Грызлов отрапортовал начдиву, что Барабинск взят, много пленных, большие трофеи. Не удержался, добавил:
      - Захвачено знамя Ермака, похищенное белыми из омского собора.
      Замолчал, прислушиваясь к постукиванию телеграфного аппарата.
      "Из соприкосновения с противником... не выходить, - читал ленту телеграфист. - Знамя Ермака... беречь... как свои глаза".
      Бригада снова преследовала колчаковцев, без боя оставлявших все станции. Почти за двести верст от Новониколаевска железнодорожная линия была забита брошенными поездами.
      Грызлов заглядывал в вагоны и видел ковры, тазы, самовары, пианино. На площадках стояли коровы, на крышах мостились клетки с курами.
      Колчак не стал оборонять Новониколаевск: он спешил вывести как можно больше войск за Енисей. В Саянах или на Байкале адмирал думал отсидеться, подготовиться к контрнаступлению.
      Тринадцатого декабря авангардные полки бригады Грызлова с ходу заняли Новониколаевск.
      - У меня тринадцать - счастливое число. Тринадцатого числа родился, тринадцатого женился, тринадцатого вошел в Новониколаевск. Городок, правда, хуже некуда, зато трофеев набрали в обе руки, - хвастался перед друзьями Грызлов.
      Трофеи были поистине неисчислимы. Полки бригады пленили штабы двух колчаковских армий, им сдались тридцать две тысячи солдат. Вся тяжелая артиллерия, автомобили, бронепоезда, радиостанции, авиационные мастерские перешли в руки красных.
      Со взводом красноармейцев Грызлов разъезжал по городу, успевая вершить десятки дел: вылавливал переодетых офицеров, тушил пожары, выводил на чистую воду иностранных дипломатов, укрывающих на своих квартирах сибирских богачей. Комбригу донесли, что на станции грабят военные склады. Он помчался туда.
      Люди, как в разворошенном муравейнике, толкались между складами.
      Какой-то тип винтовочным выстрелом пробил цистерну со спиртом, стоявшую около винного погреба; ударила, радужно переливаясь на морозе, острая струя, под ней столпились люди. Они ловили струю ладонями, глотали снег, пропитанный спиртом, подставляли котелки и шапки. Чьи-то дюжие руки начали выкатывать бочки из погреба; желтые и алые лужи окрасили снег, запахло букетом вин, толпа радостно взвыла.
      - Прочь с дороги! Круши бочки к чертовой матери! - прогорланил Грызлов.
      Красноармейцы разбивали прикладами бочки, хлестали винные потоки, пропитывая шинели густыми пряными ароматами. Грызлов, задохнувшийся от винного запаха, выскочил на свежий воздух и попал в озлобленную толпу.
      - Ты пошто не по совести? Кильчак нас грабил, теперича мы его...
      - Чево с ним рассусоливать, бей его в шею! - взревел парень и, размахивая железной палкой, пошел на комбрига.
      Грызлов выстрелил, парень упал навзничь, толпа кинулась врассыпную.
      2
      - Разнузданные страсти так же опасны, как и стихийные бедствия, сказал Никифор Иванович, выслушав сообщение о грабежах. - У толпы логика примитивна: "Колчак нас грабил, теперича мы его", - вот и все ее мотивы.
      Никифор Иванович долго чиркал зажигалкой, высекая синий огонек. Закурил самокрутку, закашлялся, чахоточные пятна проступили на его скулах. Глянул на знамя Ермака, висевшее на стенке салон-вагона, спросил Саблина:
      - Вы допрашивали знаменосца из отряда Анненкова?
      - Три часа толковал.
      - Что же он говорит об Анненкове?
      - Страшные вещи, Никифор Иванович.
      - Можете нарисовать словесный портрет атамана?
