Поздним вечером бригада Дериглазова спустилась в долину.
      Опять начались буреломы, завалы, бочаги, чащобы. Пихты, заросшие сивыми мхами, дергали за плечи, сухие сучки лезли в глаза, ежевика опутывала ноги.
      В сыром, ноющем от мошкары воздухе плыла чадная вонь, пахло пеплом.
      Пылаев, нагруженный пулеметными лентами, едва передвигал ноги, а Дериглазов легко нес на плече пулемет - его силы хватало на пятерых.
      - Крепись, комиссар! Проползем болото - попляшем на травке. Дериглазов обернулся к Пылаеву черным от гари лицом. - Я тебе анекдот расскажу о попе и купчихе. Обхохочешься, комиссар...
      Он не успел рассказать анекдота. Болото сменилось горящим торфом, огонь вырывался из-под земли тонкими струйками и казался совсем не опасным, пока бойцы не вступили на обманчивую моховую зыбь.
      После каждого шага взлетали фонтанчики искр, кочки прожигали подошвы. Матерщина, проклятья, потрескивание огня, чваканье колес встревожили ночь. Бойцы срывали тлеющую одежду, успокаивали обезумевших лошадей. Животные с разбитыми ногами, дымящейся шерстью дрожали от ужаса. Только перед рассветом бригада вышла из горящего болота.
      - Похож я на черное привидение? - Пылаев похлопал себя по обгорелой одежде. - Зато нас отсюда не ждут. До железной дороги тут рукой подать. Пойду посмотрю, что там делается.
      Пылаев подозвал телефониста, на шее у того болтался аппарат полевого телефона.
      - Комиссар, обожди. Пойдем вместе, - сказал Дериглазов.
      Они вышли к полотну железной дороги. Красноармеец-телефонист ловко взобрался на столб, зачистил концы телефонного провода, подключил к линии свой аппарат.
      Дериглазов потянулся к аппарату, но ничего не услышал, кроме слабых шумов в телефонной трубке. Задел головой ракитник, росистые ветки обдали его брызгами, и это было первое приятное ощущение за всю ночь.
      Пылаев жестом попросил не шуметь, стал внимательно слушать.
      - О чем беляки болтают? - спросил Дериглазов.
      - Обдумывают, как удобнее повесить нас - за шею или за ноги.
      - Ты без шуток, комиссар!
      - А я всерьез. Советуются, как поступить с нами. Красноармейцев, говорят, надо расстреливать, командиров и комиссаров вешать.
      - Они знают о нашем рейде?
      - Пока нет. Тише, не шебарши. - Пылаев распластался на земле, прижал ухо к трубке.
      - Ну что они, что они? - не выдержал комбриг.
      - Получили приказ полковника Гривина идти на Екатеринбург. Выступят из Мраморской в полдень. Мы должны сорвать их выступление...
      Грустно пламенела вода, дымились сосны, бордовым цветом наливались мазутные лужи между рельсами. В утреннем свете Мраморская казалась мирным полустанком: дремали стволы орудий на железнодорожных платформах, блестели капли росы на зеленых щитках пулеметов. Часовые прикрывали ладонями невольные зевки.
      Лысый полковник сидел у окна вагона, выпятив широкую бороду. Он был хмур и зол. Полковник Гривин отзывает его полк с этой спокойной станции на железной дороге и направляет под Екатеринбург.
      - Целая армия не может справиться с одной дивизией красных, - ворчал полковник. Будь это в его воле, он развесил бы красных на березах от самого Екатеринбурга до Мраморской.
      Полковник носил георгиевский крест, сам верховный правитель наградил его за отвагу под Кунгуром. Тогда он действительно лихо развернулся, заставил отступить несколько красных батальонов.
      - "Так за царя, за родину, за веру мы грянем громкое ура, ура, ура!" - тихо напел полковник, и ему самому показалось странным это "ура-ура", спетое почти шепотом. Он вытер крепкую, как бильярдный шар, голову, скомкал в пальцах батистовый платок.
      - Не шевелись, друг, не крутись!
      Полковник всем телом круто повернулся от окна к двери. Глаза выкатились из орбит: в дверях вагона стоял громадный мужчина в обгоревшей одежде и целился в него из маузера.
