Бессвязная речь его покоробила комиссаров: все сердито смотрели в пол. Жанен пошептался с полковником Ходсоном и, глядя в черные круглые глаза Като, сказал:
      - Высокие комиссары согласны стать посредниками...
      - Мне нужно время на размышление. Прошу перерыва. - Като встал, низенький, жирненький, похожий на будду, одетого в мундир.
      - А как же с отречением Колчака? Надо заставить его отказаться от звания верховного правителя, - заговорил все время молчавший генерал Сыровой.
      - Телеграф с Нижнеудинском в ваших руках. Предоставьте министрам возможность поговорить с Колчаком. Они и получат его отречение, посоветовал Жанен.
      - Не возражаю, пусть поговорят.
      - Адъютант, проводите министров на телеграф, - приказал Жанен.
      Из-за колонн возник узколицый, длинноносый офицер:
      - Прошу вас, месье, прошу.
      Министры, возглавляемые Червен-Водали, прошли мимо стенографиста-офицера из американского экспедиционного корпуса - Юджина Джемса. Адъютант чуть не налетел на его столик и попятился. Джемс записал в протокол: "Объявлен перерыв до утра". Собрал свои бумаги и вышел на перрон.
      Мороз продирал даже под волчьей дохой. Джемс поднял воротник, натянул на уши бобровую шапку. Из белой вечерней мглы на него надвинулись бронированные платформы "Мстителя" с заиндевелыми стволами орудий. Сердитое название бронепоезда вызвало невольную усмешку. Сколько таких "мстителей" валяется по дороге? Партизаны ловко опрокидывают их под откос. Джемс добрался наконец до поезда полковника Ходсона.
      Окна спальных вагонов были задернуты плотными шторами, в тамбурах маячили стрелки мильдсексского королевского полка.
      "Сэр Ходсон старается ничего не видеть в Иркутске. А жаль! Опасно быть слепым, когда подходят партизаны, когда рабочие могут обрушить на нас свой гнев, - думал Джемс. - Хорошо, что ребята из эсеровского Политцентра пока сдерживают обозленных людей. Хорошо, если адмирала Колчака свергнут без кровопролития. Может, партизаны и позволят нам проскочить за Байкал".
      Джемс вошел в свой вагон, закрылся в купе. Здесь он отдыхал, писал статьи для американских газет. Он поужинал и долго чиркал спичкой, раскуривая сигарету. Морозная струйка прорвалась в оконную щель, ввинтилась в левую щеку. Джемс отвел голову, струйка переместилась на лоб. Эта настойчивая леденящая струя напомнила о холодной, непостижимой России. "Большевики! Из каких социальных недр появились эти люди? Каким путем выдвинулись они на арену русской общественной жизни, как завладели умами мужиков и рабочих? Неужели в Россию вернулись времена религиозного раскола, озаренные дикой фанатичностью и бурной активностью людей вроде неистового протопопа Аввакума?" Джемс еще в колледже изучал русскую жизнь по романам Достоевского, по старинным былинам. Особенно поражала его былина о Святогоре-богатыре, что рассекал врага пополам, а на него уже шли двое. Рассекал двоих - наступало четверо. Чем больше рубил Святогор, тем несметнее становился неприятельский стан. Вот так и у адмирала Колчака получается. Всевозможные диктаторы от бывшей монархии, правители от новоявленной демократии, выплеснутые случаем на поверхность борьбы, они так же быстро исчезают в волнах политического забвения. А большевики дерутся хорошо, умирают за свои идеи, если нужно. Вот чего нет у противников Ленина - идеи, за которую стоит умирать! Главная идея их заключена в порабощении своего же народа.
