Юрьев дрался с волчьей храбростью. Несколько раз он ходил в атаку впереди воткинцев, рискуя своей жизнью, стреляя в своих же бегущих солдат. В разгаре боя он увидел сперва десятки, а потом сотни поднятых рук. Воткинцы прекратили борьбу, сдавались в плен, поднимая руки, становясь на колени.
      Тогда, проклиная бога, судьбу, своих солдат, Юрьев тоже помчался на Челябинский тракт.
      5
      Лучистым сгустком энергии назвал Азина Игнатий Парфенович в день тринадцатого июля.
      Это был действительно необыкновенного напряжения день: до Екатеринбурга оставались считанные версты, но бездну препятствий нагромоздил противник на этом пути.
      Еще вчера полки дивизии Азина овладели крупным Уткинским заводом под Екатеринбургом. В районе завода была разгромлена Сибирская дивизия белых. Уткинский завод представлял жалкое зрелище. Заводские трубы одиноко глазели в небо, корпуса чернели выбитыми окнами, старая плотина еле сдерживала воду огромного пруда.
      Азин сидел на гранитном валуне, положив на колени картонную папку. Четвертую ночь подряд не спал и казался совсем истерзанным, но весь был в порыве движения.
      Быстрота маневров отличала его в эти дни. Обхваты, обходы, кавалерийские рейды, глубокие разведки стали системой в действиях дивизии; нанося неожиданные удары, он смело и ловко дробил силы противника, крушил его оборону.
      Успехи Азина были уже не просто военной удачей - вдохновение его усиливалось растущим талантом полководца, он учился стратегии на поле боя, не пренебрегая опытом врага.
      Азин послал бригаду Дериглазова в обход Екатеринбурга и теперь нетерпеливо ожидал от него донесений. Ева вынесла из избы кружку горячего чая. Азин стал пить, обжигаясь, между глотками взглядывая на девушку.
      - Что ты смотришь так?
      - Я счастлив, когда гляжу на тебя. Хочешь знать, какой я вижу тебя после войны? И букли у тебя, и пудра, и мушка на щеке, и непременно в соломенной шляпке и в синем платье. Вот какая у меня мечта.
      - Смешная мечта.
      - Я хочу ей счастья в синем платье, а она на дыбы! - Азин снова потянулся за карандашом. "Первому и второму эскадрону разведать дорогу до самого Екатеринбурга. Если позволит обстановка - ворваться в город", написал он и передал приказ Игнатию Парфеновичу. - Турчину в руки. Он мастак панику наводить...
      - Это, может быть, самый важный твой приказ на сегодняшний день, сказал Игнатий Парфенович. - Могу я поехать с Турчиным в разведку?
      Азин иронически пристукнул карандашом по папке.
      - Да осенит тебя в разведке имя графа Толстого...
      Игнатий Парфенович ускакал с эскадроном Турчина. Азин продолжал писать свои стремительные приказы:
      "К 14 часам 14 июля овладеть Екатеринбургом..."
      - Ты так уверен, что город падет в такие-то часы такого-то дня? рассмеялась Ева.
      - Я убежден в мужестве и дисциплине красноармейцев. Мы сильны верой в народ, и это прекрасно понимают наши противники. Недавно разведка перехватила письмо английского генерала Нокса. Этот вдохновитель Колчака пишет, что можно победить миллионную армию большевиков, но нельзя уничтожить сто миллионов русских, желающих победы красных и не признающих белых.
      - Генералы научились признаваться в своих поражениях с холодным пафосом, - пошутила Ева.
      Эскадрон вылетел на светлую от ромашек поляну с гранитным столбом у дороги.
      - Перед нами - Азия, за нами - Европа. Этот самый столбик - граница двух континентов, - сказал Игнатий Парфенович.
      Кавалеристы окружили обелиск.
      - На той стороне, значит, Колчаковия? - Турчин сбил на затылок фуражку.
      - Колчаку за тыщей столбов не укрыться. Теперь земля в Европе ли, в Азии ли мужику принадлежит, - поигрывая нагайкой, сказал командир второго эскадрона.
