- Я была невольной свидетельницей разговора Долгушина с моим дядей, сказала Ева. - Долгушин готовит против вас психическую атаку.
      - Что, что? - спросил Азин. - Как вы говорите - психическую атаку?
      Ева, как могла, рассказала о психической атаке, задуманной Долгушиным.
      - Очень интересно! Этот Долгушин совсем не дурак! Спасибо вам, поблагодарил девушку Азин. И, подумав, спросил: - А что вы думаете делать, Ева?
      Она ответила сразу же, как о давно решенном:
      - Поступлю добровольцем в вашу дивизию. Я могу быть телефонисткой, сестрой милосердия. Умею ездить верхом и даже, даже, - Ева смущенно покашляла, - даже стрелять из браунинга.
      - Вы любите лошадей? Я тоже от них без ума. - Азин улыбнулся внезапно пришедшей веселой мысли. - У меня есть смирнейшая кобыла Юська. Лупил у нее под ухом из маузера, пока не приучил к выстрелам. Чудесная лошадка, я дарю ее вам.
      38
      По бревенчатым стенам лесного полустанка Юски хлестал ветер, косыми леденящими полосами пробегал дождь; в зыбких косяках раскачивались, глухо шумя, пихты.
      Командарм одернул суконную гимнастерку, пригладил ладонью торчащие волосы. Все еще хмурясь - он не терпел эффектных фраз, - заговорил:
      - Мы солдаты и знаем, что такое дважды превосходящие силы противника. А наш - умный, опытный, хорошо вооруженный - противник станет драться отчаянно. - Командарм приостановился, будто прислушиваясь к барабанящему в окно дождю. - У нас же есть мужество великой и справедливой идеи. Мы сражаемся за все, что нам дала революция. Завтра - седьмое ноября. Завтра на рассвете мы начнем штурм мятежного Ижевска. Командующим всеми войсковыми частями назначаю Азина. Предупреждаю; подкреплений не просить. Их нет. Патронов не требовать. Их нет. - Шорин чуть усмехнулся в жесткие усы. - Я хотел сказать - патронов самая малость, все равно что нет. Никаких дополнительных приказов не ждать, каждый командир действует по обстоятельствам. И каждый должен сделать все возможное и все невозможное для освобождения Ижевска! В добрый час!
      Азин так и не уснул в эту предпраздничную ночь. Перед рассветом он почувствовал неясное беспокойство: все, казалось, было хорошо, все надежно, на исходных позициях стоят боевые полки. Центральную позицию перед городом между деревнями Завьялово и Пирогово занимают части Третьего сводного полка Северихина. В отваге его Азин не сомневался. Не волновался он и за Четвертый полк: Чевырев уже вышел на берег озера около оружейного завода. На правом фланге стоят Полтавский и Смоленский полки. Все казалось ясным и обоснованным: сперва артиллерийская подготовка, потом Северихин, Чевырев, Дериглазов начнут штурм.
      При всей точности плана операции неясное беспокойство не оставляло Азина. Все думалось: упущены какие-то мелочи, которые могут изменить ход событий. Азин с неохотой поставил на стыке центра и правого фланга только что прибывший из-под Казани Второй Мусульманский полк. Полк этот сформирован наспех из дезертиров, мешочников, спекулянтов. Сейчас уже нет времени что-то изменять в плане штурма, Азин лишь запомнил: Второй Мусульманский ненадежен. Да вот еще Воткинск! Чтобы лишить ижевских мятежников помощи из Воткинска, Шорин приказал перебросить Первый пехотный полк. Пехотинцы пройдут в эту ночь сорок верст, чтобы на воткинской дороге соединиться с матросским отрядом Волжской флотилии. Успеют ли они подойти, соединятся ли?
      Азин не только нервами - кожей своей ощущал приближение грозных минут. Не выдержав беспокойства, он надел полушубок, вышел из вагона.
      От земли поднимался туман, и был он новой непредвиденной случайностью. В сырых передвигающихся завесах все стало зыбким, неопределенным, угрожающим. Вязкая мгла скрывала рельсы, кюветы, лес, в котором есть безымянное озеро. На его берегу Четвертый полк Чевырева готовится к захвату оружейного завода.