      - Тише, тише! Пели шепотом - отвечайте шепотом.
      - Кто вы, что вы?
      - Я командир бригады Дериглазов! Узнал, что собираешься меня повесить, вот и явился...
      На перроне прогрохотал взрыв, всплеснулись крики. Заговорил пулемет. Новый взрыв ослепил окна, осколок, пробив тонкую стенку вагона, задел плечо Дериглазова.
      Он выронил маузер, полковник выдернул свой наган, но подоспевший Пылаев схватил его за руку.
      - Мерзавцы! Сволочи! Продались немчуре! - неистовствовал полковник. Плюю я на вас, подлецы!
      - Ведите себя поприличнее, - миролюбиво посоветовал Пылаев.
      А на станции уже шла рукопашная схватка. Красноармейцы бригады Дериглазова дрались с белыми в вагонах, под вагонами, между складами в зеленой тени деревьев. Перрон, пути, кюветы, как осенними листьями, были засеяны желтыми офицерскими погонами.
      Захватив Мраморскую, бригада Дериглазова устремилась к Екатеринбургу.
      15
      Вагонная дверь пошла вбок, плотный сизый свет воды, запах цветущего кедра ворвались в теплушку. На Шурмина дохнуло чем-то неизъяснимо сладостным и совершенно недоступным - свободой. Он уже перестал надеяться, что дверь теплушки когда-нибудь распахнется. Оглушенный ревом штормящего Байкала, он растерянно щурился на светлый, перемешанный с водой и небом простор.
      - А ну, шевелись, а ну, прыгай! - подхлестнул его окрик конвоира.
      Андрей прыгнул и упал на руки бывшего поручика, потом командира Красной Армии Зверева. Тот предупреждающе пожал ладонь Шурмина: "Что бы ни случилось, поступай, как я..."
      Из теплушек прыгали арестанты, их строили по пятеркам. Большевики становились с эсерами, кадеты с анархистами; представители всех политических партий России были собраны в этом злосчастном поезде, прошедшем от уральских увалов до байкальских вод.
      Песок с шипящими полукружиями пены уходил из-под ног Шурмина, кедры пошатывались на скалах, Байкал, приподнимаясь, сливался с горизонтом. Все вокруг было таким свежим, сочным, прекрасным, что казались просто невероятными этот поезд, мертвецы в вагонах, конвоиры на площадках.
      Андрей напрасно отыскивал среди арестованных своих товарищей из дивизии Азина. "Неужели не выдержали дорожного ада?" - спрашивал он себя, хотя и понимал, что смерть так же естественна для этого поезда, как дым над трубой его паровоза.
      Когда арестанты построились, подошел прапорщик - стройный, чистый, пахнувший хорошими сигаретами.
      - Люди русские! - с сытой улыбкой начал он. - Правительство адмирала Колчака скорбит, что гражданская война приносит неслыханные бедствия. Земля наша с каждым погибшим лишается пахаря, фабрика - рабочего, родина гражданина. Чем страшнее пламя войны, тем ниже опускается Россия.
      Прапорщик прошелся вдоль шеренги, ввинтил кулак в утренний воздух. Постоял с энергично раскрытым ртом.
      - Русские, ставшие слепым орудием большевиков, опомнитесь! Я верю в ваше благоразумие и призываю записываться в армию адмирала. Доброволец немедленно получает свободу. Никто не упрекнет его, не назовет врагом России. Я, командир отряда особого назначения Мамаев, даю честное слово дворянина: это будет именно так...
      Утро сияло, озеро дышало необоримой силой, но серые, иссушенные голодом арестанты были равнодушны и к могучей красоте Байкала, и к заманчивым обещаниям прапорщика.
      - Неужели среди вас нет благоразумных людей? - спросил Мамаев.
      - Я иду в добровольцы, - сказал Зверев, выступая из шеренги.
      - Кто вы такой?
      - Бывший поручик.
      - Дворянин?
      - Сын мужика.
      Андрей неуверенно топтался на мокром песке. Взгляд Зверева подсказал ему: "Что бы ни случилось, поступай, как я".
      Андрей шагнул вперед и встал рядом с бывшим поручиком.
