Механошин вслушивался в лихорадочное постукивание аппарата и напряженно размышлял: "Отчего Ленин в два часа ночи продолжает работать? Неужели с мятежниками не справились?"
      Узкая желтая лента выползала из "юза". Телеграфист быстро, проглатывая слова, читал:
      - "Я не сомневаюсь, что безумно-истеричная и провокационная авантюра с убийством Мирбаха и мятежом центрального комитета левых эсеров против Советской власти оттолкнет от них не только большинство их рабочих и крестьян, но и многих интеллигентов. Весь мятеж ликвидирован в один день полностью..."
      - Так говорит Ленин... Вы слышите, это слова Ленина, - сказал телеграфист.
      Механошин, слушая механическое постукивание аппарата, думал: "Надо будет сразу записать события этой ночи. События уходят, правда о них остается".
      - Ленин обращается к вам, товарищ Механошин, - опять произнес телеграфист: - "Запротоколируйте заявление Муравьева о его выходе из партии левых эсеров, продолжайте бдительный контроль. Я уверен, что при соблюдении этих условий нам вполне удастся использовать его превосходные боевые качества..."
      А в это время Муравьев ждал из Москвы сигнала. Седьмого июля у него появился агент заговорщиков.
      - Колокол мятежа ударил поздно! Восстание раздавлено! неистовствовал Муравьев.
      Два дня и три ночи метался он, не решаясь бросить на весы случайной удачи свою жизнь. "Но удавались же самые немыслимые мятежи! Приходили же к власти Наполеоны! Судьба сосредоточила в моих руках четыре армии революции! Кто помешает мне? Большевики? Я выровняю их волю огнем и железом, я не оставлю ни одного живого большевика, ибо настоящий политик тот, кто переживает своих врагов. Надо немедленно ехать в Симбирск - там мои единомышленники. Жребий брошен!" - повторил он чужое, но любимое изречение.
      И Муравьев решился.
      Он посадил на царскую яхту "Межень" отряд личного конвоя, состоявший из черкесов и татар, и отправился в Симбирск.
      Облитая лунным сиянием, Волга мерцала, молчаливо проходил высокий правый берег, луговая сторона освещалась зарницами далекой грозы.
      На палубе яхты ходили, сидели бойцы, они не понимали друг друга, черкесы высокомерно поглядывали на татар, татары косились на косматые папахи и кавказские кинжалы.
      Из салона выскочил Чудошвили с тугой кожаной сумкой. Затянутый в черкеску, он походил на огромную малиновую осу.
      - Становись в затылок! Прынимай деньги! - проревел он, доставая из сумки горсть червонцев. - На каждое рыло по десятке. В Сымбирск прыдем получите исчо!
      А в царском салоне Муравьев мерил нервными шагами пушистый ковер; мысль, что он находится на яхте, еще недавно принадлежавшей русскому императору, тревожно пьянила. Муравьев сожалел, что мало людей вовлек в свою рискованную авантюру. Он умел в нужную минуту принимать нужные для себя решения, усваивать нужный тон поведения. Муравьев с упорством маньяка шел к намеченной цели: он изменил монархии и перешел на сторону Временного правительства, от Керенского переметнулся к большевикам. Изменить большевикам для него ничего не стоило.
      - Адъютант! - негромко позвал Муравьев.
      - Я здесь, Михаил Артемьевич. - Чудошвили появился в салоне.
      - Садись за машинку. Продиктую несколько приказов.
      Муравьев провел рукой с затылка на лоб, взъерошил только что зачесанные волосы. Стал диктовать:
      - "От Самары до Владивостока всем чехословацким командирам! Ввиду объявления войны Германии приказываю вам повернуть эшелоны, двигающиеся на восток, и перейти в наступление к Волге и далее на западную границу. Занять по Волге линию Симбирск - Самара - Саратов - Балашов - Царицын, а в северо-уральском направлении Екатеринбург и Пермь. Дальнейшие указания получите особо.
      Главнокомандующий армией,
      действующей против германцев,
      М у р а в ь е в".
