- Но ведь железнодорожный мост цел.
      - Что?.. Ах, да, мост! Я приказал его взорвать. Моста не будет, как только мы покинем этот несчастный город...
      Сердце Долгушина стукнуло и упало. Он представил десятки тысяч людей, истерзанных непрерывными боями, мечтающих о теплом, сытном Омске и теперь обманутых адмиралом. Колчак отрезает своей армии путь к спасению, чтобы спастись самому. У ротмистра погасла еще одна иллюзия о правителе-сверхчеловеке.
      Конвой, оцепивший вокзал, не пропускал никого, пока Колчак шел к своему поезду. Он шагал мимо товарного состава, вагонные окошечки которого были забраны ржавыми решетками: через прутья за адмиралом следили чьи-то изможденные, обросшие физиономии. Глаза, горевшие ненавистью, перехватывали Колчака и будто передавали от одного вагона к другому.
      - Что это за состав? - спросил он.
      - Это поезд смерти, будь ты проклят! - раздался из вагона отчаянный вопль.
      Двенадцатого ноября Колчак покинул Омск.
      28
      В тот же день Волжский полк вступил в село Гуляево: до Омска осталось сорок пять верст. Вострецов остановился на ночлег в домике иртышского рыбака.
      В полночь хозяин растолкал его:
      - К тебе посланец, паря.
      При свете лучины Вострецов узнал Ванюшу, шофера Тухачевского. Розовый с ночного холода, Ванюша отчеканил твердо и звонко:
      - Приказ командарма Тухачевского!
      Принимая пакет, Вострецов завистливо подумал: "Молодого командарма и окружают-то одни юнцы". Он не признался бы в том, что завидует всем этим Ванюшам, Альбертам, Васькам, Витовтам, их цветущей силе, их образованности, молодому напору.
      Волжскому полку приказывалось совершить рейд по тылам неприятеля, как можно ближе к Омску.
      - А почему не в город? Паники будет больше, - усмехнулся Вострецов.
      - Да ведь Иртыш-то не замерз!
      - Пусть хоть кожурой покроется - пройдем! Звезды станут трещать под ногами - пройдем! - воскликнул Вострецов и спросил уже спокойнее: - Что, машина твоя поломалась?
      - В починке мой "левасор", - с удовольствием выговорил незнакомое слово Ванюша. - Я ведь у командарма и шофер, и кучер, и связной. Приказал он к тебе скакать - я вихрем к тебе.
      - Как же ты добрался?
      - Проселками, сторонясь железной дороги.
      - Беляков не повстречал?
      - Они от дороги ни на шаг.
      - Врешь, вчера мы их обозы обгоняли.
      - А наши эти обозы разоружили. Кого же бояться-то?
      - Какая неосторожность! Тебя могли захватить, узнали бы о готовящемся рейде.
      - Меня не взяли бы.
      - Почему так уверен?
      - Я бы застрелился... Пакет бы уничтожил...
      Ванюша произнес эти слова без тени бахвальства, и Вострецов поверил ему.
      - Я не завидую нашим внукам, это они станут завидовать вот таким юнцам, делающим революцию, - с суровой нежностью сказал Вострецов.
      Ванюша признательно улыбнулся. Знал: похвалу из Вострецова надо вытягивать клещами.
      На рассвете хозяин снова растормошил Вострецова:
      - Вставай, паря. Сам просил разбудить, так поднимайся. А на улице ветер, ложись грудью - удержит. И мороз - дай те боже!
      - Слава богу, что мороз. - Вострецов приказал поднимать полк. Передай командарму, Ванюша: если Иртыш стал, мы проскочим в Омск...
      Ванюша натянул на шапку башлык, сел в седло и растворился в ревущем снежном ветру.
      Волжский полк выступил в новый поход. Бойцы шагали, кренясь вперед, словно ввинчиваясь в ветер, лошади натужно тянули повозки. Белые струи бежали по унылой равнине, в замерзших болотах корчились ржавые кочки, издалека доносились паровозные свистки.