      - Анненков среднего роста, у него длинная голова, бескровное лицо, карие глаза, заостренный нос. Человек как человек с виду, а душою зверь. Нет, не то слово. Вурдалак, изверг, садист - вот кто такой Анненков. Впрочем, характер атамана остается для меня неясным. Он человек недюжинного ума, отличается звериной храбростью. В мировую войну Анненков стал полным георгиевским кавалером, получил британскую золотую медаль, французский орден Почетного легиона. Не пьет, не курит, избегает женщин. Но он - бретёр, ищущий любого повода для скандала, и приходит в бешенство по пустякам. А уважает только силу. Офицеры опасливо разговаривают с этим циничным человеком, готовым каждую минуту ухватиться за револьвер.
      Ветры революции занесли Анненкова в Кокчетав, где укрывались царские офицеры, авантюристы да искатели приключений, сбежавшие от большевиков. Из них-то и создал свое братство кондотьеров Анненков, связав всех круговой порукой. Каждый вступающий приносит клятву преданности атаману.
      "С нами Бог и атаман! Бог на небе, атаман на земле". На груди новичка накалывают татуировку: крест, под крестом череп и скрещенные кости; эмблему эту обвивают две змеи. Особые значки с крестом и черепом носят солдаты на фуражках, офицеры - на голенищах сапог. Девиз "С нами Бог и атаман" начерчен на полковых знаменах. Анненков заменил чинопочитание обращением "брат солдат", "брат офицер"; это, впрочем, не мешает братьям офицерам за малейшую провинность бить по скулам братьев солдат.
      Зимой восемнадцатого года Анненков совершил налет на казачий собор в Омске, где хранились боевые знамена Ермака и Сибирского казачьего войска; с этими знаменами он ушел в Киргизскую степь. Мрачная его слава началась после подавления крестьянского восстания в Славгороде. На Анненкова обратили внимание интервенты и быстрехонько вооружили его; Колчак дал ему чин генерал-майора. "Братство степных кондотьеров" стало отдельной Семиреченской армией в десять тысяч сабель. Анненков одел свои полки и назвал их по цвету мундиров черными гусарами, голубыми уланами, коричневыми кирасирами. Анненков пытался восстановить монархию с помощью террора, изощренность пыток, надругательства над человеческим телом превзошли у него всякий мыслимый предел, - говорил Саблин.
      В салон вбежал испуганный начальник караула.
      - Красноармейцы на вокзале убивают пленных! - крикнул он.
      Никифор Иванович, на ходу надевая полушубок, бросился на улицу, Саблин догнал его только у вокзала. Начальник караула преувеличил, побоища не было, но красноармейцы, щелкая винтовочными затворами, наседали на своих же товарищей из охраны. Пленные казаки жались друг к другу, безнадежно оглядываясь по сторонам.
      - Это их, паскудников, дело! На штыки мерзавцев! - орали распаленные яростью красноармейцы.
      Никифор Иванович прошел в пакгауз, и то, что представлялось ему только по документам о злодействах Анненкова, теперь стало явью. Жертвы колчаковского полевого контроля лежали штабелями вдоль стен, и следы жесточайших пыток были на них.
      - Мы не можем устраивать самосуд по закону мести и злобы, - обратился он к красноармейцам. - Армия революционного народа побеждает на полях классовых битв. Военный трибунал покарает палачей, но совершит правосудие по закону. Не самосуд, а закон, не произвол, а меч нашей диктатуры приведут в исполнение приговор над палачами. Но то, что вы сейчас видели, запомните! Пусть это всегда напоминает вам о классовой ненависти врагов наших. Историческая память народа бессмертна, но временами ее стараются засеять травой забвения. Это случается по второстепенным причинам, по корыстным побуждениям. Чтобы этого не случилось - помните! Помните, ибо люди, забывающие свое страшное прошлое, рискуют пережить его заново.
      3
      Эта ночь в сухом морозе, волчьих звездах, с винтовочной перебранкой, окриками часовых, тревожными паровозными свистками казалась адмиралу особенно страшной.
      Он сидел, упрятавшись за спинку высокого кресла, накинув на озябшие плечи шинель. На столике оплывала свеча, заиндевевшие стенки салон-вагона дышали волглой плесенью, у окна громоздились ящики с сургучными печатями.