      - Даешь Азию, мать ее распротак! - выматерился кривоногий кавалерист. - Всю белую шатию стану мордовать до самого океана. Океан-то прозывается как, не знаешь, старый хрен?
      - Но, но, без хамства! - Турчин спрыгнул с седла. - Привалимся на часок. - Он лег в высокие, густые ромашки, положил под голову руки.
      - Разлегся-то как - башка в Европе, задница в Азии. Навыдумывали хитромудрые всяких штучек-дрючек. Откедова знают: тут Европа, там Азия? Чесал один языком - до Луны-де полмильёна верст. Он что, лазил на Луну?
      - Семь верст до небес - и все лесом, а ты - полмильёна, - отозвался командир второго эскадрона, закуривая цигарку.
      - Дай подышать махорочки. Эх-хе-хе, не желают люди запросто жить, все выкобениваются, все мудрят, - вздохнул кавалерист и снял сапоги. Сдвинул острые колени, обнял ладонями, переплел пальцы.
      Его физиономия с вислыми щеками замерцала тускло, но мягко. Такие же тусклые глаза скользнули поверх ромашек, в сизое, неприступное небо.
      Показалось Игнатию Парфеновичу: живет в этом матерщиннике простая, жадная до веселых желаний душа, но какая-то сила давит ее, останавливая на самом взлете.
      - Больно ты сердит, парень, - миролюбиво заговорил Игнатий Парфенович. - Тебя жизнь крутила да мяла, вот ты и озверел.
      - Ты что, поп? Исповедуешь? Не желаю!
      - На жизнь зачем сердиться? И на меня огрызаться ни к чему, я постарше, могу и совет подать.
      - Советчиков расплодилось... Тоже выискался профессор кислых щей, криво усмехнулся кавалерист. Опрокинулся на спину, взял цигарку, почадил, жадно глотая махорочный дым. - Ты, горбун, на шмеля похож. Жужжишь под ухом, жужжишь! А шмель, мать его душу, бесполезная скотина! На кой хрен его бог сочинил? Не ответишь, горбун, куда тебе! Кишка тонка! На, докуривай! - Кавалерист воткнул в губы Игнатия Парфеновича мокрый окурок.
      Лутошкин чуть не задохнулся от вонючего дымка, но, сдерживая отвращение, стал курить.
      - Будь ты хоть семь раз профессор, а жизни меня не научишь, я сам академию каторжной жизни окончил. Такие уроки преподнесу - за нож ухватишься.
      - Мы же братья по классу, - заметил Игнатий Парфенович.
      - Не люблю хитромудрых, горбун.
      - А кого любишь? Россию ты любишь?
      - Расею - да! А за что - кто ее знает. - Кавалерист поймал губами травинку, перекусил, пожевал.
      - А не любишь кого? - допытывался Игнатий Парфенович.
      - Таких, как ты, горбун! Въедливый ты человечишка.
      Игнатий Парфенович не огорчился грубостью кавалериста. Он лежал на траве, любуясь крупными ромашками, закрывшими всю поляну. Исчезло щемящее состояние духа, ушло в глубину памяти ощущение войны. Он созерцал высокое вечернее небо.
      "Верю ли я в существование бога? Дух мой - бог мой, а храм мне не нужен. Нужнее звездный купол над головой и вот эти ромашки, синяя эта травинка с кузнечиками, эта трепещущая всеми листами осина".
      Над ними никли затяжелевшие кисти трав; прогретые за день солнцем, они все еще излучали тепло. Сквозь стебли мерцало закатное небо.
      - Меня смертным боем били, теперь я на людях отыгрываюсь, - снова, но уже приглушенно, сказал кавалерист. - Я ведь не христосик, чтобы обе шшеки подставлять. Нет, горбун, я любую стерву за свою шшеку загрызу. И тебя, горбун, тоже, только захрустишь, как цыпленок. - Кавалерист обнажил в усмешке редкие зубы.
      Религиозное настроение Игнатия Парфеновича улетучилось.