      Уже совсем завечерело, когда Волжский полк вышел к Иртышу. Темнота скрыла реку, лишь редкие огоньки подрагивали на противоположном берегу; в воздухе расплывались громоздкие очертания железнодорожного моста. Ветер стих. Вызвездило.
      Вострецов послал разведчиков к станции Куломзино. В ожидании донесений ходил он по хрусткому от первого снежка обрыву, курил трубку, слушал тревожные гулы далекого города.
      Появился патруль с каким-то мужчиной.
      - Захватили по дороге в Куломзино. В нашу сторону шел, командарма ему нужно, вот и привели, - отрапортовал патрульный.
      Задержанный торопливо заговорил:
      - Я подпольщик-большевик. Колчаковцы собираются взорвать мост через Иртыш. Ежели взвод красноармейцев, еще успеем предупредить...
      - Будешь проводником, но если провокатор, застрелим на месте, приказал Вострецов.
      - Скорей, скорей! - торопил задержанный. - Пока рассусоливаем, мост взлетит к черту!
      Вернулись разведчики, сообщили, что Куломзино забито воинскими эшелонами с ранеными, с провиантом. Лед тонок, но если цепочкой проходить - выдержит.
      Ветер выдул с реки снег, молодой ледок пугал смоляным цветом, и ускользал из-под ног, и опасно потрескивал. Вострецову стало казаться ноябрьская эта ночь, тонко постанывающий лед, невидимый город за Иртышом полны страшных неожиданностей. Он невольно уторапливал шаг, но, проскальзывая с обеих сторон, осторожно, как бы на цыпочках, пробегали красноармейцы. Они выскакивали на берег, скапливались под обрывами, готовые к бою. Вострецов немедля повел их к вокзалу.
      Быстро разрастались запасные пути, бесконечней становились товарные составы. Разведчики захватили первого колчаковского солдата.
      - Куда шел? - строго спросил Вострецов.
      - С донесением в штаб Сибирского казачьего полка...
      - О чем донесение?
      - В Куломзине, мол, все спокойно. Красных, мол, нет.
      - Где же они?
      - Верст за сто от Омска.
      Привели еще двух пленных. Они сказали, что адмирал Колчак покинул город, а на вокзале десятки эшелонов, готовых к эвакуации. Вострецов приказал занимать подходы к станции, не открывая огня, разоружать всех, сам же с несколькими бойцами прошел на перрон.
      Здесь царило нервическое оживление; сновали офицеры в поисках своих вагонов; размахивая факелами, пробегали смазчики, кондуктор отбивался от наседавших людей:
      - Отправляю, господа, через час. Успокойтесь, все в полном порядке...
      Вострецов, сжимая наган в кармане полушубка, шагал вдоль поезда; из теплушек неслись шепоты, вздохи, надсадный кашель, унылая ругань. За товарными стояли пассажирские вагоны второго и третьего класса.
      - Куда прешь, скотина? - Заиндевелый подполковник в английской шинели и казачьей папахе остановил Вострецова.
      - Виноват, ваше благородие! В темноте не заметил. Ищу командира Сибирского казачьего полка. Кажись, он в этом самом вагоне.
      - На том свете свидитесь. А здесь вагон-ресторан. - Подполковник занес ногу на ступеньку.
      Вострецов проследовал за ним. В тамбуре он оглушил подполковника ударом нагана и открыл дверь. В ресторане за общим столом сидели офицеры; огонек свечи - как блеклый цветок.
      - Это еще что за явление Христа? - спросил кто-то.
      - Здравствуйте, господа! Я командир красного полка. Станция окружена нашими частями, ваша жизнь зависит от вашей тишины и порядка. - Вострецов пропустил вперед красноармейцев. - Разоружить, охранять, не выпускать из вагона...
      Не теряя времени, Вострецов стал вводить свои батальоны на станцию, расставляя их между воинскими эшелонами. Все делалось молчаливо, деловито, с непостижимой быстротой.