      Прапорщик Мамаев вел свой отряд назад, в Иркутск. Солдаты лежали, ходили по палубе, разговаривали о пустяках.
      Андрей восторгался славным сибирским морем. Байкал ежеминутно менял цвет, и вода его, как человеческое лицо, имела свое выражение. Только что она была лазурной, доверчивой - и вот уже стала зеленой, и гордой, и надменной. Андрею становилось не по себе от ее могучих всплесков.
      Волны ходили на одной линии с вершинами Хамар-Дабана, небо цвело на сорокааршинной глубине. И это было совершенно ново для Андрея - видеть небо сквозь толщу воды.
      С затаенным любопытством смотрел он на пейзажи Байкала. А в мозгу не угасали тоскливые мысли. "Прошло шестьдесят дней, как меня схватили на Каме". Андрею Шурмину казалось просто невероятным, что он жил в том далеком, теперь потерянном мире.
      Подошел поручик Зверев, осмотрелся, сказал шепотом:
      - Нас собираются бросить на подавление партизан.
      - Пусть лучше меня расстреляют.
      - Умирают без толку одни дураки. Я все хотел поговорить с тобой, да не было возможности.
      Зверев посвятил Андрея в свой замысел: при первом удобном случае уничтожить карателей и уйти к партизанам.
      - Когда ты это задумал? - оживился Андрей.
      - Еще в поезде.
      - Почему не сказал мне? Все смотрят на меня как на мальчишку.
      - Если бы я так смотрел, не открылся бы. У нас тут группа из пяти красноармейцев...
      - Что мы сделаем впятером?
      - Даже один человек многое может сделать, если он настоящий человек! - ответил поручик.
      Андрей воспринял его слова как упрек себе.
      - Это верно, конечно, - согласился он. - Всегда с чего-то начинают.
      В Иркутске грязные оборванцы - будущие колчаковцы - помылись, почистились и выглядели довольно сносно. Каждый получил американскую винтовку "ремингтон", подсумки с патронами, по одной японской гранате.
      - Вот и поступили на службу к адмиралу Колчаку. А ты, Андрей, прямо раскрасавец в английских бриджах и крагах, - невесело пошутил Зверев.
      - Красавцы в кавалерии, пьяницы во флоте, дураки в пехоте, - тоже шуткой ответил Андрей. Добавил сумрачным голосом: - Вот уж не думал, не гадал, что буду служить адмиралам да князьям.
      - А ты не волнуйся, мы их переживем. Времечко-то сейчас наше.
      Новоиспеченные белые воители пользовались относительной свободой. Их под присмотром даже отпускали в Иркутск.
      Они бродили по улицам города. Жители сторонились их, одетых в чужеземные мундиры. Жизнь в когда-то богатом Иркутске едва тлела. В магазинах было пусто, в харчевнях подавали грибную похлебку. На толкучке из-под полы предлагали опиум, бабы продавали кедровые орехи и соленого омуля. Все по баснословным ценам, и менялись цены чуть ли не каждый час.
      Как цены, изменчивыми были и базарные слухи. Люди шептались о мятеже арестантов Александровского централа. Говорили о каком-то анархисте, убивающем богачей и бедняков. С ненавистью и презрением говорили о перешедших на службу к Колчаку.
      - Невесело про нас толкуют, - сокрушался Андрей. - Предателями зовут, иудами искариотскими.
      16
      Пароход с карательным отрядом прапорщика Мамаева тащился по Ангаре; солдаты не знали, куда именно направляется отряд. У редких пристаней обычно не останавливались, на берег не сходили. Мамаев на расспросы отвечал одними ухмылками.
      Угнетенное состояние Шурмина несколько рассеивалось, когда между соснами открывались зубчатые лесные тени. Хотелось ему побродить по полянам, пахнущим багульником. Понежиться бы на солнце, помокнуть под дождем, согреться потом у ночного костра.
      Зверев присел на пожарный ящик, закурил. Сказал понимающе:
      - Тоскуешь, Андрей...
      - Тоскую, Данил Евдокимович. Томит неопределенность и чувство вины.
      - Это еще не вина, что поневоле в добровольцы пошли. Вина, если карателями стали бы. А такого не будет, - сказал Зверев.
