- Вот вы и произнесли целую политическую тираду, - рассмеялся Долгушин.
      - Если бы государь возвратился тогда с фронта, сел на белую лошадь и произвел бы торжественный въезд в столицу, революции бы не случилось. Народ, в сущности, добрый малый, но его величество не успокоил бунтующую чернь. И все пошло кув... кувырком, - запнулась она на трудном для нее слове.
      - Ваше свидетельство о начале революции имеет большую ценность, слукавил Долгушин.
      - Вы что, вправду? Так вот, когда начался весь этот ужас, я была в гостях. Вдруг на улице выстрелы, крики. Я представила в пламени наш дворец, расхищенными наши коллекции и заплакала. Но дворец оказался нетронутым, коллекции целыми. И все же наша семья стала первой жертвой революции. Вначале исчез автомобиль - его конфисковали для Керенского...
      Она закусила нижнюю губку.
      - Керенский поселился в Зимнем дворце, спал на царской кровати, ел из династических тарелок. Мы жутко возненавидели его и, представьте, даже желали захвата власти Лениным. Ведь мы были уверены - большевики сломят себе шею на другой же день. Но вот уже второй год на исходе, а не видно конца...
      - Что же с вами случилось после? - сочувственно спросил Долгушин.
      - Мама и я жили в Царском Селе под арестом. Я навещала государыню, мое сердце разрывалось от печали. Офицеры охраны хорошо относились к нам. В присутствии солдат они были осторожны, бесстрастны, но без них целовали нам руки, клялись в своей преданности. Я ненавидела Керенского, но боялась Савинкова. Конечно, Распутин тяжелый крест нашей династии, но его ценила государыня.
      Она посмотрела на Долгушина, их взгляды встретились и сказали друг другу больше, чем тысяча слов. Она продолжала механически говорить о Распутине, но уже думала, как деликатнее подготовиться к своему грехопадению.
      - Я как наяву вижу государыню, стоявшую на коленях перед гробом Распутина в Чесменской часовне. Что ни говорите, но Распутин был странным существом. Это существо прошло через все четыре стихии - воду, землю, огонь, воздух, - вздохнула Елена Сергеевна.
      - Простите, я не понял вас.
      - Застреленного Распутина бросили в прорубь, потом предали земле. После революции тело его вырыли и сожгли, а пепел развеяли по ветру. Разве это не мистические превращения? Через все стихии прошло существо, именуемое старцем Григорием.
      - Неужели вы не испытываете к нему ненависти? - поразился Долгушин.
      - Что вы! Нет. Я сердилась только, когда брата хотели сослать на персидскую границу. Но мама написала прошение на высочайшее имя. Государь сперва наложил резолюцию: "Никто не имеет права убивать", потом помиловал брата.
      Она поднялась из-за стола, тонкая, гибкая, соблазнительная.
      - Что-то я разоткровенничалась. Такое со мной случается редко. Даже с Василием Спиридоновичем не говорю так откровенно...
      - Кто это Василий Спиридонович?
      - Да месье Злокозов же! - В ее голосе прозвучали пренебрежение к коммерсанту, досада на недогадливость Долгушина. - Он славный, он добрый, но все-таки торгаш. Ради каких-то барышей оставил меня и умчался в Петропавловск. А я скучаю, а мне страшно.
      Долгушину расхотелось отправляться к хану Бурумбаю. Она же, угадав его мысль, сказала:
      - Боровое чудное место, но я живу здесь словно в пустыне. Сюда приезжал киргизский хан - восемь пудов мяса и жира, с физиономией длинной и толстой, как дыня. Он целый день пил, ел, пил, ел и рассказывал скучнейшие истории. Но одна историйка премилая - это о том, как Аллах создал Боровое.
      Елена Сергеевна провела Долгушина на террасу, они сошли в высокую траву. Между березами сновали крупные, голубые с красными точками на крылышах бабочки.
      - У вас неотложные дела к Бурумбаю? - спросила она, пригибая березовую ветку и закрываясь листьями.