      Адъютант печатал быстро, механически ставя в словах букву "э" вместо "е".
      - Приказ передать по радио, как только придем в Симбирск, распорядился Муравьев, но тут же передумал: - Нет! Передадим, когда на яхту явится Тухачевский. Накрой стол, приготовь угощение, за рюмкой коньячка милее разговаривать на острые темы.
      Муравьев опять заходил по салону. Воображение разыгрывалось прихотливо. На мгновение он попытался представить Восточный фронт от Волги до Тихого океана: панорама была необозримой даже для мысленного взора.
      - Исчислено, взвешено, разделено! - произнес он неуверенно и удивленно.
      - Что, Михаил Артемьевич? - переспросил адъютант.
      - Я исчислил силы большевиков, взвесил собственные, разделил Россию на две части. Но и то, что сегодня достанется большевикам, завтра будет моим. - Муравьев выпил рюмочку коньяку, вытер губы салфеткой, на которой еще виднелась вышитая шелками корона. - Все завтра может стать моим, если не изменит фортуна.
      Поздним вечером "Межень" пришвартовалась у пристани Симбирска. Муравьев послал связных за командиром Симбирского корпуса и командиром бронедивизиона. Это были свои люди, и он приказал им с броневиками и матросским отрядом явиться на пристань. За Тухачевским направил адъютанта.
      Страх перед неизвестностью внезапно овладел Муравьевым, но он понимал, что начатую авантюру уже нельзя остановить.
      На пристани раздались пьяные крики - кого-то приветствовали матросы. В салон вошел комкор.
      - Мы потеряли самое драгоценное время, - начал он с ходу. - Восстание в Москве сокрушено...
      - Не повторяй, что и так известно. Москва еще не вся Россия, а Симбирск станет точкой отсчета новых времен...
      На пороге салона появился Тухачевский. Главком принял его как радушный хозяин, сдернул салфетку, прикрывавшую вино и закуски. Движением глаз, белозубой улыбкой, всем своим сердечным видом он как бы говорил: "А вот мы сейчас задушевно побеседуем".
      Командарм вынул рапорт.
      - Что это? - небрежно спросил главком.
      - Доклад о наших фронтовых делах...
      - Постойте, постойте! Выпьем-ка сначала за революцию! Вот так. А теперь рапортуйте, только, ради бога, короче.
      - Сызрань нами оставлена. Наступление на Ставрополь кончилось неудачей. Невозможно так стеснять мою самостоятельность. Почему вы связываете мне руки? - спросил Тухачевский. - Хотя мы и оставили Сызрань, я не считаю положение безнадежным, у нас есть силы вернуть город. Если мы не сделаем этого, народ не простит нам...
      - Я не нуждаюсь в прощении русского народа. Народ нуждается во мне больше, чем я в нем, - строго сказал Муравьев. - Ваши тревоги уже не имеют значения, слушайте, что скажу я. Мы прекращаем борьбу с чехословаками и объявляем войну Германии. Я обратился по радио к чехословацким войскам от Самары до Владивостока, в эти минуты они получили мой приказ...
      Тухачевский вскочил с места. Они остановились друг против друга.
      - Поручик Тухачевский! - торжественно продолжал Муравьев. - Я назначу вас на любой пост в революционной армии, которая спасет Россию от большевиков.
      - Я сам большевик!
      - Вы дворянин!
      Я не изменник...
      - Если так, вы уже стали изменником!
      Муравьев пинком распахнул дверь салона. В салон вбежал адъютант.
      - Под арест этого предателя!
      Муравьев вышел на пристань, где стояли красноармейцы бронедивизиона. За ним вывели Тухачевского.
      - Бойцы! Герои! Орлы! - начал Муравьев. - Посмотрите на изменника знаменам рабоче-крестьянской власти! Царский офицер Тухачевский хотел арестовать вашего главкома. Но монархист, замаскированный под большевика, просчитался. Я разоблачил его, прежде чем он поднял на меня свою подлую лапу...
      - К стэнке мэрзавца! - потряс маузером Чудошвили.