      - Что-то нет случая разделаться с Мамаевым.
      - Экой ты нетерпеливый! Жди, крепись. Скрутим его - сок только брызнет.
      На палубе появился Мамаев. Прошел между солдатами, угощая американскими сигаретами. Его длиннолобое лицо было помятым и бледным. Несмотря на свои двадцать пять лет, прапорщик казался совсем изношенным.
      - Как поживаете, поручик? У вас роскошный вид, разъелись на адмиральских харчах.
      - За харчи благодарю. Понемножку живем, ждем настоящего дела. Зверев незаметным движением увел плечо из-под ладони Мамаева.
      - Скоро будет дело! Тут пошаливает партизанский отряд Бурлова. Раскатаем его, вернемся в Иркутск - гульнем же, поручик. В "Модерн" девок позовем, пробками шампанского в потолки будем палить. Вы, поручик, вовремя в мой отряд поступили.
      Выше девок и шампанского фантазия прапорщика не взлетала. Зверев запомнил имя партизанского командира Бурлова, оброненное прапорщиком.
      - Девок любишь, солдат? - спросил затем прапорщик у Шурмина. - Или еще молоко на губах не обсохло? Тогда на, полюбуйся. - Мамаев развернул веером открытки. - Все с натуры снято.
      - Я не разглядываю погани, - сказал Андрей.
      - Ух ты мурло! - Мамаев повернулся вновь к Звереву: - Я доволен, что вы с нами, поручик. Люблю интеллигентных людей, а не шантрапу вроде тех жеребцов в черкесках, - показал он на живописную группу карателей, державшихся особняком. С солдатами они были заносчивы, с офицерами подобострастны. Целый день азартно играли в карты, хватались за кинжалы, угрожая друг другу.
      - Где вы их подцепили? - спросил Зверев.
      - Был тут некий анархист, человек бешеной отваги, но и грабитель высшей пробы. Банк ограбил и в тайгу смылся. А эти его дружки не успели скрыться, их расстрелять собирались, да я упросил губернатора - передал их в мой отряд. Только не очень-то я доверяю им, вероломные люди.
      - Где партизанит этот Бурлов? - помолчав немного, спросил Зверев.
      - Где-то на реке Илиме. А впрочем, леший его знает. Отрядик у него маленький, но растет. Растет...
      Вечером пароход причалил у большого таежного села. Мамаев долго расспрашивал местных жителей о партизанах, о местах, где они живут, о дорогах. Потом собрал взводных командиров.
      - Бурлов в низовьях Илима. Иногда заглядывает на Ангару, в окрестности торгового села Панова. В село соваться остерегается - там отряд капитана Рубцова. Я капитана знаю, с ним шутки плохи. Будем искать Бурлова. Пойдем по тропам до Илима и по реке - на лодках. Накроем партизан в самом устье, - решил Мамаев.
      Ранним утром, когда над тайгой сплошным фронтом двигались тучи, карательный отряд уже шел по травянистой тропе. Люди вязли в болоте, из-под кочек выплескивалась грязь, в сыром сумраке утра гудел гнус.
      Местный охотник повел было Мамаева в обход болота.
      - Напрямик нельзя, что ли? - спросил прапорщик.
      - Напрямик - гнус задушит.
      - Гнуса бояться - за партизанами не охотиться, - отшутился Мамаев.
      Скоро, однако, он пожалел об этой легкомысленной шутке. Серый туман мошкары опустился на солдат, как только они вышли на болото. Мошкара набивалась в рот, в ноздри, уши, глаза, облепляла головы и руки. Все исцарапались, искровенились, давя жгучих насекомых.
      Каратели, заляпанные вонючей жижей, лишь после полудня выбрались из болота. Соскребли с себя грязь, разлеглись под соснами.
      Шурмин был совершенно разбит переходом: в голове шумело, ноги налились свинцом. Померкло и его поэтическое представление о первобытной красоте тайги: она оказалась и грубой и страшной.
      Андрей лежал у костра, чадящего смолью сосновых корней. В тусклом тумане времени вставали перед ним Азин, Пылаев, Лутошкин. Виделись мутная от половодья Вятка, берега Камы в цветущей черемухе. Где теперь его боевые друзья, какой уральский завод или город штурмуют сейчас азинцы? Все, чем жил Андрей еще недавно - шестьдесят дней назад, - как бы поросло травой забвения.