      Турчин поднял эскадрон. Кавалеристы снова ехали тихо, осторожно. Лес кончился перед ржаным полем, оранжевое от заходящего солнца, оно обрезалось узкой рекой; на противоположном берегу бугрились заводские корпуса.
      Игнатий Парфенович не отставал от кавалериста, идолом впаянного в седло. Поспевающая рожь обхлестывала стремена, дорога пылила. Подпрыгивающая спина кавалериста казалась Лутошкину надежной, как броневая плита; стало почему-то нужным быть рядом именно с этим диковинным человеком.
      На грани окоема вырисовывался город. Позолоченные глыбы куполов, заводские трубы, словно стволы чудовищных орудий, темные просеки улочек омрачали Игнатия Парфеновича. Начнется бой, вспыхнут неизбежные пожары, снаряды разворотят стены домов, и обрушатся колонны банков и торжественные церковные купола. Игнатий Парфенович ловил последние пятна солнца, слушал колокольный звон, далекие, еле слышные гулы города.
      В сгустившихся сумерках вздыбилось дымное пламя. Эскадрон приближался к станции: уже были видны горящие вокзал, электростанция, паровая мельница, мучные склады.
      На привокзальных улицах заметили колчаковцев. По эскадрону началась стрельба, пришлось отступать, было бы безумием ввязываться в драку с неизвестными, заведомо превосходящими силами противника. Колчаковцы погнались за убегающими.
      Игнатий Парфенович вновь скакал по странно изменившемуся полю. Всадники находились в центре светлого необозримого круга. Безлунный свет лился с неба, из высокой ржи, из-под травы, высекался лошадиными копытами, сгущался над сосновым бором. Это невесомое, неуловимое, тревожащее свечение проникало в душу, освещало мозг.
      Сквозь призрачный этот свет стреляли из винтовок, из наганов, в нем взрывались гранаты - кровавые всплески взрывов освещали поле. Осколки свистели над рожью, срывая колосья; те подпрыгивали, прежде чем упасть.
      Раненые отчаянно ругались, ржали лошади, путаясь в поспевающем хлебе. Для Игнатия Парфеновича опять все стало противоестественным, отвратительным, даже эта белесая июльская ночь, - захотелось непроглядной тьмы, чтобы укрыться от настигающих шашек.
      Лошадь споткнулась. Игнатий Парфенович перелетел через голову, но тут же вскочил и побежал, ныряя в рожь, как в омут. Увидел над собой занесенную шашку, искаженное злобой лицо колчаковца. Прикрыл руками голову, всем телом чувствуя слабо звенящую сталь клинка.
      Удара не последовало. Чей-то выстрел вышиб всадника из седла.
      - Прыгай на мою лошадь! - раздался над ухом голос кривоногого кавалериста. - Быстрей, мать тебя перемать!..
      Игнатий Парфенович мгновенно оказался в седле; кавалерист рукояткой нагана ударил по лошади, она поскакала в ночь.
      На кавалериста сразу насели трое. Игнатий Парфенович оглянулся, последним косящим взглядом увидел казаков, вскидывающих шашки над поверженным.
      - Боже, боже, срубили человека, как дерево! - запричитал Игнатий Парфенович. - А я даже имени его не знаю, господи!
      Екатеринбург горел.
      Пожары вздымались во всех концах города, огненная буря свирепствовала на вокзале. Белые обливали нефтью вагоны с товарами и продуктами, языки пламени метались над вокзалом, над мельницей, трескавшееся зерно шумело проливным дождем. На берегах скручивались в черные трубки листья, жирный пепел заметал привокзальную площадь и дома, воняло паленой шерстью, мазутом, керосином, конопляным маслом.
      Мародеры грабили склады, жажда поживы оказывалась сильнее пуль, спекулянты выхватывали из рук мародеров всякое добро. По ночным улицам бежали толпы, мостовые грохотали экипажами: начиналась паника - самое страшное, что может быть в осажденном городе.
      По переулкам шла ружейная перестрелка, из распахнутых дверей выскальзывали тени: богачи спешили покинуть город раньше, чем в нем появятся красные.