      Ее лицо умело моментально менять свое выражение; недовольство сменялось детским изумлением, строгость - игривостью, радость - робкой печалью. Эту непрерывную смену выражений Долгушин ловил с почтительной улыбкой.
      - Бурумбай подождет, манапов я еще встречу, а таких, как вы, никогда, - ответил он, наклоняя голову.
      Ему хотелось привлечь ее и целовать теплые щеки, тяжелые, курчавые волосы, властные губы. Он онемел от напряженного желания, только сердце билось учащенно и гулко.
      - Как же Аллах создавал Боровое? - напомнил он, сдерживая себя.
      - Прежде я покажу его. - Она пошла к озеру, светившемуся из кустов голубым ровным пламенем.
      Тропка вывела к высокой скале. Блинообразные гранитные плиты были сложены одна на другую, верх скалы венчал причудливый, похожий на зверя камень.
      - Это скала Медведь.
      - Больше смахивает на бегемота. - Долгушин подивился прихотливой выдумке природы.
      Она с легкостью взбежала на скалу.
      - Идите ко мне. Здесь находится точка, с которой надо созерцать Боровое.
      В западной, ранее невидимой стороне вставала темная от густой синевы гора, похожая на гигантскую пирамиду. Слоистое облачко трепетало над ней.
      - Гора зовется Синюхой, - объяснила Елена Сергеевна.
      Будто наложенный на грудь Синюхи, четко рисовался отвесный голый пик, похожий на застывший в воздухе водопад.
      - А это Ок-Жетпес, по-русски - Стрела не долетит. Поэтично, правда? Елена Сергеевна провела рукой линию от вершины Ок-Жетпеса к поверхности озера, где прямо из глубины вставала новая, еще более причудливая скала.
      Бесконечно долго работала природа, чтобы выточить из громадной скалы фигуру сфинкса. Долгушин видел тот же непреклонный поворот головы, те же загадочные каменные глаза, ту же могучую грудь, что и у сфинкса египетского.
      - Я покажу вам Боровое еще с одной точки. Идемте!
      Они поднимались в гору, пока не вошли под зеленые своды бора. Сухая земля пахла перепрелой хвоей и грибами; здесь легко и вкусно дышалось.
      Гора становилась все круче, сосны сбегали в ущелья, висли на обрывах, раскалывая гранит, а горизонт развертывался облаками боров, слюдяным светом озер, новыми вершинами. За ними угадывалась киргизская степь, но была она далекой, как блеклое августовское небо.
      Гора стала ребристым гребнем, они вышли на маленькую площадку. К самому ее краю прицепились две сосенки и, пошумливали, будто зеленые знамена. Под ногами была пропасть, справа мерцало Боровое, слева изогнутым сизым луком расстилалось Больше Чебачье. Тонкий перешеек разделял озера, над ними царствовала Синюха.
      - Эти озера словно глаза земли, - мечтательно сказал Долгушин.
      Елена Сергеевна присела на край плиты, спустила под обрыв ноги.
      - Осторожней, умоляю вас...
      - Здесь слишком прекрасно, чтобы пугаться. Разве вы страшитесь красоты? - Она опять кинула на него обещающий взгляд. "Я красива, но добра, я буду благодарна вам за счастливый день".
      Долгушин опустился рядом.
      - Вот еще точка, с которой следует осматривать Боровое. Взгляните на эту плоскую, длинную гору рядом с Синюхой. Ее называют Спящим витязем. Вон голова в шлеме, вон брови, нос, а вот ноги, согнутые в коленях. А это гора Верблюд с рыжими своими горбами, еще дальше - Мамонт, вон его могучий хобот, ноги, хвост, - водила она рукой по линии горизонта.
      Долгушин только успевал поворачивать голову; восхищение необычностью Борового все росло. Этот затерянный в степи горный, лесной, озерный мир походил на детскую сказку, не имеющую грустного окончания.