      29
      Город, пробуждающийся в морозных дымах, ничего не знал о красных батальонах, идущих по улицам. Обывательский Омск подметал дворы, топил печи, теснился в хлебных очередях, водил на Иртыш поить лошадей. Интенданты спешили на свои склады, связисты снимали телефонные провода, спекулянты торговали кокаином, долларами, кофе, чаем.
      У подъезда гостиницы перебирал копытами запряженный в легкие санки рысак. Кучер топтался на снегу, поджидая начальника артиллерийских складов генерал-майора Римского-Корсакова, а генерал в гостиничном номере пил кофе и не спеша просматривал ведомости.
      - Сколько оружия уплывает к большевикам! Только-только получили из Америки, будто специально для господина Тухачевского. - Генерал расправил длинную холеную бороду: он походил на композитора Римского-Корсакова и гордился этой похожестью.
      Генерал все делал солидно, неспешно, его приятели эвакуировались с Колчаком, он же не торопился: хотелось достойно, без паники покинуть Омск.
      Этой ночью Войцеховский показал ему телеграмму из Лондона. Агентство Рейтер оповещало весь мир, что на запрос в английском парламенте о судьбе Омска Уинстон Черчилль ответил: "Красные в ста милях от города, и непосредственной опасности нет".
      - Сидя в Лондоне, можно не знать, на чем сидят в Омске, - пошутил Римский-Корсаков. - А где на самом деле красные?
      - Я и сам не знаю. Черчилль путает мили с верстами, то, что для него далеко, для нас близко. - Войцеховский тут же предупредил, что скоро покинет город. - Если не удалось остановить Тухачевского на Иртыше, я не пропущу его за Обь.
      Генерал отставил недопитый кофе, закурил сигару, прислушался к утренним звукам. Внезапная острая и опасная мысль пришла в голову: "Куда я побегу? Может, дождаться красных?" Генерал завертел головой, отгоняя странную мысль: "А честь дворянина? А воинская присяга?"
      "Поеду к коменданту, узнаю обстановку", - решил он, вставая.
      Кучер распахнул перед Римским-Корсаковым медвежью полость на санках, но внимание генерала привлек взвод солдат, вышедший из переулка. Они шли, не обращая внимания на его генеральские погоны.
      - Что за распутство! Почему не отдаете честь? - взорвался Римский-Корсаков.
      - Так ты, старый хрен, еще и генерал? - скаля прокуренные зубы, рассмеялся взводный.
      - Да как ты смеешь?! Да я тебя...
      Взводный ухватил Римского-Корсакова за воротник, подтянул к себе.
      - Господин генерал еще не видел красных? Смотри и запомни первого большевика в своей жизни.
      Римского-Корсакова доставили в тот самый кабинет, где он беседовал с Войцеховским. За знакомым письменным столом сидели толстый плешивый старик в штатском костюме и молодой человек в стеганом ватнике.
      - Вы генерал Римский-Корсаков? - спросил старик.
      - Так точно! Начальник всех артиллерийских складов Омска.
      - При каких обстоятельствах оказались в плену?
      - При самых дурацких, господин командарм.
      - Я член Реввоенсовета. Вот командарм...
      - Этот молодой человек командарм? - попятился Римский-Корсаков. Простите, я принял вас за адъютанта.
      Тухачевский и Никифор Иванович рассмеялись, и Римский-Корсаков почувствовал уверенность в благополучном исходе своего неожиданного пленения. Теперь он был доволен, что попал в плен, не нарушая воинской присяги.
      - Чем могли бы помочь нам, генерал? - спросил Тухачевский.
      - Я сдам армии победоносного народа военные склады в полном порядке...
      - Хорошо! Сдавайте! Революция не может разъединять русских людей, если они честные люди и патриоты.
      - Бесспорно - да! Бесспорно - так! Вижу, у красных можно дышать и царским генералам, если вы не поставили меня немедленно к стенке.
      - Зачем же немедленно к стенке? - вздохнул Никифор Иванович.
      Освобождение Омска обрушило на командарма и члена Реввоенсовета лавину неотложных дел. В штаб армии стекались люди с жалобами, просьбами. Восстановление Советов в Сибири, преследование отступавших армий адмирала требовали непрерывной деятельности. Оба спали тут же, в кабинете, на кожаных диванах.
