- Не терплю подхалимов. Шурмин! - громко позвал Азин. - Сообрази перекусить. Кроме вареной картошки, деликатесов не держим.
      Во время завтрака они осторожно расспрашивали друг друга о жизни, но когда Азин узнал, что комиссар, его ровесник, уже дважды побывал за революционную деятельность в тюрьме, то пораженно воскликнул:
      - Когда успел, когда успел?! Раньше меня загорелся мировой революцией? Я, комиссар, готов голову сложить за идеи революции, а вот у наших врагов своей большой идеи нет.
      - И у них есть идея, но она безнравственна. Ее безнравственность заключена в стремлении поработить свой народ...
      Азин внимательно - каким-то двойным, глубоким и скользящим взглядом глянул на комиссара. Сказал не то Пылаеву, не то себе:
      - Умирать за идеи революции нравственно и прекрасно, но умирать надо с сознанием, что выполнил свой долг. А у меня такого сознания пока нет.
      - Это у вас-то нет?
      - Откуда оно, если я воюю одной рукой? Левая занята отправкой хлеба...
      - Да есть ли более благородная цель, Азин! Бить врагов революции и спасать от голода революцию. Нет ничего выше такой цели! Хлеб стал арифметикой революции. Ты только вообрази - в Москву приходит десять вагонов муки. К комиссару продовольствия является представитель Реввоенсовета: "Чтобы революция победила, давай пять вагонов хлеба для Красной Армии".
      Потом приходят профсоюзы: "Рабочие умирают от голода. Кто будет заготовлять для фронта снаряды, орудия, пулеметы? Погибнет рабочий класс кому нужна его революция? Гони, комиссар, пять вагонов".
      А в приемной толпятся железнодорожники, ткачи, обувщики, ученые, артисты, даже буржуи. Да, Азин, те, кто исполняют трудовые повинности. Они резонно требуют хлеба, ибо работают. Комиссару продовольствия надо быть новым Христом, чтобы разделить десять вагонов муки на миллионы голодных ртов.
      Пылаев пощипал хилые рыжие свои усики, рассмеялся коротким невеселым смешком.
      - Такие-то дела, Азин! Не тебе жаловаться, что скверно воюешь, не мне твои жалобы слушать...
      - Я хлеба-то слезы отправил, а ведь все станции, все пристани на Каме завалены зерном. Миллионы пудов гниют, а народ умирает от голода. На полях скирды осинником поросли, а народ умирает...
      Азин не терпел жалоб, сам не любил жаловаться, но тут как-то само собой вышло. Все еще недоверчиво он поглядывал на Пылаева.
      - В нехороший час прислали тебя, комиссар. Мы отступаем, отступаем, и нет конца отступлению. За станцию Щучье озеро - она тут, рядом, - дрались неделю, а все-таки сдали. Теперь зацепились за Бикбардинский завод, пока держимся. Бикбарду защищает Дериглазов - командир он несокрушимый, надеюсь на него, как на себя. И вот тебе крест, комиссар, подохнет, а не отступит.
      Сухо лопнуло оконное стекло, осколки брызнули по столу. Вторая пуля прошила вагонную стенку над головой Пылаева.
      Азин вылетел из салон-вагона, Пылаев поспешил за ним. Прыгая с подножки на перрон, увидел, как рассыпаются цепью бойцы: мимо промчался Шурмин с пучком гранат, за ним - горбун в белом колпаке. У пакгауза пулеметчик разворачивал свой "максим".
      На полустанок наступали белые лыжники - их неожиданный рейд свидетельствовал о неприкрытых флангах дивизии.
      Пулеметчик дал по наступавшим короткую очередь, но тут же сам ткнулся в сугроб; снег у его головы загорелся красным. Пылаев подбежал к убитому, упал перед пулеметом. Лыжники то появлялись, то исчезали за березами, противно повизгивали пули. Пылаев утратил чувство опасности. Очнулся он от внезапно нахлынувшей тишины.
      Из сугробов поднимались телефонисты, разведчики, повара. Горбун снял колпак, вытер бородатое лицо.
      - Как я надел эту штуковину? - удивился он.
      Вместе с горбуном Пылаев вернулся к салон-вагону.