      Командующий Симбирской группой войск презрительно пожимал плечами, штабные командиры смотрели на Тухачевского так, словно они предчувствовали его измену. Адъютант, наклонив черную тяжелую голову, исходил визгом:
      - Смэрть прэдателю!..
      - Мы еще успеем его расстрелять, - остановил Муравьев адъютанта.
      Оставив Тухачевского под охраной, он отправился в город.
      В гостинице Муравьева ожидали симбирские эсеры - участники заговора. Уверенный в полном успехе авантюры, главком решил немедленно создать и свое правительство.
      8
      ЛЕНИН - РЕСПУБЛИКЕ
      "Всем, всем, всем! Бывший командующий левый эсер Муравьев отдал войскам приказ повернуть против немцев... Приказ Муравьева имеет предательской целью открыть Петроград и Москву и всю Советскую Россию для наступления чехословаков и белогвардейцев. Муравьев объявляется изменником и врагом народа. Всякий честный гражданин обязан застрелить его на месте..."
      Варейкис получил радиограмму глубокой ночью, в губкоме находилась горсточка партийных работников да латышские стрелки, охранявшие здание. Он собрал их в зале заседаний, прочитал радиограмму.
      - Надо обезвредить Муравьева и ликвидировать мятеж в зародыше. А как это сделать с нашими слабыми силами?
      - Ленин приказывает застрелить главкома. Я исполню приказ, решительно сказал красноармеец, которого звали Филей.
      - Пока не разрешаю. Убийство Муравьева в этот опасный момент ухудшит наше положение. Все коммунисты немедленно расходятся по казармам, по заводам - нужно поднять красноармейцев и рабочих против изменника. Какими силами мы располагаем?
      - Латышские стрелки не пропустят Муравьева в губком, - заявил начальник охраны.
      - Муравьева, наоборот, надо заманить в губком, - возразил Варейкис. Итак, все в казармы, все на заводы! В нашем распоряжении минуты, не теряйте же попусту драгоценного времени.
      Коммунисты покинули кабинет. Варейкис посмотрел на молодого шустрого редактора губернской газеты.
      - Надо узнать, где сейчас Муравьев. Поручаю это тебе. Погоди, удержал он редактора, двинувшегося к двери. - Если Муравьев явится в губком, то... Вот, смотрите, - Варейкис провел рукой по зеленому сукну стола. - В кабинет можно пройти только через зал заседаний. К залу справа и слева примыкают комнаты. В комнате налево разместим стрелков, в правой части посадим Филю с пулеметом. Муравьев проходит в кабинет, а стрелки занимают зал заседаний. Он, конечно, явится с охраной, - под любым предлогом не пропускать ее ко мне в кабинет...
      - Недурно, - блеснул выпуклыми глазами редактор. - А если Муравьев не приедет в губком?
      - Муравьев поступает всегда неожиданно. Я не рассчитываю на его характер, но надо выиграть время.
      - Губком окружают матросы с пулеметами. Ими командует какой-то грузин, - сообщил вошедший стрелок.
      Площадь и примыкавшие к ней улицы занимал матросский отряд под командой Чудошвили.
      - Кто из вас болшэвики? Кто эсэры? Болшэвики отходят налэво, эсэры направо. А, черт, наоборот! Болшэвики - направо, эсэры - налэво... приказал Чудошвили.
      - А кто тебе дал право устанавливать пулеметы? Кто ты такой? спросил Варейкис.
      - Адъютант главнокомандующего Муравьева.
      - Я председатель губкома...
      - Имэю приказ на твой арэст. Главком объявил войну немцам и заключил мир с чехами, вечный блажэнный мир - и долой болшэвиков!
      - Прочь от крыльца, стервец! - схватился за маузер Филя.
      Чудошвили трусливо попятился, Варейкис и Филя вернулись в здание. Прошло полчаса в напряженном ожидании, дверь приоткрылась, в кабинет вбежал редактор.
      - Что нового? - спросил Варейкис.
      - Муравьев в гостинице создает Поволжскую республику, распределяет министерские портфели.