      Ящики хранили золото, платину, драгоценности царских дворцов и русских музеев, - они были бесценным, но роковым грузом Колчака.
      И все-таки штабель из ящиков в его салон-вагоне - это ничтожная частица русского золотого запаса. Сам же запас, погруженный в двадцать девять пульмановских вагонов, стоит рядом с литерными поездами Колчака.
      Уже месяц, как верховный правитель выехал из Омска в Иркутск, а добрался пока лишь до Нижнеудинска. Бесконечный поток эшелонов с чешскими легионераму задерживает поезда адмирала на маленьком тифозном вокзале. Колчак бессилен что-либо сделать, он - пленник, пленник! Верховный правитель России - сам пленник русских военнопленных; власть его сузилась до пределов салон-вагона.
      Все направлено против него.
      Колчака по пятам преследует Пятая армия, на его пути в Иркутск вспыхивают восстания, станции осаждают вышедшие из тайги сибирские партизаны. Мятежи в собственной армии Колчака приняли прямо-таки устрашающие размеры.
      Колчак поднял голову, увидел свое отражение в зеркале: желтый, в морщинах, лоб, впалые, дряблые щеки, большой обвислый нос - все казалось нехорошо в собственной физиономии. Особенно раздражали белые нити в густых, еще крепких висках. Он помахал растопыренной ладонью, как бы стирая в зеркале свое отражение, болезненно нахмурился.
      Все эти дни Колчак старался скрыть свою раздражительность, но нервное напряжение достигло предела - вчера за обедом он разбил четыре стакана. Адмирал вытянул шею, откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза. Не хотелось думать, не хотелось вспоминать, но смутные мысли, вернее - тени их, бродили в уме, воспоминания, злые, едкие, не отпускали. Он вяло шевелил губами, не замечая, что разговаривает с самим собой.
      - Я бы отбился от красных, справился бы с партизанами, но бессилен перед разложением в своей армии. Против меня не только солдаты - против меня генералы, они организуют мятежи, возглавляют восстания. Гайда поднял мятеж во Владивостоке, в Новониколаевске восстали офицеры с полковником Ивакиным во главе. Восстание в Красноярске подготовил генерал Зиневич. Те же, кто еще верен мне, превратились в орду убийц и насильников. Не я уже сама смерть стала их вождем! Генерал Гривин отказался защищать Новониколаевск. Войцеховский застрелил его как изменника. Прямо на военном совете. И я не могу наказать Войцеховского - он, да Каппель, да Пепеляевы еще верны мне. Но ведь завтра Войцеховский может пристрелить меня самого. Может - не может, может - не может? - дважды, как заклинание, повторил Колчак и сделал мрачное заключение: - Может.
      Он отыскал под столиком саквояж из крокодиловой кожи, вывалил из него кипу донесений, рапортов, приказов, декретов, телеграмм, записей разговоров по прямому проводу, воззваний, прокламаций. Отложил в сторону пачку своих писем Анне Васильевне, выбрал два документа.
      Перечитал их, дрожа и белея от бессильной ярости. Его вновь оскорблял меморандум руководителей чешских легионеров.
      "Под защитой чехословацких штыков местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан целыми сотнями, расстрел без суда представителей демократии, по простому подозрению в политической неблагонадежности, составляют обычное явление, и ответственность за все перед судом народов всего мира ложится на нас: почему мы, имея военную силу, не воспротивились этому беззаконию?
      Такая наша пассивность является прямым следствием принципа нашего нейтралитета и невмешательства во внутренние русские дела, и она-то есть причина того, что мы, соблюдая полную лояльность, против воли своей, становимся соучастниками преступлений..."
      Когда Колчак узнал о меморандуме чехов, то совершенно остервенился. Он послал в Иркутск телеграмму, полную неприличных ругательств. Он грозился перевешать руководителей легионеров на телеграфных столбах, приказал разоружить чехословацкие эшелоны.
      Между Иркутском, где находилось его правительство, и поездом верховного правителя начались разговоры по прямому проводу. Пепеляев пытался примирить Колчака с чехословаками.
      Адмирал взял дрожащими пальцами запись разговора со своим премьер-министром.
      "П е п е л я е в. Полученные телеграммы приводят меня в сомнение, что они подписаны вами.
      К о л ч а к. Да. Удивлен вашему запросу.
      П е п е л я е в. Необходимость требует, чтобы они были вычеркнуты из списка. Положение здесь критическое, если конфликт немедленно не будет улажен, переворот неминуем. Общественность требует перемены правительства. Настроение напряженное. Ваш приезд в Иркутск пока крайне нежелателен...
      К о л ч а к. Вычеркнуть из списка телеграммы я не могу. Я возрождаю Россию и в противном случае не остановлюсь ни перед чем, чтобы усмирить чехов - наших военнопленных. Я полагаюсь на вас, что сумеете устранить все препятствия к моему скорейшему приезду в Иркутск.
      П е п е л я е в. Я этих телеграмм не принимаю и считаю их по крайней мере неполученными... Вы принимаете меры во имя чести и достоинства России. История наша свято чтит память также и тех собирателей Руси, которые умели терпеть обиды во имя сбережения сил..."
      Адмирал отбросил запись переговоров, снял со свечи нагар, уставился невидящим взглядом в белую тьму вагонного окна. На вокзале наступило неожиданное безмолвие: не раздавались паровозные гудки, не скрипел снег под ногами часовых.
      Колчак прочитал третий документ - телеграмму о подавлении мятежа Гайды во Владивостоке. "Атака вокзала, где сосредоточились мятежные легионеры Рудольфа Гайды, была назначена на три часа ночи восемнадцатого ноября. Две батареи с Алеутской улицы должны были бить прямой наводкой в окна вокзала, но сохраняя мозаичные украшения стен.
      После артиллерийского обстрела юнкера двинулись к вокзалу, убивая всех встречающихся на пути. Открыли огонь и наши корабли - транспорт "Якут", миноносцы "Лейтенант Милеев" и "Твердый".
      В результате атаки захвачен поезд Гайды. Ворвавшиеся на вокзал юнкера закидали гранатами мятежников.
      В поезде Гайды обнаружено огромное количество золотых, серебряных вещей, драгоценных украшений, картин, ковров, собольих мехов. В товарных вагонах находились кровные рысаки, а также автомобиль марки "кадиллак". Личная охрана Гайды, состоявшая из поляков и сербов, одетых в формы царского конвоя, разоружена..."
      Какая-то фраза неприятно царапнула сознание, верховный правитель рыскнул глазами по тексту. Отыскал ее: "...бить прямой наводкой в окна вокзала, но сохраняя мозаичные украшения стен".
      - Юнкера закидали гранатами мятежников, - повторил Колчак и попытался представить себе груду мертвецов. Не смог. Количество расстрелянных не трогало ума, не волновало сердца, зато он совершенно отчетливо представил цветы, травы, гроздья плодов, выложенные синими и зелеными плитками на стенах владивостокского вокзала.
      Заиндевелое окно походило на экран синематографа и алмазно искрилось снежными звездами. Внезапно Колчак увидел на экране окна Рудольфа Гайду в длинной солдатской шинели, фуражке с прямым козырьком и бело-красной ленточкой на околыше. Толстоносое, золотозубое лицо его было болезненно-тусклым.
      "Почему ты без знаков отличия?"
      "Я лишен всех отличий вашим превосходительством".
      "Ты оказался бесчестным предателем".
      "Честных предателей не бывает, но есть неблагодарные политики. Я больше всех сделал, чтобы вы стали верховным правителем, я привез вас в Омск, я помог свергнуть Директорию. Впрочем, ваш переворот был переворотом без легенды".
      "Зачем ты поднял мятеж во Владивостоке? Захотелось в русские бонапарты? Тоже мне Наполеон одной ночи!" - прошипел адмирал, испытывая к Гайде беспредельную злобу.
      Трепыхался беспомощный язычок свечи, в салон-вагоне тянуло запахом плесени, сырости и еще чем-то, напоминающим трупный тлен.
      На кого еще надеяться? Позавчера он надеялся на Гривина - его застрелил Войцеховский. Вчера возлагал надежду на генерала Сахарова - его арестовали братья Пепеляевы. "Я назначил Каппеля главнокомандующим остатками армии, - может, этот не подведет?" - тоскливо подумал адмирал и опять поднял глаза на заиндевелое окно. Светлое пятнышко - отражение свечи - колебалось на нем, и вот из пятна вырос генерал Каппель. Адмиралу послышался его резкий, по-стеклянному ломкий голос:
      "Я только что разговаривал по прямому проводу с генералом Сыровым. Он спросил, что мне угодно. Я сказал: "Мне угодно знать, правда ли, что задержаны поезда верховного правителя? Мне угодно знать, правда ли, что вы не даете ему паровозов?"
      "Поезда адмирала срывают эвакуацию чешских войск. Из-за русской армии я не желаю вступать в арьергардные бои с большевиками".
      "Это оскорбление армии и верховного правителя! Я требую внеочередного пропуска поездов адмирала!"
      "Сперва мои эшелоны, потом все остальное".
      "Если вы не исполните моего требования, я вызову вас к барьеру! Мы будем стреляться, господин генерал!"
      Колчак потушил свечу, окно потемнело. Он встал, прислонился к ящикам с золотом, закурил.
      Ночь за окном взорвалась похабной руганью, угрожающими окриками. У литерных поездов сменялись караулы: еще вчера смена их происходила тихо и чинно, сегодня даже офицеры позабыли о почтительной тишине у поезда верховного правителя.
      - Кто идет?
      - Свои, свои...
      - Пароль?
      - С нами бог и Россия.
      Заскрежетали ступени вагонного тамбура, кто-то осторожно поскребся в дверь.
      - Ну, да-да, - отозвался адмирал.
      В салон проскользнул закуржавелый, лиловый с холода ротмистр Долгушин.
      - Из Иркутска прибыл поезд председателя совета министров господина Пепеляева. Он просит, ваше превосходительство, срочно принять его.
      4
      Разговор у них начался на высоких, резких нотах и уже не мог перелиться в плавную беседу. Нетерпеливо, раздраженно, озлобленно слушал Колчак своего премьер-министра:
      - Ваши телеграммы с угрозами в адрес чехов создали тяжелый конфликт. Расстрел легионеров во Владивостоке углубил пропасть. Чехи сражаться с красными больше не желают, охранять сибирскую магистраль не станут. С уходом последнего чешского эшелона дорогу захватят партизаны. Вокруг у нас одни недруги, союзники тоже стали врагами. Генерал Жанен помогает иркутским эсерам, генерал Нокс думает, как по-джентльменски выдать ваше превосходительство большевикам. Наша армия бессильна остановить наступление красных. Атаман Семенов едва справляется с партизанами на востоке. Кто бы ни поднял сейчас восстание против вашей власти, он будет иметь успех.
      - Если сам премьер-министр готов помириться с большевиками, то белое движение и в самом деле погибло, - угрюмо проговорил Колчак.
      - Я никогда не примирюсь с большевиками! И хотя все требуют вашего отречения, я не могу на это согласиться. Сегодня нам особенно нужен символ государственного единства России, а вы и есть тот символ, - сказал Пепеляев. - Я сформировал новое правительство, оно будет правительством борьбы с большевиками. Правительственный аппарат от всероссийских масштабов перейдет к масштабам сибирским. С преданным сердцем приехал я к вам, еще не поздно спасти вашу верховную власть, - заключил Пепеляев, в душе не веря в правду собственных слов.
      Адмирал догадался об этом и обрушился с упреками на Пепеляева. Чувствуя свою несправедливость, распалился еще больше:
      - Все иуды встали в очередь, чтобы поскорее предать меня. Мои министры отдали меня мятежным чехам, те кинут на расправу большевикам. Все мечтают спастись ценою моей головы! - запальчиво выкрикивал Колчак. Только просчитаетесь, господа! Я приказал атаману Семенову прибыть в Иркутск для усмирения и красных и белых. Он перевешает на столбах и министров вкупе с большевиками!