      Азин думал о том, что рядом, в сосняке, ивовых кустах, неубранной конопле, притаились красноармейцы. Вокруг сыро, промозгло, знобко; ни человечьего вскрика, ни железного лязга в этой туманной, полновесной, болезненной тишине.
      Из кустов неслись слабые шорохи, трески, шепотки. За спиной Азина кто-то шумно вздохнул, и он увидел лошадиные ноги, шагающие к нему. За лошадьми выплыла легкая черная фигурка.
      - Еще слишком рано, Шурмин, - сказал Азин. - Спал бы, я бы тебя разбудил.
      - Не могу я спать в такую ночь.
      Из тумана черными зеркалами проявлялись затоны извилистого озера. Начинаясь у железнодорожного полотна, озеро уходило к северной окраине оружейного завода. Там оно превращалось в непроходимое болото.
      Если туман сердил Азина как неожиданная помеха, то Чевырева он радовал, словно добрый союзник. Туман позволял Четвертому полку перейти через озеро и незаметно подобраться к заводским цехам. Чевырев выслал разведчиков и, сидя на корточках, грел руки над робким, желтым, как цветок подсолнуха, костерком.
      Азин и Шурмин появились из тумана бесшумными тенями.
      - Озеро глубокое? - спросил Азин.
      - По горло на самых мелких местах. Пулеметы над башками нести придется.
      - Пора бы начинать переправу...
      - Разведчиков жду, вот-вот вернутся.
      - Ты не забыл, какой сегодня день?
      - Пятница. А что?
      - Праздник! Седьмое ноября. Годовщина революции, а не простая пятница.
      - Смотри-ка ты, а я и вправду забыл, - удивился Чевырев. - Господи боже, кто-то выживет из нас в этот великий день?..
      Послышались всплески воды, на берег вскарабкался полуголый разведчик. Фыркая, отряхиваясь, подпрыгивая на одной ноге, он сообщил вятским быстрым говорком:
      - Прошвырнулся по тому берегу, значица. До самого до завода проколесил, чисто-начисто пусто. А на заводском дворе, значица, хоть лопатой беляков огребай. Видел своими глазами, до самого заплота доползал...
      - Приготовиться к переправе, - отдал короткую команду Чевырев. По невидимым кустам прокатился настойчивый шепоток: приготовьсь, готовьсь, товьсь...
      Чевырев стал раздеваться, не видя, но угадывая, что рядом разоблакаются его бойцы. Оттого что сотни людей вместе с ним войдут в студеную воду, он почувствовал себя бодрее. "Мятежники не выставили даже дозоров, уверены, что мы не полезем через озеро. А ведь в таком тумане нас можно накрыть, как перепелов".
      Чевырев вошел в озеро: по телу побежали острые мурашки, озноб подобрался к горлу, ноги увязали в донном иле. Он видел только одни головы да пулеметы и винтовки, поднятые над ними.
      Чевырев посмотрел на только что оставленный берег. Туман редел, выдвигая из своих глубин все новых и новых красноармейцев. Ухая от морозящей воды, они вбегали в озеро, поднимая на вытянутых руках оружие. Твердые, зоркие глаза Чевырева не смогли разыскать на берегу ни Азина, ни Шурмина.
      ...Часам к десяти утра туман стал расходиться. В дымном от непрекращающихся пожаров небе появилось чахлое, без золотого блеска, солнце. В его вялом, равнодушном свете особенно жалкими казались деревушки Завьялово и Пирогово, грязные холмы, голые березы на них.
      За этими холмами был Ижевск.
      За этими же холмами скрывались многоверстные окопы с пулеметными гнездами, опутанные колючей проволокой. Заграждения тремя ощеренными рядами с востока, юга и запада прикрывали мятежный город.