      - Великолепно! Пусть распределяет портфели. Ступай снова в гостиницу, скажи - мы готовы на определенных условиях поддержать его правительство...
      В третьем часу ночи в губкоме стали появляться красноармейцы, рабочие, матросы с речных пристаней.
      - Пулеметная рота поддерживает большевиков... Красноармейцы второго бронедивизиона выступают против Муравьева... Железнодорожники спешат на защиту губкома, - докладывали связные.
      Зазвенел телефон, Варейкис снял трубку.
      - Слушаю... Да, это председатель губкома. Кто это?.. Здравствуйте, товарищ Муравьев!.. Так, так, так! Громче, я плохо слышу... У меня нет иного выбора, как поддержать ваш поход на Москву?.. Вы предлагаете мне портфель министра? Это соблазнительно, но надо подумать... Что вы, я не умею быстро соображать! - Варейкис засмеялся в трубку. - Часы истории отсчитывают свои минуты?.. Все это верно, но речь идет о судьбе революции. Жду...
      Варейкис хмуро стоял у телефона, члены губкома сидели вокруг стола. У всех были зеленоватые от усталости лица.
      Варейкис направился в зал заседаний - там Филя закрывал газетами стеклянные двери. Председатель губкома заглянул в комнату - латышские стрелки разместились у стен, и у них были зеленые лица.
      - А что там? - повел глазами на другую дверь Варейкис.
      - А там пулеметы, - ответил Филя.
      У подъезда затарахтел автомобиль.
      - Приехал. - Варейкис остановился посередине зала. - Ну что ж, не мы заварили эту кашу. Иди, Филя, к пулемету...
      В зал заседаний со своими единомышленниками и охраной вошел Муравьев.
      - Вы сделали свой выбор? - с ходу спросил он Варейкиса и коротко рассмеялся.
      - Пройдемте в кабинет. Мы ожидаем вас...
      Главком, глядя на всех и никого не видя, положил правую руку на грудь, вскинул голову. Снова, уже строго, спросил стоящего в дверях Варейкиса:
      - Почему не пропускаете мою охрану?
      - Фракция левых эсеров может договориться с большевиками без лишних глаз. У нас ведь нет охраны.
      Муравьев поправил кобуру маузера, демонстративно вынул из кармана браунинг, сунул за пазуху.
      - Итак, мы слушаем, - сказал Варейкис, проходя на председательское место.
      - Вам уже известно, что я объявил войну Германии, - начал Муравьев. Я заключил мир с чехами и повернул свои войска на Москву. - Муравьев движением руки обвел эсеров, рассевшихся у стены. - Я не могу больше терпеть, когда большевики продают немцам Россию.
      Дверь приоткрылась, Филя делал какие-то знаки Варейкису.
      Муравьев оттолкнулся от подоконника, ногой распахнул дверь - перед ним мерцали штыки латышских стрелков.
      - Это предательство! - Муравьев выдернул маузер.
      Филя прыгнул на главкома, Муравьев отшвырнул его и начал стрелять направо-налево, и злоба, и страх, и бешенство исказили его лицо.
      Муравьева обступили со всех сторон. Филя вскинул наган, целясь в лиловый затылок главкома...
      ВАРЕЙКИС - ЛЕНИНУ
      "В три часа ночи Муравьев пришел на заседание губкома вместе с фракцией левых социал-революционеров и предложил присоединиться к нему. Я объявил, что он арестован. Муравьев начал стрелять. В этой перестрелке Муравьев оказался убитым".
      Тухачевский стоял у броневика в расстегнутой гимнастерке, без ремня его отобрал адъютант вместе с наганом. Предрассветная площадь была пустынной, вокзал словно вымер. В тополиной рощице уже брезжило, нежная заря появлялась сквозь листья.
      - Еду в Совдеп, разнюхаю, что в городе творится, - решительно сказал шофер бойцам.
      - Ты, парень, головы не роняй, - посочувствовал Тухачевскому боец в косоворотке и домотканых штанах.
      - Мне кажется, что я во сне, - пробормотал тот.