      - Чего мы медлим, чего ждем? - шепнул он Звереву, сидевшему рядом.
      - Не наступил час, - тоже шепотом ответил тот, вороша сучком угли костра. - Придем в Паново, посмотрим, где партизаны, на кого из крестьян опереться можно.
      Единомышленников вербовали осторожно. Большевиков в отряде оказалось не много; все они вошли в штаб подготовляемого мятежа. Левым эсерам, анархистам Зверев не доверял. Опасался.
      Через двое суток проводник вывел карателей к рыбачьей заимке на реке Илиме. Мамаев первым делом отобрал у рыбаков лодки, провиант и немудрящее их оружие - берданки, кремневки, даже рогатины.
      - Для чего рогатины-то? - удивился Зверев.
      Мамаев посмотрел на его внимательным, тягучим взглядом.
      - Медведям брюхо вспарывать...
      На вертлявых лодчонках каратели плыли вниз по Илиму. Три дня крутил лодки по тайге непроницаемый неприютный Илим. На четвертое утро он вынес их на быструю, просторную Ангару. Вечером каратели топтали прибрежный песок в Панове.
      Здесь Мамаев узнал, что капитан Рубцов уплыл в низовья Ангары, усмирять восставших на приисках рабочих. Вместе с ним отправилась и группа иркутских бойскаутов, прозванных "желтыми ласточками".
      О бойскаутах Шурмину рассказал благообразный мужичок, с которым Андрей познакомился на улице.
      - Это что же за "желтые ласточки"? - спросил он.
      - Сынки золотопромышленников, скототорговцев, ишшо якутских князьков - тойонов. Про Александровский централ слыхал? Там восстание было - каторжников тьма-тьмущая разбеглась... Энти "желтые ласточки" живут на берегу Ангары, в вежах, в землянках. Кто по Ангаре вверх-вниз плывет перехватывают. Ежели кто большевикам сочувствует - камень на шею и в Ангару. Не сочувствуй...
      - Ты не боишься так говорить? Я ведь из белых тоже, - сказал Шурмин.
      - У тебя, парень, глаза чистые. У меня на это нюх, как у лайки.
      - Ошибиться легко.
      - За такие ошибки собственной башкой расплатишься, - согласился мужик. - Прощевай покудова, а надумаешь в гости - милости прошу. Изба третья с краю, спросить Гаврюху.
      Андрей рассказал о своем знакомстве Звереву.
      - Остерегись, возможно, твой новый знакомец провокатор, - предупредил Зверев.
      17
      Кежма привольно раскинулась по крутому берегу Ангары.
      Избы, темные, несокрушимые, как и кедры, из которых построили их, смотрели широкими окнами на реку. На крутояре толпились кузни, бани, амбары, сараюшки. За огородами сразу начиналась тайга.
      С древних пихт свешивались пегие бородищи мха, кедры лезли в небо. Тайга казалась непроходимой: местами завалы из погибших деревьев громоздились, как баррикады, сопревшая хвоя зыбко выгибалась под ногами. Кое-где торчали обгорелые пни. Рассеянный свет слабо подсвечивал зеленую крышу тайги.
      Пустынную тишину Кежмы нарушали только ребячий свист да собачий брёх. Но была эта тишина кажущейся, обманной - в Кежме началась с недавних пор новая, потаенная жизнь. Село стало местопребыванием партизанского отряда Бурлова.
      Николай Ананьевич Бурлов создал партизанский отряд из жителей таежных деревень. В отряде были охотники, рыбаки, землепашцы; некоторые были вооружены дедовскими кремневыми ружьями, пули и порох они носили в бараньих роговицах.
      Самому Бурлову шел тридцать пятый год, но, обросший бородой, он казался пятидесятилетним. Высокий, темно-русый, кареглазый, с неторопливой походкой следопыта, Николай Ананьевич являл собою образ коренного сибиряка-чалдона. Малограмотный, но жадный до знаний, он обладал ясностью мысли и строгостью нравственных правил. Принимая новичков в отряд, Бурлов предупреждал:
      - Ежели грабить мужиков станешь, расстреляю.