      В это мокрое праздничное утро Азин, сопровождаемый Шурминым, объезжал позиции, хотя и без того знал расположение всех полков и рот. Он ехал рысью, весело поглядывая на своего юного связного, то и дело поправляя красный шерстяной шарф на груди. По широкому, бросающемуся в глаза шарфу бойцы отличали его от всех командиров.
      Азин видел, как расслаивался, истаивал туман, а вместе с ним улетучивалось и недавнее беспокойство. В Азине появилась уверенность в успехе штурма. Как зародилась эта уверенность, он не мог бы объяснить даже себе, но она дала ему бодрость, ясную силу и легкую приподнятость, что так необходима в самые напряженные минуты.
      Азин проехал на позицию Северихина. Красноармейцы узнали его, невыспавшиеся лица их улыбались.
      - Твои бойцы измучились от одного ожидания, а, Северихин?
      - Когда будет сигнал к штурму? - спросил Северихин.
      - В одиннадцать часов. Жди орудийного залпа. Полчаса осталось, сказал Азин.
      - Самосаду нет. Перед штурмом покурить страсть как охота.
      - Держите! - подал Шурмин пачку махорки. - Мой солдатский паек, пять дней в кармане таскаю.
      - Вот это подарочек, да еще в день седьмого ноября!
      Северихин сразу же набил трубку. Раскуривая, наклонил голову, к чему-то прислушался.
      - Ты ничего не слышишь? - внезапно спросил он Азина.
      - Нет, ничего. Нет...
      - Духовой оркестр где-то играет...
      Теперь уже все уловили звуки оркестра. Азин приподнялся на стременах, вытянул шею, завертел головой. Лутошкин сказал:
      - А я и мелодию узнаю. "Наверх же, товарищи, все по местам". Ну да, мелодия "Варяга".
      За бурыми холмами росла лихорадочная волна музыкальных звуков. Она катилась к Завьялову и Пирогову, и, как бы уступая ей дорогу, смолкли все посторонние звуки.
      На одном из холмов сверкнули под солнцем медные трубы, тарелки барабанов и появились музыканты. За ними возникли черные, размашисто шагающие цепи. Первая, вторая, и пятая, и десятая - шли дворянские, купеческие, кулацкие сынки. В стремительном темпе взлетающих ног была какая-то твердая механическая сила.
      - Они опередили нас! - крикнул Азин. - Давай, Шурмин, скачи к Дериглазову. Пусть подпустит офицеров как можно ближе, а потом из пулеметов их!.. А хорошо, черти, идут! Пьяны, что ли? Северихин, полное спокойствие. Собьешь их с парадного шага, кавалеристы довершат дело. Азин помчался к полустанку, где находился кавалерийский полк.
      Над передней цепью, шагавшей с особенным шиком, клубилось бело-зеленое знамя, открывая скорбный лик Иисуса Христа. Рядом со знаменем, вздымая над головой большой крест, шел чернобородый священник. Сбоку от него шагал офицер в кавалерийской фуражке, с маузером в руке. Северихин приметил и правофлангового: грузин в алой черкеске самозабвенно вскидывал левую ногу.
      - Не страшно, Игнатий Парфеныч? - спросил Северихин, становясь на колени перед пулеметом.
      - Тоскливо до боли. Может, эта тоска и есть страх?
      После возвращения из плена Лутошкин стал обучаться стрельбе из винтовки. Стреляя по деревянным человеческим фигурам, он испытывал неприятное ощущение: все чудилось, что, находясь в полной безопасности, расстреливает далеких, беззащитных людей. Теперь же, когда Игнатий Парфенович видел идущих офицеров, неприятного ощущения не было. Люди в приближающихся цепях превратились в удобные подвижные мишени. Они двигались все так же равнодушно, блестя штыками, загнанно вздыхая. Игнатий Парфенович скосился на побледневшее, со сжатыми губами и удивленными глазами лицо Северихина. Командир полка, опустив бинокль, смотрел на красноармейцев, притаившихся в кустах, буераках, ноябрьской грязи, освещенных чахлым солнцем, последними облачками испарявшегося тумана.
      До передней офицерской цепи оставалась какая-то сотня шагов...