      Конные казаки останавливали беглецов нагайками, били шашками, топтали лошадьми. Но, как всегда, невозможно было остановить обезумевших людей, спасавших свою жизнь и еще не знавших, что хуже - бежать или оставаться.
      На восточной окраине творилось уже совсем немыслимое. Регулярные колчаковские части перемешались здесь с беженцами, коляски, пролетки мешали полевым орудиям. Паника передавалась из батальона в батальон. Оборона города разваливалась, словно худая плотина в паводок.
      В третьем часу ночи азинцы прорвались на центральную улицу. У здания телеграфа начальника дивизии встретил комиссар Пылаев.
      - Екатеринбург наш! - крикнул ему Азин хриплым, счастливым голосом.
      Над телеграфным аппаратом заколдовал телеграфист, вызывая штаб Второй армии.
      - Красноуфимск, Красноуфимск, Красноуфимск! - выстукивал он.
      Азин извлек из кармана листок:
      - Прочти, комиссар.
      - Приказ об освобождении Екатеринбурга и назначении меня комендантом помечен вчерашним днем. Почему ты всегда спешишь? Не люблю я подобного фанфаронства! - рассердился Пылаев.
      - Я обещал командарму взять город четырнадцатого июля.
      - Но не сдержал обещания: сейчас утро пятнадцатого...
      Застучал телеграфный аппарат.
      - У аппарата командарм Шорин, - сообщил телеграфист.
      "Кланяюсь доблестным орлам, - прочитал Азин. - Отличившихся представить к награде..."
      - Отличившихся нет. Все бойцы, все командиры и комиссары дрались героически, - сказал Азин, вспомнив, как докладывал главкому о героях сам Шорин.
      - Нет героев, но все герои. А где твой орден? - спросил Пылаев.
      Азин схватился за грудь - на гимнастерке чернела дырка.
      - Орден сорвала пуля? - Пылаев ощупал гимнастерку, увидел кровавую полоску на груди Азина. - Рваный след пули дороже самой боевой награды. Ты можешь гордиться, Азин...
      В полдень Пылаев с удовольствием читал дивизионную газету, не узнавая слов, написанных его же рукой:
      "Столица Урала в наших руках!
      Знамя революции будет развеваться над всем Уралом!
      Красные волны перекатываются с Урала в Сибирь!"
      6
      Поезд верховного правителя со всеми его вагонами-салонами, ресторанами, радиостанцией, канцелярией, пулеметами на вагонных площадках шел на Челябинск.
      Вместе с адмиралом Колчаком ехали адъютанты, военные советники, штабисты, стенографистки, машинистки, повара, охранники - десятки тех безликих личностей, которым предназначается одна роль: оттенять значительность деятельности людей исключительных, - ведь пробравшиеся к вершинам власти всегда мнят себя сверхчеловеками.
      Все последние дни Колчака были заполнены военными парадами, смотрами, тостами, ревом встречающих и провожающих его толп - всей этой пышной, но утомительной мишурой военной власти.
      Колчак был утомлен и спал, в салоне сидели только военный министр Будберг да адъютант - ротмистр Долгушин. Они курили, поглядывали на пролетавшие перелески, вполголоса разговаривали.
      Будберг, трезво смотревший на события, анализировал их с четкостью опытного стратега, но пессимизм давно разъедал его ум. Барон терял свои надежды, как осеннее дерево листья.
      - Монархистам надо пересидеть, переждать безумные времена. Когда все партии, все революционеры утопят друг друга в крови и грязи, вернется наше время, - говорил барон.
      - Время отбрасывает выжидающих. Упускающий время рискует потерять собственную голову, - возразил Долгушин.
      - Я сперва тоже поддался обманчивому восприятию времени и согласился помогать Александру Васильевичу. Теперь сожалею.
      - Адмирал - единственный, кто может восстановить русскую империю.