      - Телеграмма из Москвы, - доложил вошедший адъютант.
      - Двадцать седьмая дивизия награждена орденом Красного Знамени. Дивизии присвоено звание Омской. - Командарм передал телеграмму Никифору Ивановичу, и опять праздничное выражение проступило на лице его.
      - Чудесно! Надо представить к награде героев Омска, у меня и список составлен. Все правильно, а?
      - Нет, неправильно! - Тухачевский вычеркнул из списка свою фамилию. Первым героем Омска является Степан Сергеевич Вострецов, вот уж он действительно солдат и герой революции! Вторым я ставлю Александра Васильевича Павлова, ведь именно его дивизия раньше всех вошла в Омск. Что у вас еще? - спросил Тухачевский адъютанта.
      - Командиры спрашивают, как поступать с пленными.
      - Прежде всего накормить их.
      - Какой-то старик требует приема. Задержан один подозрительный тип отвинчивал дверные ручки у вашего автомобиля.
      - Попросите сперва старика.
      Беловолосый старичок в меховом тулупчике, остроконечной бархатной шапке монаха перешагнул порог.
      - Кто здесь генерал Тухачевский? - запальчиво спросил он.
      - Подпоручик Тухачевский слушает вас, - не обращая внимания на запальчивость посетителя, ответил командарм.
      - Красные признают ли Суворова?
      - С кем имею честь разговаривать?
      - С праправнуком Суворова! Ваши чудо-богатыри вышибли меня из моего дома. Я пошел искать на них управу, заодно и правду. - Старик снял колпак, голова его с белым хохолком волос действительно чем-то напоминала Суворова.
      - На подвигах Суворова Россия воспитывала поколения победителей. А вы имеете свидетельства родственных отношений с генералиссимусом?
      Старик выложил на стол пачку изношенных документов.
      - Мы проверим. Люди, обидевшие вас, извинятся за свое невольное невежество.
      После ухода старика адъютант ввел посиневшую личность в драповом пальто, резиновых калошах на босу ногу.
      - Это вы отвинчиваете ручки? - спросил Тухачевский.
      - Это я отвинчиваю, - прохрипела личность. - За такие ручки любая торговка даст стакан самогона. Они позванивают на морозе, как трубы органа. Впрочем, для вас орган - инструмент бесполезный, а Бетховен, бесспорно, классовый враг.
      - Вы кто по профессии? - осведомился Никифор Иванович.
      - Музыкант. Если вернее, скрипач.
      - Где же ваша скрипка?
      - Пропил в страхе перед вашим приходом.
      - Настоящий мастер не пропивает свой инструмент.
      - Вижу человека, далекого от мира искусства. Можно пить водку и быть хорошим музыкантом. Дайте мне скрипку, и я сыграю вам бетховенскую сонату. - Сизое, опухшее лицо музыканта стало осмысленным, даже приятным. - Впрочем, я хочу от вас невозможного.
      - Играйте! - Тухачевский достал футляр со скрипкой.
      Музыкант отступил на шаг, взял скрипку, бережно погладил, произнес почти трезвым голосом:
      - Прекрасная скрипка! Где вы, юноша, ее раздобыли? Прежде чем сыграть, я продекламирую вам стихи.
      Он прочел хрипло, приглушенно:
      Милый мальчик, ты так весел,
      так светла твоя улыбка,
      Не проси об этом счастье,
      отравляющем миры.
      Ты не знаешь, ты не знаешь,
      что такое эта скрипка,
      Что такое темный ужас
      начинателя игры.
      Тот, кто взял ее однажды
      в повелительные руки,
      У того исчез навеки
      безмятежный свет очей...
      Духи ада любят слушать
      эти царственные звуки,
      Бродят бешеные волки
      по дорогам скрипачей.
      Мальчик, дальше! Здесь
      не встретишь
      ни веселья, ни сокровищ.
      Но, я вижу, ты смеешься,
      эти взоры - два луча.
