Тут был премьер-министр Петр Вологодский - пресыщенный жизненными удовольствиями старик. Он менял политические партии, как любовниц: был кадетом, потом либералом, потом эсером, опять стал кадетом. Завистники приписывали премьеру лукавое изречение: "Целуй ту руку, которую нельзя укусить". Офицеры ставки говорили о нем как о человеке с ясными глазами младенца и душою убийцы. Это он выпустил фальшивые царские ассигнации с предостережением: "Подделка преследуется по закону".
      И военный министр барон Будберг был в зале: его квадратное, коричневого цвета лицо, седоватый бобрик волос, даже очки в черепаховой оправе служили мишенью для острот. Барона прозвали шаманом в генеральских штанах - предсказания его всем казались неоправданными и зловещими. В дни, когда войска адмирала продвигались на Вятку, на Волгу, барон, сверкая колючими, злыми глазами, изрекал: "Большевизм победоносно шагает по Сибири. Доберется и до границ Китая".
      Все отшатывались от него, как от зачумленного.
      В зале находились старые приятели - князь Голицын и генерал Рычков. Оба перебрались в Омск из Екатеринбурга. Голицын стал начальником военных коммуникаций. Рычков возглавил военное снабжение. Князь побеспокоился и о своем племяннике, бежавшем из Ижевска: ротмистр Долгушин был назначен адъютантом верховного правителя.
      Долгушин и его новый друг - поэт Георгий Маслов - по праву молодости обсуждали всех находящихся в зале.
      - Я буду представлять тебе, Сергей, омское общество, хочет оно этого или не хочет, - смеялся Маслов, беря под локоть Долгушина. - Здесь мы видим формы без содержания, маски, не одухотворенные никакой мыслью. Вон генерал Дитерихс, - показал он на долговязого пожилого человека. - Этот бравый хрен в генеральском мундире думает придать гражданской войне религиозный характер. Он называет себя воеводой земской рати и переименовал свои полки в священные дружины. Иконы, кресты, хоругви - его боевое оружие. Каждое свое обращение к солдатам он заканчивает предупреждением о пришествии антихриста на святую Русь.
      - Раньше на Руси и дураки были крупнее, и невежды талантливее, усмехнулся Долгушин. - А это кто? - спросил он о человеке в штатском костюме.
      - У, это фигура! Это миллионер Злокозов...
      Злокозов словно коченел от сознания своего превосходства над омскими министрами и молодыми, скоропалительно испеченными генералами. Румяная улыбка его как бы утверждала: "Я стою десять миллионов, а вы?" С миллионером беседовал атаман Дутов.
      - Я не колеблюсь, когда дело касается саботажников. Недавно один кочегар заморозил паровоз, я приказал его раздеть догола и привязать к паровозу. Он тут же стал звонче железа, - отрывисто говорил атаман.
      - А это что за шельма?
      - Розанов, генерал-губернатор Красноярска. Садист и... и... - Маслов пощелкал пальцами, - я даже не подберу эпитетов. А рядом с ним жена, подруга любовницы адмирала.
      - Как? Разве Анна Васильевна не сестра Колчака? - удивился Долгушин.
      - Такая же сестра, как ты мой брат.
      - Анна Васильевна молода и красива.
      - Потому-то розановская жаба и льнет к ней. Я согласен, Анна Васильевна воплощенная юность, и пишет стихи, и знает толк в музыке, и умна, и очаровательна...
      - Да ты влюблен, Маслов!
      - А кто не влюблен в госпожу Тимиреву? По-моему, мир без любви безглазый мир. Как поэт, я мечтаю о времени, переполненном одной любовью. Ради нежности и красоты я готов забыть все, но не могу рассчитывать на успех у возлюбленной адмирала. Поэтому хочу я одной тишины; но тишина не поселяется в моей душе... - Маслов оборвал речь. - А вот это одна из дочек великой княгини Палей. Страшно гордится, что ее брат Дмитрий участвовал в убийстве Распутина. Ты не обижайся, но все эти бывшие князья, графы, бароны, княгини, баронессы в Омске утратили свой блеск, выцвели и как-то поблекли. Скверно быть бывшим...
