Наконец Колчак встал, и все смолкли.
      - Господа! - сказал он. - Я считаю войну с большевизмом великим, честным и святым делом, которое выше всякой справедливости. Я уверен война освободит мир от красного зверя, что пытается господствовать над миром. Такая война принесет каждому русскому счастье и радость. Поэтому во время войны с большевизмом не надо никаких реформ, кроме военных. Ваше внимание ко мне я рассматриваю как союз армии и русского общества.
      Поздней ночью Колчак сидел перед камином в огромном кабинете миллионера Злокозова. Дрова в камине стреляли углями, языки огня подрагивали и сгибались, озаряя японский древний клинок.
      Колчак потрогал пальцем холодное оружие. "Долго же я разыскивал этот клинок в оружейных лавчонках Токио. Клинки работы мастера Майдошин изумительны, они - сама поэзия. Всякий уважающий себя самурай, когда ему приходилось прибегать к харакири, проделывал эту операцию клинком Майдошин".
      Усмешка оживила пепельные губы вице-адмирала. "Токийские лавчонки предлагали мне клинки других древних мастеров, выдавая их за Майдошин. Нет, нет, отвечал я, этот клинок делал почтенный мастер Иосихиро или же Мазамуне, я же хочу только Майдошин. Лавочники кланялись, и складывали руки, и вздыхали, пока наконец не нашли этот великолепнейший Майдошин".
      Пламя камина отбрасывало короткие тени на сухое зеркальное лезвие: оно же, сгущая жидкий свет, казалось совершенно черным и таинственным.
      Колчак любил подолгу смотреть на японский кинжал, словно искал в нем какую-то мистическую силу. Он не верил никакой мистике, но события последних дней, развертываясь и нарастая вокруг него, выводили из душевного равновесия. Разорванный, мрачный и в то же время волнующий блеск этих событий освещал честолюбивые замыслы вице-адмирала.
      За окном давно ревела метель: постоянный гул ее не мешал потоку воспоминаний. Память возвращала Колчака к порогу юности. Он видел себя то гимназистом, то фельдфебелем морского корпуса, то лейтенантом на броненосном крейсере.
      Перед мысленным взором вставали громады вод Тихого океана, мягкие очертания владивостокских сопок, ледяные торосы земли Беннетта. Эти, уже ставшие бесконечно далекими, картины юности сейчас умиляли его. Как все было ясно, просто, беззаботно в том невозвратимом мире.
      Вспомнился отец - морской артиллерист, генерал-майор - непреклонный сторонник монархии. Образ отца не вызвал ни нежности, ни грусти.
      Дворянские привычки, привилегии, атмосфера исключительности, аристократичности в Морском корпусе наложили на юного Колчака неизгладимый отпечаток. Подобно отцу он был монархистом, хотя в первые же дни Февральской революции стал служить Временному правительству.
      Колчак сощурился на языки огня: они были светлыми, легкими, неуязвимыми и, переливаясь, все звали куда-то. Если бы он только понимал непостоянный, обманчивый, возбуждающий голос огня!
      Колчак зажмурился, силою воображения вызывая желанные картины...
      Черное море до краев переполнено солнцем. Волны выбрасывают золотые слитки, и они, разламываясь, рассыпаются снопами брызг. Всюду брызжет, мерцает, лоснится солнце. Солнечные капли стекают с береговых скал, дышат теплой зеленью виноградников, спят в изломах розоватых камней. Тысячи солнц взлетают вместе с волнами и ходят по горизонту.
      Колчак будто въяве видел круглые облака в морской воде, тени кораблей, пробегающие по облакам, себя на капитанском мостике крейсера "Георгий Победоносец". Перед ним опять мелькали матросские физиономии, раздавались голоса, полные ярости. Матросы, только что разоружившие офицеров Черноморской эскадры, подступали к нему, требуя сдать оружие.
      Он же высился над всеми, сгибая и разгибая тонкую парадную сабельку. Почему-то казалось: как только он лишится бесполезного своего оружия сразу и навсегда рухнут империя, дворянство, война до победного конца, слава, флот, он сам со своим будущим.
      Смешной парадной саблей хотел он преградить путь революции. Бесконечно далекими и ненавистными были для него матросы его же эскадры.
      - Требование сдать оружие я рассматриваю как личное оскорбление, сказал он. - Море меня наградило золотым оружием, морю его и возвращаю!
      Он швырнул свою саблю в море, ровно в полночь спустил с мачты гюйс командующего эскадрой и покинул свой флагман.
      Это, конечно, был очень эффектный жест - золотая сабля, брошенная в море. Газеты захлебывались от восторга и писали, писали об Александре Васильевиче Колчаке, не пожелавшем подчиниться взбунтовавшимся матросам.
      Буржуазные газеты, светские, дамы, господа из Генерального штаба, из Морского корпуса, члены Временного правительства восхищались мужественным характером вице-адмирала.
      Генерал Рычков разволновался, даже, как показалось ему самому, до неприличия: князь Голицын предупредил, что он приглашен на особый военный совет к Колчаку.
      Приглашение было многозначительным: фортуна снова поворачивалась к Рычкову улыбающимся лицом. Будущий военный диктатор (в том, что Колчак станет диктатором, генерал не сомневался) нуждается в его военных знаниях, его опыте, генеральском авторитете его, наконец!
      - Мне, старому вояке, пристало больше разговаривать с вражескими пулями, чем с походными кухнями, - сказал он Голицыну.
      Погасшая было страсть - находиться на виду у высокого начальства опять всколыхнулась в душе Рычкова. Он долго и беспокойно обдумывал, в каком виде явиться к Колчаку.
      - Там будут все эти импульсивные мальчики - Гайды, Гривины. Прилично ли мне, георгиевскому кавалеру, прийти без крестов?
      - Тогда надень свои кресты, - посоветовал Голицын.
      - Но тактично ли? У меня два "Георгия", у Колчака только один?
      - Тогда не надевай.
      - Мои кресты боевые, чего мне их стесняться?
      - Тогда надень...
      К Колчаку явились действительно личности самые близкие: Рудольф Гайда, английский Престон, Гривин, Войцеховский.
      Перед началом совещания Колчак спросил у Голицына:
      - Следствие по делу цареубийц окончено, князь?
      - Да, и цареубийцы расстреляны...
      - Я бы начал повторное следствие. Его королевскому величеству Георгу Пятому небезынтересно знать, что мы вновь расследуем святотатственное преступление большевиков.
      Голицын повел по Колчаку скорбными глазами, торопливо потер ладонь о ладонь.
      - Его величество мой король будет признателен, - подхватил Престон, довольный, что Колчак коснулся темы, волнующей его самого.
      - Главные преступники ускользнули от карающей десницы. Все обстоятельства злодейского убийства государя императора нами выяснены. Не понимаю, что еще надо выяснять, - раздраженно ответил Голицын.
      - Мы еще вернемся к этому разговору, - глухим, неблагозвучным голосом пробормотал Колчак, проходя к столу. Сел, положил худые руки на яшмовую многоцветную столешницу, глянул в заснеженное окно.
      Все ждали, когда Колчак заговорит, но каждый думал о том, какую роль он сам будет играть в приближающихся событиях. Каждый преувеличивал собственное значение и жаждал роли выдающейся.
      - Россия и наши союзники ждут от нас решающего наступления, - начал Колчак. - Как русский я понимаю общее желание быстро и навсегда покончить с большевизмом. Это решающее наступление начнется в ближайшие дни. Колчак подался вперед, узкий профиль его отразился в полированной яшме столешницы. - Оно начнется отсюда, с Урала, в северном направлении. Мы пойдем стремительным маршем на Пермь, на Вятку и дальше к Москве. В районе Вятки наши армии соединятся с английскими войсками, что наступают из Архангельска на Котлас. В борьбе с красными мы обопремся на твердую, дружескую руку англичан...
      Престон сидел, закинув ногу на ногу, сложив руки на коленях, загадочно улыбаясь. Генерал Рычков понял его сияющую улыбку как торжество Великобритании над всеми соперниками в Сибири и на Урале.
      Генерал Рычков видел, как нетерпение охватывало Гайду. Он приоткрывал широкие лягушачьи губы, жмурился, ежился, приподнимался со стула. Когда Колчак замолчал, Гайда вскочил и, сверкая золотозубым ртом, патетически воскликнул:
      - Ваше превосходительство! Сибирская армия предлагает вам принять верховную власть в России. Армия больше не доверяет омской Директории и не хочет сражаться за нее...
      - Военные желают иметь военного диктатора, - поддержал Гайду Войцеховский.
      - У вас славное имя, мы сделаем его популярным. Отныне наши сердца принадлежат вам, ваше превосходительство, - сказал Гривин.
      Генерал Рычков решил, что наступил удобный случай напомнить о себе. Он вынул из-за отворота мундира аккуратный лист, жирные складки лица его засветились угодливой почтительностью.
      - "При мысли о твердом правителе мы наполняемся светлой радостью. Это радость тех, кто отдает свою жизнь для блага России, погибающей под немецко-еврейским игом. Поэтому мы провозглашаем Александра Васильевича Колчака верховным правителем земли русской", - прочитал генерал Рычков торжественным голосом. - Обращение подписано офицерами Особого казачьего полка, офицеры армии присоединяются к нему, ваше превосходительство.
      Тогда все окружили Колчака плотным говорливым кольцом. Он не успевал поворачивать головы и отвечать. Наконец сказал:
      - Благодарю вас, но дайте мне подумать...
      37
      После гибели отца Ева ушла из Сарапула к дяде - воткинскому священнику Андрею Хмельницкому.
      Давно ли Ева жила жизнью, состоящей из домашних занятий, чтения, прогулок над Камой: ничто не нарушало спокойный ритм ее времени, даже скука. Девушка не скучала потому, что жила на природе, уносясь мечтами в будущее, неясное, как лесной дымок. Счастье ее было полным - она еще не научилась возвышать себя над природой, еще умела находить общий веселый язык с животными и птицами. Звери и птицы говорили с ней выразительными лесными глазами, мягкими, неугрожающими позами.
      У Евы было два настоящих друга: старая вороная кобыла и молодой великолепный пес. Мятежники убили собаку, увели на живодерню кобылу. Каждую ночь Еве снились печальные глаза лошади и лукавые глаза собаки. Она просыпалась с ощущением боли, выскальзывала из дому, уходила в лес. В лесу бродили туманы, сосны возникали из тумана, словно из сна, розового от рассвета.
      Четырех лет Ева осталась без матери; отец воспитывал дочку просто, но строго. Он сам учил ее грамоте и труду и был доволен, что Ева умеет косить сено, править лодкой, доить корову, скакать на лошади.
      - Своим дворянством не кичись, а род помни, - говорил он дочери. - Не забывай: твоя прабабка - Надежда Андреевна Дурова...
      К памяти героини 1812 года отец и дочь относились благоговейно. На стене кабинета висел портрет Дуровой в мундире уланского Литовского полка; в спальне дочери на рабочем столике стояла резная палисандровая шкатулка. В ней хранились два томика: книжка "Девица-кавалерист. Происшествие в России", изданная в 1837 году, и номер журнала "Современник". В номере был опубликован отрывок из записок Дуровой с предисловием Пушкина. Ева наизусть выучила пушкинские строки: "С неизъяснимым участием прочли мы признание женщины столь необыкновенной, с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным".
      Гордость легендарной прабабкой была равнозначна только любви к отцу. Отец для Евы являлся самым справедливым, самым благородным. Когда контрразведка мятежников арестовала отца и бросила в баржу смерти на пристани Гольяны, Ева без колебаний пошла в дивизию Азина. Спасти отца не удалось, но кровь его требовала возмездия.
      - Я обязана отомстить. У меня не будет соглашения с убийцами, как нет его между раной и ножом, - шептала она перед портретом прабабки. - Я убью убийцу отца!
      Ева взяла прабабкин пистолет: оружие восемьсот двенадцатого года сохраняло в себе вековую тяжесть, но казалось смешным. Проржавленный уланский пистолет напомнил Еве: в трагические минуты особенно нужны спокойствие духа и мужество сердца. А храбрость дремала в ней, как огонь в дереве.
      Ева хотела дать клятву перед портретом прабабки, что будет мстить за отца. Клятвы не получилось: она не сумела выразить мысли, - общая беда всех смелых мужчин и женщин, не понимающих, что искреннему чувству не нужны слова.
      Ева отвела взгляд от молодых мудрых глаз прабабки и вынула из палисандровой шкатулки браунинг. Патроны походили на мелкие желуди, и револьвер казался еще более смешным, чем длинноствольный пистолет прошлого века. Ева спрятала браунинг в сумочку, закрыла дом на замок.
      С Камы дул ледяной октябрьский ветер, заречье косматилось пожарами, дороги, разбухшие от воды, покрылись льдом и были особенно противны своей голизной. Все стало голым и безобразным, кроме голого, но прекрасного неба.
      Под Воткинском унылый бор все-таки развеселил Еву. По обочинам дороги на соснах виднелись свежие и старые затесы. Ева заинтересовалась ими: на побуревших от времени, забрызганных смолой затесах чернели стишки:
      Красные! Смазывайте пятки
      До самой реки Вятки!
      Ева перешла к соснам со свежими затесами. На них крупный, еще не окрепший почерк вывел:
      Белые ж...! Мать-перемать!
      Вам до Байкала штанами мотать!
      Ева рассмеялась. Ее не оскорбляла обнаженная грубость стишков: даже нравилось, что есть кто-то, безбоязненно издевающийся над убийцами.
      Она пришла в Ижевск под вечер: ее пропустили сторожевые посты. Ева не разбиралась в военных укреплениях, но видела - мятежники создали сильную оборону. Линии колючей проволоки, опорные пулеметные гнезда, надежные блиндажи устрашали неопытных и робких.
      Над городом разносился редкий грустный звон соборного колокола: богомольцы спешили к вечерне. Ева обгоняла купчих, закутанных в оренбургские платки, чиновника с обреченной на беду физиономией, но столкнулась с грязным, оборванным стариком. Старик взмахивал руками, как ворон; грудь его была засеяна георгиевскими крестами, орденами Анны и Станислава, медалями страховых обществ.
      - По безумным блуждая дорогам, нам безумец открыл новый свет! Что наша жизнь? Игра! Фельдфебели играют человеческими головами! Но кто играет - проиграет свою игру всегда! - Сумасшедший потряс над головой синими от стужи руками и скрылся за мокрым заплотом.
      "Город стал притоном предателей, пристанищем сумасшедших, - со злорадством подумала Ева. - Подленькие людишки царствуют в Прикамье. Они боятся своего прошлого - прошлое преступно их преступлениями. Они боятся и будущего - будущее угрожает им возмездием. Все для этих людей кончится скверно".
      Она без труда разыскала деревянный домик своего дяди. Отец Андрей поразился ее появлению не меньше, чем утопленнице, которая вышла бы из заводского пруда.
      - Слава Иисусу Христу, пришла! Жива, цела, невредима. Знаю. Все знаю, и о гибели брата моего знаю, - голос отца Андрея прозвучал так проникновенно и горестно, что Ева зарыдала.
      Отец Андрей смущенно высморкался. Он, всю жизнь утешавший русских баб евангельскими словами, не осмелился повторить их Еве. Стыд удержал его от лицемерия, потому что он сам осудил своего брата. Когда начальник контрразведки Солдатов сообщил отцу Андрею, что брат его Константин арестован за укрывательство большевиков, он ответил:
      - Если это правда, его надо повесить. Но я надеюсь, что это неправда...
      Отец Андрей торопливо перекрестил Еву.
      - Живи тут у меня, хозяйничай. В кабинете офицер, господин Долгушин, ночует, на постой его пустил. Человек высокообразованный, дворянин казанский, но при нем все же об отце разговаривать остерегись. Долгушин красных люто не любит.
      Ева поселилась в угловой горенке; изразцовая печь в голубых теплых лилиях, фикусы в кадках, иконы в золотых и серебряных окладах, тишина, пахнущая сушеной мятой, казалось, отрешали от мирской суеты. Но все это только казалось. Уже давно нет на Руси покоя, не было его и в смятенной душе Евы.
      А в Ижевске три человека вершили судьбу города. В этот триумвират входили командующий армией капитан Юрьев, начальник штаба Граве и командир полка имени Иисуса Христа ротмистр Долгушин. Начальник контрразведки, он же и военный комендант фельдфебель Солдатов был только исполнителем их воли. Он делал свое смертоубийственное дело, боясь триумвирата и тайно ненавидя его.
      - Что скажете о новом приказе нашего фельдфебеля? - Капитан Юрьев подал ротмистру Долгушину и Николаю Николаевичу обширный, как цирковая афиша, приказ.
      - "Все, от мала до велика, на рытье окопов! Лопатой преградим путь Ленину на Урал! Только лопата и штык спасут Ижевск!" - Долгушин отбросил приказ. - Стиль чисто фельдфебельский. Солдатов никогда не поймет, что часто оборона кончается поражением.
      - Верно! Пассивная оборона смерти подобна, - подтвердил Николай Николаевич. - Красные коварны и храбры, в смелости их не сомневаюсь. Но ведь надо же помнить - мы вдвое превосходим красных числом. Правда, армия наша - толпы бестолковых мужиков и мастеровых, но ведь и у красных такая же! А двойное превосходство в силах - убедительнейшая вещь! Поэтому я сторонник наступления...
      - Наступление, атака, штурм - настоящие методы гражданской войны, перехватил нить разговора Долгушин. - Маленькие, но дисциплинированные, хорошо вооруженные армии дороже полчищ сброда.
      Капитан Юрьев, вытянув трубочкой губы, незаметно сплюнул, он предпочитал молчать, боясь выдать свою некомпетентность. А Долгушин вскочил с места, на лице его появилось мрачное выражение.
      В последние дни ротмистр вынашивал всевозможные планы разгрома дивизии Азина на подступах к Ижевску. Были разобраны и отброшены разные варианты, но Долгушина внезапно озарила простая и великолепная в своей простоте идея. Сперва бледная, неопределенная, казавшаяся невозможной, идея эта постоянно приобретала жемчужный блеск победы. Для воплощения ее хорошо подходили офицерские роты его полка.
      - Русские офицеры всегда отличались дисциплиной. Умри, но сохрани свое знамя! Умри, но спаси свою честь! Умри за веру, царя и отечество! Можно сколько угодно варьировать обстоятельства, в которых погибает русский офицер, но он погибает как рыцарь долга и чести. Рыцарский дух русского офицерства не исчез вместе с царской армией. Офицеры по-прежнему мозг и душа наших полков, во всяком случае моего полка имени Иисуса Христа. Коварству и смелости красных я решил противопоставить волю, мужество, презрение к смерти наших офицеров и... и... психологию! Да, и психологию, господа, и незачем удивляться. Я брошу своих офицеров в психическую атаку против красных. Что такое? А, да, вас поражает неожиданное сочетание слов: атака и психология! Военным специалистам еще не известен такой термин - психическая атака? Что ж, они скоро его узнают. Это мой термин. Я его выдумал для своей, еще никем никогда нигде не применявшейся атаки...
      - Не представляю, что это будет? - сокрушенно спросил Юрьев.
      - И мне не совсем ясно, - сказал заинтересованный Граве.
      - Всем известно психологическое воздействие внешней, декоративной стороны войск на людские толпы, - ответил Долгушин. - И действительно, в слитности, в точности, согласованности движений, стремительном темпе марширующих войск, блеске знамен, возбуждающем реве оркестров таится гипнотизирующая сила. Она возбуждает солдат, опьяняет военачальников, устрашает обывателей.
      Эта блестящая военная сила кажется неодолимой на всяких маневрах и парадах. Особенно страшной представляется она нашим мужичкам - серой и вообще-то очень мирной скотинке. А теперь вообразите, господа, как с развернутыми знаменами, под рев оркестров быстрым, парадным шагом пойдут офицеры полка имени Иисуса Христа? Одним своим видом, презрением к противнику, к собственной смерти они психически разоружат толпу. Они поселят страх, и все обернется паникой. А паника всегда гибельна для бегущих. Самое главное в такой атаке - выдержать нарастающий темп движения, неразрывность рядов, величавое спокойствие атакующих. Разумеется, командиры идут впереди.
      - Это божественно! - воскликнул капитан Юрьев, и румянец заиграл на его припудренных щеках.
      - Даже я увлекся вашим романтизмом войны, - сказал Граве. - Готов идти в психическую атаку...
      В этот вечер Долгушин рано вернулся к отцу Андрею. Хотя священник и познакомил его со своей племянницей, Долгушин не обратил на нее внимания. Всегда сумрачному ротмистру была безразлична такая же пасмурная девица. Долгушин предпочитал пофилософствовать с отцом Андреем о событиях быстротекущей жизни за рюмкой вина.
      Отец Андрей встретил постояльца собранным на стол ужином, бутылкой смородиновой настойки. Ротмистр и священник ужинали, громко разговаривая. Ева в полуоткрытую дверь слышала каждое слово.
      - Тревожно на душе, Сергей Петрович, все боязнее жить, - жаловался отец Андрей. - Неужели господь оставит нас в роковые минуты? А ведь предчувствую - не только православному воинству, но и священнослужителям придется вставать против антихристова семени...
      - Крест советую держать в левой руке, а в правой маузер. С крестом хорошо, с маузером надежнее, - мрачно заметил Долгушин. Он рассказал о задуманной им психической атаке.
      - Иисусе Христе, помилуй мя грешного! - перекрестился отец Андрей.
      - На бога надейся, да сам не плошай - старая пословица, ваше преподобие, - усмехнулся Долгушин. - Я не люблю словесной шелухи, я человек действия. Сам поведу свой полк в психическую атаку.
      Ева невольно запоминала каждое слово Долгушина: слишком невероятной показалась ей картина психической атаки, только что нарисованная ротмистром. Вдруг она насторожилась: ротмистр уже говорил о другом.
      - Солдатов и Чудошвили уничтожили несколько тысяч человек, половина из расстрелянных - никакие не большевики. Возьмите хотя бы баржу смерти в Гольянах, которую так ловко увели красные из-под носа нашей контрразведки. На этой барже Солдатов и Чудошвили успели погубить триста человек, в том числе и вашего брата...
      Долгушин закурил папиросу и долго молчал, глядя на скорбный лик богородицы. Взгляд его упал на приоткрытую дверь в горенку: как ни тихо сидела Ева, ротмистр догадался о ее присутствии.
      - Там кто-то есть, - указал он пальцем на дверь.
      - Ева, это ты? - спросил отец Андрей.
      Ева выглянула из-за двери; Долгушин встал и поклонился.
      - Я мешаю вашей беседе? - сказала она. - Могу прогуляться.
      - Нет, нет, что вы! - засуетился Долгушин. - У нас нет никаких секретов.
      - Посиди с нами, побалуйся чайком. - Отец Андрей удивился тревожному виду племянницы.
      С той минуты, как Долгушин заговорил о начальнике контрразведки Солдатове, Ева слушала все внимательнее, напряженнее.
      - Фельдфебель Солдатов и его помощник Чудошвили приносят больше вреда белому движению, чем целая дивизия красных, - продолжал Долгушин, принимая от Евы чашку с чаем. - Негодяи, на которых негде ставить пробы. Душегубы! Я знаю одного полубезумного купчишку, больного манией преследования. Купчишка этот выдумывал себе врагов, даже письма, полные угроз, писал в собственный адрес. И кидал их в почтовый ящик. А когда письма приходили к нему, читал, закрывшись на затвор. Потом со страху бежал в полицию. Вот таков и Солдатов, только погнуснее, потому что обладает властью. Он и провокатор, и жандарм, и судья, и палач...
      - Почему же его не уберете, если он такой мерзавец? - спросила Ева.
      - Теперь все измерзавились, а в контрразведке особенно. Замените Солдатова хотя бы Чудошвили, но ведь один негодяй равен другому. Если Чудошвили убивает деревянной колотушкой мужичков на барже, так почему же ему не повторить такое убийство в масштабе всей России? Дорвется до власти и - раззудись, рука, размахнись, плечо.
      - Этого не может быть! - категорически возразил отец Андрей.
      - В России все может быть, ваше преподобие. Были Иван Грозный, Малюта Скуратов, были и другие. Почему же не появиться этакому новому Чингисхану? Я даже не могу вообразить последствия его убойной деятельности, - говорил, все более мрачнея, Долгушин.
      Опасная мысль, запавшая в голову Евы, уже не покидала ее. Еве стало казаться совершенно необходимым уничтожение начальника контрразведки Солдатова. С этой мыслью она делала домашнюю работу, ходила на прогулки, читала книгу. Ева старалась смирить себя и жарко молилась, а наваждение не проходило. Образ отца возникал в ее памяти и властно требовал возмездия.
      ...Сутолока военного учреждения захлестнула Еву своими особенными нервными звуками, обманчивой самоуверенностью, тревожной деловитостью. У дверей вытягивались часовые, машинистки трещали ундервудами: из-под их розовых пальчиков выскальзывали приказы, неумолимые, как пули. Дежурный офицер за столом, испуганная очередь посетителей, парадный шик комендатуры как бы утверждали незыблемость белой власти.
      Ева встала в очередь за женщинами, измученными бедой и бессонницей. Жители предместий испуганно смотрели на дежурного - от него зависело спокойствие нынешнего дня и надежда на завтрашний. Скажет, не скажет о судьбе родных и близких? Поручик, словно отчеканенный на таинственной военной машине - строгий и вежливый, ясный и замкнутый одновременно, механически отвечал на робкие вопросы:
      - Приходите завтра. Что с вашим мужем - пока неизвестно. Судьба вашего сына зависит от него самого. Вы зачем, мадемуазель? - Дежурный не мог скрыть своего восхищения при виде Евы.
      - Я хотела бы видеть господина Солдатова.
      - Он вызывал вас, мадемуазель?
      - Да, вызывал, - солгала Ева, запотевшими пальчиками сжимая спрятанный за пазуху браунинг.
      - Одну минутку, мадемуазель. - Поручик выскользнул в соседний коридор.
      Ева видела, как ощупывали ее взглядами машинистки, часовой у двери, какие-то чересчур аккуратные офицеры. Подозрительно долго не возвращался дежурный. Наконец он вернулся, попросил уже равнодушно:
      - Прошу пройти. Четвертая дверь налево.
      Ева подошла к двери, на ходу перепрятав браунинг в карман шубки. Открыла дверь в просторную, сиреневую от обоев комнату и увидела Долгушина, стоявшего у окна. То, что Долгушин оказался в кабинете Солдатова, было совершенно непредвиденным обстоятельством, и Ева растерялась. Ротмистра тоже озадачило появление Евы.
      - Что вам угодно? - раздалось справа. Солдатов стоял в углу, опершись кулаками в спинку стула; разноцветные глаза следили за девушкой.
      Не отвечая, Ева выдернула браунинг, но Долгушин ловко перехватил ее руку. От щелкнувшей пули посыпалась с потолка штукатурка.
      - Ах ты, сволочь! - Солдатов приподнял стул, с размаху ударил им об пол. - Ты у меня сейчас запоешь, ссука! Я с тобой поговорю с пристрастием, - Солдатов шагнул к Еве.
      - Я спас тебя от пули, поэтому я и допрошу ее, - твердо возразил Долгушин. - Думаю, юная террористка не станет запираться.
      - Ладно, допрашивай, - согласился Солдатов и засмеялся нервно, хрипло.
      Долгушин привел Еву в свой кабинет. Усадив вздрагивающую девушку, прикрыл двери.
      - Ну? - спросил он с тихой злостью. - Что это вы затеяли? Для чего вам понадобилось стрелять в Солдатова? Тоже мне политическая фигура. - Он выбросил на стол браунинг Евы. - Из этого пистолетика вороны не убьешь, не то что Солдатова. Зачем такое глупое покушение? Скажите откровенно, я еще могу спасти вас от пули.
      - Как спасли от моей пули палача и провокатора? До этой поры я ненавидела одного Солдатова, теперь ненавижу и вас...
      - Все это вздор - ненависть, месть, любовь. Отвечайте на вопрос.
      - Солдатов убил моего отца. Я хотела казнить палача.
      Долгушин тут же вспомнил: "Азин расстрелял мою мать в Арске, я поклялся отомстить убийце". Он раздвинул штору, посмотрел в окно.
      - Вам нельзя оставаться в Ижевске, - сказал он. - Уходите сейчас, немедленно, куда угодно. Не попадите только в лапы красных, они в пятнадцати верстах от города. Красные вряд ли будут снисходительны к дочери русского дворянина. Пойдемте, я провожу вас...
      Пугаясь встречи с патрулями мятежников, Ева блуждала по окрестным лесам, пока не вышла к длинному, узкому озеру. За озером слышалось пыхтение паровозов, стук вагонных колес, но в дымных сумерках не было видно железнодорожной линии. Ева набрела на проселочную дорогу, пошла по ней к железной дороге.
      Ее задержал красный патруль, привел в сторожку путевого обходчика. Дежурный придирчиво и дотошно стал выяснять, кто она такая.
      - Я из Ижевска. Сообщите обо мне командиру дивизии Азину, - ответила Ева.
      - Ишь ты, - присвистнул дежурный. - Доложи о ней Азину. А может, ты самая что ни на есть белая контра? - Дежурный добродушно рассмеялся и стал названивать по телефону.
      Он звонил невыносимо долго, спрашивал, отвечал сам. Прикрыв ладонью урчащую трубку, обращался к Еве:
      - Как твое божье имя-хвамилья? - И кричал в трубку: - Евой девку кличут. Чё, обратно не понял? Емельян, Василий, Антон... Во, теперь верно, Е - В - А... Ну чё ишо, чё ишо? Она же бает - самого Азина хорошо знает. Мало ли кто его знает? Тоже верно. - Дежурный уныло повесил трубку. - Не признают тебя, товарищ мадам. Придется до утра заарестовать. - Дежурный сбросил неловким жестом со стола листок.
      Ева подняла бумажку, положила перед дежурным.
      - А ты чти, чти, - посоветовал он, опять берясь за телефон. - Чти, полезно и девке прочесть.
      - "Клятвенное обещание, - прочитала Ева крупные красивые буквы. Если ты молод, силен и здоров, если ты не трус и не желаешь быть снова рабом, НЕ МЕДЛИ... Измучен борьбой и устал твой брат - красноармеец, защищай советскую землю. НЕ МЕДЛИ! Спеши на помощь к нему. Исполни свой долг перед ним. НЕ МЕДЛИ! Помоги ему в священной борьбе за свободу. Спеши на помощь. ИДИ, ИДИ!"
      От проникновенных, задушевных слов возникало желание совершить что-то необыкновенное и хорошее. Но никто не нуждался в Еве: она чувствовала себя одинокой и чужой в этом ночном осеннем мире. Драматические события отлетевшего дня вызвали полное безразличие ко всему, даже к самой себе. Ева откинула голову и задремала. Поздней ночью ее разбудил дежурный:
      - Проснись, девка, приехали за тобой. Сам Азин тебя в штаб востребовал...
      Ева смотрела на Азина совершенно новыми, заинтересованными глазами. Было приятно видеть, как он разволновался, узнав о ее покушении на Солдатова.
      - Разве можно так нелепо рисковать собой? Вас же спасло чудо, если можно назвать чудом прихоть белого офицера, - говорил Азин. - Ротмистр Долгушин? Мне знакомо это имя по Казани. Да, знакомо, и связано оно с неприятным воспоминанием.