      На, владей волшебной скрипкой,
      погляди в глаза чудовищ
      И погибни славной смертью,
      страшной смертью скрипача.
      - Чьи стихи вы читали? - спросил командарм.
      - А, не все ли равно! - Музыкант поднял над головой смычок, резко опустил на скрипку.
      Скрипка вскрикнула, словно от боли, потом запела. Тухачевскому почудилось - на заиндевелых стеклах вспыхивают синие, алые, оранжевые искры, мохнатые веточки инея трепещут, как звездный свет, а звуки бетховенской музыки перемещают, перестраивают нежную радугу красок, синее становится алым, оранжевое - голубым. Властный голос скрипки уносил его в необозримые дали, манил к еще не открытым высотам.
      Он очнулся, когда скрипка смолкла, а Никифор Иванович проговорил:
      - Пушки могут стать обыденностью жизни, музыка - никогда. В музыке Бетховена слышен гром революции...
      - Славный инструмент. - Музыкант с сожалением доложил скрипку на стол.
      - Я дарю ее вам! Пусть это будет подарок человека, который мечтает стать мастером скрипок, но пока лишь любитель музыки. - Тухачевский приказал адъютанту: - Выдайте этому товарищу валенки. Отвезите его домой.
      - Что за талантище! - восторгался Никифор Иванович. - Будто обмыл мою душу в родниковой воде.
      Тухачевский посмотрел на члена Реввоенсовета смеющимися глазами: музыка была для него и радостью жизни, и необходимостью, и той свободой, без которой невозможно жить и работать.
      30
      Давид Саблин снова ощущал себя значительной личностью: он наслаждался властью, и наслаждение тлело в каждой оспинке его тугого лица. Власть делала Саблина более ярким и броским: даже комиссары и командиры стали относиться к нему с повышенным почтением.
      Саблин работал с утра до позднего вечера: допрашивал арестованных, рылся в архивах колчаковского полевого контроля.
      В Особый отдел шли люди по самым неожиданным делам; в иных приходящих Саблин подозревал контрреволюционеров. Он обладал исключительной памятью на лица, помнил даже мимолетные встречи, при допросах любил постращать и унизить, показать свою власть над людьми.
      В комнату вошел человек в бараньем полушубке, сдернул малахай, протер заиндевелые веки, но не успел открыть рта, как Саблин насмешливо воскликнул:
      - Блудный сын Курочкин явился? Думал, что здесь его белогвардейские дружки дожидаются. Зачем пожаловал, Курочкин?
      - Здравствуйте, товарищ Саблин! - растерянно улыбнулся вошедший.
      - Эсер большевику не товарищ! Погончики-то с плечиков вон?
      - Я у Колчака не служил, - возразил Курочкин, - я в подполье скрывался, а сейчас хочу вступить в Красную Армию.
      - Красная Армия - армия классовая, а ты эсер. Ваш брат заговоры любит устраивать. Забыл? Контрреволюционные мятежи затевать. Не помнишь?
      - Я ни в заговорах, ни в мятежах не участвовал...
      - Кое-какие меньшевики да эсеры в помощниках у адмирала ходили, говорил Саблин, сразу распаляясь злобой к Курочкину. - У нас еще до революции разногласия были. Вспомни ссылку. Ты тогда не верил в пролетарскую революцию, а такое неверие равноценно измене. Вот именно измене! А как ты позже распинался в защиту Учредительного собрания, лобызался с Керенским!..
      - Ни с кем я не лобызался, зря на меня клепаешь, - бормотал Курочкин, ошарашенный обвинениями Саблина, растерянно глядя на его низкий, широкий лоб.
      - Стану я на такого паскудника клепать! - рассвирепел Саблин. Захотелось поставить к стенке Курочкина, но Саблин подавил свой жгучий порыв. "У меня нет формальных оснований для расстрела. Этот тип объявил при свидетелях о своем желании служить в Красной Армии. Если о расстреле узнают Тухачевский или Никифор Иванович, мне не поздоровится. А надо попугать его". Он приказал начальнику караула:
      - Выведи этого субчика во двор - и в расход...