      - Омск перенасыщен ими, как лужа грязью, - пошутил Долгушин.
      - Очко в твою пользу, - одобрил шутку Маслов и опять вернулся к княгине Палей: - Прелестная эта дама уверяла меня, что Февральская революция подготовлена английским послом Бьюкененом в Петрограде. По ее словам, государь во время аудиенции не пригласил сэра Джорджа Бьюкенена присесть. Посол обиделся и устроил дворцовый переворот, который и называется Февральской революцией. Просто и хорошо - никаких Керенских, никаких большевиков! Милая, прелестная княгиня. Подойдем поцелуем ей ручку...
      - Позже, - остановил поэта Долгушин, - когда она покинет этого чешского гуся.
      - Терпеть не могу генерала Сырового. Гонору в нем, дутого величья... Можно подумать, что именно он спас Сибирь от красных. Ему глаз выбили в кабаке, он же утверждает - в бою под Самарой.
      Генерал Сыровой пучил правый, в кровавых прожилках, глаз. Он считал себя националистом-революционером, но сердечная беседа с русской аристократкой, родственницей царя, доставляла ему наслаждение.
      - О, я помню, как началась революция! Сперва появились красные тряпки на улицах, потом раздались мятежные крики. Наш добрый народ любит государя, но его величество не успокоил взбунтовавшуюся чернь, и бонапартик Керенский поселился в Зимнем дворце. А теперь эти ужасные большевики, эти монстры...
      - Будьте спокойны, княгиня, мы свернем шею большевикам. - Сыровой авторитетно крякнул, повел локтем, охраняя даму.
      - Слышал рассуждения княгини Палей о революции? - спросил Маслов. Каково?
      - Дивные мысли! А это кто?
      - Михайлов, министр финансов. Его прозвали Ванькой Каином, он больше любит допрашивать арестованных в подвалах полевого военного контроля.
      В дверях появился зафранченный толстяк.
      - Червен-Водали, но все шутя величают его Чернила ли. Вода ли. Во имя какой-нибудь взбалмошной идеи он может пожертвовать всем, даже своей жизнью. Поэтому адмирал держит его на посту заместителя премьер-министра.
      Мимо прошел, не заметив Долгушина, недавно произведенный в генералы полковник Каппель.
      - Вот это личность! - восхищенно сказал Маслов. - Поразительно способный полководец. Имей мы дюжину Каппелей, мы были бы непобедимы.
      - Знаю Владимира Оскаровича, но почему адмирал держит его в резерве?
      - Завтра резервы будут решающей силой!
      - Скажи мне, Георгий, что там за странная пара - офицер в гимнастерке с георгиевским крестом и ожиревший мужчина?
      - Да это же братья Пепеляевы! Виктор Николаевич - министр внутренних дел, Анатолий Николаевич - славный наш генерал.
      - Про Пепеляева слышал. "Генерал-солдатом" величают его омские газеты.
      - Адмирал очень считается с братьями. Пепеляевы - вечные заговорщики, они были самыми энергичными участниками переворота, приведшего Колчака к власти. Виктор Пепеляев сейчас правая рука адмирала, учти это. Он гибок, хитер, опасен...
      Движение в зале оборвалось: вошел адмирал, сопровождаемый Морисом Жаненом - командующим союзными войсками в Сибири - и английским генералом Альфредом Ноксом.
      Колчак был в кителе защитного цвета, адмиральских, золотых, с черными орлами погонах. Георгиевский крест словно держал его за горло. Острыми карими глазами Колчак быстро схватывал и замыкал в круг своего внимания многих, но казался утомленным, раздраженным, чем-то расстроенным.
      Над фигурой Колчака высились элегантный, словно ангорский кот, Жанен и сухолицый, закованный во френч, краги, бриджи и черный галстук генерал Нокс. Все знали: между ними идет постоянная, невидимая, напряженная борьба за влияние на адмирала.