      - Девяносто семь, девяносто шесть, - автоматически отсчитывал шаги ротмистр Долгушин. Он шел сбоку колонны, взмахивая маузером. Психическая атака, разработанная им в бессонные ночи, перестала быть болезненной мечтой, - она воплотилась в чудовищную действительность.
      Теперь уж никто и ничто не остановило бы этих молодых, сильных людей со штыками, взятыми на руку. Они шли в психическую атаку не потому, что Долгушин опьянил их словами о воинском долге, любви к Отечеству, бессмертной славе, - их гнала ненасытная злоба.
      - Восемьдесят шесть, восемьдесят пять, - продол жал он отсчитывать шаги. - Я сам иду рядом со всеми Мы все сейчас как герои. - Долгушин не хотел сознавать, что никогда не будет героев, сражающихся против своего отечества. Внезапно он уловил новый музыкальный ритм оркестра. Понял, что оркестр играет уже легкий, пританцовывающий Егерский марш. Как празднично ревут трубы, с какой удалью ухают барабаны! - Семьдесят восемь, семьдесят семь. - Долгушин убыстрил свой шаг, и вместе с ним ускорила ход и первая цепь. Еще звучнее защелкало бело-зеленое знамя, ярче просиял крест над головой отца Андрея. "Славно идет поп, у него военная выправка, а смелости хватит на двух фельдфебелей. Что за звериная сила в Несторе Чудошвили! Прохвост, каннибал, но в мужестве ему не откажешь". - Шестьдесят пять, шестьдесят четыре... - Долгушин подался вперед, чтобы увидеть первого красноармейца. Красные озираются, испуганно вскидывают головы.
      Долгушин уже не шел, а бежал с обезображенным злобой лицом...
      Круглые огненные разрывы, дымные смерчи встали за спиной идущих офицеров.
      Северихин поднялся из кустов во весь свой высокий рост...
      - Огонь! - скомандовал он.
      - Огонь, огонь, огонь! - пошло от бойца к бойцу короткое смертоносное слово. Заработали пулеметы, загрохотали винтовочные залпы. Голос Северихина растворился в лавинном реве: красноармейцы вскакивали с земли, вырастали из-за кустов...
      Дериглазов исполнил азинский приказ - подпустил офицеров на пятьдесят шагов. Он бежал над лежавшими в жидкой грязи бойцами, орал хрипло и грозно:
      - Не поднимать башков!
      После пулеметных очередей, когда офицерские цепи смешались, приостановились, закрутились на месте, Дериглазов швырнул в них гранату.
      - За революцию!
      Началась общая схватка: дериглазовцы дрались прикладами, штыками, хватали офицеров за горло, прыгали на них, сшибая на землю тяжестью тел.
      Шурмин переживал незабываемый час своей жизни: минуты спрессовывались в миги, но время будто приостановило бег. Потеряв ощущение времени и места, он обостренно видел разорванные картины схватки.
      На него надвинулось шуршащее тяжелым шелком знамя. Шурмин схватился рукой за древко, знаменосец упал, увлекая с собой и его. Шурмин выбрался из-под знамени, наступил сапогом на лик Христа, отодрал зеленый шелк от древка. Кто-то властно дернул за знамя. Шурмин обернулся. Чернобородый священник замахнулся на него большим серебряным крестом, Шурмин выстрелил. Священник рухнул лицом в грязь.
      Новая фигура привлекла внимание Шурмина: здоровенный барабанщик шел к нему, прикрывая грудь медной тарелкой.
      Красноармеец-татарин с размаху всадил штык в живот барабанщика: тот, скорчившись, сел на землю. А Шурмин уже видел новую отвратительную картину: грузин, похожий на огромную алую осу в черкеске, застрелив красноармейца, собирался сокрушить прикладом второго. Сзади на грузина прыгнул Дериглазов.
      Шурмин вертелся на месте, не выпуская из рук упругий шелк, пока не сообразил: вражеское знамя - прекрасный трофей. Он стал обматывать шелком грудь, но тут что-то ожгло его и швырнуло на убитого священника.
      В глазах Шурмина вспыхнул белый слепящий свет, и все почернело.