      В прошлом, восемнадцатом году колчаковские милиционеры приехали собирать налог. Крестьяне отказались платить, милиционеры выпороли многих шомполами - оскорбление не знавшему крепостного ига сибирскому мужику страшное.
      Бурлов с пятью товарищами устроил милиционерам засаду и перестрелял их. На усмирение бунтовщиков прибыл карательный отряд. Бурлов с товарищами скрылся в тайге. Каратели поймали лишь одного из группы Бурлова. Захваченного раздели догола и обливали на морозе водой, пока он не превратился в статую.
      Поступок Бурлова нашел отклик по всей приангарской тайге. К нему в отряд стали стекаться мужики.
      Кежму партизаны избрали своим опорным пунктом. Когда за ними гонялись карательные отряды, они уходили в тайгу.
      Особым упорством в преследовании партизан прославился капитан Белоголовый - худой, одноглазый офицер. От Братска до Панова его прозвали "кровавым мальчиком"; он вырезал звезды на лбах пленных партизан, вешал их вниз головой на воротах, живыми бросал в костер.
      Все лето Белоголовый гонялся за партизанами, но каждый раз они ускользали.
      В жаркий день Бурлов беседовал с рыженьким благообразным мужичком из Панова. Они сидели за столом, покрытым суровой скатертью, пили густой кирпичный чай.
      Отхлебывая из блюдца, Гаврюха рассказывал:
      - К нам, значицца, прибыл из Иркутска отряд карателей прапорщика Мамаева. Поручение властями дано - вырвать твой партизанский корень, как черемшу. Уже десять дён живут в селе. Но, по моему разумению, люди там разные. - Гаврюха взял крупинку желтого сахара. - Я поглазел на них какие-то не такие они. И подался к тебе, Миколай.
      - А капитан Рубцов еще не вернулся?
      - Дак ведь он где-то в ваших местах шландает. Беглых ловит, рабочих на приисках смиряет. И "желтые ласточки" с ним.
      - Новые солдаты, говоришь, не такие? А какие они?
      - Они кабыть вроде нас, мужики в шинелях. На сенокосе помогают, вдове-солдатке избу сработали. Не бесчинствуют. Правда, сам Мамаев волком глядит. Ко мне пятерых лбов на постой пригнали.
      - Что они про партизан говорят? - поинтересовался Бурлов.
      - Зашел я как-то в горенку, а на повети солдаты промеж себя разговаривали. - Гаврюха поставил блюдце на скатерть. - Толкуют, значицца, что разобьют в пух-прах красные колчаковцев и снова в Сибири Совдепы будут.
      - Ладно, хорошо. - Бурлов встал из-за стола. - Иди в стайку, Гавря, поспи.
      Бурлов ходил по избе, обдумывая возникшую мысль: была она соблазнительной и опасной. Все же он решил послать карательному отряду письмо. Нелегко далась ему коротенькая записка: "Мы - партизаны, воюем за Советскую республику. Чего вы ждете? Уничтожайте своих офицеров, переходите к нам. Мы вас не тронем, в этом даем свое партизанское слово".
      Вечером он позвал к себе Гаврюху.
      - Это письмо, Гавря, передай тем солдатам, что про красных толкуют. Но запомни: попадет письмецо прапорщику Мамаеву - висеть тебе на осине. Преаделенно так!
      Гаврюха спрятал письмо в картуз.
      - Жди меня дён через пять. Не вернусь - издох в дороге.
      На легкой лодчонке он унесся по Ангаре. Бурлов ночью не мог уснуть, выходил из избы к залитой лунным сиянием Ангаре, прислушивался к шуму воды, тайги, совиным оглашенным крикам. Томился, неясное беспокойство овладело им. Было предчувствие какой-то неотвратимой беды.
      На рассвете разбудили его громкие крики. Полуодетый, с наганом в руке, выскочил он на улицу. Из-за обрыва на ангарскую быстрину выплывали шитики.
      К Кежме подходил капитан Рубцов с отрядом карателей.