      Колчак остановился во главе стола, заговорил решительным, уверенным голосом. Сказал о промысле божьем, открывшем пути к победе белых армий, и о Георгии Победоносце, вечном покровителе православного воинства, и о любви к отечеству, о славе русского оружия, о предсмертных конвульсиях большевизма.
      - Белые орлы уже пролетели за Каму, завтра они пронесутся над Волгой. Скоро знамена наших армий взойдут над древним Кремлем, и тогда наступит новая, великая эра на русской земле - эра свободы и благоденствия, ибо пришло время русских следопытов, русских пионеров, русских исследователей, русских творцов. Я не знаю, какой будет наша Россия завтра, но я твердо знаю - она не будет такой, как вчера. Поднимаю тост за здоровье русского народа...
      Присутствующие рявкнули здравицу в честь верховного правителя, кто-то сипло затянул "Боже, царя храни", на него прицыкнули, он замолчал. Маслов отставил бокал в сторону.
      - Пить за здоровье русского народа, когда он вымирает от войны, голода, произвола? Это уже цинизм, ротмистр!
      Долгушин укоризненно посмотрел в узкое, синеватое лицо поэта.
      - Не фрондируй, Георгий. Болтай что угодно, но не касайся политики.
      - Адмирал недавно сказал, что у него два ремесла - любовь и война. Я не могу назвать любовь ремеслом, в этом слове все же благословенный смысл.
      - Ты преувеличиваешь потому, что поэт. Любовь и гений убиты войной. Впрочем, о гении я сказал для красного словца, - в России больше их нет.
      - Неправда! В Омске живет Антон Сорокин. Счетовод и поэт. Он полугений, полубезумец, но встречи с ним полируют кровь. Его знает и адмирал. Как-то он заглянул в кабаре "Летучая мышь", я познакомил его с Сорокиным. Адмирал предложил ему стакан красного вина. "Ваше превосходительство, я не пью человеческой крови", - сказал Сорокин.
      - Это всерьез или в шутку?
      - Совершенно серьезно. Кстати, в пику колчаковскому правительству Антон Сорокин отпечатал и пустил в оборот собственные деньги. На них обозначил "Денежные знаки обеспечены полным собранием сочинений А. Сорокина. Подделыватели знаков караются сумасшедшим домом, не принимающие их - принудительным чтением рассказов А. Сорокина".
      - Остроумно, хотя и небезопасно, - рассмеялся Долгушин. - А что же охранка? Не потревожила вашего безумца?
      - Сорокина вызвали в управление полевого контроля. "Если бы я напечатал деньги от имени колчаковского правительства, я был бы фальшивомонетчиком. Но я - король местных писателей, Сибирь меня знает и охотно берет мои деньги", - ответил Сорокин.
      - Верховный может запросто расстрелять его за политические скандалы.
      - Бесспорно, может, но пока воздерживается. Колчаку доставляет удовольствие иметь полубезумца, говорящего злую правду. Такие юродивые придают особый блеск диктатуре...
      За банкетным столом все темпераментнее звучали тосты.
      - Под святым знаменем Георгия Победоносца, под водительством верховного главнокомандующего его превосходительства Александра Васильевича Колчака наши земские рати и православные наши дружины очистят Русь от слуг дьяволовых, - говорил генерал Дитерихс.
      - Не могу слушать высокопоставленных рамоликов. Пойдем в "Летучую мышь", - предложил Маслов.
      - Никак нельзя. А вдруг понадоблюсь адмиралу...
      2
      Маслов брел по улице, и перед ним непрестанно двигалось женское лицо, осыпанное солнечными пятнами. Маслов любовался милыми чертами, и отпадало все существующее вокруг, оставалось только одно лицо женщины, которую он любил.
      Был уже вечер, когда он решительно зашагал в кабачок, но около банка его привлекли крики и ругань - какой-то ферт избивал тростью мастерового.
      - Вчера торжествовала красная скотина! Сегодня мое время торжествовать, - приговаривал ферт.