      Ошеломленный этим взрывом бешенства, Пепеляев молчал. Адмирал же, мрачный, черный, дрожащий от злобы, вышел на середину салона.
      - Я растопчу своих противников, утоплю их в грязи. Позор, позор! Пятитысячный гарнизон Иркутска не может справиться с бандами, с толпами мужиков, вооруженных топорами. Срам! Идите пока в свой вагон, я вызову вас.
      Колчак снова остался один. Тоска его все росла, клещами сжимая сердце. Он навалился грудью на столик, слабо хрустнуло сукно кителя: раздавил в грудном кармане футлярчик, в котором хранилась иконка божьей матери - подарок покойной императрицы.
      "Не уберег память о ее величестве", - подумал он, и страх охватил его. Во всей голой неприглядности представил он себе собственную гибель.
      - Я один, совершенно один! - громко сказал он.
      - Я всегда с вами, Александр Васильевич...
      Он повернулся на голос - в дверях стояла Анна Тимирева, придерживая пальцами оленью дошку, накинутую на плечи. Ее серые, подсвеченные синим светом глаза влюбленно смотрели на адмирала. Анна присела к столику, облокотилась, подперла кулачком подбородок.
      - Что бы ни случилось, я всегда с вами, - решительно повторила она, и серые глаза ее непреклонно сверкнули.
      - Меня страшит мысль о вашей судьбе, Анна.
      - Что моя жизнь, если погибнете вы! Если Россия...
      - Россия не может погибнуть, Анна. Скорее исчезнем мы, дворяне, проигравшие все, что столетиями приобретали наши предки... А, да что там! Не хочу ничего вспоминать!
      - Хороши лишь одни воспоминания юности, - сказала она.
      - Вот это правда, - оживился он. - Незабвенно то время, когда я был лейтенантом. - Румянец проступил на его впалых щеках. - Странно! Даже лучшие воспоминания моей юности связаны с трагическими событиями. Вот вспомнилась экспедиция барона Толля, погибшая в Ледовитом океане. Я искал ее.
      - Это самая неизвестная для меня страница вашей жизни. Вы обещали рассказать.
      - Сожалею о времени, растраченном попусту. - Адмирал прикрыл глаза, и мгновенно пронеслись перед ним воды Северного океана, вздыбленные торосы, голые скалы земли Беннетта. - Кажется, там был не я, кто-то похожий на меня. Совсем иной человек. - Он сверху вниз посмотрел на Анну; ее глаза из вагонной тени светились сочувственно и понимающе.
      Рассветало. В сером сумраке завиднелись стены вокзала, кучи снега, припрыгивающие на морозе часовые. Мимо салон-вагона прошагал чешский капитан с ухмылкой на толстой физиономии.
      Колчак свел к переносице брови. Он страшился думать о будущем, но не сожалел и о прошлом. Ему только хотелось прижаться головой к хрупкому плечу любимой женщины, сказать ей: "Все предали меня, кроме тебя. Лишь твоя любовь не знает предательства".
      5
      В салон-вагон с похоронным видом вошел Долгушин.
      - Что с вами, ротмистр? - подозрительно спросил адмирал.
      - Чешский военный комендант получил новые инструкции относительно вашего превосходительства от генерала Жанена.
      - Какие инструкции?
      - Поезда ваши и золотой эшелон взяты под охрану союзных держав.
      - Дальше что? - резко спросил Колчак.
      - Когда обстановка позволит, поезда пойдут в Иркутск под флагами Англии, США, Франции, Японии и Чехословакии...
      - Золотой запас России не может следовать без русского флага.
      - Генерал Жанен советует вам ехать одному, без золота.
      - Что, что? - Адмирал резко повернулся, опрокинул свечу. Долгушин поднял ее; слабый огонек выхватил из темноты фигуру растерявшегося вдруг Колчака. - Напрасно они думают, что я, адмирал Колчак, брошу золото и конвой. Один я не поеду.