      - Партизаны разгромили отряд Рубцова. Сам капитан бежал. Завтра я выхожу на усмирение партизан, в Панове остается одна рота. - Мамаев говорил без обычных легкомысленных шуточек. Уже не только пановские мужики, свои солдаты казались замаскированными партизанами.
      Зверева обожгла радость: "Вот он, желанный час! Пора подниматься на восстание!" У него четырнадцать единомышленников. После ухода Мамаева в селе остается полсотни солдат.
      - А где бойскауты? - решил уточнить Зверев.
      - Верст пятнадцать отсюда по реке. Рубцов на Ангаре партизанского лазутчика перехватил. Нашему отряду воззвание вез. Когда лазутчика стали пытать на глазах у бойскаутов, один из мальчишек рехнулся.
      - А где воззвание?
      - Откуда я знаю? - взъерепенился Мамаев, сказал сердитым тоном: - Вы, поручик, наравне с фельдфебелем несете ответственность за отряд. Не дай бог, ежели что! Поняли, поручик?
      - Так точно, понял, - поспешно ответил Зверев.
      Улучив момент, он шепнул Шурмину:
      - После ухода Мамаева начинаем восстание. Предупреди своих.
      Шурмин ходил по избам, где стояли участники заговора. Мечтавший о неожиданном, необычном, невероятном, он опять попадал в фантастический водоворот событий. Но все произошло просто, без романтического ореола.
      После ухода Мамаева фельдфебель собрал на поверку солдат. На ангарском обрыве, на виду у собравшихся, Зверев пристрелил фельдфебеля.
      - Мы, красноармейцы и командиры, попавшие в плен, возвращаемся под знамена революции, - сказал он оторопевшим солдатам. - Кто желает сражаться с Колчаком, пусть присоединяется к нам. Не теряя времени, догоним карателя Мамаева и покончим с ним. Тебе, Андрей, - продолжал он, обращаясь к Шурмину, - придется в Кежму плыть. Письмо к партизанам везти. Бурлову все объяснишь на словах. Так объясни, чтобы он поверил в правду твоих слов.
      Шурмину дали лодку, провианта на неделю. А вообще-то путь до Кежмы по Ангаре недолгий.
      - Ты учти, Бурлов - чалдон, - наставлял Андрея Зверев. - Они тут из другого теста, чем крестьяне Центральной России. Если чалдон одет в волчью доху, то он и осторожен как лесной волк.
      - А что значит "чалдон"?
      - Человек с Дона. Слово-то еще со времен Ермака живет. Вместе с донскими казаками в Сибири появилось, а смысл приобрело новый. Чалдон - и свободный человек и сибирский старожил. Ну, счастливого пути!
      Шумела Ангара, в волнах плыли вырванные с корнями деревья. На обрывах берега кедры раскачивали запутавшееся в них солнце, облака шли в небе, блещущем ледяной голубизною. Таежный простор велик, могуч. Первозданная красота земли вновь овладела сердцем Андрея, и тайга уже не казалась ему страшной.
      Когда солнце скрылось за пиками гор, река в сумерках стала еще более широкой, еще более грозной. Шурмин причалил к берегу, не рискуя плыть ночью по Ангаре. Вздул костер, вскипятил воды, заварил смородиновым листом. Он пил крутой, пахнущий таежной свежестью чай и сам себе казался жалким, затерявшимся в таинственной тишине ночи.
      Всходила луна, волоча по реке серебристые полосы. В восточной стороне стояло дымное, притушенное сиянием облако, западная часть небосвода погрузилась в совершенную темноту. Где-то на границе света и угольной тьмы был Андрей со своим слабым костром да поблескивающим рядом, убегающим в ночь потоком.
      "Где я? Что я? Как соразмерить меня-с этими сопками, тайгой, реками? Вот нападет зверь, обрушится дерево или буря опрокинет лодку, и воспоминание обо мне проживет не дольше дождевой капли". Мысль эта ввергла Андрея в отчаяние. Он сидел, опустив голову, глядя на гнедые языки костра.
      На рассвете, когда заря убрала все таинственные покровы, Андрей опять мчался по Ангаре. Проходили час за часом, а берега были все так же пустынны; лишь изредка сохатый провожал лодку непугаными глазами да глухарь, грузно взмахивая крыльями, перелетал поодаль через реку.