      Маслов вырвал из его рук трость, ферт ударился в бегство. Исчез и мастеровой. Маслов остановился перед колоннадой банка. За этими стенами находился золотой запас Русской империи. Здесь были спрятаны уникальные коллекции Ивана Грозного, Екатерины Второй, немецких герцогов, французских королей. Маслов был почему-то уверен, что легендарный алмаз "Шах" тоже хранится здесь. История этого алмаза была написана человеческой кровью. Он переходил из рук воров в руки перекупщиков, над ним тряслись индийские раджи. Сто лет алмаз украшал коллекцию персидского шаха. Но вот фанатики убили в Тегеране русского посла Александра Грибоедова, и, желая задобрить рассерженного царя, персидский шах подарил ему свой алмаз.
      "Из всего золотого запаса хотел бы я иметь один этот алмаз, - думал Маслов. - Омытый грибоедовской кровью, он стал бы талисманом моей поэзии. Мне нужна всего лишь одна капелька крови гения, чтобы писать вдохновенно. Неужели я не создам ничего выдающегося - ни поэмы, ни вечной стихотворной строки? Чего-то мне не хватает, а чего - не пойму..."
      Он постоянно сомневался в себе, часто уничтожал свои стихи, а потом ходил с темным беспокойством. "А ведь прав Долгушин, что в России больше не рождаются гении. Племя литературных гигантов вымерло, Россия опустошена преступлениями, прохвост и шпион стали ее героями. Пролетарий борется с буржуем за перераспределение прав и богатств, им нет дела до взлетов творческого духа, до поэзии, до истории". Маслов остановился, пораженный неожиданной мыслью. "Для чего же надо сохранять на бумажном листке движение истории? Она подделывается тогда, когда делается, и сам я тоже фальшивомонетчик истории. Куда же идти? Да, ведь я иду в кабак!"
      Он пошел к городской площади, на которой вздымал в вечернее небо свои синие купола казачий собор. Закат, стекая с куполов, окрашивал стены в синее пламя. Маслов вспомнил, что в прошлом году атаман Анненков похитил из этого собора знамя Ермака.
      "Стервец! Украл русскую реликвию и с ней воюет против русских".
      А он, прапорщик Маслов, русский дворянин, поэт, против кого сражается он? Против своего народа?
      Улюлюканье, гогот, свист оглушили Маслова. У собора толпились люди, а на ограде висели рисованные цветными карандашами портреты: Антон Сорокин печальный, Антон Сорокин - улыбающийся, Антон Сорокин - плачущий. "Жизнь короля сибирских писателей", - кровавыми буквами извещал плакат.
      Увидев в кольце любопытных самого Антона Сорокина, поэт стал пробираться к нему. Агент из военного полевого контроля строго спрашивал, для чего Сорокин вывесил свои портреты.
      - А почему повсюду портреты какого-то навозника? Я живу здесь двадцать лет и только что полез на забор, а навозник уже все стены запакостил...
      - Это кто же навозник?
      - Да хотя бы и ты. Навезли вас со всей России, - значит, навозники...
      Озадаченный агент начал срывать портреты.
      - Ну и свобода, ну и равенство! - насмешливо приговаривал Сорокин, и серое, чахоточное лицо его просияло.
      - Пошли в управление контроля, там тебе покажут свободу, научат равенству, - сказал агент.
      - Оставьте его в покое! - крикнул Маслов. - Привет Антону Сорокину!
      Агент знал, что Маслов из ближайшего окружения адмирала, и, козырнув поэту, отошел. Толпа распалась.
      - Ты куда? - спросил Сорокин.
      - В "Летучую мышь" пойдем?
      - Что станем делать?
      - Пить вино, читать стихи.
      Кабачок омской богемы находился в полуподвале, на редкость мрачном и скучном, и все же его любили поэты, певички, артисты. В "Летучую мышь" заглядывали дамы великосветского общества, офицеры, банкиры, филеры, здесь гуляли чехи, англичане, французы, японцы. Тайно торговали кокаином, опиумом, золотой валютой, женским телом.
      Маслов и Сорокин заняли столик у маленькой сцены. Освещаемые колеблющимся дымным светом свечей, они пили скверное вино, спорили о поэзии, осыпали друг друга колкостями и, как никто здесь, нуждались друг в друге.