      - Он не годится в диктаторы. Слишком безволен. В один час отдает десяток противоречивых приказов. Но беда его в том, что он не выдвинул привлекательных лозунгов. Политическое мировоззрение его сводится к уничтожению большевизма, военной диктатуре в мирные дни, всеобъемлющему тоталитарному режиму. К нашему счастью, его убеждения не обеспечиваются его делами. Настоящий диктатор не только расправляется со всеми врагами, он обуздывает и своих единомышленников. Пока же в политической стратегии адмирала главное оружие - ненависть. А какие люди окружают адмирала! Стыдно думать, неприятно смотреть! В самой ставке, в армейских штабах "лунные мальчики", скоропалительные на расправу, легкомысленные в решениях. Эти молодчики думают: если замордовали несколько тысяч большевиков, то восстановили старый порядок. Обычная психология фельдфебелей, уверенных, что они решают исход боя. Кое-кто из офицеров мстит народу за свою поруганную жизнь, но тогда надо мстить, не прикрываясь словами о борьбе с большевизмом...
      Будберг стал нервно всаживать в янтарный мундштук сигарету.
      - Наши армии истощены и не могут наступать. Резервы же, показанные адмиралу на парадах в Омске, Тюмени, Петропавловске, - сырые, необстрелянные толпы. Если бросить их на фронт, все это побежит, при первом сильном ударе. А "лунные мальчики", - опять и с удовольствием повторил понравившееся сравнение Будберг, - с блеском обманывают адмирала. Ах, какие мы волшебники, ах, мы из-под земли достаем новые дивизии! Адмирал же верит им: иногда приятнее обманываться, чем знать правду.
      - У нас полтораста тысяч великолепно обученных иностранных солдат. Почему вы скидываете со счетов военной судьбы чехов? - спросил Долгушин.
      - Чехи спешат домой, и никакие гайды их не удержат. Гайда! Гайда! Еще немало бедствий принесет нам этот чешский коновал, вылетевший в русские генералы. Я бы наградил Гайду по его блошиным заслугам - и пусть грядет куда угодно по своему блошиному пути.
      - Чешские легионеры охраняют магистраль от Омска до Владивостока, опять сказал Долгушин.
      - Чехи охраняют награбленное в России добро. У генерала Сырового два вагона золота, фарфор-фаянса, медвежьих дох, лисьих шкур, соболиных мехов. Он возит даже семнадцатипудовую глыбу малахита. Украл, прохвост, в Екатеринбурге с гранильной фабрики. - Барон стиснул зубами янтарный мундштук. - Чехи воюют на нашей стороне? Эх вы, святая простота! С Нового года чехи ни разу не выстрелили в сторону красных. Да плати им адмирал хоть алмазами вместо золота, они уже драться не станут.
      В салон вошли стрелки Мильдсексского батальона, охранявшего Колчака. Молодые англичане небрежно обежали глазами русских офицеров и вынули портсигары. Бесцеремонное вторжение их возмутило барона.
      - Извольте выйти вон! - крикнул Будберг.
      Стрелки пренебрежительно пожали плечами, но вышли.
      - Ведут себя, подлецы, как завоеватели, - выругался Будберг. - Один их вид приводит в бешенство. Между этими субъектами и большевиками не вижу разницы.
      - Большевики! Кто выдумал это распроклятое слово? - спросил Долгушин. - После реставрации монархии мы выкинем его как из русской истории, так и из русского словаря.
      - Из словаря - можно, из истории - нельзя. Я назвал вас нетерпеливым монархистом, а все еще не знаю, на каких началах думаете воссоздавать монархию. Вам же придется строить Россию на новых началах. На каких же, ротмистр?
      - Многие офицеры ставки верховного постоянно обдумывают этот вопрос. России необходима преторианская империя, говорят они...
      - Та-ак! Императором, значит, станет военачальник, избранный представителями новой, преимущественно столичной, гвардии?
      - Именно так! Император будет зависим от воли самой отборной, самой элитной части военных. Преторианство приносило неплохие плоды древнему Риму.
      - Все это всерьез, на века, навсегда? - выпытывал барон.
      - Все течет, все изменяется.
      Они замолчали и снова закурили, вслушиваясь в перестук вагонных колес.