      Азин едва сдерживал желание кинуться в гущу рукопашной схватки. Еще вчера он так и поступил бы. Сегодня же он находил в себе силу - не поддаваться соблазну. Командарм возложил на него ответственность за штурм мятежного города, и страх за возможный неуспех удерживал, и этот страх был важнее самого отчаянного героизма.
      Азин следил за психической атакой с высокого бугра около железной дороги. Под бугром в березовой роще стояли кавалеристы Турчина. Он ходил по узкому гребню бугра, поглядывал на далекие дымные, то и дело меняющиеся картины боя, ожидая, когда офицерские цепи попадут под перекрестный огонь Северихина и Дериглазова. Азин надеялся: как только офицеры побегут кавалеристы Турчина станут рубить, колоть и гнать, гнать их до самой смертной черты. Кавалерия побеждает внезапностью, и почти невозможно пехоте отбиваться от ее атак. Эту старую, любимую всеми кавалеристами истину знали Азин и Турчин и верили в нее. Но вот психическая атака сменилась рукопашной схваткой, схватка развернулась на трехверстной дуге перед городом, а офицеры все еще не бежали. Военный опыт помогал им больше, чем безумие психической атаки.
      Азин почувствовал опасность изменившейся обстановки сражения. Словно подтверждая его опасения, у бугра появился всадник. Азин узнал Гарри Стена, которого он назначил командиром "дикой роты" Второго Мусульманского полка.
      Стен без шапки, с лицом, залитым кровью, чуть ли не сваливаясь с седла, крикнул:
      - Рота полностью истреблена! Офицеры обошли нас с правого фланга, бойцы Второго Мусульманского бегут...
      Азин, готовый к неприятным известиям о Втором Мусульманском, все же был потрясен сообщением Стена. Оттянув на груди красный шарф, он одним махом очутился в седле.
      Конная лавина хлынула за промчавшимся с бугра Азиным, вздымая тяжелую грязь. Турчин догнал Азина, и они поскакали к Завьялову, куда сместился центр боя.
      Кавалеристы обрушились на офицеров, и началась схватка конницы с пехотой, в которой человеческая жизнь зависит от глупейших случайностей. Азин появлялся в самых опасных местах, но пули, клинки, штыковые удары миновали его.
      Над смрадным, захмелевшим от крови, отяжелевшим от грязи, огня и пороха полем висело тусклое негреющее солнце.
      Ни красные, ни белые не знали, что сражение продолжается пятый час, что число убитых и раненых с обеих сторон уже достигло двух тысяч. Бойцы Чевырева прорвались на оружейный завод и сражались на дворах, в цехах, на заводской плотине. Но чевыревцы не педозревали, что северихинцы и дериглазовцы прикладами сбивают проволочные заграждения, рвут их голыми руками, ложатся на зыбкие колючие ряды, что они уже захватили три линии окопов, а теперь с помощью кавалеристов Турчина гонят офицеров в центр города. А все вместе они не ведали, что бронепоезд "Советская Россия" овладел станцией и стреляет из всех орудий по убегающим частям противника, что матросы Волжской флотилии и пехотинцы Первого сводного полка у деревни Динтем-Чабья разгромили воткинцев, спешивших на помощь ижевцам. О последнем событии не знал даже Азин, появлявшийся в самых нужных местах в самый необходимый момент. Связные настигали его то у Завьялова, то в Пирогове, то на вокзале. Торопливо и очень точно докладывали:
      - В арсенале засели офицеры. Сдаваться не желают.
      - Бить из орудий, пока не сдадутся.
      - На плотине много мятежных войск. Можно ли хлестануть из гаубиц?
      - Кто будет стрелять по заводу, того я сам расстреляю...
      - Горит тюрьма, а в ней люди, тысяча голов...
      - Что? Люди горят? - Азин огрел нагайкой кубанца.