      - Осмелюсь заметить...
      - Я сказал - нет!
      - Здешние большевики закидали конвой прокламациями. Они требуют, чтобы солдаты арестовали вас.
      - А я верю своему конвою. Мы пробьемся в Иркутск.
      - У нас теперь только два выхода: первый - подчиниться требованиям союзников...
      - Я отбрасываю этот выход!..
      - ...или уйти в Монголию, - закончил свою мысль Долгушин.
      - В Монголию? Зачем в Монголию? - удивился Колчак.
      - Я советую вам... - И ротмистр изложил свой план ухода из Нижнеудинска: - Отсюда до монгольской границы верст триста. К ней ведет старый почтовый тракт. По монгольским степям мы уйдем в Китай...
      - А золотой запас? - вновь вернулся верховный к вопросу, больше всего занимавшему его.
      - Немыслимо взять с собой двадцать девять вагонов.
      - Я не оставлю чехам золото, - упрямо стоял на своем Колчак.
      - Бог мой! Да разве оно достанется им? Этого не допустят наши более могущественные союзники, - иронически усмехнулся Долгушин.
      - Хорошо, я согласен, - вдруг уступил адмирал. - Лучше уход в Монголию, чем опасное сидение в Нижнеудинске. Соберите офицеров конвоя, я скажу им несколько слов. Кстати, где эти прокламации?
      Долгушин подал ему пачку листовок.
      - Когда вам угодно встретиться с офицерами?
      - Немедленно! - Колчак загорелся неожиданной надеждой вырваться из чешского плена.
      Он развернул пачку листовок, прочел крупный заголовок: "Смерть Колчаку - врагу России!"
      - Идиотские слова, даже не обидно! - сказал он таким тоном, что Долгушин понял, как задели Колчака эти листовки.
      У вагона раздались шаги офицеров конвоя. Они вошли, почерневшие от грязи, небритые, исхудалые, в оборванных шинелях, замызганных полушубках.
      - Господа офицеры, наше положение таково, что надо уходить в Монголию. Передайте солдатам - желающие могут остаться здесь. Я предоставляю каждому свободу выбора. У кого есть вопросы? - сказал Колчак.
      - Ваше превосходительство, говорят, что союзники согласны вывезти вас одного в Иркутск? - спросил начальник конвоя.
      - Да, полковник.
      - Тогда вам лучше уехать без нас. Так и вам и нам безопаснее.
      - Вы меня бросаете! - крикнул Колчак, словно его ударило током.
      - Никак нет! Я говорю о том, как было бы лучше.
      - Солдаты пойдут со мной без всякого принуждения, я убежден в их преданности. Вы пока свободны, господа...
      Колчак опустился в кресло, с отвращением поглядел на затоптанный пол, побуревшие от угольной пыли стекла - еще недавно они были чистыми.
      Почему-то подумалось: он уже все сделал - назначил главнокомандующим Каппеля, скоро передаст верховную власть Деникину, остается лишь незаметно раствориться в бушующем народном море.
      Но от этого он не чувствовал облегчения. Не было и необходимого ощущения свободы. Да и как мог он избавиться от мысли, что он. Колчак, стал ныне символом массовых казней, порок, пепелищ, погромов, разгула палачей? Он - олицетворение диктатуры авантюристов.
      Отныне его будут проклинать, ненавидеть, никто не скажет о нем доброго слова, не снимет с него даже тысячной доли вины. "В конце концов, я сам сделал насилие своей официальной политикой. Мне не в чем раскаиваться. Я служил войне - единственная служба, которую искренне ценю и люблю".
      В салон вбежал испуганный Долгушин.
      - Ваше прево... - выдохнул он. - Ваше... ваше...
      - Что там еще стряслось? - хмуро и недовольно спросил Колчак.
      - Солдаты конвоя ушли к большевикам...
      - Как... ушли? Все ушли! Я верил своим солдатам, а они меня бросили и ушли...
      - Пока нет причин остерегаться союзников.