      - У тебя не хватает раскованной дерзости, ты чересчур уважаешь авторитеты, - издевался Антон Сорокин. - Твой талант направлен к одной цели - как бы не обсказаться смелым словечком. Ты всегда будешь второстепенным поэтом третьего ряда.
      - А тебе хочется жить в состоянии дикой свободы? Вот у тебя избыток бесцеремонности и демагогии, это ставит твою поэзию на уровень злобы дня, - возражал Маслов.
      - То-то, что злобы дня! Стихи должны бить, как в морду подкова. За дешевую демагогию верховный загоняет в каталажку, на каждое честное слово надевает намордник. - Сорокин сдвинул на кончик облупленного носа очки, и глаза - черные, матового блеска, дьявольской глубины - скользнули по Маслову. - В Колчаковии ложь стала необходимостью, правда опаснее революции, не потому ли вы устраиваете спектакли с виселицами на всех площадях Сибири?
      - Политика не тема для поэтических бесед, - миролюбиво возразил Маслов. - И нельзя не верить в авторитеты.
      - Самые передовые идеи стареют, самые великие авторитеты умирают. "Все подвергай сомнению", - советовал Маркс. Я следую его совету.
      - Ты сказал о наморднике на честное слово, Антон. Ну что же, цензура оберегает нас самих от себя, только и всего. А ты - намордник.
      - Развитие мысли за всю историю человечества в глазах цензоров выглядело как ересь, - усмехнулся Антон Сорокин. - Только такие поэты, как ты, не боятся цензуры. Чего бояться блеска там, где ничего не блещет.
      В кабачке пошумливали опьяневшие прапорщики, взвизгивали дамы, начинали затейливые споры чехи. На дощатой сцене вспыхнул огонь, появились и сели у костра четыре одетых в отрепья человека. Это был знаменитый в Сибири ансамбль "Бродяги". Четыре баса грянули: "Бродяга к Байкалу подходит, о родине что-то поет", - и кабачок словно продуло ветром.
      Антон Сорокин не сводил взгляда с темных, как бы высеченных из мрака певцов. Каторжная песня была для него родной и нетленной и вызывала тоскливую любовь к Сибири.
      Маслов, прикрыв веки, тоже слушал песню. Кабак словно наполнился светлым туманом, кедры и сосны, и вершины хребтов, и байкальские воды возникали из него, как из сна. На какие-то мгновения Маслов унесся в будущее, неясное, как туман. Из этого тумана проступали только выразительные глаза Антона Сорокина да его сухой, страдальческий рот.
      - У поэтов есть общий язык с природой, но мы не понимаем друг друга. Нас разъединяет политика, отталкивают идеи, - грустно сказал Антон Сорокин.
      - Не хочу я спорить, потому что ты все переводишь в плоскость политики. Меня же интересует одна литература. Она, словно Тихий океан с его бесчисленными островами, неоглядна. Мой остров - лирическая поэзия.
      - Тогда читай стихи.
      Маслов отбросил со лба желтые волосы, в глазах, сизых и узких, зажглось отражение свечи.
      Мы носим воду в декапот
      Под дикой пулеметной травлей.
      Вы рассказали анекдот
      Об императоре, о Павле,
      Не правда ль, странный разговор
      В лесу, под пулеметным лаем?
      Мы разошлись и не узнали
      Живет ли каждый до сих пор,
      Но нас одна и та же связь
      С минувшим непрестанно вяжет...
      А кто о нашей смерти, князь,
      С тоской грядущему расскажет?
      От мира затворясь упрямо,
      Как от чудовищной зимы,
      Трагичный вызов Вальсингама,
      Целуясь, повторяем мы.
      Ведь завтра тот, кто был так молод,
      Был всеми славлен и любим,
      Штыком отточенным проколот,
      Свой мозг оставит мостовым...
      - Последние строчки словно удар ножа. Ты, Маслов, все же поэт, и это роднит нас, хотя наши профессии исключают всякое духовное родство. Ты официальный убийца в мундире, я - мирный счетовод. Но я говорю тебе жизнь убить невозможно...
      - Брось, Антон, - попросил, морщась, Маслов. - Я устал от пушечного грома и револьверного лая. Я хочу тишины. И еще тоскую по будничной мудрости жизни. - Подвижные брови Маслова напряглись, ноздри раздулись; он смотрел, не отрываясь, в иссушенное лицо Антона Сорокина, словно ждал от него неведомых истин.
      - Поэты ищут краски и запахи, что придают жизни аромат и вкус. Поэтов всегда волнуют трепетные поиски истины. Любви! Счастья! Счастье заключено в поисках счастья, а ты толкуешь о какой-то будничной мудрости, - сказал Сорокин. - Вздор! Жить в одной созерцательной тишине невозможно. Как счетовод я живу бесшумно, как поэт готовлю новый скандал верховному правителю России. Бунтую против зла и несправедливости, а я ведь тоже люблю поэзию. И вот вместо лирических вечеров устраиваю скандалы политического характера, и каждая стерва может перегрызть мне горло. На днях обратился с воззванием закрыть сумасшедшие дома. Вся Сибирь сошла с ума, и нет нужды держать сумасшедших в заключении. А мания безумия совершенно небывалая - боязнь красного цвета. "Стоит пронести по улице красный флаг - моментально затрещат револьверы", - писал я в своем воззвании.
      - Зачем тебе это? - тоскливо спросил Маслов. - Ведь тебя действительно измордует первая шавка.
      Маслов был свидетелем скандалов Антона Сорокина, дважды спасал его от полевого военного контроля. Маслов не понимал причин, толкавших застенчивого, скромного человека на скандалы. На опасные к тому же скандалы.
      - У тебя отважное сердце, ты обладаешь острым умом. Для чего же тебе бессмысленные поступки, Антон?
      - Сейчас лучше быть идиотом, чем мудрецом. Сегодня я спасаю большевиков от колчаковских жандармов, завтра спасу от красных тебя. Спасу лишь только потому, что ты поэт, - рассмеялся Антон Сорокин. - Я мягкий, я эластичный? Врешь ты все, Маслов! В моих жилах течет жаркая кровь авантюриста...
      Звон гитар, разухабистый хор заглушили слова Антона Сорокина:
      Наши наших в морду бьют,
      Чехи сахар продают...
      С разными вариациями хор исполнил такие же частушки про французов, англичан, американцев. Маслов морщился, словно от зубной боли, слух его оскорбляла балаганная грубость частушек.
      Рядом с ними спорили полупьяные прапорщик и капитан. Сперва спорили приглушенно, боязливо, наконец прапорщик распалился:
      - Адмирал - правитель, который есть, но которого не существует. Он виновник всех наших несчастий, а я еще должен улыбаться? Что за проклятие повисло над нами! С красными деремся мы, поручики и прапорщики, мы побеждаем, нас предают...
      - Твоя болтовня - уже предательство, - сказал капитан.
      - Чистого предательства нет, есть обстоятельства, вынуждающие к нему...
      Капитан пристукнул кулаком по столешнице.
      - Твое счастье, что я не шпион. Беда же адмирала в том, что каждый сопливый прапорщик вроде тебя делает у него политику. Прапорщики устраняют неугодных деятелей, прапорщики ужасают мужиков, прапорщики грабят буржуев. Ты забыл, какие фокусы вытворяет офицерская каста в Омске?
      - А я и не помнил. Я кормил вшей на фронте, а тыловая сволочь закрепляла свои успехи моей кровью. Тыловые офицеры гоняются за призраком власти, хотят казаться сильными, вместо того чтобы быть сильными. Нас же, фронтовиков, адмирал обманул самым подлым образом.
      - В чем ты видишь обман?
      - Наше самопожертвование оплевано, наш патриотизм осмеян. Мы защищали Россию от немцев, защищаем ее от большевизма, а кланяемся своим же военнопленным. Раненый русский офицер умоляет чешского солдата взять его в товарный вагон - до такого срама мы еще не опускались. Я, прапорщик белой армии, должен козырять какому-то генералу Сыровому. Он и генералом-то стал по прихоти Колчака.