      - Сотворив землю, небо, людей, Аллах залюбовался делом рук своих. Вдруг он заметил недовольного человека в бешмете, - говорила Елена Сергеевна. - "Почему ты сердишься?" - спросил Аллах. "Я еще не совершил ничего дурного, а ты уже обидел меня. Разве киргиз - худший из твоих детей? Ты дал мне степь в кипчаке и саксауле. Укрась хоть немножко землю киргизов". - "У меня уже ничего не осталось", - ответил Аллах, вывертывая карманы своего халата. Из кармана посыпались на степь крохи, оставшиеся от сотворения мира. Так возникло Боровое.
      - Прелестно! - восхитился Долгушин, посмотрел под ноги и отвернулся: горные вершины, сосновые боры, голубые озера закружились медленной цветной каруселью.
      Все вокруг было необычно, свежо, все настраивало на радостный лад, но сердце Долгушина сжала тоска. Ему бы наслаждаться жизнью, любовью, а он воюет. "Я один из тех, кто раздувает пожар. Где же мне черпать уверенность для победы?"
      - Что-то вы загрустили, - сказала Елена Сергеевна и отступила от края бездны. - Почему мы живем в такое злосчастное время?
      Они сошли в сосновые боры, дышащие сухим, смолистым покоем.
      - Мужчины могут воевать целый век, но главное в жизни все-таки любовь. - Она протянула к Долгушину обе руки. - Женщины будут заниматься любовью даже в мире, оккупированном политикой и войной.
      Тогда он обнял ее.
      14
      Небо дышало зноем, воздух потерял ясноту, переливалось марево, смазывая синие окружности вершин, сверкали солью такыры. Камни потрескивали и щелкали.
      "Солнце заставляет кричать даже камни пустыни", - вспомнил Долгушин азиатскую поговорку. Прикоснулся к седлу, украшенному серебряными бляшками, и отдернул руку - металл опалил ладонь.
      Пока ротмистр наслаждался краткосрочной любовью с Еленой Сергеевной, манап Бурумбай откочевал на границу степной зоны.
      Долгушин думал добраться до Бурумбая часа за три, но непредвиденное обстоятельство задержало его. На перешейке между Большим и Малым горькими озерами навстречу ему текли овечьи отары. Овцы шли курчавым белым потоком, сопровождаемые бородатыми козлами. Хрупкий перестук копыт, блеяние, плач ягнят оглушили Долгушина. Он остановился, пережидая проход отар. Но после овец пошли караваны верблюдов, табуны кобылиц, стада ишаков. Верблюжий стон, ишачий рев, лошадиное ржание, собачий лай густо текли над степью: Долгушин ошалело вертелся в седле, дергал поводья, но нельзя было трогаться с места.
      - Экая прорва скота - и все Бурумбаев. Счета скоту не знает, азиатец проклятый, - выругался сопровождающий казак. - Большевики давно бы его порушили, а скот джетакам раздали бы.
      - Кто такие джетаки?
      - Вроде батраков, по-нашенски.
      На закате Долгушин подъезжал к джейляу Бурумбая. Появились всадники в малахаях, женщины, закутанные до бровей.
      - Я хочу видеть манапа Бурумбая, - обратился Долгушин к безбровому старцу.
      Старик молча показал на юрту, но кто-то уже приподнял ковер над ее входом. Из юрты вышел толстый молодой человек.
      - Рад видеть вас на своей земле, - правильно выговаривая русские слова, сказал Бурумбай. - Весть о вашем приезде подобно беркуту летит по нашей степи.
      В юрте, усевшись на кошму, Долгушин с интересом посматривал на незнакомую обстановку. Самаркандские ковры цвели причудливыми узорами, атласные подушки возвышались пирамидами по окружности юрты, между ними стояли в бронзовых, в серебряных обручах сундуки. Высокие кумганы с тонкими горлышками толпились на сундуках, медными лунами мерцали тазы. Юрта тонула в засасывающей тишине кошм, ковров, паласов. В центре ее сидел Бурумбай, похожий на пестрого жирного фазана.
      Женщины поставили низенький столик с угощениями: тут были баурсаки, жаренные в бараньем сале, зеленоватая кислая брынза, чарджуйская вяленая дыня, манкентский засахаренный миндаль, пропитанные водкой арбузы из Ак-Мечети, душистые яблоки из горных садов Талгара. В бурдюке бродил кумыс из молока кокчетавских кобылиц.