      Начальник караула нехотя поднялся, не веря в серьезность саблинского приказа. Курочкин побелел, огоньки в зрачках потухли, руки опустились.
      - Как ты смеешь измываться над человеком! - раздался глухой гневный голос Никифора Ивановича. Он стоял в полураскрытой двери с какой-то папкой в руке и слышал весь разговор Саблина с Курочкиным. - Как ты смеешь! Если этот человек в чем-то виновен, то надо доказывать вину, а не угрожать расстрелом. Оружие на стол! - крикнул Никифор Иванович.
      Саблин торопливо вынул из кобуры маузер.
      - А теперь отправляйся на гауптвахту. Десять суток! Я отстраняю тебя от обязанности следователя.
      Выслав из комнаты Саблина и Курочкина, Никифор Иванович присел к столу, раскрыл папку. С горечью человека, обманутого в самых лучших чувствах, выдрал из папки шелковый белый лоскуток. На нем тушью мельчайшими буквочками было выведено: "Сим удостоверяется, что товарищ Садке Шандор работает представителем Сибуралбюро при ЦК РКП(б)".
      - Подпись тут моя, ничего не скажешь. - Никифор Иванович отбросил лоскут. - Почти год действовал провокатор, а мы верили ему, как самому надежному товарищу, и только случай помог разоблачить Садке.
      С той минуты, когда Никифор Иванович убедился, что Садке провокатор, какая-то непонятная опасность постоянно чудилась ему: так бессознательно опасаются чучела гадюки.
      Никифор Иванович приказал привести арестованного.
      Высокий, атлетически сложенный, красивый человек встал у порога, окинул бархатистыми глазами кабинет, стол с грудой бумаг. Как и раньше, он произвел впечатление на Никифора Ивановича, только сейчас это было совсем иное впечатление. Ненависть и презрение испытывал он к разоблаченному теперь провокатору, виновнику гибели многих товарищей.
      - Сибуралбюро направило в Омск двух представителей с крупной суммой для подпольного комитета партии. Деньги были запрятаны в выдолбленное сиденье кошевки. Что случилось с ними?
      - Они расстреляны. Деньги - кажется, три миллиона рублей - поступили в адмиральскую казну...
      - Старик-крестьянин вез в Челябинск директивы Центрального Комитета партии. Он бесследно исчез.
      - Это мое дело, мое дело, - поспешно согласился Садке. - Крестьянина повесили в Челябинске...
      - Охранка летом арестовала видных деятелей омского подполья.
      - Это я выдал их.
      - Провал конспиративной квартиры в Омске и гибель Артемия тоже ваше дело?
      - Да.
      Никифор Иванович смотрел на матовое, чистое, с остроконечной бородкой лицо Садке. "Его физиономия - всего лишь маска, двоедушная, циничная, примитивная, но и страшная в своем примитиве. Время старого режима порождало таких моральных уродов, время белой тьмы утроило их уродство".
      - Почему вы стали на путь предательства?
      - Честолюбцы стремятся к власти, люди страстей - к удовольствиям.
      - Клейма предательства с вас уже не смоешь, как с леопарда пятен.
      - Зря вы сказали про леопарда. Лишь бы сравнить меня с зверем, сказали. А сравнение с Иудой уже устарело?
      - Библейский предатель был все-таки человеком.
      - Ну да, ну конечно, он предал только господа бога. Для меня ваши слова о предательстве не имеют никакого значения. Я боролся с вами с помощью лицемерия и ненависти: ненависть придавала силы, лицемерие служило ширмой. В борьбе с вами хороши любые средства, допустимы все способы, полезны всякие уловки, но я еще обладал незаметной, убийственной властью. Я скрывал свои тайны, но погружался в раскрытие ваших...
      Никифор Иванович терпеливо выслушал провокатора, ответил с нескрываемым презрением:
      - Могучие исторические явления не обходятся без грязной пены. С вами разговор будет не длиннее выстрела...
      31
      Командиры Пятой армии уже несколько дней ожидали этой новости: Тухачевский отзывался с Восточного фронта.
      - На Кавказ нашего командарма посылают. Он свернул шею Колчаку, свернет шею и Деникину, - говорил Никифор Иванович начдиву Генриху Эйхе. А вас Реввоенсовет назначает командармом Пятой. Возражать, надеюсь, не будете? - Лицо Никифора Ивановича осветилось широкой, сердечной улыбкой: ему доставляло удовольствие сообщать людям приятные новости.
      В резиденции бывшего верховного правителя теперь стало шумно: командиры и комиссары Пятой армии собрались на прощальный вечер в честь отъезжающего командарма. Никифор Иванович молча прислушивался к спорам молодых людей. "Они не только сыновья своих отцов, они - дети нынешнего великого времени, - думал он. - Разрушая старое, они творят новое и творчеством этим совершенно отличаются от людей предыдущих поколений". Доносились до него и беспечные, глубокомысленные или хвастливые фразы. Говорили все сразу, утверждая свою, часто туманную, без точных очертаний, мысль.
      - Ты все-таки ответь: бытие определяет сознание или ничто человеческое нам не чуждо?
      - В жизни ничего нельзя восстановить иначе, как в форме искусства.
      - А как же идеи?
      - Идеи под пулями приобретают четкие формы.
      - У тебя нет своего понимания будущего. Ты будущее представляешь по чужим словам.
      - Смерть одного - трагедия, гибель миллиона - статистика.
      - Стремление к счастью - прекрасно! Достижение полного счастья катастрофа.
      - Не произноси парадоксов!
      - Парадоксами насыщена вся история. Сен-Жюст рубил головы во имя Республики. Наполеон делал то же самое ради личной власти.
      - К черту наполеонов и сен-жюстов! Все они - прошлое, мы - новые люди истории. В человеке всегда живет ощущение будущего.
      - Браво, новый человек! Ты повторил изречение Цицерона, жившего за тысячу лет до тебя.
      - Я что, по-твоему, нуль? - хорохорился кто-то. - Я личность!
      - Я не из тех, кто правой и левой ногами стоит на разных истинах.
      - Поражен широтой мышления нашего командарма, - говорил Альберт Лапин. - Ценю в Тухачевском не только ум, ценю совесть. Она необходима полководцу, как поэту чуткость слова.
      - Латышей люблю - нация отважных! - сказал Никифор Иванович. - Латыши войдут в легенды революции.
      Ему было над чем поразмышлять в окружении этих молодых, страстных, отчаянно смелых людей с самостоятельными идеями и твердыми принципами. И это доставляло старому большевику-подпольщику удовольствие: недаром все-таки он и его товарищи жили на земле.
      Вошел Тухачевский, и общий шум сразу улегся. Никифор Иванович подметил выражение будничной озабоченности на лице командарма.
      - Простите, что задержался, - сказал Тухачевский. - Я выезжаю в Москву сегодня ночью. У всех у нас уйма дел и в обрез времени, а сейчас приходится особенно беречь время. Жизнь скупа на лишние минуты. Командарм прошел к столу, выждал мгновение. - Весь девятнадцатый год мы сражались и побеждали. Предлагаю тост за победу над Колчаком. И за скорую встречу. Я убежден - скоро мы все соберемся на юге. - Тухачевский остановил взгляд серых ясных глаз на Витовте Путне. - Мой друг Путна недавно издал приказ по своему полку. Вот что он писал: "У наших врагов лучшие французские, английские и русские генералы, у них есть ученые, а мы простые рабочие и мужики. Если мы дадим генералам возможность думать, они нас передумают и победят. Не давайте им думать, товарищи красноармейцы!" Дорогой Путна, твой приказ оригинален, но ты неправ. Рабочие и крестьяне за год прошли такую школу войны, что многие из них стали комбригами, комдивами, командармами революции. Из солдат они превратились в стратегов, научились бить и царских и иноземных генералов. Лучшее свидетельство этому то, что мы в Омске. Мы "передумали" наших неглупых врагов и победили. Но, побеждая, мы не имеем права на зазнайство. Учиться надо нам всем - от комбата до главкома, ибо без военных знаний нет хороших командиров. Без точных наук невозможно создавать новую, победоносную армию народа. И еще в одном неправ Путна. Он полагает, что все ученые у контрреволюции, но лучшие-то умы русской интеллигенции с народом.