      - Вот черти, дали нам жару! Еще бы чуть-чуть - и висели бы мы на осинах, - встретил комиссара Азин. - С Игнатием Парфенычем уже познакомился? - спросил он, помогая горбуну снять задубевший полушубок. Лутошкин, наш казначей, и писарь, и мудрец, и на гармошке игрец. Ах, черт их возьми! - вернулся Азин к колчаковским лыжникам. - Славный урок закатили, завтра и мы поставим на лыжи целый батальон.
      - А где лыжи возьмете? - недоверчиво спросил Лутошкин.
      - У мужиков. Тебя, Игнатий Парфенович, пошлю на поиски лыж. Хорошая идея!
      - Эта идея сиюминутная, а я предпочитаю вечные.
      - Вечность - понятие относительное.
      - А что такое вечность, знаете, юный мой человек? - насмешливо спросил Лутошкин. - Раз в столетие птичка прилетает к Казбеку, чтобы поточить свой клювик. Когда весь Казбек источится, минует один день вечности...
      Азин и Пылаев рассмеялись шутке Лутошкина: разговор перебрасывался с одной темы на другую.
      - Правда ли, что вы переодеваетесь офицером и ходите на разведку в тыл белых? - спросил Пылаев.
      - И такое бывает.
      - Не дело начальника дивизии ходить в разведку.
      - Комиссару тоже не следует соваться не в свое дело. Ты сам сейчас рисковал собой, - похвалил комиссара Азин.
      Его похвалы всегда были сухими и краткими.
      В салон-вагон влетел всполошенный Шурмин с телефонограммой в руке.
      - Дериглазов оставил Бикбарду и бежит...
      - Дериглазов без приказа оставил позиции? Шурмин, лошадь!
      - Я тоже с вами, - заторопился Пылаев.
      - Хочешь трусами полюбоваться? - спросил Азин, в сердцах хлопая дверью.
      Снежные комья взметывались из-под копыт, встречные отскакивали с дороги; Пылаев и Шурмин едва поспевали за Азиным.
      Показалась деревушка; у одной из изб стояли оседланные лошади. Азин подвернул к воротам, кубарем выкатился из седла. Ударом ноги распахнул калитку.
      На крыльцо выскочил Дериглазов, с широкой улыбкой сунулся было к Азину, но тут же попятился.
      - А, трус! А, подлец! - Азин замахнулся нагайкой.
      Дериглазов поспешно нырнул в сени.
      - Подлец, трус! Подлец, трус! - Азин рванул дверь, но в избу раньше его проскользнул Шурмин.
      При появлении Азина бойцы повскакали с лавок; не замечая их, Азин пошел на Дериглазова с занесенной нагайкой. Шурмин перехватил его руку.
      - Не смей его бить, не смей!
      - Прочь, щенок!
      Подоспевший Пылаев обхватил Азина за плечи.
      - Ну что вы? Ну, хватит же! Ну, успокойтесь...
      Азин так дернул ворот гимнастерки, что две медные пуговицы оторвались и покатились по полу. Бурка с него свалилась, красный шарф потерялся. Шурмин поднял бурку, принес из сеней шарф. Азин сел на лавку, оправил кобуру, поймал тревожный взгляд Дериглазова.
      - Можешь не коситься на маузер. Тебя расстреляют твои же бойцы, как труса. Никогда бы не подумал, что в дивизии появились трусы, Что скажут московские рабочие, вятские мужики, латышские стрелки, если с поля боя бегут командиры? Что они скажут? "Военная дисциплина существует только на словах! Присяга только для красного словца! Мы погибаем за революцию, а комиссары с командирами драпают, спасая свои шкуры!" - выкрикивал он, снова ослепляясь злобой.
      Азин арестовал Дериглазова, но осудить его как труса и дезертира и не хотел и не мог. Дериглазов все-таки остановил беглецов. Никакое следствие не могло бы установить, кто из бойцов третьего батальона побежал первым.
      К третьему батальону была применена редкая, но страшная мера. Бойцов выстроили на околице деревушки, и арифметика случая решила судьбу каждого десятого.
      Их оказалось девять, приговоренных случаем к смерти, - они должны были искупить вину батальона.
      Они стояли перед своими товарищами, не понимая еще, что с ними случилось непоправимое: кто-то морщил в вялой улыбке губы, кто-то растерянно оглядывался.
      Вдруг один из бойцов - высокий, белокурый, голубоглазый красавец сорвался с места и побежал навстречу поднявшим винтовки, скидывая шинель, разрывая на груди рубаху.
      - Братцы, братцы! - закричал он голосом, полным слез и отчаяния. Стреляйте только в грудь! Не надо в лицо, не надо в лицо...
      7
      Весной девятнадцатого года Восточный фронт вновь стал главным фронтом республики. Колчак решил наступать на Вятку и на Казань, - северное направление казалось ему кратчайшим путем к Москве.
      В ставке верховного правителя велась тайная борьба за северный и южный варианты наступления: от выбора варианта зависели интересы англичан и французов. Победили англичане: северный вариант спасал и оккупационную армию в Архангельске. Англичане думали по Северной Двине выйти на Котлас и в Вятке соединиться с войсками адмирала. Командующий иностранными войсками в Сибири генерал Жанен настаивал на южном варианте. Французские войска занимали Одессу, все интересы французов были на юге, но адмирал симпатизировал англичанам.
      Против Вятки была брошена Сибирская армия Пепеляева, к Уфе устремилась армия Ханжина, а корпус Гривина, ударив в стык Третьей и Второй армий, захватил Оханск и Осу на Каме. Белые полки продвигались к Сарапулу, но на пути своем встретили бешеное сопротивление дивизии Азина.
      Азинцы сражались за каждый полустанок, отбивали атаки противника, выходили из окружения, под артиллерийским огнем грузили в вагоны хлеб, отправляя его на запад. Колчаковцы начали обтекать дивизию Азина с флангов, она оказалась в коридоре, который с часу на час мог сомкнуться.
      Солнце било из снеговых луж, леса густо чернели, дороги развезло. Под сугробами радостно гремели ручьи, прутья ивняка стали бордовыми, распушившиеся вербы походили на белые облачка, прогалины пахли пробуждавшейся землей, запах ее особенно тревожил сердца бойцов. Хотелось пахать, сеять, - они же все воевали, все воевали, и не было конца этой войне красных и белых.
      Бойцы уныло брели по снежному месиву; злое и беспощадное словцо "отступление" угнетало: напрасными казались недавние победы, ненужными бесчисленные жертвы. Упадок духа исподтишка проникал в азинские полки, беспокойство овладевало всеми. Зачем гибли их товарищи в боях за Ижевск, Воткинск, Сарапул, если опять сдаются белым эти же самые города?
      Панические слушки распространялись с легкостью лесного пожара. Захваченный в плен колчаковский офицер якобы говорил: "Колокола звонят в честь взятия Петрограда финнами". Мужичок из лесной деревушки клялся: "Ленин со всеми комиссарами бежал из Москвы и сейчас хоронится в дремучих вятских лесах".
      Самые глупые слухи принимались на веру, ложь становилась правдоподобнее правды, басни приобретали политическое значение.
      Штабной вагон тащился в хвосте товарного поезда, в штабе дежурили только Ева и Шурмин.
      Ева и Шурмин, предоставленные самим себе, не зная настоящих причин отступления, чаще всего говорили об Азине - тема неиссякаемая для Евы.
      - Люблю Азина за отчаянную его смелость. - Шурмин завертел головой, и его уши, просвеченные солнцем, вспыхнули.
      - Азин - это глыба, вросшая в землю, а некоторые молодые люди булыжники, валяющиеся на земле, - сказала насмешливо Ева.
      Она старалась быть спокойной, но тревожное счастье выдало ее. Ева испытывала постоянную неуверенность в своей любви, рожденной военным временем, но чем сильнее угрожала война человеческой жизни, тем безрассудней становилась ее страсть. Ева чувствовала себя необыкновенно легко с порывистым, безрассудным, добрым, великодушным, всегда неожиданным Азиным. Любовь дала ей остроту чувства и убыстренный ритм жизни, она же лишила ее способности размышлять. Ева гордилась своей победой над Азиным.
      "Он вверг меня в круговорот постоянных опасностей", - думала она, не сожалея, а радуясь своей неприкаянной жизни; часто неудобства оставляют самые незабываемые впечатления.
      Азин вошел в салон-вагон, как всегда, неожиданно, но это был не тот стремительный человек, каким его знали Ева и Шурмин.
      Серый, с пустыми глазами, опустился он на стул, вяло спросил у Шурмина:
      - Ты почему молчишь?
      - Жду, когда спросишь, почему я молчу.
      - Вот дождался приказа командарма об отступлении за Каму. На том берегу нас ожидает райская жизнь в новеньких окопах. А наше бегство будет прикрывать Седьмая дивизия Романова. Знаешь Романова?
      - Нет, а что?
      - Романов - царский полковник, а его дивизия только что сляпана в казанском тылу.
      - Ну, и что же из этого следует?
      - Оставить завоеванные позиции и отойти за Каму - это же все равно что собственной рукой надеть петлю себе на шею. Оставьте меня одного. Идите, идите, оба уходите, - уже сердясь, повторил Азин.
      Слоистые тени берложились в углах салон-вагона, на стенках проступала изморозь. Азин глядел в окно и будто впервые увидел запустение лесного полустанка. Валялись сброшенные с путей товарные вагоны, удушливый дым лениво клубился над цистернами с конопляным маслом, тлело пшеничное зерно в обугленных мешках, и над всем этим носился смрадный пепел.
      "Командарм сказал - мое отступление по героизму равноценно победе. Хм! Как бы ни успокаивал меня старик, отступление есть сдача завоеванных позиций! Я расстреливал людей за бегство, а теперь сам, сам, сам..."
      Он не мог выговорить "бегу сам", но воспоминание о Дериглазове, который ждет военно-полевого суда, не давало покоя. Храбрейшего Дериглазова расстреляют из-за трусов только потому, что существует приказ Троцкого: "Если из полка боец перебежит на сторону белых - комиссар и командир подлежат расстрелу".
      Азин расстегнул кобуру, вынул маузер, проверил обойму. Опустив руку с маузером, прижался щекой к оконному стеклу. Он приложил ладонь к воспаленному лбу, вызывая в памяти Лутошкина. "Жаль, нет его сейчас. Что-нибудь да присоветовал бы! Человек может сделать многое, особенно молодой человек. Итальянец Христофор Колумб открыл Новый Свет. Молоденькая француженка Жанна спасла Францию", - вспомнились ему слова Лутошкина.
      Азин погладил тонкую кожу щек и тут же отвел руку, словно чего-то пугаясь. Снежный холодок сумерек прокрадывался в душу; сумерки все сделали серым, плоским, слякотным, скучным.
      За полустанком на опушке вспыхнули костры. Азин представил, как лесной мир сжался до пределов ночного круга. Он любил сидеть у костров огонь наполняет ум мыслями.
      "Пламя имеет много оттенков и полутонов; красный цвет возбуждает. Почему бы это? Черный угнетает, зеленый успокаивает, но люди не могут жить на обесцвеченной земле. Только политические авантюристы поселяют людей в сером, без цветов и запахов мире! Все продумано природой, и мы зависим от нее наравне с тигром. Но мы не тигры. Что за вздорные мысли лезут в башку?"
      Он всматривался в наступившую ночь, до боли в пальцах тиская маузер. Первоначальная мысль об отступлении появилась вновь.
      "По приказу ли, без приказа ли, но я отступаю. Проще говоря, драпаю. Бегу без оглядки. Завтра ведь никто не скажет: Азин отступает по высшим тактическим соображениям. Не-ет! Вот как станут говорить: "Это тот Азин, что бежал от опереточного актерика Юрьева? Сукин сын, размерзавец ваш Азин! Герой с реки Вятки, пошел по шерсть - возвратился стриженым!"
      Он распалялся все больше. Боль воображаемого позора обжигала сердце, костры стали казаться кровавыми пятнами. Что ему теперь делать? Никого нет рядом в эти минуты, он всех прогнал, даже Еву. Слезы обиды, стыда, жалости к себе выступили на ресницах; Азин знал: то, что он задумал, не геройство. Он был готов умереть за революцию, его смерть была бы героической на поле боя. Теперь она - лишь постыдный уход от борьбы...
      Он поднял маузер на уровень груди, начал повертывать его дулом к сердцу.
      - Азин, Азин, Азин! - позвал знакомый испуганный голос.
      Ева выдернула из его руки маузер, разрядила выстрелом в потолок салон-вагона. Заговорила с болью и гневом:
      - Не узнаю моего Азина! Как ты мог, как ты мог поднять на себя руку? Это же предательство нашей любви, это - измена революции...
      Она спрашивала, негодуя и понимая, что на ее вопросы не может быть ответа. Ей только хотелось вывести Азина из трагического тупика, разрушить его страх перед отступлением.
      Азин смотрел на светящийся из сумерек снег, на дотлевающие костры, и глаза его обретали свою прежнюю ясность.
      - Пусть это останется между нами. Между тобой и мной, - сказал он виновато.
      8
      Толпа богомольцев пестрым потоком текла к собору.
      Мужики несли к ранней заутрене сивые, белые, рыжие бороды, шаркали лаптями бабы, смиренно плыли старухи, прошивая толпу черными зипунами.
      У собора стояли нищие и монахи: в костлявых лицах нищих была мольба о подаянии, в тяжелых, словно отлитых из темной меди, монашеских физиономиях тлело ожидание благостных перемен. Среди богомольцев мелькали военной выправки фигуры; даже ненаметанный глаз мог увидеть - карманы их отягчены револьверами.
      Афанасий Скрябин постоял, полюбовался синими куполами, вознесшими в свежее, в светлое небо кресты.
      С заводского пруда дул сосновый ветер, густая, сочная заря заливала Воткинск; пунцовые ее крылья захлестнули полнеба, и пруд с тающим сизым льдом, и загородную дорогу, и сосновый бор.
      По еще твердому насту Скрябин подошел к архиерейской даче. В сенях встретил его монашек, провел в переднюю.
      - Как прикажете доложить?
      Монашек исчез за резной дубовой дверью.
      Скрябин сел на венский, с изогнутой спинкой стул.
      Деревянные щиты прикрывали окна, крашеный пол застлан домотканой дорожкой, под матицей сухие пучки лекарственных трав, коричневые бревна чисты и покойны.
      Солнечный лучик пробился сквозь щит, упал на Скрябина, он отвел голову, лучик соскользнул на шевровый сапог, голенище сверкнуло драгоценным камнем.
      Опять появился бесшумный монашек:
      - Просят в кабинет вас...
      На краю зеленого, похожего на лесную трясину ковра Скрябина встретил Николай Николаевич Граве. Обеими ладонями потряс горячую ладонь хлеботорговца.
      - Здравствуйте, Афанасий Гаврилыч! Вот и снова мы встретились, и рад я встрече.
      - Я тоже, батюшка мой.
      Граве придвинул стул, усаживая Скрябина поближе к венецианскому окну, - любил наблюдать за своими помощниками при сильном свете: так меньше лгали глаза их.
      - Вот сигары, настоящие гаванские. Остатки княжеской роскоши.
      Скрябин закурил; пахучий сигарный дым доставил неизъяснимое удовольствие.
      - Неужто княжеские?
      - Я не обмолвился. Сигары остались от великих князей Игоря и Ивана Константиновичей. Они жили на этой даче.
      - Где же они сейчас?
      - В раю. Большевики крепко повырубили монархический лес. У адмирала Колчака нашла пристанище лишь горсточка князей да баронов, но разве они представители древнего русского дворянства? Обгорелые пни истории. - Граве стряхнул пепел в малахитовую чашу. - Мы не успеваем подсчитывать потери, но, надеюсь, комиссары заплатят нам за них. Адмирал гонит большевиков на Волгу, на Каму. Наконец-то белое движение приобрело вождя, Россия правителя. Победа - лучшая из рекомендаций. Колчак решил уничтожить большевизм на русской земле, я - на его стороне.
      - Оно, конечно, так, батюшка мой, - уклончиво согласился Скрябин. - А не знаете, где полковник Федечкин?
      - Убит полковник.
      - Солдатов где?
      - Про Солдатова не знаю. А вот ротмистру Долгушину повезло - добежал до Екатеринбурга. Еще артист Юрьев оказался удачливым - адмирал назначил его командиром Ижевской дивизии.
      - Ежели Ижевская дивизия захватит Сарапул, нам ни к чему бунтовать в Воткинске, - неопределенно заметил Скрябин. - Восстание-то могут и подавить...
      - Бунтовать надо! Даже обреченное восстание приносит пользу. А вам-то как удалось выскользнуть из Сарапула? - строго спросил, поджав тонкие красные губы, Граве.
      - Я не выскальзывал из Сарапула, я был разбит Азиным, как и вы, - не удержался от шпильки Скрябин.
      Граве пропустил это мимо ушей.
      - Если Азин попадется в ваши руки, что вы с ним сделаете?
      - Все зависит от обстоятельств, батюшка мой.
      - Проявите милосердие?
      Скрябин отставил руку с дымящей сигарой, повернул голову к венецианскому окну. Окно, словно рама, обрамляло синий сосновый бор, пруд с искристым льдом, оранжевое солнце в примороженном еще небе.
      - Я его расстреляю, - ответил Скрябин.
      В кабинете пахло сушеной малиной, валерьяновыми каплями, душистым дымом; дверные ручки с бронзовыми львиными головами разбрызгивали солнечный свет, усиливая впечатление полной отрешенности от мирской суеты.
      - Вы мужчина серьезный, - сказал Граве. - Люблю людей действия, а не размышлений. К сожалению, среди нас расплодились осторожные.
      - Чрезмерная осторожность - та же трусость.
      - И я так думаю. Еще меня бесят чистоплюи. Им, видите ли, нельзя. Дворянин, гвардейский офицер, голубая кровь - и вдруг шпион. Мерзко? Да! Унизительно? Да! А ведь не понимают, что в нынешней войне позволительны самые мерзкие способы борьбы. Мы же стыдимся забрызгать грязью своих белых коней, а красных считаем то сплошными идиотами, то сионскими мудрецами.
      Они сидели друг против друга и - непохожие - сейчас странно походили один на другого. У обоих были позеленевшие от бессонницы физиономии, из каждого выпирало все еще не утраченное превосходство над людьми.
      - У них есть нравственные причины для мести, ничего не скажешь, но как я их ненавижу!
      Граве коротко и криво усмехнулся.
      - Слушайте меня, Афанасий Гаврилович, внимательно. В последние дни я чувствую себя все хуже и хуже, боюсь, не доживу до нашего торжества.
      - Что вы, батюшка мой, что вы?
      - В случае смерти завещаю вам Гоньбу. Знаю, в хозяйских руках будет мое имение. А если красные победят, - продолжал Граве, глядя мимо Скрябина, - то перебрасывайтесь на их сторону. Являйтесь в Чека с повинной: сочувствовал, мол, белякам, воевал, мол, с большевиками. Самую малость, конечно, наговаривать на себя никогда не стоит.
      - А если они меня шлепнут? Я, батюшка мой, при одной такой мысли трепещу.
      - Нам трепетать не положено, - жестко сказал Граве, останавливая на Скрябине совиные глаза, словно хотел прощупать, что же таится за узким лбом хлеботорговца.
      Скрябин не мигая выдержал испытующий взгляд, но Граве все же подумал: "У него ненадежное, предательское выражение глаз". Поколебавшись, вынул из стола пять толстых радужных пачек.
      - Это на расходы. В каждой пачке по десять тысяч. Катеринки-сторублевки, - опять криво усмехнулся Граве. - Восстание в Воткинске начнем сразу же, как только начальник красной дивизии Романов выступит против Азина. Это случится, когда Азин станет переходить Каму под Сарапулом.
      Граве постучал костяшками пальцев по малахитовой чаше.
      - Был Романов полковник как полковник, но переметнулся к красным. Побыл у большевиков полгода и теперь переметывается к нам. Как тушинский вор...
      - А может, наши посылали его с определенной целью? Может, он исполнил все, что ему положено, и возвращается? Предавать своих-то опасно. Вспомнив, как он выдал красным самого Граве, Скрябин боязливо смолк.
      - Возможно, так, возможно, этак. Но это в гипотезе. Сейчас в Воткинске наши кадровые офицеры, члены союза фронтовиков. Они - наши руки! Со своим отрядом вы захватываете завод, я ликвидирую гарнизон.
      - Воткинский Совдеп может оказать вооруженное сопротивление.
      - Никакого! В городе десятков пять коммунистов, вырежем их, будто цыплят. Мы провозглашаем власть Колчака и сразу же присоединяемся к Ижевской дивизии капитана Юрьева. Нам не впервые свергать Совдепы в здешних краях. - Граве выдернул из кармана маузер. - Кто там, за дверью?..
      Дверь приоткрылась, на пороге появился архиерей.
      - Фу, черт! Предупреждать надо, ваше преподобие, а то я бы и выстрелил.
      Архиерей, шурша шелковой рясой, прошел к столу. Скрябин встал, склонив голову. Архиерей перекрестил его толстой, в мелких веснушках рукой, сцепил на груди пальцы. В смоляной бороде жирно струился золотой крест.
      - Я зашел узнать: нет ли в чем нужды? - спросил он глубоким голосом.
      - Нам пока ничего не нужно.
      Архиерей вынул из-под золотого креста бумажку, подал Граве.
      - Новые адреса офицеров, находящихся на тайных квартирах. Ждут вашего сигнала, Николай Николаевич. Я возвращаюсь в город. Что передать нашим друзьям?
      - Пусть ждут сигнала.
      - Сегодня вы, подобно изгнанникам, скрываетесь от злобы антихриста, завтра победите его. Изгнанные за правду побеждают всегда, ибо они избранники божьи, ибо они - соль земли, - скорбно, с чувством сказал архиерей.
      9
      Измена командира Седьмой дивизии помогла офицерскому восстанию в Воткинске.
      Успех восстания лишил устойчивости Вторую армию, Азину пришлось отступать, отдавая врагу Сарапул, Ижевск, Агрыз. Предательство Романова и восстание офицеров вызвали в нем жесточайшую ярость сопротивления, угнетенное состояние сменилось бешеной энергией.
      Азину удалось перехватить секретную директиву Колчака капитану Юрьеву. Адмирал требовал уничтожить красных, оперирующих к востоку от рек Вятки и Волги.
      - Это нас уничтожить приказано. - Азин передал телеграмму Пылаеву. Но рано пташечка запела!
      - Колчак города берет, а его офицеры в плен сдаются. Одного такого героя только что привел Шурмин, - сообщил комиссар.
      - Офицер сдался в плен? Где же он? Ко мне его! - крикнул Азин.
      Шурмин ввел белоголового, белобрового, с голубыми прожилками на щеках и красными глазами человека. Перебежчик назвался поручиком Анненковым.
      - Адъютант командира Воткинской дивизии Юрьева...
      - Мы немного знакомы с капитаном Юрьевым. Били его осенью в Ижевске, - сказал Азин. - Почему перебежал к нам его адъютант, ежели Юрьев успешно наступает?
      - Буду откровенным, надеюсь, вы поймете меня.
      - В ваших интересах, чтобы мы поняли вас. - Ответ Азина прозвучал и как предостережение и как призыв к искренности.
      - С первого дня гражданской войны я живу в состоянии тревожной неопределенности, - заговорил Анненков. - Мы вот сейчас побеждаем, а меня не радуют эти победы. В них что-то эфемерное, что-то призрачное, я постоянно ощущаю обреченность белого движения. Правда, это пока психологическое ощущение. Колчак прекрасно вооружен, ему помогают Англия и Америка, у него отличные офицеры, но нет таких солдат, как ваши. Я, русский офицер, воюю с вами и чувствую себя преступником из-за того, что воюю с вами. Ведь вы - народ! А как воевать против собственного народа? Эта мысль мучает не меня одного в среде белых офицеров.
      - Кто вы по происхождению? - спросил Пылаев.
      - Из старинного дворянского рода Анненковых. Мой прадед был декабристом, а я вот... - Поручик тоскливо пожал плечами. - Двоюродный брат Анненков стал карателем, я же не могу. Я не хочу больше воевать за неправое дело.
      - И решил переметнуться к нам, - съехидничал Азин.
      Легким движением головы Пылаев остановил неуместное ехидство Азина, а поручик не обратил на него внимания.
      - Одно преступление порождает другое. Служа Колчаку, я только увеличил бы число преступных деяний против народа. А с русской монархией кончено, монархия расстреляна, сожжена, развеяна по ветру...
      - Хорошо сказано! - Азин даже крякнул от удовольствия.
      - Правда всегда хороша.
      - Если дорожите славным именем вашего прадеда, то обратитесь с воззванием к колчаковским солдатам. Пусть переходят на сторону революции, - предложил Пылаев.
      - Как мой призыв попадет в их руки?
      - Это уже не ваша забота. Пишите только так, чтобы безграмотные мужики поняли и поверили вам. Шурмин, ты же поэт, помоги поручику.
      Вечером Азин читал "Листок белогвардейца", отпечатанный в дивизионной типографии, и чувствовал, что над воззванием поручика потрудились и Пылаев и Шурмин.
      - Жарко написано! Люблю высокий стиль, люблю, когда каждое слово, словно пуля, бьет. "У Колчака одна цель - поработить снова народы". Четко, ясно! А это уже совсем здорово: "Цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель". Это кто же сочинил, поручик или Шурмин?
      - Эту фразу вставил я, - ответил Пылаев.
      - Ты просто поэт, комиссар.
      - Фразу я у Карла Маркса взял...
      - Сколько листков отпечатали?
      - Десять тысяч штук.
      - Солидно. А распространить такую уйму листовок - подумали? Разведчики много ли раскидают. С бронепоезда можно часть расшвырять, но ведь это почти в пустоту. По лесам, по полям! Такое воззвание - да собаке под хвост...
      - Имею идею! - торжественно сказал Шурмин. - У Дериглазова бойцы возят оболочку воздушного шара. Если шар надуть, да листовками начинить, да к белым пустить...
      - Лихая идея! - рассмеялся Азин.
      - А что? Мне нравится. Воздушный шар можно и для разведки использовать, - поддержал Шурмина комиссар.
      - Да чем ты его надуешь?
      - Когда в одну кучу собрались двадцать тысяч человек всяких профессий, да еще с военной техникой, они вторую луну сделают.
      Утром с головокружительной высоты Шурмин обозревал камские просторы. Над его головой пошатывался, плыл, склонялся огромный серый пузырь, под ногами подрагивала хлипкая ивовая корзина. До рези в глазах Шурмин смотрел и вверх и вниз, и казалось ему - он видит два совершенно неожиданных мира.
      В первом мире был зеленый, омытый бледным, почти неземным светом росплеск сосновых, пихтовых, еловых лесов, черный разлив березовых и дубовых рощ. В этом мире жили сполохи, тугие облака, вербы с пушистыми желтыми почками, бордовые тальники, овраги с клубящимися потоками полой воды, церквушки с блистающими крестами, розовые, нежные, как арбузный сок, горизонты.
      Шурмин понимал этот веселый, ясный призывный мир. Он любил высокие седые стволы дымов из печных труб, избушки, сараи, амбары, бани, запрятанные в темень лесов, окруженные пегими от снега и грязи полями. Этот мир раздвигался во все стороны, теряясь в бочагах, речках, полянах, урманных опушках.
      Но со светлым и прекрасным соседствовал мир - дикий, темный, затаившийся.
      В этом мире по стальным рельсам, по разлохмаченным проселкам, едва заметным стежкам двигались длинноствольные орудия, бесконечные обозы со смертоносными предметами. По железной дороге катился вал паровозов, вагонов, платформ. Этот железом и порохом пахнущий, ревущий и лязгающий вал сокрушал деревни и села, сжигал боры, выворачивал многовековые дубы. Подобно чудовищному катку, он вбивал, вдалбливал в землю, перетирал все сущее на своем пути.
      Андрей видел бронепоезда белых, ползущие по железной дороге, обозы, застрявшие в зажорах распутицы, солдат в синих, серых, черных, желтых шинелях. По одному цвету шинелей он мог определить нации, помогающие Колчаку в его наступлении.