      - Хорошо ли здоровье верховного правителя? - спросил Бурумбай.
      Ротмистр ответил.
      - Мы желаем его превосходительству здоровья и успехов в борьбе с красными...
      Отхлебывая из пиалы брызжущий пенными искрами кумыс, Долгушин пытался уловить в пожеланиях манапа коварную насмешку, но Бурумбай был величаво спокоен: при огоньке оплывающей свечи медленно гасли фазаньи краски его халата.
      - Верховный правитель передает свою благодарность за священный мусульманский отряд, созданный вами. Верховный правитель зовет народ степей на общую борьбу с богоотступниками. Вы читали его обращение?
      - В степи пока не бывает газет.
      - Все люди, независимо от цвета кожи, вероисповедания, общественного сословия, призываются помогать белой армии. К спасению России, к ее величию и славе призывает верховный правитель...
      - Я не думал, что у адмирала обстоят так скверно дела, - покачал головой манап.
      - Разве я говорил о плохом состоянии дел? - нахмурившись, спросил Долгушин.
      - Когда всех призывают к спасению России, то дело спасателей безнадежно...
      Замечание Бурумбая было ядовитым, как укус каракурта. Долгушин досадливо прикусил губы, потом сказал угрожающе:
      - Несдобровать вам, если сюда придут большевики.
      - Я откочую в каркаралинские степи.
      - Они могут оказаться и там.
      - Тогда уйду к Озеру звонящих колоколов. Туда никто не найдет дороги, кроме киргизов.
      - Русские хорошо знают Нор-Зайсан, который вы называете Озером звонящих колоколов.
      Черненькие, похожие на запятые усики манапа чуть пошевелились. В халате с погасшими красками, он теперь больше походил на ворона, чем на фазана.
      - Но я не желаю уходить с родовых пастбищ. Посмотрите вверх...
      В отверстие юрты Долгушин увидел только черный круг с крупными, словно заиндевелыми, звездами.
      - Что видит высокочтимый гость?
      - Ничего, кроме звезд.
      - Но звезды - это же вселенная! Среди бесчисленного множества звезд люди знают только Альдебаран, Орион, Сириус, Вегу. Ну, еще с десяток их знают люди. Род человеческий я уподобил бы звездам - то же множество людей, а помнятся Искандер Македонский, Цезарь, Христос, Магомет, Чингис.
      Бурумбай выпрямился на ковре, всем своим видом спрашивая: а как думает гость?
      - Чингисхан - великий человек, - льстиво ответил Долгушин.
      - Весь мир трепетал при имени Чингиса, - со странным сладострастием произнес Бурумбай. Узенькие глазки его излучали вкрадчивость, но в них жила и напряженная энергия. - Но и великие имена гаснут, как звезды. Умирают не только люди, умирают боги, а смерть богов - конец мира.
      Второй раз за неделю слышал ротмистр слова о гибели мира. "Русский поэт и киргизский бай рассуждают о распаде вселенной. Вот печальные последствия войн - они убивают веру в бессмертие".
      - Простые люди живут недолго, память о них исчезает, словно одинокая искра. Годы, отпущенные Аллахом, я хочу прожить спокойно. Аллах наградил меня богатством, неужели я уступлю его джетаку? Если так, я недостоин милостей Аллаха. Но я правоверный мусульманин и не поступлю против Корана. Каждая строчка Корана для меня священна, - сказал Бурумбай.
      - Есть и другие священные книги, - не вытерпел Долгушин.
      - Нет равных Корану. Если все книги противоречат Корану, они вредны, их надо сжечь; но если все книги повторяют Коран, то они тоже не нужны, их надо сжечь, - так гласит наша пословица. - Бурумбай перешел на сердечный, доверительный шепот: - Большевики подходят к моим кочевьям, я уже слышу дыхание их коней. Знает ли верховный правитель, что люди черной кости за большевиков? Русские и киргизы - нищие жители степей - говорят: "Пусть приходят красные. Может, они не станут разбойничать, как белые".
      - Откуда вам известно это?
      - О чем шепчутся джетаки, я знаю. О недовольстве мужиков мне рассказывают русские купцы. У меня много друзей среди русских аксакалов. Господин Злокозов мой старый приятель.
      Долгушин вспомнил Антона Сорокина, спросил о нем, Бурумбай прикрыл жирные веки.
      - Он скототорговец?
      - Поэт он.
      - Я кормлю только тех поэтов, которые славят меня.
      Потрескивала догорающая свеча, из глубины ночи накатывалась тоскливая и бесконечная, как степь, песня.
      - Войска адмирала грабят жителей Сибири, отбирают скот, отравляют источники, вырубают сады, - пожаловался Бурумбай.
      - Есть приказ адмирала, запрещающий беззаконие.
      Со скорбным выражением манап сообщил, что такой приказ был вывешен на дверях дома, в котором жил командир местного гарнизона. За неуважение к военной власти командир выпорол председателя земской управы.
      - Не может быть! Не может быть! - вскрикивал Долгушин, не сомневаясь в правдивости манапа. Чтобы оправдать адмирала, он заговорил о ходе войны: - Отступающие армии особенно ожесточаются. Но мы теперь прочно зацепились за берег Тобола. В сентябре наши войска перейдут в контрнаступление, я уверен - оно будет победоносным. - И с хорошо разыгранным удивлением Долгушин спросил: - Если не верите в нашу победу, почему же вы нам помогаете?
      - Может, мне помогать красным, чтоб они поскорее отобрали мое добро? - рассмеялся Бурумбай. - Вы устали, высокочтимый гость мой...
      Утром Бурумбай устроил смотр своим воинам.
      Всадники двигались мимо Долгушина и Бурумбая, над ними клубилось зеленое знамя с белым полумесяцем. Бурумбай сказал:
      - Вот знамя священной войны правоверных. Я, манап Бурумбай, роду которого покровительствовал Егедей, внук Чингиса, поднимаю это знамя.
      Степные джигиты были одеты в английские светло-зеленые мундиры. У каждого за плечом подпрыгивал короткоствольный "ремингтон"; в конских гривах трепыхались цветные ленты, седла взблескивали медными мгами.
      Потом прошли повозки с легкими полевыми орудиями, пулеметами "гочкис" и "виккерс". Поднимая пыльные тучи, двинулись овечьи отары, лошадиные табуны, верблюжьи стада. Верблюды были нагружены куржумами с брынзой, сушеным мясом, войлоком и кошмами для кибиток.
      - Война много ест. Я могу накормить мясом не только своих джигитов, но и английских, французских солдат, состоящих на службе адмирала, самодовольно говорил Бурумбай.
      Приняв команду над бурумбаевским отрядом, Долгушин довел его до Кокчетава. Здесь ротмистра ждала телеграмма: верховный правитель требовал его немедленного возвращения.
      Долгушин вернулся в Омск, и город показался ему осажденным лагерем. Над Иртышом проносились американские гидропланы, пугая обывателей треском моторов. В пригородных рощах беженцы раскинули биваки: всюду горели костры, бродили бездомные, прося подаяния. В Казачьем соборе с утра до утра шли молебствия; в городе было пять бежавших архиепископов, их богослужения казались особенно торжественными и тревожными. Долгушин заметил на улицах военных с большими белыми, нашитыми на грудь крестами. Это были воины земских ратей, созданных генералом Дитерихсом. Маршировали дружины мусульман со знаменами священной войны.
      15
      Наливался зноем август - коренной месяц года.
      Земля не принимала войны, земля шумела поспевшими хлебами, зелеными рощами, пахла грибами, тмином, мятой. Пунцовели яблоки, мерцали желуди, похожие на коричневые пули, созревала в лесах брусника.
      На узорчатых перьях папоротников гудели шмели, в березняке стонала иволга, смолистым покоем дышал вереск. В небе скользили рваные облака, их тени пробегали по неубранным полям, пыльным проселкам; небо тоже не принимало войны.
      Природа восставала против смерти, разрушения, пепла, и все же война врывалась в нежную полевую тишину, оставляла за собой выжженные деревни, расстрелянные города, опустошенные заводы. Жизнь морщилась, сникала от ее смертоносного запаха.
      Печальной была и полноводная Кама, на пустынных плесах которой растянулся многоверстный караван судов. Этим караваном перебрасывалась на Волгу, против Деникина, Вторая армия красных.
      В дни странствия по реке Ева мельком видела Азина: терпеливо ожидала его появления, ожидание полнилось думами о нем.
      "Чем больше я узнаю его, тем сильнее моя любовь. Она помогает мне переносить тяготы военной жизни. Как бы я хотела быть не только нежной, но и храброй, и чтобы Азин гордился мной! Сегодня Игнатий Парфенович сказал: "Азин великолепен, но и он имеет недостатки". - "Все имеют его недостатки, никто не имеет его достоинств", - гордо ответила я".
      Ева сидела, положив голову на перила; солнце переливалось в речных струях, всплескивалась вода за бортом. "Азин сделал меня счастливой. В своей любви он не опускается до пустяков, но и понимает важность мелочей. - Ева вздохнула: она действительно переживала счастливое состояние и страшилась его утратить. - Если бы он спросил о самом заветном моем желании, я бы ответила: ребенок; мир без любви - мир слепой злобы и драки за право быть сильным. Неужели никогда не придут времена людей любви и радости?"
      Поверх озаренной воды она посмотрела на берег, примечая несущественные, но милые вещи: черемуху, засеянную ягодой, гнездо ястреба в ветвях старого дуба... Стук пароходных колес, перебранка бойцов не мешали ее покою. Ева после непрестанных походов слушала тишину, и мысли ее были тихими, мягкими, улыбчивыми.
      "Он может усомниться в моих поступках, но никогда - в моей искренности. Я могу быть ветреной, но не вероломной, ему не придется выяснять и объяснять наши отношения. Я понимаю: у него нет времени любить меня, - но в этом виновато время, не он..."
      Взрыв хохота разрушил ее размышления. Ева прошла на корму, где шумно беседовали бойцы.
      - Ладно, построим социялизм, а потом што?
      - Потом всемирную комунию.
      - А за комунией што?
      - Пошел ты знаешь куда?
      - Прекратить ругань! - скомандовал Дериглазов, заметив Еву.
      - Если охота ругаться, материте белых. Можно при мне.
      - Мы тут расспорились о случайностях жизни, - подхватил Игнатий Парфенович. - Вот Дериглазов говорит, что все зависит от случая - жизнь, смерть, счастье, беда. Даже правда и та игрушка случая.
      - А что, неправда? - вскинул на Еву запавшие глаза Дериглазов.
      - Какое же это счастье - зависеть от случайности? - рассмеялся Игнатий Парфенович.
      - Случайного счастья нет? Самого случая не бывает? - переспросил Дериглазов. - Да я сам чудесным случаем жив остался. Чудо-то, возможно, и есть случайное счастье.
      Ева понимающе кивнула головой.
      - Да вот хотя бы случай со мной, - с воодушевлением продолжал Дериглазов. - Меня прошлым летом в Вятских Полянах Азин уже к стенке поставил. Если бы случайно Турчин не появился, быть бы мне на том свете, с каким-то странным удовольствием выговорил Дериглазов. - Но счастливый случай спас, а потом татары вернули миллион рублей, и стал я Азину закадычным другом.
      Звонко, со стеклянным переливом, отбили склянки. Сложив на груди руки, Дериглазов следил за пенными водоворотами. Ева оглядывала бесконечную вереницу судов, разыскивая между ними истребительный катер, на котором объезжал флотилию Азин.
      - Юный вы мой гражданин! - опять заговорил Игнатий Парфенович. Страшно, когда от слепого случая зависит жизнь человека. Меня поражает ваше легкомысленное отношение к собственной жизни.
      Берега Камы темнели, пенные гребни волн светились, как снег. Из-за буксирных пароходов выскочил истребительный катер, Ева увидела Азина. Он стоял, раскачиваясь в лад бегущему суденышку; ветер вскидывал над его головой легкие пепельные волосы, трепал и отбрасывал красный шарф.
      Азин взбежал по трапу на палубу, с порывистой радостью обнял Еву. Она прижалась к нему: его плечо показалось сейчас единственно надежной опорой.
      Кама, запаянная сумерками, стала таинственной, в воде дрожали звезды, река смягчала их пронзительный блеск. Затяжелевшие мглою вершины деревьев, трава, полегшая от росы, небо с отблеском зелени существовали для Евы потому, что существовал Азин. Он накинул на ее плечи кожаную куртку и с любовью вглядывался в лицо, смутное, потерявшее свои строгие очертания.
      Впервые любовь вошла в его сердце, и он даже не воображал, что чувство любви было таким болезенно-счастливым, все время изменяющимся, необъяснимым в своих изменениях.
      Он поцеловал ее темные, продутые ночным холодком волосы, шею, онемевшую от напряжения, стал повторять глупые, однообразные, но полные значения слова:
      - Я тебя люблю. Так люблю, что не могу и сказать, как...
      - И я тебя люблю...
      Он закрыл глаза, вслушивался в ее слова, в самого себя, в напряженную ночную движущуюся воду.
      - Я мечтал о самых соблазнительных путях к славе. Теперь моя задача отказываться от них, - неожиданно сказал он.
      - Не говори со мной загадками.
      - Любовь выше славы - вот что я хотел сказать. Жизнь моя - сплошное сражение за счастье других, успею ли я сразиться за собственное?..
      Опять стала медной поверхность реки, на лугах закурились испарения, каменные голыши радужно заиграли. Первый луч проколол воду, первая чайка наткнулась на него и, словно привязанная, полетела в небо; из омутов вставали одно за другим и двигались вверх солнечные ядра.
      16
      В Сарапуле на пароходе появился новый пассажир.
      В кителе защитного цвета, неизменной хромовой фуражке, Давид Саблин прошмыгнул на верхнюю палубу, где и столкнулся с Игнатием Парфеновичем.
      - А-а, старый приятель! Выручай, друг, я без места, а еду до самой Самары. Догоню Пятую армию, задание сверхважное, устал, измучился в дороге.
      - Я в каюте не один, - смутился Игнатий Парфенович.
      - Это не имеет значения, я и на полу пересплю.
      В каюте Саблин кинул на крюк фуражку, расстегнул воротник кителя, выволок из недр своего портфеля бутылку спирта и закуску.
      - Выпьем для радости встречи. С вином, как с врагом, не стоит церемониться...
      - По каким делам в Пятую? - спросил Игнатий Парфенович, осторожно принимая стопочку из руки Саблина.
      - Скверная работа, Парфеныч, чистить советские конюшни от дворянской, от буржуазной скотины, но служу революции по-солдатски. Измену, дезертирство, трусость выжигаю каленым железом, особенно трусость - матерь всех пороков. Из-за нее даже неплохие люди становятся хамами и холуями. Саблин закинул ногу на ногу, поймал носком сапога стайку солнечных зайчиков.
      - Хамы и холуи, как правило, трусы, - согласился Игнатий Парфенович.
      - Пятая армия засорена всякой сволочью, необходима развернутая борьба, - продолжал Саблин с сытой, самодовольной ухмылкой. - Но я устрою славную чистку, у меня все будут тонкими, звонкими да прозрачными...
      В каюту вошел Дериглазов; от его мощной, неуклюжей фигуры сразу стало тесно.
      - Мой сосед, - сказал Игнатий Парфенович.
      - А мы знакомы. - Дериглазов стиснул руку Саблина, тот охнул от боли. - Вы хотели меня под трибунал подвести, да Азин не дал. Но я не обижаюсь. Каждый исполняет свой долг.
      - Вот разумные слова настоящего человека! Выпьем за то, что нас объединяет. - Саблин разлил спирт по стопкам.
      Выпили, закусили. Разговор снова вспыхнул и заметался, как костер, в который подбросили дров. Саблин развертывал самую приятную для него тему: о гражданской войне как средстве мировой революции.
      - Если хотим победить в мировом масштабе, надо пропагандировать войну. Говорить о войне самые высокие, самые святые слова. Военные термины нужно впустить в нашу речь: фронт, штурм, атака, битва пусть звучат с утра до ночи. Хвалить героев, срамить трусов - обязанность всех, а за героями дело не станет: я герой, ты герой, он герой. В прошлом году я под Симбирском эскадроном командовал. Стою в засаде со своими кавалеристами, вижу - офицеры! Враз прикинул тактический рисунок боя. Конь у меня гнедой масти, на мне черная куртка, все бойцы меня знают. Вперед - на офицерские сабли! Скачу - вихрь, лечу - вихрь, бойцы за мной - и паш-ли, паш-ли, паш-ли!.. Проскочил сквозь противника, повернул коня - и бац налево, бац направо, по офицерам, по офицерам! Один, второй, третий - наповал! Офицеры руки вверх - и все! Точка! Конец! Игнатий Парфенович моему рассказу не верит? Не веришь, да?
      - Больно пахнет Козьмой Крючковым, что по шесть немцев на пику вздевал.
      - Правда всегда неправдоподобна. - Саблин вынул из кармана вересковую трубку. - Я, Игнатий Парфенович, презираю надклассовую правду...
      Саблин вообще презирал всех, никого не любил, не ценил, не уважал. Революция стала для него широким, удобным мостом к карьере. Каким-то особым чувством ловца удачи он догадался: пришло подходящее время. Без колебаний убирал он со своего пути препоны и соперников. Жестокость он считал совершенно необходимой в борьбе за свое место в строительстве новой России.
      Пока красноармейцы, командиры, комиссары сражались, Саблин что-то комбинировал, сталкивая лбами своих противников. Со всеми он разговаривал медленно, раздумчиво, оттого всякая ерунда приобретала сумеречную многозначительность. Товарищам по работе казалось, что Саблин делает какие-то необыкновенные дела, исполняет неслыханно трудную миссию. Грозный взлет народа на гребень революции дал ему призрачную возможность казаться выше собственного роста. Бывают такие минуты, когда честолюбцы видят себя как бы со стороны. Кажется им тогда, что все им позволено, что солнце светит только для них, люди на земле существуют лишь для того, чтобы оттенять их особенную жизнь.
      В этот вечер Саблин чувствовал себя на вершине жизни. Он стоял, опершись о дверь каюты, держа стопку на отлете, и говорил с многозначительными паузами:
      - Политика - моя судьба. Все - в политике, ничего без нее. Есть люди, меряющие исторический процесс метром личной судьбы, - я не принадлежу к ним. Не признаю личной драмы, когда разыгрывается мировая трагедия. Кстати, Парфеныч, что ты думаешь о сильных личностях, когда-то сжимавших в своих руках целые континенты?
      - То, что я думаю о них, - непристойно, но только с их точки зрения. Доискиваться до смысла их деятельности - значит совершать измену, опять же с ихней точки...
      - К сожалению, в мире вывелись сильные личности. Нельзя же принимать за них Бориса Савинкова или Александра Колчака. Первого я не признаю из-за его мнимой значительности, другого - из-за явной незначительности его. С подмостков жизни сошли центурионы Рима, грубые рыцари средневековья. Героизм средневековых завоевателей сменился вежливостью паркетных шаркунов, - жирным смешком зашелся Саблин.
      Спорить со следователем было небезопасно. Игнатий Парфенович давно усвоил себе простую истину: только умный и благородный человек не злоупотребляет властью.
      - Можно доказывать все, что угодно, но доказывать надо талантливо. Вдохновенный оратор ведет за собой толпу и может двинуть массы на штурм дворцов, может переманить к себе противника. Может натворить такое, что запомнится на веки вечные, - продолжал Саблин.
      Игнатий Парфенович смотрел в окно: вечерний блеск деревьев, движущихся оконных стекол, белых пароходных стен приобрел силу и свежесть и очаровывал душу.