфенович свел к переносице брови, насупился. Перевернул страницу дневника.
      "Революция изменила мои представления о свободе, братстве, равенстве, незаметно для себя я стал пропагандистом материализма, хотя и не во всем согласен с ним. Материализм обращается к людям дальним, я же интересуюсь только ближними. Для меня счастье всех - это счастье каждого в отдельности. По-моему, любить-то надо человека, а не человечество в целом. Материализм отрицает самое главное, чем я живу, - бога! Но, упраздняя бога, материализм должен возвышать человека до уровня творца: ведь творчество божественно в своей основе и вся деятельность человека - это восьмой день миросотворения. В каких-нибудь два года Россия стала новой, трудно понимаемой и объяснимой, народ взбудоражен, хлещут через край социальные страсти, идеи потрясают умы и сердца. События меняются с ужасающей быстротой, старый мир хватается за все, на что еще можно опереться и положиться, но революция опрокидывает и устои, и опоры, и надежды старого мира. А русский человек поднимается, встает в полный рост, в человеке возникает неодолимое, страстное желание творить. Творить, соревнуясь в творчестве с другими, и своей деятельностью вызывать сочувствие всего мира, - ведь если мировая революция произойдет, то лишь благодаря этому сочувствию. Тогда у людей появится общность цели, и это будет великолепно". Эти вчерашние мысли теперь не давали ему радостного сознания непреложности их.
      В распахнутое окно залетел речной ветерок, нанося запахи цветущих рощ. Река гасила сочные краски заката. Игнатию Парфеновичу вспомнился Азин. "Такие, как он, накладывают печать личности на время, на события, на самое бурю. Азин проявил себя в военном деле так же, как поэт в эпосе, композитор в симфонии. У народа своя живая, не похожая на книжную, память. Имена его героев подобны погасшим звездам, чей свет все еще идет к нам из глубины вселенной и все сияет во времени. Азин погас, а имя его продолжает светиться..."
      Игнатий Парфенович сошел с парохода в Сарапуле. Забросив за плечо вещевой мешок, зашагал по шпалам, между которыми росли сорные травы. Лунные полосы спали на ржавых рельсах, на опрокинутых вагонах - следы войны и разрухи казались размытыми в холодном их блеске.
      На вокзале было полно народу, словно вся Россия сорвалась с места, но никто не знал, уходят ли с этой станции куда-нибудь поезда.
      - Поездов на Казань не предвидится, - ответил дежурный.
      - Может быть, товарный пойдет? - с робкой надеждой спросил Лутошкин.
      - И товарных нет. Скоро пойдет военный, особого назначения. К нему соваться не думай - заарестуют...
      Игнатий Парфенович присел на скамейку, вздыхая от неустройства своей скитальческой жизни. После боя на Маныче, тяжело раненного, его отправили в полевой госпиталь. Когда он вышел из госпиталя, азинская дивизия уже сражалась на Кавказе. Лутошкина демобилизовали, он решил вернуться в вятские края для тихой жизни, еще не понимая, что окончилась созерцательная жизнь всяких отшельников на Руси.
      Подошел поезд особого назначения. В тамбурах маячили часовые, видно было, что поезд охраняется с особой тщательностью. Из трех пассажирских вагонов выпрыгивали красноармейцы.
      - Эй, старик! Кинь сухариков! - попросил Лутошкина белобрысый боец.
      Игнатий Парфенович повернулся на голос, боец пристукнул башмаками и вдруг обнял его.
      - Нашелся, Андрюша, нашелся! - всхлипнул Игнатий Парфенович.
      Не думали они, не гадали, что сведет их судьба снова на дорогах странствий. Паровоз дал свисток отправления, Шурмин схватил за рукав Игнатия Парфеновича, потащил к вагону.
      - Айда, садись. Я же начальник золотого эшелона.
      В вагоне Игнатий Парфенович столкнулся с Саблиным.
      - Ха, старый знакомый! Ты, горбун, живуч, как репейник. Ну, здравствуй, ну, и рад, что дожил до мирных времен.
      - У вас, Давид, вид цветущий. Очень уж я люблю жизнерадостных людей, это, вероятно, по закону контраста, - пошутил Игнатий Парфенович.
      Поезд тронулся с места, набрал скорость, а они сидели в купе и говорили-говорили длинными, путаными отступлениями, вспоминая без конца, удивляясь своим воспоминаниям.
      - Ты знаешь, как погиб Азин? - спросил Шурмин.
      - Никто не знает, как он погиб, но я слышал разные рассказы о его трагической смерти. "Азина расстреляли в станице Ергалыкской", - говорят одни. "Его возили в железной клетке по улицам Екатеринодара, и надпись предупреждала: "Осторожно! Красный зверь Азин". Потом забили его камнями", - утверждают другие. Третьи, выдавая себя за очевидцев, клянутся, что на заимке под Тихорецкой казаки разорвали Азина лошадьми. Четвертые свидетельствуют - Азина повесили на базарной площади в самой Тихорецкой.
      В четырех этих смертях я вижу бессмертие Азина...
      Игнатий Парфенович замолчал, и все трое посмотрели на блестящие от лунного света речушки и озерца, мелькавшие за вагонным окном.
      - Куда ты все-таки, Парфеныч, едешь? Что думаешь делать? допытывался Саблин.
      - Поедем с нами в Казань, - предложил Шурмин. - Сдадим золото и начнем новую жизнь.
      - Мне осталось доживать свой век, размышляя о боге, революции и человеке. Давно ли я мучился вопросом - кто нужнее России? Красные? Белые? Революция теперь решила этот вопрос. Революция открыла новый путь России, но что ожидает на этом пути Россию?
      1966 - 1973
      Москва - с. Сугоново на Тарусе
      НА ТРОПЕ МОЕГО ГЕРОЯ
      (Вместо послесловия)
      Сразу же после "Барельефа на скале" я задумал роман о гражданской войне на Урале и в Сибири; меня волновали забытые имена Тухачевского, Уборевича, Азина, неповторимый образ Михаила Фрунзе. Я решил совершить путешествие по историческим местам революционных боев.
      Ранним сентябрем шестьдесят пятого года я отправился по следам Владимира Азина.
      Поезд нес меня сквозь паутину бабьего лета и струящийся листопад к берегам родной Вятки. По дороге познакомился с молодым кибернетиком.
      Закинув ногу на ногу, покачивая черной остроносой туфлей, он говорил, иронически усмехаясь:
      - Что вас потянуло на Вятку? Исторические памятники? Я что-то не слыхал про них. Чудеса современной техники? Их надо искать в других местах. Необыкновенные пейзажи? Посмотрите в окно - небо, ельник да песок. Нет, я бы не поехал на задворки страны. Что бы я узнал, чему научился бы на Вятке? Искусству лепить из глины примитивные игрушки? Изобретать давно выдуманные деревянные часы? Цокать и окать?
      Он был очень симпатичный, мой спутник. Волосы цвета густого пепла сваливались на левое ухо, карие глаза внимательны и сердечны, припухшие губы не могут скрыть под язвительными усмешками доброту. Он влюблен в свою кибернетику и презрительно отзывается о советской литературе. Лирика, по его мнению, в век космических скоростей устарела. Электронные машины сочиняют стихи лучше многих поэтов. Писатель, не умеющий выражаться телеграфным стилем, безнадежен.
      - Так что же вас потянуло на Вятку? - снова спросил он, вскидывая пепельную голову.
      - Я решил пройти по следам легендарных героев гражданской войны. По их военным тропам...
      - А вот это уже смешно! Начало легенды. Продолжение легенды. По следам легенды. Мы ужасно устали от всяких легенд и преданий. Имена героев революции нам известны со школьной скамьи.
      - В истории Революции есть и другие имена. Что вы знаете о Владимире Азине?
      - А кто он такой?
      - Начальник двадцать восьмой стрелковой дивизии. Погиб двадцати четырех лет.
      - Мой ровесник. Нет, не слыхал о нем. Нет, ничего не знаю про Азина. Никто про него не рассказывал.
      - "Как рассказать Азина? Он - часовые, притаившиеся вдоль железнодорожного полотна, он - душный, жаркий вагон третьего класса, залитый светом сальных свечей, он - в непролазном дыму папирос, в тревожной бессоннице штаба. Он - изорванные карты на липких, чаем и чернилами залитых столах. Он - черный шнур полевого телефона, висящий на мокрых от росы ночных кустах, охраняемый одеревенелыми от холода, сна и боязни уснуть часовыми. Разве такого, как Азин, расскажешь?" Эти слова принадлежат Ларисе Рейснер - участнице освобождения Казани от белочехов. Читали ее книгу?
      - Не читал, - признался мой спутник.
      - Имя Азина связано с Вяткой и Камой, как дерево с землей. Имя Азина - победителя, белых генералов под Казанью, Ижевском, Сарапулом, освободившего от колчаковцев Екатеринбург, громившего Врангеля под Царицыном - не известно молодым поколениям. Как рассказать Азина? Вопрос, мучивший Ларису Рейснер, сегодня мучает меня. Рассказать о нем по материалам военных архивов? Они холодны как пепел. Рассказать по документам вятского, казанского, свердловского музеев - что прибавят они к облику Азина?
      В Кирове прощаюсь со своим спутником, выхожу на привокзальную площадь. Раннеутренний город возникает из пустынных садов и сразу зеленеет воспоминаниями. Город Александра Грина - многострадального поэта-романтика - город и моей юности. Через четверть века я вернулся в родное гнездо и вот волнуюсь: осталось ли то, существует ли это? Мысленно вижу белое облако собора - его видение сопровождало меня всю жизнь. Вот и большая травянистая площадь. Она пуста. Белого каменного облака не существует. Глупая, невежественная сила уничтожила исторический памятник, оборвала одну из связующих с детства нитей.
      Иду по городу. Оглядываюсь. Вокруг все не то. Не те улочки, убегающие к реке и оврагам. Они раздались вширь, выросли вверх. Новые бульвары шумят фонтанами, матовые фонари висят, как плоды, в желтой листве тополей. Родной и совершенно неизвестный город.
      На стадионе сталкиваюсь с его сторожем - седобородым, но по-детски румяным стариком. Закурили. Присели на скамью. Старик многоговорлив и добродушен и хранит в памяти разные события из жизни города.
      - Про Азина, старина, слышал?
      - До улицы Азина - рукой подать. А кто таков Азин - не знаю. Герой, должно быть, недаром же его именем улица названа.
      Вот и старожил, как и мой юный спутник, не слыхал про героя революции. Задушевный разговор завел.
      Как мне рассказать Азина?
      Иду к собирателю и хранителю всего ценного, необычного в истории Вятского края. Василий Георгиевич Пленков - вятский краевед - один из тех удивительных людей, которым мы обязаны больше, чем иным музеям. Это они собирают драгоценные исторические материалы, записывают рассказы современников о выдающихся событиях, подвигах, героях. Бессребреники и энтузиасты, они бесшумно делают свое важное дело.
      Василий Георгиевич кладет передо мной большое досье: "Владимир Мартынович Азин".
      - Вот по крупицам собирал материалы. И все же, думается мне, не с архивных документов начинать надо. С людей начинать нужно. На Вятке, Волге, Каме живут боевые соратники Азина, они знают то, о чем молчат документы.
      Как же мне рассказать Азина?
      "Приходил ко мне на пароход в Елабуге красный командир тов. Азин. Был беспощаден к белым, к перебежчикам, и отчаянно смел" (Крупская). "Изумительно энергичный, неутомимый, исполнительный, под его начальством дивизия совершила много славных дел" (командарм Шорин). "Одно имя Азина наводило ужас на белогвардейских офицеров и солдат. Мы, молодые в то время командиры, старались подражать ему, особенно в храбрости" (маршал Чуйков). "Всюду, где проходила 28-я дивизия, катилась слава об Азине. Азин навсегда останется честным, стойким, доблестным борцом за власть трудящегося народа" (реввоенсовет 10-й армии).
      Я читаю воспоминания командиров, комиссаров, вятских мужиков, ижевских оружейников, казанских грузчиков.
      Самые разные голоса звучат любовью к юноше, который с пятью тысячами плохо вооруженных бойцов разгромил пятидесятитысячную армию ижевских мятежников. И с теми же босыми бойцами освободил Казань, Сарапул, ворвался в Екатеринбург, сокрушая лучшие полки Колчака.
      Я слышу Азина, говорящего по полевому телефону на немецком, на французском. Вот он перехватывает тайные переговоры между белыми командирами, включается в их беседу. Выдает себя за полковника, изменяет планы их наступления в свою пользу.
      Вижу Азина плачущим над могилой красноармейца. Вижу его с саблей над головой, скачущего к передовым позициям, выносящего на руках раненых. Вижу, когда он именем революции останавливает бегущие части Второй армии, снова превращая их в боевые полки...
      Как же мне рассказать Азина?
      И вот я плыву вниз по Вятке. Сорок семь лет назад здесь проплывал со своим батальоном Азин. Из Вятских полян шел на Казань и отсюда же совершил победный бросок на Ижевск, на Екатеринбург. Здесь почти год находился штаб его 28-й дивизии. Городок овеян славой Азина, но, странно, ничто не напоминает о нем. Даже мемориальной доски нет на доме, где был его штаб.
      Я еду в Казань. От Арского поля до Казанского кремля почти десять километров. Прекрасные улицы, бульвары, переулки, институты, школы, библиотеки. По этому пути устремился Азин, пока не ворвался в кремль. Но и здесь ничем не отмечен мучительный путь героя. Правда, на окраине Казани есть Азинская улочка да в музее краеведения экспозиция, посвященная Азину.
      Я отправился на Каму, по следам Волжской военной флотилии, освобождавшей Казань совместно с дивизией Азина. Комиссар флотилии Николай Маркин погиб в сражении против адмирала Старка на Каме, у села Пьяный Бор.
      Легкий туман повис над Красным обрывом, над плоским зеленым островом. За этим островом укрывались корабли Старка, подкарауливая пароходик Маркина. И сосны, и обрыв, и остров - свидетели неравного боя, когда Маркин сражался против шести кораблей. Пароходик погиб вместе с неистовым комиссаром.
      Нет, наш теплоход не приспустил флага перед братской могилой. Он прошел мимо Пьяного Бора (теперь Красный Бор) равнодушно. И не видел я обелиска в честь Николая Маркина на камском берегу.
      Заросшая травой военная тропа вела меня через Ижевск, Воткинск, Красноуфимск-на-Урале. На Урале живут люди особенной, сильной породы. Соратник Азина военный комендант Екатеринбурга Анатолий Иванович Парамонов обликом походил на писателя Бажова. Те же могучая сивая борода, широкоплечесть, такие же пытливые глаза под мохнатыми бровями.
      - А ведь я дожил до сей поры благодаря Азину. Меня еще в восемнадцатом хотели расстрелять за чужую вину. Был я комиссаром пятой дивизии, и у нас изменники оказались - перешли на сторону белых. А по приказу Троцкого расстреливали командира и комиссара за измену людей, им подчиненных. Приговорил меня трибунал к высшей. Спасибо Азину, взял на поруки. Он же меня, когда освободили Екатеринбург, военным комендантом поставил...
      Вспоминали азинцы и своего "красного попа" отца Никодима. Был смелости необычной и оратор первущий. Правда, говорил кудревато: "Россия непобедима как на предмет квадратности, так и на предмет ее расстояний. А большевики - красные апостолы, и самый первый апостол - Ленин".