      Никифор Иванович поднялся, сказал задыхающимся от волнения голосом:
      - Счастливого пути, командарм. Я рад, что дожил до времени, когда революция вскормила своих орлов.
      Ч А С Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я
      1
      Восточный фронт, еще недавно разбросанный на необозримых пространствах, сократился до узенькой полосы между Сибирской трансмагистралью и Московским трактом.
      Пятая армия преследовала отступающие войска Колчака. Под командование Генриха Эйхе, из Третьей армии в Пятую, перешли две дивизии; начальником Тридцатой дивизии новый командарм назначил Альберта Лапина.
      Белые отходили на Новониколаевск, оставляя на своем вьюжном пути тысячи трупов. Умершие от тифа, от ран, замерзшие люди лежали в брошенных вагонах, в станционных залах, просто на перронах.
      Под Барабинском белые приостановились: Каппель решил дать здесь бой наступающим красным.
      В ночь на первое декабря, когда к Барабинску подошла бригада Грызлова, вовсю разыгралась метель. На Московском тракте, на железной дороге вырастали сугробы, казалось, земля и небо растворились в белом месиве. В метели и развернулся бой, больше похожий на скоротечную ожесточенную схватку.
      Грызлов не мог применить пулеметы: в кожухах застыла вода. Красноармейцы дрались с белыми врукопашную. В эти ночные часы сам Грызлов был несколько раз на волосок от смерти, его спасало или собственное мужество, или бесстрашие бойцов.
      К рассвету белые оставили Барабинск. Грызлов ввалился на станционный телеграф, чтобы сообщить о взятии городка. Пока колдовали над испорченным аппаратом, вбежал связной.
      - Енерала поймали! - торжествующе сообщил он.
      - Что за генерал?
      - Кабыть сами Кильчак, бородища до пупа!
      - Давай его сюда, полюбуюсь твоим генералом.
      Связной ввел сивобородого казака в одной гимнастерке; над головой держал он свой полушубок и баранью папаху с кокардой.
      - Ты откуда? - грозно спросил Грызлов.
      - Из Семипалатного я, казак тамошний.
      - Почему против народа идешь?
      - Дак я же цареву службу несу. Верой-правдой отечеству служу.
      - Верой-правдой? Ты царю с помещиками служишь, а царь-то уже на том свете. К стенке б тебя, старого хрыча, и дыма не останется. В какой части служил?
      - У Анненкова, в Семипалатном. Про черного атамана слыхал, чать?
      - Зверь, говорят, первостатейный?
      - Не приведи бог! - Казак перекрестился. - Второго такого не токмо в сибирских краях, во всей России нет.
      - Кем же ты у него был? Рядовой или поднимай выше?
      - Знаменосец я. Святое знамя носил.
      - Святое! Ух ты!.. Белое знамя - постыдное знамя!..
      - Ставь меня к стенке хоть сей минут, а мое знамя - святыня русская. - Казак приподнял гимнастерку, сдернул с грязного тела выцветший зеленый шелк. - Вот оно! Из-за него я от колчаковцев к вам утек. Оно дороже моей и твоей жизни, с ним Ермак Тимофеевич в сибирский поход ходил...
      Грызлов, уже бережно и любопытствуя, развернул знамя, пощупал упругое полотно.
      - А ты не врешь?
      - Упаси бог! Любой чалдон скажет, что Ермаково знамя в омском казачьем соборе хранится. Только атаман Анненков из собора-то его уволок.
      - Ладно, будешь пока при моем штабе. Я еще с тобой потолкую, объявил Грызлов. - А обратно побежишь - прикончат тебя...
      Телеграфист доложил, что "морзе" наконец заработал.
      - Я вызвал Татарскую. Сам начдив на проводе.