      - Предадут меня союзники, ротмистр, - печально сказал Колчак.
      - Если вы сомневаетесь в них, переоденьтесь солдатом. Укроем вас в чешских эшелонах.
      - Русскому адмиралу дурно переодеваться в чужой мундир. Скажите коменданту - я готов ехать в Иркутск.
      - А как же золотой эшелон? - спросил Долгушин.
      - Пусть его охраняют бог, дьявол, чехи, поляки! Мне теперь все равно! - Колчак ударил ногой в ящик, с треском осыпалась сургучная печать с двуглавым орлом. - А эти ящики перенести в эшелон. Мне, русскому адмиралу, не нужно русское золото.
      6
      В Иркутске все помыслы вчерашних союзников Колчака вертелись вокруг русского государственного запаса: власть золота магнетически воздействовала на них. В вокзальном ресторане за сдвинутыми столиками, нахохлившись, сидели союзные комиссары и колчаковские министры. Заместитель премьер-министра Червен-Водали говорил трагическим голосом:
      - Господа высокие комиссары! Правительство адмирала Колчака находится в критическом положении. В Иркутске незаконно возник Политический центр, состоящий из эсеров, он требует от нас передачи государственной власти. Но согласитесь, этого преступного деяния мы совершить не можем. Сибирские эсеры - единомышленники большевиков, их действия угрожают не только России.
      - Сколько перемен, и все за один год, - покачал головой генерал Жанен. - Прошлой осенью Сибирь была против большевизма, теперь она ненавидит Колчака. А ведь во всем виноват он сам, его вина, его вина! Он ведет себя как маньяк, он одержим коварством помешанного. Правду я говорю?
      - Совершенная правда! - с неприличной быстротой согласился Червен-Водали. - Но как трудно исправлять чужие ошибки!
      - Чужие ошибки всегда хуже своих. Адмирал не оказался бы в столь плачевном состоянии, если бы прислушивался к советам разума. У него не было недостатка в советах, - подчеркнул Жанен. - Я советовал передать золотой запас под мою охрану. Адмирал отказался. Он, видите ли, не доверяет охране союзных держав, а теперь хочет, чтобы я охранял его самого. Я не злопамятен. Золотой эшелон и адмирал будут доставлены в Иркутск под флагами союзников. Над эшелоном надо вывесить русский флаг. Не возражаю. Не в этом главное. Я жажду увидеть золотой эшелон - вот главное. - Жанен раздул пышные усы, устало положил на стол руки. - Меня беспокоит судьба золота. Ужасно волнует судьба русских ценностей, повторил он сердито.
      - Кстати, куда делись два вагона, отправленные во Владивосток? осклабился в длинной усмешке полковник Ходсон - комиссар Англии.
      - Это золото, сэр, передано Японии в уплату за понесенные нами расходы, - сказал комиссар Като, поднимая перед собой тесно сдвинутые ладони.
      - Под чьей охраной, сэр?
      - Под охраной генерал-лейтенанта Семенова. У него еще есть силы.
      - Ценности, захваченные атаманом Семеновым, ничтожная часть, заметил Жанен.
      - Правительство адмирала просит комиссаров обеспечить золотому эшелону путь на восток, - опять заговорил Червен-Водали. - Если союзники думают получить долги по обязательствам адмирала, - добавил он многозначительно. - Господа высокие комиссары, представители союзных держав! Будьте же посредниками между нами и Иркутским политическим центром. Мы не желаем столкновений с мятежниками.
      - У вас просто нет сил подавить мятеж, - заметил хладнокровно полковник Ходсон.
      - Хочу предупредить, господа. Страшен не Политцентр, а большевики.
      - Я не понимаю идеи, во имя которой иркутские эсеры подняли восстание, - сказал Като. - Зачем им расчищать путь Ленину?
      - Это все так сложно, господа высокие комиссары! Но я снова осмелюсь просить... Можем ли мы питать надежду? История не ждет. Судьба правительства адмирала на волоске, - тоскливо бормотал Червен-Водали.