      Он мчался мимо грязных заплотов, серых домишек, голых тополей по разрытым, в черных блестящих лужах, улицам. Жеребец вынес его к высокой каменной стене, за которой укрывалось мерзопакостное здание с железными решетками на узких окнах. Пожар пока охватил караульные пристройки: часовые бежали, распахнув настежь тюремные ворота. Азин вынесся на просторный булыжный двор, взмахнул шашкой:
      - Сво-бо-да!..
      В пять часов мятежный город пал.
      39
      - Я назначаю вас командиром Вольской и Инзенской дивизий. Ваша задача - помогать Симбирской дивизии при штурме Сызрани. Не подведете? спросил Тухачевский.
      - Да пусть п'оклянет меня мать моя! Мой дед ключи от Смоленска Наполеону не сдал, как же я запятнаю свою биог'афию! Пусть буду последним подлецом, если не оп'авдаю вашего дове'ия, Мишель, - клятвенно заверил Энгельгардт, глядя увлажненными глазами на командарма.
      - Тогда в дорогу! Действуйте смело, решительно и, главное, быстро, напутствовал командарм.
      Энгельгардт с чувством пожал руки Тухачевскому и Каретскому и, откозыряв, вышел. Они проводили его долгими взглядами и, словно боясь высказать друг другу сомнения, молчали.
      - Если бы был другой опытный в военном деле командир, я бы назначил его, - пасмурно заговорил командарм. - Держите с Энгельгардтом постоянную связь, следите за всеми его действиями, - предупредил он Каретского.
      Против Сызрани и Самары командарм уже двинул три дивизии и корабли военной флотилии. Главной ударной силой по-прежнему была Симбирская дивизия. Получив приказ командарма окружить и взять Сызрань, Гай решил разведать оборону противника с воздуха. В его распоряжении имелся трофейный "фарман"; пилот Кожевников, затянутый в коричневый кожаный комбинезон, в шлеме, похожем на шлем богатыря, кожаных перчатках до локтя, рыжебородый и курносый, восхищал всех. Громыхающий самолет его казался загадочным, страшным, как змей из бабушкиных сказок.
      - "Рожденный ползать летать не может" - написал поэт и ошибся. Ползал я по горам, а теперь решил взлететь в небо, - сказал Гай, укладывая в кабину пачки с прокламациями.
      - Сперва смотрите на крылья, потом уже на землю, - посоветовал Кожевников. - Это чтоб голова не кружилась.
      Они летели в легком голубом небе, над желтой октябрьской землей, над россыпью деревушек, тоскливых и серых.
      Гай в бинокль разглядывал позиции белых; сплошные окопы, проволочные заграждения на север и на запад от города.
      Самолет пошел на восток, к Волге. Под крыльями проплыли ажурные переплеты железнодорожного моста, путаница запасных путей большой приволжской станции. Здесь не было укреплений, но стояли слабые заслоны войск.
      "Зачем атаковать в лоб, когда лучше обойти белочехов с востока", решил Гай.
      Самолет промчался над Сызранью. Гай заметил людей, следивших за редкостной птицей, стал сбрасывать прокламации. Листовки, подхваченные воздушными вихрями, уносились в сторону. Ощущение от первого полета было острым, приятным и возбуждающим. Гай, словно опьянев, нетвердо шагал по земле.
      - Для чего вы брали бомбы? - спросил летчик.
      - Так увлекся, что позабыл швырнуть их на головы белых! - Гай отцепил от пояса гранату, передал Кожевникову. - Дарю тебе на всякий случай.
      В тот же день начдив созвал совет командиров.
      - Командарм приказал взять Сызрань, но для этого нужно форсированным маршем пройти полтораста верст. По полсотне верст в сутки придется шагать! У нас в Армении говорят: идущий в гору приближается к богу. Я переиначу пословицу: шагающий в бой приходит к победе. В нашем стремительном походе не должно быть уставших, отставших, изнемогших: за бодростью духа бойцов надо следить, как за исправностью оружия. После воздушной разведки мне ясно - атаковать противника следует с востока, от железнодорожного моста через Волгу. Приказываю Первой бригаде наступать через Сенгелей и выйти на третий день к Сызранскому мосту. Второй бригаде занять Ставрополь и по левому берегу реки идти на Самару. В поход выступаем сегодня же вечером, закончил Гай.