      Прошли еще томительные тридцать минут. Заря захватила весь горизонт, заметались над привокзальной площадью воробьи. Парили росой плетни, булыжники мостовой. Караульные дремали, прижимая к животам винтовки. Тухачевский услышал рычание мотора, и тотчас из-за каменного дома вынырнул броневик.
      - В Совдеп скореича! - крикнул шофер. - Большевики Муравьева кокнули. Тебя, парень, ищут. Айда, садись...
      Тухачевский не пробежал, он взлетел по ступенькам старинного здания, толкнул дверь в кабинет Варейкиса, его окружили комиссары, командиры.
      - Рады видеть тебя здоровым-невредимым, - устало приветствовал Варейкис командарма. - В эту ночь мы победили правдой. Правда - грозный противник для врагов свободы.
      - Заговорщики арестованы? - спросил командарм.
      - Взяли начальника штаба, командира бронедивизиона...
      - Чудошвили арестован?
      - Этот успел скрыться.
      - Опасного типа упустили. Надо бы сообщить Москве о наших событиях.
      - Я уже телеграфировал Ленину о полном провале мятежа в Симбирске...
      - Мятеж всегда обречен на провал. Победившие мятежники называются иначе, - сказал Тухачевский.
      Все рассмеялись, и общий смех рассеял кошмар трагической ночи.
      Измена Муравьева, подобно подземным толчкам, потрясла армии Восточного фронта. Получив сперва провокационные приказы о мире с чехословаками и новой войне с немцами, армии потом узнали о предательстве Муравьева. По воинским частям поползли слухи о новых изменах и предательствах, окружениях и обходах красных войск.
      Мятеж Муравьева принес временные успехи белым.
      Князь Голицын и полковник Войцеховский захватили Екатеринбург. В Ижевске эсеры свергли власть Советов.
      Над республикой нависла смертельная опасность, каждый час промедления становился трагическим.
      9
      - Приведите арестованного, - приказал тюремному надзирателю ротмистр Долгушин и раскрыл пухлую папку: "Дело о злодейском убийстве его императорского величества государя Николая Александровича".
      В большом купеческом особняке было тихо и пустынно: лишь вкрадчиво постукивали настенные часы да пахло нашатырным спиртом. Сизые тени спали на паркетных полах, кружевные гардины купались в солнечном свете, во дворе цвели липы - желтые лепестки сыпались в приоткрытые окна.
      Ротмистр дрожащими пальцами перевернул страницу.
      "...В ночь с 16 на 17 июля по постановлению президиума областного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов Урала расстрелян бывший царь Николай Романов...
      Социалистическая революция натолкнулась на отчаянное сопротивление имущих классов. Постепенно это сопротивление перешло - при содействии иностранных империалистов - в открытое контрреволюционное восстание против Советской власти...
      В местах, захваченных чехословаками и белогвардейскими бандами в Сибири и на Южном Урале, власть очутилась в руках черносотенных погромщиков, самой чистейшей марки монархистов...
      Вокруг Николая все время плелись искусные сети заговоров. При поездке из Тобольска в Екатеринбург был открыт один из них. Другой был раскрыт перед самой казнью Николая. Участники последнего заговора свои надежды на освобождение убийцы рабочих и крестьян из рабоче-крестьянского плена связывали с надеждами на занятие красной столицы Урала чехословацко-белогвардейскими погромщиками..."
      Долгушин вышел из-за стола, остановился перед портретом императора. Посмотрел снизу вверх: носки царских сапог пришлись на уровень глаз. Траурные ленты обвивали раму, известковая пыль припорошила лакированную фигуру царя.
      - Странны пути человеческие, - прошептал Долгушин. - Давно ли я мчался в Екатеринбург, чтобы помочь государю освободиться из красного плена? Я опоздал! Теперь, по прихоти судьбы, я веду следствие по делу о злодейском убийстве государя. Допрашиваю цареубийц...