      7
      Адмирал лежал в купе совершенно разбитый. От недавнего радужного настроения не осталось и следа; пышный прием, устроенный в Петропавловске, отстранился в какую-то светящуюся даль. Впечатлительный адмирал снова все видел в печальных красках, разорванные картины мелькали перед глазами, ненужные мысли томили мозг.
      Почему-то виделись земские дружины, создаваемые генералом Дитерихсом. Земские дружины - новая сила его, но дружинники пока скверно стреляют. Это огорчало.
      Огорчали и министры. Эти люди провозглашают его освободителем России и новым законодателем, хотя он ясно сказал, что никакими реформами не задается, что требует только тех законов, которые нужны в условиях военного времени. Но министры заискивают перед ним и склоняют его имя во всех падежах и всегда в превосходной степени. Это пока он одерживает победы, но что будет, если он потерпит поражение? Тогда он - погубитель России, из сверхчеловека он сразу станет сверхничтожеством.
      Адмирал совсем одеревенел, лежа в неудобной позе, но не хотелось вставать: в ногах ныло и скребло, голубые полыньи неба, пробивающиеся сквозь туман, не радовали глаз.
      "А что, если?.." - спросил он себя, но смутился и покашлял: было стыдно за свой тайный порок. Потерпел с минутку, открыл саквояж, достал ампулу морфия, шприц. Виновато поглядывая на дверь купе, уколол себя в бедро.
      Солнце, освободившись из тумана, ударило в вагонное стекло; адмирал улыбнулся - таинственная сила морфия начала действовать. Мысли стали нережущими, мягкими, ровными, исчезли боль и смятение.
      Адмирал снова подпал под власть пленительных видений. Опять, но освещенные новым блеском, исполненные иного значения, проходили парады, приемы, богослужения, ревущие толпы. А где-то в глубине сознания застучали музыкальные молоточки, выбивая строки любимого романса: "Гори, гори, моя звезда..."
      Купе выносилось из солнечного косяка в тень и снова приплясывало в солнечном косяке, радужное настроение Колчака ширилось и росло.
      Будберг и Долгушин поспешно встали, приветствуя вошедшего адмирала.
      - Садитесь, садитесь, господа. Я чересчур долго спал. - Колчак оглядел угрюмую фигуру, седой бобрик волос над широким лбом барона. Вынул золотой портсигар, звонко щелкнул крышкой. - Вы завтракали?
      - Ожидаем ваше превосходительство, - почтительно ответил ротмистр.
      - Я не пойду в ресторан. Прикажите подать завтрак сюда, Сергей Петрович. - Адмирал называл своего адъютанта по имени-отчеству - это льстило Долгушину. - Мы не закончили вчерашнего разговора, барон. Надо признаться, у вас не очень-то приятная манера резать правду в глаза, но я люблю откровенность. Врущие друзья противны, лгуны - помощники опасные. Адмирал раскурил папиросу.
      - Всегда неприятно слушать правду, - уныло пробормотал Будберг.
      - Вы все так же непреклонны к чехам?
      - Они одни сегодня благоденствуют и ведут себя как победители. У них тысячи вагонов русского добра, но черт с ним, с добром! Пусть чехи помнят - они всего лишь наши военнопленные. Вы хорошо сделали, что сняли Гайду с поста командующего Сибирской армией.
      - Я расстаюсь с Гайдой. Пусть уезжает куда ему угодно.
      - Позволю скромный совет...
      Адмирал вскинул на барона вопрошающие глаза.
      - Вышлите Гайду через Монголию, не пускайте его через Иркутск, Владивосток: в этих городах много чехов. Гайда может затеять новую авантюру, не удивлюсь, если он попытается организовать заговор против нас. Избавьте себя от хлопот со всякими гайдами.
      - Он все же белый герой Сибири.
      - У него ничтожная голова и пустое сердце. Каждый день его пребывания в Сибири удлиняет тропу наших бедствий.
      - Хорошо, хорошо, я подумаю, - поморщился адмирал. - Чем объяснить военный успех большевиков на Урале? - неожиданно спросил он.
      - Верой в свою идею! К тому же большевики ловко использовали произвол, что чинят наши каратели. Большевики издали строжайший приказ не обижать населения.
      - Я тоже опубликовал такие приказы.
      - Не надо самообольщаться, ваше превосходительство. Вами был подписан приказ о запрещении мордобоя в армии, а знаете, что говорят офицеры?.. Барон запнулся на фразе.
      - Что же они говорят?
      - "Колчак Колчаком, а морда мордой..."
      Адмирал вспыхнул, но сдержался.
      - Всех недовольных не перевешаешь. - Барон вздохнул, подыскивая слова. - Только чистые головы могут управлять грязными руками, но у нас уже не осталось чистых голов. Нам нужны умные, честные помощники, но где они, рыцари без страха и упрека? Пессимизм заволок ум. Пока нам сопутствовал успех, офицеры вели в бой солдат, переменился ветер удачи началось повальное предательство...
      Будберг замолчал, встревоженный мрачным видом адмирала. Колчак уставился в пол строгими карими глазами, пятна раздражения проступили на его скулах.
      - Что еще видно сквозь черные очки, барон?
      - Вижу трусов в роли прожектеров, с рецептами общественного спасения. Они - вестники надвигающейся катастрофы.
      - Тогда почему вы против помощи иностранцев?
      - Союзники необходимы как поставщики оружия. Но ради союзников нет нужды торговать Россией.
      - Кто торгует Россией, барон? - гневно вскочил с места Колчак.
      - Я не думал оскорблять вас, ваше превосходительство. Нет другого человека, кроме вас, кто может спасти Россию от большевизма.
      Адмирал облизал обветренные губы, потер лоб тыльной стороной ладони. Потом он прошагал по салону, остановился на кромке ковровой дорожки. Цветущая, как лен, она вызывала непонятное раздражение; впрочем, все сегодня раздражало Колчака: горечь папиросного дыма, неуспехи на фронте, квадратная физиономия Будберга. Разговор с военным министром вывел его из душевного равновесия, он опять видел все в черном, разорванном блеске и не ощущал взаимосвязи событий. Но именно сейчас, когда события быстро менялись, хотелось полной неподвижности их.
      На челябинском вокзале адмирала встречали командующий Западной армией Сахаров, командующий Южной группой войск Каппель, командующий Северной группой Войцеховский, командир Ижевской дивизии Юрьев.
      Адмирал вышел из вагона, сопровождаемый начальником верховного штаба генералом Дитерихсом и бароном Будбергом.
      Дитерихс, поджарый старик, был подчеркнуто замкнут, он как бы показывал свое превосходство перед генералами, одетыми в солдатские гимнастерки; сам он носил мундир, засеянный орденами, золотые погоны прочно вросли в худые его плечи, кровавые полоски лампас сбегали по синим брюкам на тупоносые ботинки. Всем иконостасным видом своим Дитерихс подавлял адмирала, одетого в черный английский китель.
      Долгушин, не видевший капитана Юрьева больше года, с трудом признал в располневшем, осанистом человеке легкомысленного артиста провинциальной оперетки. Он сжал ладони и потряс ими, приветствуя капитана: Юрьев весело повел глазами в его сторону.
      Военный оркестр грянул марш кавалергардского полка, послышались звучные слова команды, солдаты замерли в мучительном ожидании.
      - Войска к параду построены, ваше превосходительство, - доложил генерал Сахаров.
      С балконов свешивались ковры, в окнах стояли портреты адмирала, - он был молод и красив на этих портретах. По краям площади теснились дамы, сытые господа приветственно помахивали тростями.
      Колчаку все вновь показалось молодым, красивым, особенно значительным, невольно подумалось: бесконечными будут и этот парад, и гром оркестра, и колокольный звон, и восторженные шепоты женских стай, и яркие, с пряным ароматом цветы.
      Напряженно коченели солдаты - это доставило адмиралу тихое удовлетворение. Перед строем стыл капитан Юрьев, еле сдерживая подрагивание крутых ляжек. Колчак улыбнулся: было приятно подобострастие капитана.
      Он протянул руку, нетерпеливо прищелкнул пальцами. Долгушин вложил в пальцы крест, адмирал поднес его к груди Юрьева.
      - Я ценю вашу борьбу с большевиками, - сипло сказал он, протягивая Юрьеву белый эмалевый крест на георгиевской ленте. - Поздравляю, полковник...
      Юрьев вздрогнул, радость свела судорогой толстощекое припудренное лицо. Он принял награду, трепеща от восторга и стараясь не подниматься выше верховного правителя. Но в горбоносом лице Колчака новый полковник увидел полное равнодушие к своей особе. На него пахнуло холодком пренебрежительности, и он стушевался.
      Над солдатами похлопывало тяжелое, зеленого шелка, с огненной каемкой знамя. Адмирал ненавидел красный цвет, но знамя с революционным оттенком сознательно было создано для Ижевской дивизии. В ставке верховного правителя полагали это и демократизмом особого шика, и торжественным символом восстановления единой, неделимой на классы Руси.
      Адмирал опять сунул за спину руку, Долгушин снова вложил в его пальцы Георгиевский крест. Колчак прикрепил крест к полотнищу. Юрьев, припав на колено, по-актерски красиво поцеловал край знамени.
      А Колчак уже шел дальше, испытывая приятное головокружение от полноты власти. Ему нельзя пенять на свою судьбу. Что там ни говори, но из миллионов людей он один стал верховным правителем России. На него устремлены взоры сильных мира сего. Русский по национальности, космополит по духу, он создаст новую империю, и это будет империя воинствующего разума.
      Колчак направился к депутации купцов, промышленников, банкиров. Впереди всех стоял седобородый старик, прижимая к животу серебряный поднос. Ветерок пошлепывал по голенищам его сапог, пузырил на спине голубую рубаху. Строй солдат, адмирал, свита генералов, медные трубы оркестра сливались в многоцветное движущееся пятно, и старик волновался. Колчак еще не дошел до него, а он, протягивая поднос, рухнул на колени.
      - Слава богу, сподобился! Удостоился, Христа ради...
      - Встаньте! - сердито приказал Колчак. - К чему такие церемонии? Я же не царь!
      - Верховный правитель Расеи все равно што царь. Счастье-то какое, день-то ноне какой...
      Сквозь приветственные крики толп Колчак услышал торопливый шепот Дитерихса.
      - Скажите напутственное слово солдатам. Вдохновите молодцов на подвиг, - ласково, но и настойчиво просил генерал.
      - Что я им скажу? "Бейте красных"? Но они это знают и без меня.
      - Когда говорит верховный, это воодушевляет.
      Адмирал оглядывал семиреченских, енисейских, даурских казаков, не зная, что им сказать. Он не умел и не любил говорить откровенно с людьми, в которых не признавал интеллекта. "Казаки равнодушны к судьбе России, ко мне самому. Что-то надломилось в душе каждого человека, и умер в нем патриот". Эта мысль не воодушевила его, и адмирал заговорил хрипло, глухо.
      Понимая, что говорит дурно, без душевного подъема, он смял свою речь, наградил еще трех солдат крестами и пошел в здание вокзала.
      Офицеры дружно приветствовали адмирала, сердито, строго косясь на солдат. Солдаты поняли их косые взгляды и закричали "ура!", но адмирал все же расслышал шепотки:
      - Кильчак-то - он кто? Армянин?
      - Дурак ты, генерал аглицкой!
      - Робяты баяли, что цигарки начнет раскидывать.
      - Да ну, тя...
      В адмирале словно выключили солнечный свет.
      Ротмистр Долгушин поздравлял Юрьева с новым чином.
      - Только что был капитаном - и уже полковник. Завтра - полный генерал, и тогда к тебе не подступись, - бодро говорил Долгушин.
      - Кто-кто, а ты подступишься, голуба моя! Мне страшно недоставало тебя в нынешний год. - Юрьев энергично сплюнул.