      ...На рассвете третьего октября полки Первой бригады вышли к Волге, в тыл противника. Белые не ожидали нападения с востока, главные силы их вели бои южнее города с Инзенской дивизией. Противник не успел перебросить войска против Гая, красные полки ворвались в город.
      Гай преследовал белых по железной дороге, на пароходах по Волге, пешком по левому берегу реки. Одновременно к Самаре подходили части Четвертой армии, в самом городе началось восстание рабочих. Паника охватила Самару, правительство Комуча с русским золотым запасом эвакуировалось в Уфу.
      Штаб Первой армии перебрался из Пайграмского монастыря в Сызрань. Каретский разместился в здании частного банка, а для командарма и штабных работников занял особняк бежавшего купца. Особняк был самым красивым домом в Сызрани. Каретский осмотрел его роскошные гостиные, кабинеты, спальни с кроватями из карельской березы, текинскими коврами на полу. Заглянул и в библиотеку. У стен стояли большие, красного дерева шкафы, заставленные книгами. Корешки переплетов, тисненные золотом, поблескивали в сером утреннем свете. Каретский достал одну, вторую книжицу - они оказались мастерски сделанными пустыми корками.
      - Форма без содержания, красота без знаний. Гнилой купеческий товарец, - усмехнулся Каретский, подходя к письменному столику, на котором стояли бронзовые часы с фигурками Амура и Психеи. Среди карельской березы и пустых книжных переплетов часы отстукивали минуты, убегающие в прошлое. Каретский положил пальцы на голову Амура.
      Раздался певучий звон, головка завертелась, массивные часы отошли в сторону, открывая тайник в стене. Каретский увидел запыленные бутылки.
      - Сюрприз славный! Давно не пил французского коньяка.
      Каретский не успел вынуть бутылку - позвали к прямому проводу. Вызывал командарм. Каретский следил за телеграфной лентой с таким отвращением на лице, что телеграфист стал читать приглушенно.
      "Энгельгардт оказался предателем. С частью работников своего штаба бежал из Кузнецка. Где скрывается изменник, неизвестно. Примите все меры к розыску и аресту Энгельгардта", - сообщал Тухачевский.
      - Мерзавец! Лично расстреляю, когда попадется в руки! - рассвирепел Каретский, но ругань не принесла успокоения. Победа в Сызрани, оскверненная предательством, теряла свой блеск в его глазах.
      Вечером в штабе армии было весело и оживленно. Только что были получены вести о взятии Самары: в город вошли Вторая бригада Симбирской дивизии и полки Инзенской. Но раньше всех очутился в городе Гая Гай. Про сумасшедший его поступок рассказал Саблин, примчавшийся из Самары на паровозе. Польщенный общим вниманием, он говорил, взмахом руки подчеркивая слова.
      - По Самаре еще разгуливают офицеры и спекулянты, еще на вокзале стоят чешские эшелоны, - говорил Саблин, - а над городом появляется самолет с красными звездами на крыльях, садится на каком-то пустыре, из него выходят двое в кожаных комбинезонах, перепоясанные накрест пулеметными лентами, обвешанные гранатами. Вот так и шагают они на почту и приказывают: "Отбейте-ка, барышни: "Всем, всем, всем! Идет народ, тираны, сойдите в могилу. Мы, красный командир Гай и летчик Кожевников, заняли белую Самару..."
      - Великолепно! - крикнул Каретский. - Прямо хоть картину рисуй: Гай с маузером в руке диктует стихи Андре Шенье...
      - Это не помешало тиранам отрубить голову вашему Шенье, - заметил Саблин.
      - Почему вы злорадствуете по любому поводу? - спросил Каретский.
      - Может, радоваться мне по случаю измены Энгельгардта? Я всем говорил, что он сукин сын.
      На дворе стоял ноябрь - месяц черных троп и палой травы. В небе коченела белая легкая луна, оголенные деревья томились в предчувствии первых заморозков.