      Зря, видно, он судил о русской душе по романам Достоевского: даже гений писателя не мог предвидеть таких событий. Можно выдумать Керенского, Колчака, еще какого-нибудь нового Чингисхана, но Ленина, Ленина?.. Как удивительна жизнь, какой поразительный авторитет у этого коммунистического лидера. Кто ему говорил о Ленине, как о новом пророке? Да, это же Буллит сравнивал Ленина с библейским апостолом, а Вильям не тот парень, что восторгается большевиками. Он предпочитает тушь пастели. Буллит беседовал с Лениным, а Джемс пока и в глаза не видел Колчака. И вряд ли увидит. Адмирал стоит на обрыве, все торопятся столкнуть его в пропасть.
      Джемс стал думать о Вильяме Буллите, с которым десять месяцев назад он ездил в Москву с секретной миссией американского президента.
      "Вот так-то, мой милый, - сам себе сказал Джемс. - Философия учит ничему не удивляться. Красный мир пофантастичнее какого-нибудь марсианского, и я был в нём. Для недалеких людей этот мир пока непостижим, но я еще вернусь в Россию и разберусь во всем, что там произошло". Джемс усмехнулся губами, усами, ямочками на розовых щеках. Он был очень породистым джентльменом средних лет.
      Упершись кулаками в щеки, Джемс увидел себя у гранитного парапета Сены. Давно ли он жил в праздничном Париже, и ничто не нарушало его спокойного существования. Безопасность его обеспечивалась еще и тем, что он находился в составе дипломатов, сопровождавших государственного секретаря Соединенных Штатов Америки на мирной конференции в Париже. Правда, он, Джемс, был всего лишь журналистом, зато дружил с молодым, идущим в гору дипломатом Вильямом Буллитом.
      - Президент посылает меня в Москву, к Ленину. Поедешь со мной, Юджин? - как-то спросил его Буллит.
      Через полчаса после этого разговора Джемс кидал на письменный стол вороха парижских газет. С каждой страницы навзрыд рыдали заголовки:
      КРАСНЫЙ ТЕРРОР В МОСКВЕ!..
      РАССТРЕЛЫ В ПОДВАЛАХ ЧЕКА...
      ВСЕОБЩАЯ НАЦИОНАЛИЗАЦИЯ ЖЕНЩИН...
      Газеты сообщали о грабежах на улицах Москвы и Петрограда, о комиссарах, пирующих среди людей, умерших от тифа и голода, о чекистах, ходящих неотступно по следам иностранцев.
      Джемс не особенно верил прессе, но все же надежное чувство личной безопасности исчезло.
      И вот Джемс бродил по грязному, в снежных заборах и дымных тенях городу, видел, наблюдал, запоминал. А видел он и бесконечные хлебные очереди, и очереди у театральных касс. Видел приказы, грозившие за их нарушение расстрелом, и афиши о литературных диспутах. Бросались в глаза вороньи стаи на крестах колоколен и черные цилиндры у подъездов клуба анархистов.
      Он стоял перед букинистическими развалами, перелистывая старинные библии, дворянские альбомы, редкие книги петровских времен. Держал в руках отпечатанные на шершавой, с соломенными занозами, бумаге томики сочинений великих русских писателей. Эти книги были изданы по особому постановлению Совнаркома грандиозными тиражами, с весьма показательным эпиграфом: "Придет ли времечко? Скорей приди, желанное, когда мужик не Блюхера и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет".
      Он посещал музеи, театры, вокзалы, барахолки, наивно судил о здоровье России по лихорадочному пульсу жизни в местах общественного назначения.
      Джемс толкался среди торговок, барахольщиков, подозрительных личностей всех степеней и всех ступеней, примечал войлочные шляпы, картузы, шапки с длинными ушами, тулупы, собольи шубы, фуфайки, каракулевые манто, куртки, какие-то очень странные плащи - русские называли их зипунами и азямами.
      - Что такое зипун? Что есть азям? - спрашивал он, записывая эти каменной тяжести варварские слова.
      Записная книжка его наполнялась фактами, анекдотами, сплетнями, свидетельскими показаниями лиц, обиженных революцией. В его книжке бурлили ненависть буржуа и аристократов, зловещие предсказания монахов и кликуш.
      Мимо Джемса проходили военные, похожие в своих суконных шлемах с красной звездой на средневековых рыцарей. "Они и сражаются с энтузиазмом участников крестовых походов, - записал он. - Как быстро приобрел гражданское достоинство русский солдат. Давно ли он походил на забитое царскими офицерами животное? А сейчас похож на свободного американца". Сравнение с американцем Джемс считал наивысшей похвалой для русского.
      Джемсу непонятны, непостижимы были духовные нити, накрепко связавшие большевиков и народ. Мало что объясняли распространенные в новой России понятия - классовая борьба, диктатура пролетариата. Да он и не искал пока истоков политического влияния большевиков в народе, ему ясно стало одно: никакой действительный мир во всем мире уже нельзя создать без них.
      Джемс пошел в номер Буллита и долго стучал, пока Буллит открыл дверь, показал ему на кресло и сказал поспешно:
      - Секунду, Юджин, я только запишу мысль.
      Толстая, в сафьяновом переплете тетрадь была раскрыта на середине, паркеровская ручка лежала на ней как символ наступающего автоматического века. Буллит встряхнул золотое перо над тетрадью.
      - Вот моя мысль, Юджин: "Разрушительная фаза русской революции окончилась. Террор прекращен. На улицах Москвы и Петрограда полная безопасность. Только что был в картинной галерее. Залы переполнены рабочими, солдатами, учащимися. Гиды объясняют красоты живописи". Это еще только перечисление фактов, но мысль - вот она: "В просвещении народа большевики за год своей власти сделали больше, чем царизм в полсотни лет". Вот она, страшная мысль, - с неожиданным уважением и недоброжелательством к большевикам сказал Буллит.
      - Это действительно страшная мысль, - согласился Джемс. - А когда же тебя примет Ленин?
      - Ленину виднее - когда.
      Буллит отодвинул кресло, встал у окна. За стеклом смутно желтели кремлевские стены, с башен взлетали двуглавые орлы, между ними клубилось красное полотнище.
      - Я успел побеседовать со многими русскими о Ленине. Ведь я должен сказать что-то про этого человека нашему президенту, - продолжал Буллит. Так вот, Юджин, каков итог моих разговоров: влияние Ленина на русский народ и его армию огромно. Простым людям он кажется понятнее и ближе остальных большевистских лидеров. Говорят, что немало царских ученых и инженеров пошло на службу к большевикам. Крупным знатокам своего дела они платят до сорока пяти тысяч долларов в год, но Ленин получает очень скромное жалованье, его дневной паек равен пайку солдата: полфунта черного хлеба и чай без сахара. Иногда Ленину привозят муку, масло, цыплят, но он передает эти продукты в детские приюты. Из деревень к нему приезжают какие-то ходоки, но я не понимаю, что они такое...
      Джемс чувствовал, что Буллит составил о Ленине какое-то фантастическое представление, смешав протопопа Аввакума и Петра Великого с философом-материалистом. Ленин как человек и как явление не укладывался в сознании Буллита.
      Вечером Буллит рассказывал ему о своей встрече с Лениным.
      - На приеме был и комиссар иностранных дел Чичерин, с которым я вел переговоры о заключении мира. Ленин сразу же спросил о результатах их.
      Я ответил, что союзные и объединившиеся страны предлагают приостановить военные действия на всех фронтах бывшей Российской империи. Все существующие в бывшей Российской империи правительства сохраняют полную власть и занятые ими территории. Экономическая блокада России отменяется. Войска союзных стран удаляются, прекращается военная помощь антисоветским правительствам. Советские и другие правительства признают свою ответственность за финансовые обязательства бывшей Российской империи. Подробности уплаты царских долгов должны быть выработаны на конференции. Русское золото, захваченное чехословаками в Казани или вывезенное союзниками, рассматривается как частичная уплата долга Советской республикой...
      "Господин Буллит не упомянул пункта пятого, - сказал Чичерин. - А пункт пятый гласит: мы и наши противники объявляем амнистию всем политическим преступникам. Амнистируются и русские, сражавшиеся против Советского правительства. Военнопленные возвращаются на свою родину. Настоящее соглашение мы можем принять или отвергнуть в течение месяца".
      "Нам слишком дорога жизнь рабочих и крестьян, чтобы затягивать ответ", - сказал Ленин.
      И я понял: ради спасения своего народа этот человек готов подписать самый неравный договор.
      "У вас есть еще вопросы?" - снова спросил Ленин.
      "На Западе пишут, что большевики национализировали женщин. Правда ли это?" - спросил я.
      Ленин рассмеялся так простодушно, что мне стало неловко за свой вопрос. Давно не слыхал я такого естественного смеха. Но я так и не уяснил для себя - кто же такой Ленин? Мечтатель, фанатик, пророк? Во всяком случае, необыкновенный вождь невиданной революции. Если мы хотим сокрушить эту революцию, надо срочно заключить с ней мир. С помощью мира мы взорвем большевиков изнутри, но вот беда - о мире с ними не желают слышать и русские контрреволюционеры и всемирные буржуа.
      За окном гостиницы раздавались тревожные шаги, человеческие голоса, в темном провале рамы мелькали черные ночные силуэты. Наливалась сырой мартовской мглою московская ночь. Джемсу казалось, даже воздух в Москве насыщен электричеством революции, которую он не понимал и не принимал.
      - Послушай, Юджин, что я написал президенту в отчете о своей поездке в Москву. - Буллит раскрыл тетрадь в сафьяновом переплете и стал читать, словно удивляясь тому, что он только что написал:
      - "Советская форма правления установилась твердо. Самым поразительным явлением современной России является всеобщая поддержка правительства населением, несмотря на голод.
      Советская форма стала, по-видимому, для русского народа символом его революции. Она так сильно действует на воображение населения, что женщины готовы голодать, а молодежь - умирать за нее.
      Положение Коммунистической партии (большевики) также очень прочно. Единственно, кто оказывает энергичную оппозицию коммунистам, - это левые эсеры. Они бешено восстают против приема в армию буржуазных офицеров и против заключения мира...
      Армия всегда поглощала лучшие умы и цветущие силы наций. Так и в красной России: армия революции насчитывает миллион триста тысяч бойцов, но большевики говорят, что могут довести ее до трех миллионов.
      Ленин, Чичерин, большинство других руководителей партии настаивают на том, что основной задачей является спасение пролетариата от голодной смерти. Поэтому Ленин стоит за соглашение с Соединенными Штатами...
      Обаяние Ленина в России так велико, что группа Троцкого вынуждена нехотя следовать за ним...
      Несмотря на великие страдания, силы русского народа практически неисчерпаемы. Гражданская война, разруха не сломили революционного духа русских..."
      Ночная тьма стояла в окнах, было тихо в коридорах гостиницы. Джемс постучал ботами, толстый ковер потушил стук его подошв.
      - Вильям, ты веришь тому, что написал в отчете президенту? - спросил он Буллита.
      - Да, безусловно! В одном я не уверен - удастся ли подтолкнуть большевиков на долгий мир с державами Антанты. Я бы хотел, чтобы они подписали такой мир на коленях... - сказал Буллит.
      Утром следующего дня они возвращались в Париж, чтобы сообщить президенту о мирных переговорах с Лениным. Но политический ветер в Париже уже переменился. Президент США уверовал в белые призраки больше, чем в расстановку классовых сил в России.
      Колчак начал свое весеннее наступление, мировая пресса затрубила о том, что большевикам приходит конец, что белый адмирал скоро торжественно въедет в Кремль.
      О мире с Советами даже говорить стало неприличным.
      7
      Все так же неподвижно стояли у вагонов стрелки мильдсексского полка. Полоса лунного света упиралась в дверь купе, на Ангаре раздавались редкие выстрелы.