      Июльское утро было таким зеленым и родниково-прозрачным, что Долгушину не хотелось приступать к допросу. Город пробуждался от тревожных снов. Скрипели ставни, распахивались окна. На улицах появились извозчики, сивобородый поп шагал к кафедральному собору.
      Кафедральный собор взлетал на противоположной стороне проспекта, словно каменная песня богу и человеку. В синем воздухе особенно прекрасными казались его могучие, голубого и глубокого цвета купола, золотые звезды на них. Около собора толпились грязные лавочки, запакощенные магазины, белела вывеска на фронтоне полукруглого дома: "Шелка. Бархаты. Атласы. Бананы".
      На мостовой валялись обрывки декретов, изодранные лапти, пустые бутылки. Старый козел сдирал с забора афишу, выгрызая жирные от клея буквы.
      "Философия и практика анархизма. Лекция, - прочитал Долгушин. - Вход по предъ..." Козел сожрал остальные буквы.
      Ротмистр болезненно поморщился: нервная злая гримаса исказила красивое лицо его. Всего лишь две недели назад он спешил из Москвы, чтобы спасти своего императора. По глупой случайности его задержали на вятском вокзале. По глупой доверчивости вятская Чека выпустила его и выдала пропуск для проезда в Екатеринбург.
      Вятская Чека занимала массивный, желтого кирпича, украшенный шпилями, куполами, балкончиками, двухглавыми бронзовыми орлами дом владельца кожевенных заводов. В теплом свете мягко блестели чугунная решетка, каменные ворота. Долгушин заспешил прочь от страшного места, но крик мальчишки, продающего свежие газеты, пригвоздил его к месту:
      - Расстрелян, расстрелян, расстрелян!..
      Уже давно слышал Долгушин это проклятое черное слово, но не мог привыкнуть к нему. При слове этом он испытывал и острый озноб страха, и любопытство, и жалость к чьей-то уничтоженной жизни, и подленькую радость, что жив еще сам. Он купил газету, но мальчик опять восторженно выкрикнул:
      - Казнь Николая Кровавого! Да здравствует революция!
      Долгушин пошатнулся и прислонился к забору. Что это он кричит? Неужели? Невозможно! Немыслимо!
      - Расстрел царя Николая! Да здравствует!..
      Долгушин боязливо развернул желтый лист и почувствовал: земля ускользает из-под ног.
      "Опоздал, опоздал! Что же теперь делать? В Петрограде украли мое прошлое, в Екатеринбурге казнили будущее". Он сунул в карман газету и пошел, сам не зная куда. Шумели березы, носили пух одуванчиков, а он брел, спотыкаясь о деревянные тротуары, о булыжники мостовых. Опрокинул корзину с ватрушками, торговка взвыла:
      - Надралась, свинья, самогонки-тё, шары-тё ослепли! Чтоб тё, окаянного, в губчеку угораздило...
      Курчавое, похожее на белого краба облако закрыло небо; ударил слепой ливень. Капли прыгали на листьях лип, радужные пузыри путались в траве, светлые прутья воды хлестали по лицу. Долгушин заплакал: слезы, смешиваясь с дождевыми каплями, ползли по грязной бородке. "Какой же сегодня день? Воскресенье сегодня. Когда же казнен император? Я опоздал. А что бы случилось, если бы не опоздал?"
      Солнечный ветерок пролетевшего ливня дышал в губы, дождевые пузыри все еще лопались, трава искристо блестела. Долгушин вошел в сад, забрался под липы, сел на траву. Над ним, иссеченное ветвями и листьями, мерцало высокое равнодушное небо, сквозь ветви проходили пушистые облака. Долгушин прикрыл веки - пелена затянула и небо, и озаренные каплями деревья. "Несчастный государь, рожденный на ступенях трона, но не рожденный для трона! С его гибелью разбиты все мечты, потеряны все надежды".
      Пелена стала оранжевой, издымилась, затускнела. Тело Долгушина наливалось болью, унылые мысли копошились в уме. Вспомнились чьи-то фразы - красивые, но беспомощные: "Если нужно, снимите с нас последнюю рубашку, но сохраните Россию". Смешные люди! Мы сами должны спасать Россию, а не ждать спасителя. Если уж случилась революция, надо было держать ее в руках. А мы и новой сути событий не поняли, и перемен, происшедших в народе, не уловили. Как теперь показать народу, что мы умеем действовать лучше большевиков?"