      Штаб Первой армии тоже томился от ожидания перемен. Среди командиров и комиссаров ходили слухи об отъезде Тухачевского в Москву, о назначении Гая Гай командармом. Штабисты по вечерам собирались в купеческой библиотеке: все словно захмелели от побед, полноты и яркости жизни, от избытка сил. Они были полны надежд и энергии, и командарм стал их кумиром. Одни восхищались полководческим даром юного командарма, другие - его спокойным мужеством. Третьих покоряла его образованность, четвертые радовались, что командарм приказал собирать редкие картины, книги, музыкальные инструменты, охранять исторические памятники. Но были и такие, что не разделяли общего восторга.
      - Не пролетарского гнезда воробей, - сказал о командарме Саблин.
      Годовщину революции Первая армия отпраздновала парадом. Каретский стоял на трибуне рядом с командармом, любуясь недурной выправкой бойцов, тайно гордясь своим сопричастием к созданию не просто Первой по номеру, но первой и по доблести и дисциплинированности армией революции.
      - Хорошо идут, а выглядят просто орлами, - шепнул ему командарм. Добавил с усмешкой: - Правда, у наших орлов больно уж затрапезный вид.
      Первая армия революции шла в дырявых шинелях, в порыжелых кожаных куртках, в старых сапогах, башмаках, резиновых калошах. Шли бойцы, подпоясанные солдатскими ремнями, - двуглавые орлы на медных пряжках были замазаны красной краской; шли с винтовками всех систем.
      - Каждому овощу свое время. Придет времечко и для мундиров и для блестящих парадов, - ответил Каретский.
      После парада командиры и комиссары собрались в штабе. Каретский зачитал только что полученную телеграмму об освобождении Бузулука Симбирской, теперь официально названной Железной дивизией. "Население Бузулука встречало наши части восторженно, с колокольным звоном и музыкой", - телеграфировал Гай. После телеграммы Каретский объявил постановление ВЦИК о награждении командиров и комиссаров. Отличившиеся в боях награждались золотыми часами, портсигарами, кожаными куртками и даже серебряными подстаканниками. ВЦИК наградил Тухачевского золотыми часами с надписью: "Храброму и честному воину". Торжественный этот день был отмечен дополнительной нормой питания: каждому бойцу выдавали полфунта черного и четвертушку белого хлеба. Красноармейцы передали белый хлеб в детские дома.
      Вскоре операционный зал банка, где помещался штаб, снова был переполнен военными и партийными работниками: Первая армия провожала своего командарма. Командарм подождал, когда уляжется возбуждение, и ровным голосом зачитал прощальный приказ по армии:
      - "Ввиду назначения меня помощником командующего Южным фронтом я сдал командование Первой Революционной армией товарищу Гаю... Расставаясь ныне с вами, с Первой армией, которой пришлось мне командовать более шести месяцев, я не могу, конечно, расстаться с легким чувством. Вместе выдержали мы первые жестокие удары контрреволюции, вместе создавали мы нашу армию, покрывшую себя славой революционных побед, выискивали новые формы, новый дух Красной Армии...
      Я убежден, что на другом фронте я с той же радостью и столь же часто буду читать о победах нашей родной победоносной армии под руководством ее нового доблестного командующего..."
      Наступила пауза. Все молчали в напряженном ожидании. Командарм разрядил напряженную атмосферу словами:
      - У революции появился новый, еще более опасный враг, чем белочехи и эсеры. В Омске царский адмирал Александр Колчак объявил себя верховным правителем России и поставил своей целью уничтожить власть Советов. За Колчаком стоят державы мирового могущества и всепоглощающей ненависти к большевизму. Но какие бы бедствия ни принесли они на землю русскую, мы-то знаем: Революция непобедима!
      Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
      1
      Шел девятьсот девятнадцатый год.
      Наступило четыреста восьмидесятое утро революции.
      Над Сибирью мела вселенского размаха метель.
      После парада георгиевских кавалеров верховный правитель устроил прием. В большом, украшенном трехцветными флагами зале собрались союзные комиссары, посланники, министры, весь омский бомонд.