      - Адмирал имеет право давать звания, на то он и верховный правитель. - Капитан опять пристукнул кулаком. - На то он и диктатор.
      - В омской тюрьме ночью расстреливают арестантов, подозреваемых в партизанстве. На рассвете военный трибунал приговаривает расстрелянных к смертной казни. В полдень уже известно - расстрелянные не партизаны, а мирные обыватели. Вот и весь кодекс его диктатуры.
      Дверь распахнулась, оркестр перестал играть, офицеры вставали, прищелкивая каблуками, отдавая честь.
      В кабачок вошли Колчак и Анна Тимирева, сопровождаемые охранниками. Госпожа Тимирева прошла к столику так, словно пронесла хрустальный сосуд.
      Маслов, задыхаясь от покорной нежности, не сводил взгляда с властных, веселых ее губ: казалось невероятным, что в пропахшей винным перегаром атмосфере молча улыбается женщина, одно слово которой сделало бы его счастливым.
      На сцене опять заиграл оркестрик. Появилась рыжеволосая певичка, объявила надтреснутым голоском:
      - "Гори, гори, моя звезда", любимый романс его превосходительства адмирала Колчака...
      Адмирал слушал давно позабытый романс, упершись локтями в столик, подавшись вперед; Анна сидела прямо, победоносно, стараясь уловить смысл романса. Слова возникали и таяли - недоговоренные, непрочувствованные, оставляя легкое беспокойство.
      - Современный романс на стихи Георгия Маслова, лучшего поэта Сибири, - объявила певичка.
      Ее надтреснутый голосок стал унылым и плачущим, мелодия тускло замерцала в прокуренном воздухе. Маслов недовольно завертелся на стуле, к нему подбежал лакей с бутылкой шампанского, завернутой в снеговую салфетку. Хлопнула пробка, взыграла искристая струя.
      - Презент от его превосходительства, - шепнул лакей.
      - Вроде шубы с барского плеча! - Антон Сорокин поднялся со стула. Тише, вы, навозники, когда говорит Антон Сорокин - мозговой центр Сибири! Я думаю - я великий писатель, но, возможно, я только хороший счетовод. Другие думают, что они новые наполеоны, а на деле обыкновенное дерьмо...
      В зале стало неприятно тихо, все повернулись к Сорокину.
      - Предлагаю тост за такого же великого человека, как я. За адмирала Колчака! Пожелаем адмиралу вернуться на военный корабль, а не томиться в степном городишке, где нет ни моря, ни эскадры.
      - Я заткну тебе глотку! - Капитан вскочил со стула.
      - Никто не поддерживает моего тоста? Тогда вы желаете зла нашему адмиралу. Я бы на его месте...
      Охранники схватили за руки Сорокина, поволокли к выходу. Маслов бросился к столику адмирала.
      - Он же безумец, ваше превосходительство! Он поэт, но он безумец. Что скажут иностранцы, если сажают в каталажку поэтов, ваше превосходительство!
      - Не трогайте безумцев, - попросила Анна, кладя пальчики на рукав адмирала.
      - Оставьте его! - Колчак вынул батистовый платок, брезгливо вытер ладони. - Пойдемте, Анна Васильевна. Здесь душно.
      3
      Пасмурный сидел адмирал в домашнем кабинете миллионера Злокозова.
      Богатейший человек, Злокозов кроме золотых приисков на Урале имел сталелитейный завод в Златоусте, паровые мельницы в Петропавловске и Омске, большую дачу в урочище Боровом, под Кокчетавом. Теперь Злокозов гордился, что в его омском особняке поселился верховный правитель России: это придавало и дому, и фамилии фабриканта особый, исторический отблеск.
      Десять великолепно обставленных комнат были в распоряжении адмирала и Анны Васильевны. Она, правда, усмешливо говорила, что обстановка похожа на смесь купеческого жирного тщеславия и мещанской изысканной лжи.
      Квартиру адмирала охраняли стрелки Мильдсексского батальона, выделенные командиром английского экспедиционного отряда. Адмирал никому не доверял, кроме этих стрелков: англичане были самыми надежными его союзниками.
      Адмирал нервно и торопливо курил, положив ноги на решетку камина. Неопределенная тревога овладевала им, словно в кабинете находилось что-то незримое, но угрожающее.
      Адмирал обладал незаурядной храбростью, но дух его двигался только по узкой военной тропе; он не имел глубоко продуманных целей в своей борьбе с большевизмом и не знал, какой будет его новая Россия.
      "Дом Романовых развалился, династию восстановить невозможно. Да и не нужно. Я создам в России империю воинствующего разума". Он поморщился при этой мысли и стал думать уже о себе.
      "Почему-то я все чаще чувствую в себе постороннего. Он наблюдает и анализирует мои поступки совершенно иначе, чем я сам. Он постоянно и назойливо опровергает меня, называет мою мечту о власти похотью честолюбца. А ради власти я постоянно лицемерю, всем своим видом говоря подчиненным: "Я нуждаюсь в вас больше, чем вы во мне. Не покидайте меня в трудные часы моего правления". А ведь все они - пешки в моих руках, и только с одним человеком я могу быть искренним".
      Колчак посмотрел да фотографию Анны Васильевны - она была снята в широкополой соломенной шляпе, с букетом роз. Ее юное, с тонкими чертами лицо казалось особенно значительным из-за темных блестящих глаз.
      "Что ни говори, но Анна Васильевна редкостная женщина. Из тех женских натур, что следуют за своими возлюбленными на край света, жертвуют всем, что имеют, во имя их славы или победы. - Адмирал потрогал георгиевский крест. Он получил его в бою за храбрость в Порт-Артуре и гордился наградой. - А ради таких возлюбленных мужчины способны и на подвиг и на предательство. Ради них мы становимся поэтами, шпионами, рыцарями, палачами. Анну Васильевну можно любить, можно ненавидеть, нельзя только не замечать ее. Она напоминает леди Гамильтон - так же хороша, сердечна и бескорыстна. Ее любовь помогает мне в самые трудные дни: она проехала из Ревеля в Омск через всю тифозную, голодную Россию, не пугаясь теплушек, вонючих нар, вшивых пассажиров. Любовь гнала ее неудержимо..."
      Он опять почувствовал незримую опасность: что-то постукивало тихо, но четко, строго, как метроном. Он, старался уловить, откуда идет этот странный, механический звук, но так и не уловил и забыл о нем.
      Из окна был виден Иртыш, за ним бескрайняя равнина. Степной ландшафт казался необозримым, и только мыслью можно было достигнуть переднего края фронта. Войска сражались где-то под Вяткой, Сарапулом, Бугурусланом, линия фронта напоминала гигантский лук, и стрелы трех белых армий летели к Москве, направленные рукой адмирала.
      Колчак удовлетворенно вздохнул и перевел взгляд на мачту радиостанции. Радио связывало его с Лондоном и Вашингтоном быстро, но ненадежно. Станцию и особняк охраняли стрелки Мильдсексского батальона, у парадного подъезда каменел часовой - румяный, высокий стрелок в морской шинели. Своим цветущим видом он как бы символизировал всех "томми", несущих свою нелегкую службу в колониях Британской империи. Адмирал видел заиндевелые брови часового, легкую куржавину на волосах, даже львов на медных пуговицах шинели: он любил все, что связывало его с английской историей, ее культурой, ее обществом. Любовь к Англии была равноценна его ненависти к немцам. Адмирал не только прекрасно говорил, но и часто мыслил по-английски. Вот и сейчас, думая об Анне Васильевне, он процитировал Редьярда Киплинга - любимого поэта: "Две вещи на свете словно одно: во-первых - женщины, во-вторых - вино; но слаще женщин, вкуснее вина есть для мужчин - война..." "Война прекрасна, война везде и всегда хороша. Я верю только в войну, она стала моим религиозным убеждением. А любовь высшая награда мужчине, занятому ремеслом войны".