      Едкие, неприятные мысли разбегались, отчаяние расслаивалось.
      Долгушин казался себе бестелесным, расплывающимся существом: было странно думать, что он - все еще он, стоит лишь приоткрыть веки, чтобы убедиться в реальности своего бытия. Он поднялся с мокрой травы, присел на скамью. Шелест листьев, бабочка, запутавшаяся в солнечном луче, запах цветущей липы угнетали...
      Долгушин очнулся от воспоминаний.
      Скрипнула дверь: надзиратель ввел босого красноармейца. Грязный, обтерханный, в ссадинах и кровоподтеках, арестованный остановился у порога. Долгушин оглядел арестованного. "Цареубийца! Жалкий деревенский парень - цареубийца".
      - Выйдите. И ждите, пока не позову, - сказал Долгушин надзирателю и сразу же спросил арестованного:
      - Комельков? Григорий?
      - Так, кабыть, звали, - робко ответил тот.
      - Сядь на стул и отвечай на мои вопросы. Только помни. Комельков, от правдивости ответов зависит твоя жизнь. - Долгушин взял листок, прочитал громко и внятно:
      "У д о с т о в е р е н и е
      Настоящим удостоверяется, что Комельков Григорий Степанович находился в отряде Особого назначения по охране бывшего царя и его семейства с 1 августа 1917 года по 18 мая 1918 года, причем нес службу образцово, беспрекословно выполняя возложенные на него обязанности солдата, бойца и гражданина Революции...
      Тобольский исполнительный комитет рабоче-крестьянских и солдатских депутатов".
      - Твое удостоверение. Комельков? - доверительным, ласковым тоном спросил Долгушин.
      - Ну, бумага наша...
      - Кто дал тебе эту бумагу? Да ты присядь, Комельков.
      Красноармеец присел на краешек стула, положил на колени узловатые руки.
      - Ну, в Тобольске мы получили. От комиссара Хохрякова, охранителя гражданина Романова, бывшего царя то ись...
      - Комельков! - повысил голос Долгушин. - Нет никакого гражданина Романова. Есть только его императорское величество, государь Николай Александрович. Ясно?
      - Кабыть, ясно, - согласился Комельков.
      - Вот и хорошо! Ты сопровождал государя императора из Царского Села в Тобольск. Расскажи об этом как можно подробнее.
      - А чево рассказывать-то?
      - Ты знал, кого ты сопровождал?
      - Ну, сперва - нет, опосля - да.
      - Когда это - опосля? - презрительно переспросил Долгушин.
      - В Тюмени, когда с вокзала на пристань шли. Вот тогда солдаты и признали царя.
      - Что это был за поезд. Комельков?
      - А было в нем два господских вагона. Остальное - теплушки для нас. Мы сперва кумекали - на фронт катим, а как до Вятки добрались, поняли - не туда. Поезд-то больно споро шел, крупные станции насквозь пролетал. А на полустанках уголь-воду брали. Ну тогда нас из теплушек - вон и цепью вокруг поезда.
      Долгушин пожевал губами, вяло подумал: "Князь Голицын торопит с окончанием допроса цареубийц, но как я могу спешить? Я должен выяснить все обстоятельства, предшествующие гибели государя".
      - Ты узнал его императорское величество в Тюмени. А кого ты еще узнал?
      - Ну, царицу, сынка, дочек царских, - равнодушно перечислил Комельков.
      Долгушин подумал: "Ночью этого солдата расстреляют. Какое все же странное чувство разговаривать с живым мертвецом. Испытываешь и страх, и радость за себя: вот его не станет, а ты будешь жить".
      - Как назывался пароход, на котором вы отправились в Тобольск?
      - Дай бог память, - вскинул нечесаную голову Комельков. - Ну "Русью" пароход назывался.