      Ангара повернула на запад блистающей подковой; на правом берегу реки Шурмин увидел дымки. С берега на прибрежный песок сбежали двое, прыгнули в лодку, помчались наперерез ему.
      Старик в болотных бахилах и веснушчатый курносый паренек быстро настигли Андрея. Старик зацепил лодку багром, паренек потребовал поднять руки. На берегу старик обыскал Шурмина, отобрал письмо.
      - Шшенок, видать, из "желтых ласточек". Морда не деревенская, сказал он.
      - Кильчаковец, сукин сын! - определил паренек. - У него и ружье-то аглицкой выделки.
      - Верни письмо, - потребовал Андрей. - Я отдам его только в руки самого Бурлова. Смотри, борода, за письмо ты теперь в ответе.
      - Ладно. Мне оно без надобности, я грамоты не разумею.
      С обрыва на берег спускались люди с алыми бантами на картузах, с охотничьими ножами на поясах. Осматривали с любопытством Андрея, спрашивали у старика:
      - Што за парень? Откедова?
      - Шпиён-кильчаковец...
      - Да че ты, ну!
      - Вот те и ну - полозья гну! Стою и гадаю, как его Бурлов сказнит, рассловоохотился старик.
      - А че гадать-то? Можно петлю на шею, можно камень к ногам.
      - Эк сколько охотников на чужую жизнь расплодилось!
      - А кильчаки с нами целуются? Пирогами нас угощают, да? Забыл про капитана-карателя? Он с моим братом Васькой че сотворил? - спрашивал похожий на цыгана мужик, оттесняя плечом старика. - Он сердце у братана вырезал и на осине повесил. Еще бахвалился: "Так я и самого Бурлова подвешу".
      - Что-то я не слышал про такую похвальбу.
      - Ты не слышал, а люди свидетелями были. Проведал Николай Ананьич про вырезанное сердце брательника моего, захотел сам познакомиться с капитаном. Вдвоем с дружком под видом охотников отправились они в деревню, где капитан-каратель стоял. Прибыли, значицца, а офицер в поповском доме гуляет. Как выманить зверя из логова? Николай Ананьич дружка у лодки оставил, а сам к поповскому дому. Вошел в горенку, низкий поклон отбил.
      "Тебе чего, борода?" - спрашивает капитан-каратель. - "Медведя, ваше благородие, завалил, в подарок привез". - "Волоки ко мне". - "Чижол, дьявол, не под силу". А поповна капитану: "Хочу на лесного зверя позыркать". Капитан-каратель фуражку на лоб, поповну под ручку - и на улицу. А у реки Бурлов наган из кармана - и под ребро капитану:
      "Ну, здравствуй, сучья душа! Хотел, значицца, мое сердце из груди вынуть? Оксти лоб - и до встречи на том свете. Камень на шею его благородию..."
      Ни рассказчик, ни слушатели не знали, так было дело или не так, народная фантазия исказила подлинность события, но люди верили легенде больше, чем правде.
      - А вот и Николай Ананьевич, - сказал кто-то.
      Андрей быстро обернулся, увидел бородатого мужчину, размашисто шагавшего по прибрежному песку.
      - Шпиёна изловили! - прокричал радостно курносый парень, подбегая к Бурлову.
      - Откуда тебе известно, что шпиён? - Бурлов отодвинул в сторону паренька, подозрительно прощупал охотничьим взглядом Андрея. - Ты кто такой?
      - Посыльный командира повстанческого отряда Зверева Данилы Евдокимовича, - стараясь казаться спокойным, ответил Андрей. - Привез письмо, да вот отобрали ваши...
      Старик протянул Бурлову письмо.
      - Прочти-ка, парень, сам. - Бурлов передал пакет Андрею.
      Прослушав обращение Зверева, он постоял в задумчивости, чертя палкой фигуры по сырому песку.
      - Коли это преаделенная правда, то вы молодцы! Обломали рога сохатому. Дзюгай, ребята, по лодкам, пойдем к эфтому Звереву, - сказал Бурлов.
      Командиром объединенного отряда стал Бурлов, его помощником - Зверев.
      Сибирь поднималась на борьбу с адмиралом.