      "Судьба носит меня, как пушинку. Ранней весной был я в красной Москве, поздней осенью скитаюсь по Иркутску. Увижу ли Колчака, бог весть, зато стал свидетелем исторических событий мирового масштаба, - думал Джемс. - Для такого, как я, хватит воспоминаний на всю жизнь".
      Спать не хотелось, Джемс надел доху и снова вышел на перрон. Первый путь занимал поезд Мориса Жанена, отблески его огней блуждали по снежным сугробам. Джемс направился вдоль поезда. Когда спальные вагоны сменились товарными, его остановил караул.
      - Дальше нельзя, - предостерег журналиста французский сержант.
      Джемс и сам понимал, что дальше нельзя. Ему было известно, что там, в вагонах, русские ценности.
      - У генерала Жанена вагон серебра, у адмирала Колчака чистое золото. Двадцать девять вагонов! Господи боже, двадцать девять! - тоскливо произнес Джемс.
      Чудовищное количество золота вообразилось ему Ниагарой сверкающих монет, и водопад этот срывается с какой-то головокружительной высоты.
      "Если бы я имел хоть тысячную долю этих богатств!" Неисполнимость желания вызвала злобу на Колчака, на Жанена, на красных, на белых.
      Потухшие, потерявшиеся люди сидели друг против друга за столами вокзального ресторана, и все казались серыми в неверном свете.
      Юджин Джемс записывал в протокол: "Члены правительства извиняются за опоздание, говоря, что ввиду сильного тумана и бури в настоящее время по Ангаре переправа весьма опасна и пароход отказался ко времени перевезти их на эту сторону.
      От правительства присутствуют: заместитель председателя совета министров Червен-Водали, военный министр Ханжин. От Политического центра: товарищ председателя Политического центра Ахматов, поручик Зоркин".
      - Нам надо спешить, чтобы не рассеять свои усилия по ветру. Пора положить конец братоубийственной войне, - нервно заговорил Червен-Водали.
      - Когда Колчак отречется от власти? Вы говорили с ним по прямому проводу, что он ответил? - спросил Ахматов.
      - Адмирал уходит с политической сцены, но мы, его министры, настаиваем на передаче власти Деникину.
      - Колчак - Деникин, Деникин - Колчак! Одного скверного диктатора хотите заменить еще более скверным.
      - В борьбе против большевизма смешно ждать какого-то чуда. Никто не может отрицать, что большевики умеют действовать и достигать цели. Чем дальше вы отойдете за Байкал, тем сильнее и могущественнее будут большевики. Мы должны иметь время для передышки, позвольте нам употребить это известное теперь выражение. Мы, эсеры, дадим массам свободную и демократическую республику, - продолжал развивать свои мысли Ахматов.
      - Это все одна болтовня. Большевики, эсеры! Расстрелять бы вас всех, умнее бы было! - разъярился Ханжин и, хлопнув дверью, вышел.
      Юджин Джемс занес в протокол: "Общее движение. Союзники шепчутся, правительство смущено. Политический центр иронически посмеивается".
      - Мне кажется, правительство без территории в гражданской войне не есть правительство, - язвительно заметил Ахматов, проводив взглядом Ханжина и обращаясь к Червен-Водали.
      - Как только вручу вам власть, буду самым счастливым человеком, - со странным, икающим смешком ответил Червен-Водали.
      - Исчезновение генерала Ханжина наводит меня на опасные размышления. Я не имею права оставаться ввиду подозрительного поведения генерала. Я несу военную ответственность перед Политическим центром, поэтому удаляюсь, - встал из-за стола поручик Зоркин.
      "Раскланивается и удаляется, - записал Джемс. - Все начинают разговарить между собой. Сводится разговор в шутливой форме к тому, что власть Колчака, которая называет себя Всероссийской, распространяется лишь на иркутскую гостиницу "Модерн".
      - Наша армия развалилась, наше золото стерегут иностранцы, наша судьба зависит от чехов!
      - В Сибири воцарилось безумие...
      - Когда вернется свобода, восторжествует разум. Вкусив плоды демократии, красные придут в замешательство и перестанут наступать.
      - Почему бы это они заколебались? Отчего бы им прийти в замешательство?
      - Мы любим Россию и умрем за нее.
      - Не станем говорить о вашей любви к России. Смешно!
      - Ну, это уже слишком, господин эсер!
      - Вы пороли мужиков, вешали интеллигентов, своими беззакониями распространяли большевизм...
      - А по-вашему, целоваться надо было с большевиками?
      - Власть, не связанная законами, убивает себя.
      - Вы еще не имеете власти...
      - Мы возьмем ее! И тогда созовем съезд всех русских партий.
      - Съезд - кто кого съест!
      На Джемса никто не обращал внимания, и он пристально наблюдал за спорящими. Все произносили красивые слова о русском многострадальном народе, о какой-то своей особой ответственности перед историей, ругались, угрожали, вздыхали, просили. Они еще на что-то надеялись, верили в призраки и ждали чьей-то сильной руки. "Пока они грызутся, - думал Джемс, - рядом, в поезде генерала Жанена, союзные комиссары договариваются, как поприличней предать адмирала Колчака. Они воображают, что эсеры из Политцентра - серьезная сила, по-моему же, сильны только иркутские большевики. Они требуют и Колчака, и золото, и всю полноту власти в обмен на наш проезд за Байкал".
      В зал вбежал длиннолицый адъютант Жанена.
      - Месье, генерал Жанен приказал сообщить, что в городе неспокойно. В городе большие беспорядки начались...
      - В таком случае от имени правительства прошу союзников занять город, - поспешно произнес испуганный Червен-Водали.
      - Власть, которая еще господствует в Иркутске, обязана навести порядок. Там не наши войска, там ваши! - сказал обрадованный Ахматов.
      Юджин Джемс записывал: "Члены правительства, не скрывая своего смущения, ежеминутно спрашивают то одного, то другого, что нужно делать. Никто им не отвечает. С ними больше не считаются, в зале шум, все говорят, громче всех только что вошедший поручик Зоркин".
      - Положение кошмарное, господа! Что вы за правительство? Столько дутого величия, а в критическую минуту не знаете, что делать! Правительственные войска покинули позиции и разбегаются. Власть переходит в руки Политцентра.
      Никто уже не сдерживал своих чувств, исчезла величавая сановная осанка, деликатности как не бывало. Тонкая ироничность сменилась руганью. Джемс не успевал записывать реплики:
      - О боже, что же будет?
      - Мы остановим красных с помощью чехов.
      - Позвольте, генерал...
      - Не желаю позволять, не позволю!
      - Передайте свою власть Политцентру!
      - Вы - Политцентр? Вы - Центропуп! Большевики оторвут у вас власть вместе с вашими же руками.
      - Да как вы смеете?!
      - Неужели нечем остановить красных?
      - Пушки Японии! Танки Америки! Войска этих стран остановят большевиков!
      В ресторан торопливо вошел генерал Жанен.
      - В городе творится бог знает что, господа. Я отдал приказ чешскому гарнизону немедленно взять охрану города в свои руки. Приказал поставить охрану в Государственном банке и у тюрьмы. Из банка эвакуируется имущество. Караул обезоружил похитителей, когда ящики с золотом уже стали накладывать на повозки. Около тюрьмы происходит бой, - объявил Жанен.
      В протоколе Джемса появилась запись о генерале Жанене: "Вид весьма суровый и рассерженный, при этом утомленный. Кланяется и удаляется. Все встают, подходят друг к другу, делегаты враждебных партий мирно беседуют маленькими группами, получается впечатление вечера, который заканчивается.
      Слышно, как на перроне вокзала расставляется караул революционных войск..."
      8
      - Где мы сейчас? - спросил Генрих Эйхе, приподнимаясь на локтях.
      Исхудалый, с запекшимися губами, он в эту минуту казался беспомощным ребенком. Командарм, как и многие бойцы Пятой армии, заболел сыпняком и несколько дней пролежал в тифозном бреду. Все эти дни Никифор Иванович часами не отходил от больного.
      - Мы только что освободили Мариинск, - сообщил он, поправляя подушку в изголовье командарма.
      - А где теперь белые?
      - Откатились к самому Красноярску.
      - А какие новости в армии?
      - Новостями хоть пруд пруди. Двадцать седьмую дивизию перебрасывают на польский фронт. С ней уезжают Степан Вострецов и Витовт Путна. Жалко, боевые командиры. С ними не страшно было идти и в огонь и в воду. Но мне удалось отстоять Василия Грызлова. Его бригада теперь - авангард Тридцатой дивизии. Утром разговаривал с ним по телеграфу, он на станции Боготол перехватил секретный приказ Колчака об отводе армии за Енисей. Приказали Грызлову не выпускать за Енисей армию Каппеля, а уничтожить ее в Красноярске. Крупный командир выйдет из Грызлова: его действия по разгрому Пепеляева просто великолепны. Он разделался с его армией по частям. В районе станции Тайга белые сдавались в плен целыми полками.
      - Передайте Грызлову мою благодарность, - сказал командарм. - Он в Боготоле, да?
      Но в этот час Грызлов находился уже в только что освобожденном Ачинске. По телеграфному аппарату разыскивал он Альберта Лапина, чтобы сообщить о новой победе бригады.
      В комнате телеграфиста было тепло, Грызлова морил сон, он с трудом следил за ползущей лентой телеграфного аппарата.
      - Командующий колчаковскими войсками Енисейской губернии просит соединить его с вами, - неожиданно сказал комбригу телеграфист.
      - Соединяй немедленно!
      Телеграфист, постукивая ключом, стал вызывать Красноярск. В комнатушке потрескивали электрические разряды, шуршала бумажная лента.
      - "Генерал Зиневич у аппарата, - прочитал телеграфист. - Предлагаю заключить перемирие, чтобы не проливать напрасно кровь".
      "Завтра-послезавтра мы займем Красноярск. О каком мире может быть речь?" - отстучал он ответ Грызлова.
      "К Красноярску подходит армия Каппеля. Я опасаюсь насилия и бесчинства со стороны каппелевцев, а также мести со стороны красных. Поэтому настаиваю на приостановке военных действий", - прочитал затем телеграфист ответ генерала.
      "Разоружите армию Каппеля, и дело с концом", - продиктовал Грызлов.
      "У меня нет сил для разоружения Каппеля..."
      "Тогда сдайтесь сами, а с Каппелем справимся мы. Гарантируем полную безопасность всем офицерам вашего гарнизона".
      "Я должен подумать".
      "Думайте, только побыстрее. И сообщите ваш ответ..."
      Генерал Зиневич откликнулся на рассвете, - видно, он всю ночь не отходил от телеграфного аппарата.
      "Я принимаю условия капитуляции, но прошу оставить часть оружия для борьбы с грабителями..."
      "Грабителей мы расстреливаем на месте, белые ли они, красные ли", отклонил просьбу Грызлов.
      "Тогда Красноярск открыт для красных. Позвольте узнать вашу фамилию и чин?"
      "Василий Грызлов - солдат революции, без чина; без звания. У красных нет чинов, пора бы знать, генерал!"
      Грызлов отошел от аппарата.
      - Вот это речь не мальчика, а мужа, - похвалил усталый телеграфист. Ваш разговор с колчаковским генералом войдет в историю войн. Это же неслыханный случай, когда хорошо вооруженный корпус сдается по телеграфу противнику, который находится от него за триста верст.
      - Между нами еще пока армия Каппеля, а этот генерал сдаваться не станет.
      Патруль привел задержанного - подозрительную личность.
      - Сдаваться пришел? А может, ты белый шпион? - спросил Грызлов.
      - Не угадал, товарищ! Я член Красноярского ревкома, мне бы Никифора Ивановича, председателя Сибуралбюро. Он за белогвардейца меня не примет.
      - Никифора Ивановича здесь нет.
      - Тогда выслушай ты меня, товарищ. Мы узнали про ваши переговоры с генералом Зиневичем. Колчаковский волк хочет дать Каппелю возможность уйти за Енисей. Революционный комитет Красноярска поможет вам овладеть городом. Как только Каппель подойдет к Красноярску, рабочие восстанут и белые окажутся между вашим и нашим огнем, - заключил посланец.
      Четвертого января каппелевцы подошли к Красноярску. В городе началось вооруженное восстание, рабочих поддержали колчаковские солдаты.
      Каппель, страшась окружения, решил обойти город с севера. Но это его решение запоздало: путь на Енисей белым преградила дивизия Лапина. Части генерала Сахарова, спешившие на помощь Каппелю, были разбиты во встречном бою бригадой Василия Грызлова.
      Шестого января произошло последнее, решающее сражение войск Пятой армии красных и белых армий Сибири. Вечером остатки армии Каппеля офицерские полки да Ижевская дивизия - прорвались за Енисей.
      Каппель спешил в Нижнеудинск, к Колчаку, застрявшему там со всеми литерными поездами и золотым запасом России.
      9
      Было сорок пять градусов ниже нуля.
      Устало передвигая лыжи, Шурмин брел по зыбкому, рассыпающемуся снегу. Подъемы и спуски измотали его, мороз перехватывал дыхание, сумка и ружье оттягивали плечи. Каждый новый шаг болью отзывался в коленях, и уже давно ему казалось, что он не дойдет до таежного поселения Шаманова.
      Чем выше всходил он на перевал, тем плотнее становился морозный туман. На белых завесах замелькали цветные искры, еле уловимый шорох послышался рядом: шуи-инь, шуи-инь, шуи-инь! От холодного шептания веяло сном, оно убаюкивало, соблазняло сладким покоем.
      - Что же это такое? - Андрей вскинул над головой лыжную палку. Да это же шуршит замерзающий воздух! На таком морозе заснешь - не проснешься. Он снял лыжи, перекинул через плечо, полез на кручу.
      Сосновые лапы сбрасывали на него пушистые снежные хвосты, пихты хватали за плечи, стайка снегирей, словно брошенные в воздух красные яблоки, пронеслась над ним. Льдистое небо было голубым и пронзительным, а по распадкам все ползли тяжелые полосы тумана.
      На перевале Андрей облегченно смахнул с подбородка куржавину.
      Из-за дальней сопки выдвинулся солнечный круг, желтый и спокойный, поднялся над перевалом; белым сиянием налилась тайга, и чувство высоты, и великого простора, и безмерной бодрости овладело Андреем. Куда бы ни хватал глаз, светилась заснеженная тайга. Под ногами лежала гигантская извилина реки, очерченная темными, обрывистыми берегами. На противоположном берегу поднимались столбы дымков, позолоченные солнцем.
      До Шаманова оставалось несколько часов пути. Уже седьмой день шел Андрей в это поселение из Усть-Кута. Бежал он с короткими остановками для ночевок у костров, страшась каких-либо случайностей. И больше всего опасался перехвата. Теперь уж ничего не может случиться. Андрей снял рукавицу, нащупал за пазухой пакет - он был холоден и тверд, как жесть. Пальцы сразу озябли.
      "А теперь живее, живей!" - подбодрил себя юноша и сорвался с места.
      Лыжи несли его между корней, валунов, коряг; солнечные искры подпрыгивали на снегу, кедры вылетали навстречу из-за поворотов и обрывов. Андрей всем телом ощущал стремительную гонку с перевала к повертывавшейся и вырастающей перед ним Окинской долине. Он не заметил, как очутился на речном льду. Поспешно пересек реку, вышел на берег, густо заросший елями. Все еще переживая радость бешеного полета, он вдруг уловил рядом подозрительный шорох, сдернул с плеча ружье. Но удар в спину свалил его в снег.