      Дрожь пробежала по скулам Долгушина. "Несчастный государь! Династия Романовых начиналась в Ипатьевском монастыре в Костроме, а закончилась в особняке купца Ипатьева в Екатеринбурге. И "Русь" везла в ссылку русского императора. Какие ужасные совпадения имен и названий!" Долгушин повернулся на стуле, стул резко скрипнул. Ротмистр невольно поджал ноги.
      Под паркетным полом находился подвал: там расстреляли его императора. Еще позавчера он выпиливал в подвале половицы с царской кровью, вырезал из стены кирпичи со следами пуль. По просьбе английского короля и доски и кирпичи будут отправлены в Лондон.
      - Где жил государь в Тобольске? - спросил Долгушин, сразу потемнев от злобы и подступившей тоски.
      - В губернаторском доме. Большой такой домище, на целый полк места хватит.
      - Тебе приходилось охранять его императорское величество?
      - И это случалось.
      - Ты разговаривал с государем?
      - Ну, запрещалось нам спрашивать его. А ежели он спрашивал отвечали: так, мол, и так, гражданин Романов...
      - Ты все-таки болван, Комельков! Я тебя, скотина, предупреждал, Долгушин вскочил со стула. "Быстро же русский мужик утратил любовь к монарху, но еще быстрее привык к непонятному для него слову "гражданин". Ловко поработали над мужичком большевики". - Тебя спрашивал о чем-нибудь государь?
      - Единожды было, когда мы с ним, ну, в саду прохаживались...
      - В саду про-ха-жи-ва-лись! Ты понимаешь, что болтаешь? Прохаживался... Комельков... в саду... с императором!
      Долгушин сжал кулаки и недобрыми глазами уставился на Комелькова. Воображение вызвало смутную картину: осенняя аллея и на ней император.
      Он медленно идет, загребая сапогами сырую пожухлую листву. На нем полковничья шинель без погон, в руке тонкая тросточка. Кружатся березовые листья, осыпаясь на грязную землю. Сквозь голые сучья лихорадочно синеет Иртыш, а вокруг ни души, кроме замызганного солдата. Царь и солдат! Самодержец всея Руси под охраной собственного раба...
      Комельков тоже видел осеннюю тропинку в саду тобольского губернатора и узкоплечего рыженького человека с посиневшими губами, опухшими веками. Все в этом человеке было жалким, невыразительным. "Неужели он был моим царем?" - недоумевал Комельков...
      - Так о чем же тебя спрашивал государь? - Долгушин теперь испытывал невольную зависть к Комелькову. "Как-никак, а этот мерзавец разговаривал с императором".
      - Они спросили, в каком полку я служил до революции.
      - И что же ты ответил?
      - "В лейб-гвардии стрелковом, его императорского величества, гражданин Романов"...
      Долгушин поморщился - бесполезно злиться на тупого солдата, но злоба накапливалась и искала выхода, а ротмистр не знал, на чем сорвать распалившееся сердце. Он взял список арестованных из отряда Особого назначения. Десятки фамилий, и перед каждой красный крестик. Крестики обозначали расстрел. Князь Голицын сам поставил эти маленькие смертные знаки; Долгушину оставались только формальные обязанности следователя. "Для истории Русской империи важно все, что касается гибели монарха и его убийц. О, большевики, большевики! Потоками крови не смоете вы одну-единственную каплю крови моего государя. Надо спросить, испытывал ли что этот болван, сопровождая его величество на прогулке?"
      - О чем ты думал, Комельков, разговаривая с государем?
      - Ну, дивились мы...
      - Еще бы не удивляться. Если бы ты мог мыслить, если бы мог понимать и действовать. Ты бы мог спасти государя, а ты стал его палачом. Ты же палач, кат, цареубийца! Чему же ты дивился?
      - Ну, тому, как такой человечишко правил всей Россией.
      Губы Долгушина перекосились, в глазах запрыгали змейки; он подскочил к Комелькову, стал хлестать его наотмашь по лицу, взвизгивая, матерясь и захлебываясь собственной бранью: