К вечеру фронт сократился до шестидесяти верст по кругу, только противник разгадал направление главного удара и начал перебрасывать свежие части к Охотничьей.
      Полустанок Майна стал временным командным пунктом Тухачевского и Гая. Сюда стекались донесения, приходили разведчики, здесь кипела напряженнейшая работа. Поздним вечером, когда наступление остановилось, командарм получил новые сведения о противнике. К Охотничьей подтянуты офицерские батальоны, кавалерия, установлены проволочные заграждения.
      - Противник перегруппировывает силы, - сказал командарм. - Он может ударить во фланг вашей дивизии, Гай, а противник в тылу - почти всегда паника.
      - Паника - поганое слово! Ядовитое слово, хуже скорпиона. Но больше мы не допустим паники.
      - Незаметно сосредоточьте всю артиллерию в одном месте. Мы совершим артиллерийский налет на расположение белых раньше, чем они пойдут в утреннюю атаку.
      - Будет исполнено, товарищ командарм! Я прошу вас, вздремните часок, вот моя бурка.
      Гай ушел. Командарм прилег на деревянный вокзальный диван. Чугунная усталость разлилась по всему телу, заныли ноги и руки, вялые мысли мелькали в уме. "Сегодня девятое число, памятная дата", - сонно подумал командарм.
      Ему вспомнилась такая же сентябрьская ночь на Висле в четырнадцатом году. Шел второй месяц войны. Семеновский полк занимал позиции на правом берегу реки, немцы стояли на левом. На середине Вислы был маленький песчаный остров. "Попасть бы туда, высмотреть бы немецкие укрепления славное было бы дельце", - рассуждали офицеры, но никто не осмелился на разведку. На этот риск пошел подпоручик Тухачевский. Ночью девятого сентября на рыбачьей лодке пробрался он на остров, а вернулся поздним утром. Сведения, добытые им, оказались важными, за смелость его наградили георгиевским крестом.
      Командарм улыбнулся воспоминанию и, как в омут, погрузился в сон.
      Командарм почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Открыл глаза, сел на диване. Перед ним стоял Гай и показывал на часы.
      - Половина шестого? - Командарм вскочил, оправил гимнастерку, надел суконный шлем. - Что в лагере противника?
      - Там пока совершенная тишина.
      - Тогда начинайте...
      Ураганным огнем всех батарей начался второй день наступления. Самое ожесточенное сражение развернулось за Охотничью: противник весь этот день отбивал атаки Первого Симбирского, Третьего Московского, Интернационального полков, но красные теснили белых, все сжимая фронт. К вечеру он сократился до тридцати верст. Уже в темноте красные овладели Охотничьей.
      Командарм приказал Василию Грызлову совершить двадцативерстный обход и захватить Казанский тракт, отрезав пути отхода противнику на север. Всю ночь Грызлов и Саблин пробирались грязными полевыми дорогами; на рассвете они вывели свой полк на обрывистый берег Волги.
      С крутояра открылись заволжские дали, пронизанные встающим солнцем. Блистала серая вода озер и проток, оранжево светились березовые рощицы, бурела нескошенная трава на луговых гривах. Солнечные лучи, словно светлые перья, расходились по небу, было свежо, легко, просторно.
      Над Волгой дыбились зеленые горбы моста: издалека Грызлову показалось, что между небом и рекой висит легкая паутина. С веселым сердцем любовался он Симбирским мостом, не думая, не гадая, что в следующую ночь на этом мосту переживет страшнейшие испытания.
      А пока Грызлов был доволен, что удалось незамеченным проскользнуть к Симбирско-Казанскому тракту. Этот тракт, обсаженный березами екатерининских времен, широкой прямой полосой вытекал из города. За березами начинались поля неубранной конопли.
      Колонны красноармейцев выходили на булыжную мостовую. Грызлов пропускал мимо себя утомленных, с отвердевшими от решимости лицами бойцов; их решимость усиливала его веру в успех.
      По грохоту артиллерийского обстрела он понял - у Охотничьей началось столкновение главных сил и можно незаметно подойти к городу. Но не успели головные колонны скрыться за березами, как с конопляных полей по ним ударили вражеские пулеметы. Все сразу смешалось и перепуталось.
      Грызлов с группой бойцов бросился вперед, чтобы ликвидировать зародившуюся панику. Он бежал, вздрагивая от страха и чувствуя, что преодолевает его, надеясь штыковой атакой опрокинуть противника. Оглянулся на бегу, поискал глазами Саблина, не нашел и позабыл о нем.
      У Давида Саблина была одна, тщательно скрываемая им слабость: он боялся крови. При виде крови его начинало тошнить, душили спазмы, изнурительная слабость прохватывала все тело. Это можно было бы назвать болезнью психики, как паранойю. Стыдясь своей слабости, Саблин впадал в бессильную злобу, постепенно злоба обратилась в привычку, привычка стала причиной жестокости.
      Саблин находился в арьергарде, когда начался артиллерийский обстрел. На тракте разорвался случайный снаряд, взрывной волной Саблина отбросило в канаву. Рядом упал красноармеец, осколок разворотил ему грудь, кровь забрызгала комиссара. Саблин лязгнул зубами, забился в судорогах. Потом пополз из канавы на конопляное поле, лег ничком между высокими стеблями. Волна боя укатилась на город, а Саблин все еще не мог прийти в себя. Он присел на корточки, тоскливо завертел головой, стараясь определить последствия своего припадка. Он обвиняет людей в трусости, подозревает по любому поводу в дезертирстве, а поверят ли сейчас ему самому? Сочтут ли уважительной странную его болезнь, не обвинят ли в том, что он - дезертир и трус? Холодок страха прокатился по сердцу. Саблин представил злорадствующего Грызлова, разгневанного Гая. Почему-то особенно подозрительной почудилась вежливая улыбка Тухачевского: кого-кого, а командарма на козе не объедешь. Саблин возненавидел его с первой минуты встречи. За дворянское происхождение, за военные знания. Щенок, червонный валет, паркетный шаркун в двадцать пять лет командует армией, а он в сорок - всего лишь комиссар полка. Если бы только его власть, он показал бы этому выскочке! Но все пока наоборот, и надо осторожничать, и надо хитрить, заискивать перед человеком, которого ненавидишь. А что делать сейчас, что делать?..
      Земля задрожала под Саблиным, он услышал тяжелый конский топот. В сторону города, занимая всю ширь тракта, катилась лава кавалерийского эскадрона. Впереди, приподнявшись на стременах, подавшись грудью вперед, скакали Тухачевский и Гай с решительными, напряженными лицами. Саблин успел заметить суконный шлем командарма, кожаную фуражку Гая. Эскадрон промчался, опахнув Саблина ветром движения, брызги грязи опали, следы налились водой. "Наши штурмуют город. Скоро начнут праздновать победу. А я? Что же делать? А вот что я сделаю!" Саблин вскинул левую руку, обернул ее гимнастеркой убитого бойца и выстрелил из нагана. Опять подступила тошнота; преодолев ее, он перевязал рану.
      Кавалерийский эскадрон, обгоняя пехоту, ворвался в город. Противник отступал поспешно и беспорядочно, главные его силы уже переправились на левый берег.
      28
      - Противник окопался за Волгой, на помощь к нему идут батальоны Каппеля, а полковник Каппель человек военного таланта, опыта и сильной воли. Его напористый смелости мы противопоставим наше мужество. Ночью вы захватите мост, переправитесь на левый берег, закрепитесь там до подхода всей дивизии, - говорил командарм Грызлову.
      - Лупи, кунак, офицеров, пока не очухались, - напутствовал Грызлова и начдив. - Мы вышибли их из Симбирска, Пятая армия - из Казани, теперь надо доконать за Волгой.
      В ночном небе багрово косматились гривы пожаров: город на высоком обрыве, железнодорожный мост, окрестные рощи пестрели в зловещих отсветах пламени. Но вот загорелась и сама Волга, смоляные ее волны раскалялись как бы изнутри, во все стороны разбегались лиловые змейки, ускользая в глубину, вылетая на отмели, даже речная пена вспыхивала кистями огня. Это занялись чудовищными кострами нефтеналивные баржи, подожженные белыми; они пылали мощно, яростно, высвечивая подступы к мосту, к железнодорожной насыпи.
      Грызлов отшвырнул папиросу, вынул из кобуры наган, сказал решительно:
      - Жмись, не жмись, а надо на мост.
      Он пополз вверх по насыпи, проскочил по шпалам на первую ферму, за ним осторожно, не глядя на горящую реку, начали карабкаться красноармейцы.
      Железо слабо звенело, пахло ржавчиной, пролеты уводили в ночь, словно в непроглядный туннель; Грызлову было неприятно от высоты, от собственной беспомощности. "Заметят белые, поймают лучом прожектора, сорвешься в Волгу, булькнешь камнем - и как не жил на свете". Он прислонился к железной опоре, притих и ползший за ним красноармеец, приостановились остальные. Все знали, какое рискованное поручение исполняли: надо прокрасться на левый берег, захватить предмостье с орудиями и пулеметами, отвоевать плацдарм для броска дивизии через реку.
      Грызлов услышал далекий свисток паровоза, рельсы задрожали мелко и часто, в железе родился комариной тонкости звон, оно вибрировало, отзываясь тяжкими вздохами.
      Бронепоезд мчался, ослепляя прожекторами ночь, небо, Волгу. Бойцы еще плотнее распластались на закраинах мостовой фермы.
      - Спокойно, ребята, - шепотом заговорил Грызлов. - Прыгайте на платформы по одному, стреляйте только наверняка. - Он приказывал каким-то уговаривающим голосом, словно красноармейцы нуждались в его уговорах.
      С грохотом, обдавая их горячими валами пара, пронесся бронепоезд, с левого берега ударил прожектор, вырывая из ночи кусок горящей реки, переплеты мостовых ферм. Меловой луч заплясал по рельсам, по шпалам, высвечивая красноармейцев, жарко заговорили пулеметы, зацвинькали пули.
      Около Грызлова кто-то охнул и, сорвавшись со шпал, полетел в пропасть; раздался приглушенный всплеск. Грызлов напрягся всем телом, ожидая возвращения бронепоезда.
      Бронированные платформы пятились медленно, как бы нехотя, башни уже неторопливо выплескивали огонь и гром. Бойцы бесшумно прыгали на подножки, цеплялись за поручни, переваливались через борта платформ. Грызлов едва успел ухватиться за поручень, повис на нем, теряя под ногами опору, но приподнялся, занес свое тело над бортом. Он оказался на платформе, лицом к лицу с артиллеристом и номерным.
      Те, не ожидая появления человека, отшатнулись, артиллерист даже закрыл руками лицо: Грызлов выстрелил, артиллерист опрокинулся навзничь, номерной поднял руки. Грызлов разоружил номерного, сказал, не понимая для чего:
      - Вот как, братец! Только что был белым, а теперь стал красным ваш бронепоезд. Как называется?
      - "Георгий Победоносец", - пробормотал номерной.
      - Мы назовем "Звездой Победы".
      ...После захвата волжского моста на левый берег были переброшены части Симбирской дивизии.
      А утром подошли офицерские батальоны Каппеля: полковнику удалось привести к Симбирску хотя и потрепанные, но хорошо вооруженные войска. Солдатами в них были поручики и прапорщики, командирами - капитаны и полковники. Всего лишь три месяца назад в Симбирске вступали они добровольцами в корпус Каппеля и вот вернулись обратно.
      На офицерском совете Каппель произнес короткую речь:
      - Если первое сражение проиграно, необходимо выиграть второе. Таков закон войны, господа! Но Симбирск для нас не просто сражение, он - символ власти и славы русских дворян. - Пронзительные глаза Каппеля обегали стоявших полукольцом офицеров. - Чтобы вернуть власть и славу, нам надо отбросить всякие сантименты. Отдавайте же предпочтение ненависти и мести, а не глупому состраданию! Забудьте, что вы русские и деретесь против русских! Пусть вас воодушевляет лишь одно желание победы. Когда-то Бальзак сказал: "Желай - и желания твои будут исполнены". Я хотел бы, чтобы эти слова стали нашим девизом.
      После артиллерийской подготовки офицеры двинулись в атаку. Они шли развернутыми цепями, широким, все убыстряющимся шагом.
      У моста, за песчаными косами, за луговыми гривами, их поджидали красноармейцы. Они молчали, прильнув к песку, к травам; Грызлов и его бойцы сознавали, что в случае поражения им некуда бежать - за спиной Волга.
      Красные и белые сошлись грудь в грудь в рукопашной остервенелой схватке. Дрались молча, штыками, прикладами, падали, вставали, опять падали, чтобы уже не встать. Они дрались в сером свете сентябрьского утра на берегах реки, родной для каждого русского, за одну и ту же Россию, счастье и славу которой понимали по-разному. В этой драке никто не желал ни пленных, ни трофеев, ни знамен: пленные бы только мешали, трофеи не имели значения.
      Прошло полчаса, время казалось бесконечным, но вот белые начали отступать. Каппель уводил свои батальоны по заволжским степям на восток.
      - "Двенадцатого сентября Симбирск взят. Прошу Совдеп возвратиться в Кадетский корпус и принять управление городом". Пошлите эту депешу Иосифу Варейкису, пусть поскорей возвращается. - Командарм подал телеграмму Каретскому.
      Штаб армии разместился в Кадетском корпусе. Тухачевский прошелся по знакомому просторному кабинету, глянул в окно на мерцающую под осенним солнцем Волгу.
      - Кажется невероятным, что в этом кабинете Варейкис сокрушил мятеж Муравьева, что здесь могла разыграться кровавая драма между большевиками и левыми эсерами...
      - Но ведь драма-то была. Муравьев застрелил тут трех человек, пока самого не прикончили, - возразил Каретский. - Он и вас чуть-чуть не отправил на тот свет.
      - Не знаю, что меня тогда спасло от расстрела. Уверенность Муравьева в победе своей авантюры, может быть? Отчаянно смелым, но безрассудным авантюристом был Муравьев. Одним словом, у меня о Симбирске есть и темные и светлые воспоминания. Больше светлых, чем темных, но сегодняшний день станет воспоминанием печальным. Куйбышев уезжает в Четвертую армию. Грустно расставаться с человеком, если сдружился, сработался с ним.
      - И не говорите, вы правы, Мишель, - согласился Каретский (наедине он называл Тухачевского только по имени).
      Командарм опять остановился у окна, сложил на груди руки, собираясь с мыслями. Ему и Каретскому, новому начальнику штаба, предстояло кропотливое и строгое дело - разработка плана Сызранско-Самарской операции. Она была значительно сложней, чем операция Симбирская.
      - Вы говорили, Мишель, что надо сохранять материалы о боевой деятельности нашей армии. Я набросал вот такое письмо.
      - Да-да, слушаю...
      - "Русская революция всколыхнула весь мир. Она - начало новой истории человечества, и мы обязаны сохранить потомству исторические памятники войны классов в России. Прошу командиров и комиссаров прислать в штаб армии свои заметки - разборы операций, взгляды на ход военных действий, иллюстрируя их схемами и комментариями", - прочитал Каретский.
      - Хорошее письмо! Исторические события нужно закреплять немедленно, иначе они искривляются во времени. Искривленная история - наука безобразная и опасная. Кто там за дверью? Войдите! - крикнул Тухачевский.
      Адъютант подал ему какую-то бумагу. Тухачевский пробежал текст: "Российский главный штаб командирует в распоряжение штаба Первой армии т. Энгельгардта А. П. Начальник штаба Раттель".
      - Где этот товарищ? - спросил Тухачевский.
      - Ожидает в приемной.
      - Позовите.
      В кабинет вошел светловолосый, синеглазый человек в потертом френче, артистически непринужденно вскинул руку к козырьку фуражки.
      - Г'ажданин Энгельга'дт. - Синие влажные глаза его просияли еще сильнее, он невольно подался в сторону Тухачевского.
      - Здравствуйте, Анатолий Петрович, - протянул руку командарм. Вошедший почтительно прикоснулся к ней. - Никак не предполагал встретиться с вами в Симбирске.
      - Пе'ешел на сто'ону на'ода, как и многие наши пат'иоты. Служу ве'ой-п'авдой, как положено истинному г'ажданину своего отечества, ответил, грассируя, Энгельгардт.
      Анатолий Энгельгардт был не только земляком Тухачевского, но и сослуживцем; он командовал в Семеновском полку второй ротой. Энгельгардт имел славную родословную, его деду в Смоленске стоял памятник. Комендант Смоленска, генерал Энгельгардт отказался передать Наполеону ключи от города, за это и расстреляли его французы. Энгельгардт гордился славой деда, но среди гвардейских офицеров слыл бретером и себялюбцем. Между ним и Тухачевским были холодные отношения, но сейчас командарму пришлось отнестись к сослуживцу сердечнее. Он представил Энгельгардта начальнику штаба. Каретский обрадовался еще одному знающему, опытному офицеру.
      - Я подберу вам подходящую должность, - заговорил Каретский, когда они остались вдвоем. - Наш штаб дает возможность проявить свои таланты как офицерам, так и солдатам.
      - Дивно, п'елестно начинать службу под вашим пок'овительством. Клянусь служить вам со всеми благо'одными по'ывами, - сказал Энгельгардт.
      - Не мне, а народу, - вежливо поправил Каретский.
      - Угощайтесь, будьте любезны. - Энгельгардт развалился в глубоком кожаном кресле, закурил пахучую сигарету. - Сига'еты из запасов начальника главного штаба. Ведь и он состоит на службе его величества на'ода...
      - Я когда-то знавал полковника Раттеля. - Каретский закурил тонкую сигарету. - Не хватал он с неба звезд, я просто поражен его высоким постом.
      - Умеет служить, умеет и п'ислуживаться, - Энгельгардт в упор рассматривал Каретского, но теперь глаза его были словно покрыты синим лаком.
      - Вы давно знакомы с Тухачевским? - спросил Каретский.
      - В Семеновском полку были закадычными това'ищами. П'елестные были годочки в нашем славном гвардейском! Все тепе'ь стало фантастическим сном, - вздохнул Энгельгардт.
      На проводы Куйбышева собрались все командиры и комиссары, актовый зал кадетского корпуса был переполнен. В ожидании Куйбышева и Тухачевского молодые люди шумно разговаривали о самых разных вещах. Саблин, с рукой на черной перевязи, переходил от группы к группе, меланхолически отвечал на сочувственные вопросы:
      - Подстерегла белая пуля, поцеловала-таки меня, стервоза. Но ничего не попишешь, таков закон войны. А пули бояться - с волками не драться.
      Никто, даже насмешливый Грызлов, не сомневался в честной ране Саблина. Комиссар услышал хохот Гая, окруженного командирами, подошел, прислушался.
      - Э, нет, храбрость еще не героизм, друзья, - кому-то возражал Гай. Храбрыми бывают и разбойники с большой дороги. Я знал одного храбреца, любого из нас за пояс заткнул бы. Однажды в самарский Совдеп явился мужчина: в двух карманах бомбы, в третьем наган, в четвертом - браунинг. И говорит Куйбышеву, что он, старый революционер, передает нам шесть тайных складов оружия. Куйбышев назначил его начальником охраны города, он проявил себя бесстрашным борцом против бандитизма. Белочехи взяли Самару, наши отступили в Симбирск, в Симбирске существовали гнезда белых шпионов и диверсантов, с пароходами прибывали контрреволюционеры. Наш храбрец ловил шпионов, обыскивал спекулянтов, все шло чин чином. Вдруг Куйбышев узнает, что он отобранные драгоценности делит между своими помощниками. Куйбышев приглашает его для разговора.
      "Золото берете? Для каких целей?"
      "А когда чехи Совдеп свергнут, мы создадим партизанские отряды. Золото тогда пригодится".
      "Почему должна пасть Советская власть?"
      "Белочехи же берут город за городом..."
      Революционный совет вынес решение: расстрелять "храбреца" со всей его дружиной. В это время белочехи подходят к Симбирску, революционный Совет решает взрывать пути в тылу противника. А для этого нужна диверсионная группа. Куйбышев предлагает послать "храбреца" с его дружиной.
      "Они же приговорены к расстрелу!"
      "Пусть искупят свою вину".
      Куйбышев вызывает из тюрьмы "храбреца":
      "Хочешь жить - отправляйся на диверсии".
      "Я свою жизнь не покупаю".
      "Тогда искупи вину спасением Симбирска".
      "Храбрец" задумался, потом спросил:
      "Жизнь даруете и моим друзьям?"
      "Безусловно".
      "Храбрец" был специалистом подрывного дела. Не колеблясь он отправился в тыл противника, но белочехи уже захватили Симбирск, необходимость во взрыве путей отпала. Я вам про этого "храбреца" не все рассказал, но отчаянная, бесстрашная натура была, - закончил Гай.
      - По-своему он тоже герой, - сказал Грызлов.
      - Мне омерзительны герои из мушкетеров, они совершали свои подвиги ради славы, денег да женских глазок. У людей рабочих к героизму подход по-рабочему прост. Буржуи посягают на твою жизнь - хватай буржуев за горло, мужики отказывают в куске черного хлеба - лупи по башкам мужиков, вступил в разговор Саблин.
      - По-твоему, да здравствует война города с деревней? - перебил комиссара Грызлов.
      - Ты рассуждаешь как эсер. Это они трезвонят, что город пошел на деревню войной, они надеются свергнуть нашу власть, но мы-то все равно победим в мировом масштабе...
      Все внимательно слушали Саблина: ведь они бредили мировой революцией.
      - Диалектика, во всем диалектика! - произнес Саблин малопонятное для многих слово. - Нужно применять закон диалектики не только к классовому врагу, но и к самим себе. Не верю тем, что на словах бомбят буржуев, а на деле мечтают жить, как они. Такие обязательно станут новыми буржуями, обрядятся в одежды поверженного врага, сочинят себе всевозможные чины да звания, - это уж как пить дать.
      - Не всегда и не во всем действует закон диалектики, това'ищ Саблин, - раздался картавящий голос Энгельгардта.
      Все повернулись к новичку, предвкушая перепалку между ним и Саблиным. Комиссара знали как заядлого спорщика.
      - Как так не во всем? Все течет, все изменяется. Наполеоновский маршал Бернадотт был сыном конюха, а стал королем Швеции. Диалектика!
      - Зато я не знаю ни одного шведского ко'оля, ставшего конюхом, отпарировал Энгельгардт. - Кстати, конюх, ставший ко'олем, не подпускал к себе докто'ов.
      - Это почему же?
      - У него на г'уди была татуи'овка: "Сме'ть ко'олям и ти'анам"...
      Командиры рассмеялись и еще теснее окружили спорящих.
      - В этой надписи тоже закон диалектики. - Саблин поправил повязку на раненой руке. Ему понравился статный, высокий человек, не лезущий за словом в карман. - Мы с вами найдем общий язык. Вы уже получили назначение?
      - Пока еще нет. Пока еще жду.
      - Хорошо бы в наш полк. Сдружились бы, сработались бы. Не правда ли?
      - Счастлив быть вашим д'угом.
      В зал вошли Куйбышев и Тухачевский, и сразу воцарилась тишина.
      - С сожалением расстаюсь я с Первой армией, с ее бойцами, с вами, товарищи командиры и комиссары, - заговорил Куйбышев. - Перед отъездом скажу несколько слов об историческом значении симбирского сражения. Это сражение явилось столкновением двух миров, двух классов. За нашей спиной стояли две революции, за спиной противника - старая империя эксплуататоров. Старое обречено и погибнет под ударами нового, а над симбирским сражением царил дух революции и военный талант нашего командарма. Пусть этот дух и талант сопутствуют вам в походе на Сызрань и Самару...
      29
      Красная флотилия бросилась в погоню за адмиралом Старком, уведшим свои суда на Каму. Азин получил приказ Реввоенсовета Республики возвратиться в Вятские Поляны, в распоряжение нового командарма - Шорина.
      - Старого командарма, значит, по шапке? Давно пора! Вот был командарм - не мычал, не телился. А кто такой Шорин? - спрашивал у начальника штаба Азин.
      - Бывший царский полковник. И это все, что мне известно, - с холодной учтивостью ответил Шпагин.
      На знакомом вокзале Азина встретили Шорин, члены Реввоенсовета Второй армии Гусев и Штернберг. Духовой оркестр сыграл "Марсельезу", в приветственных речах прозвучали похвалы по адресу Азина. Он слушал, и все в нем - от разрумянившихся щек до малиновых галифе - пело мальчишеским восторгом. Азин был очарован самим собой, но все же заметил: мужицкое, в резких морщинах лицо командарма очень сурово.
      Шорин в черной суконной гимнастерке, таких же брюках, заправленных в солдатские сапоги, с суковатой палкой в руке, человек без военного фасона и форса, показался Азину грубым и черствым.
      - Вечером явиться в штаб, - приказал командарм сипловатым баском. Опираясь на палку, сел в тарантас, уехал не попрощавшись.
      Не понравились Азину и члены Реввоенсовета: Гусев с его полной белой физиономией и выпуклыми глазами, Штернберг, в широкой русой бороде похожий на купца.
      - Какие-то старые шляпы, - шепнул Северихину счастливо улыбающийся Азин. Он не был по натуре нахалом или наглецом. Он благоговейно относился к ученым за их знания, к военным за их мужество, подражал Суворову, не замечая своего подражания. Война огрубила его юную восторженную натуру. Восемнадцатый год поднял его на большую высоту военной власти: командующий Арской группой войск, освободитель Казани - было от чего закружиться молодой, веселой его голове. В эти дни у Азина не оказалось авторитетного наставника из тех, что вошли в историю революции под легендарным именем комиссаров.
      Беспомощность бывшего командарма усилила в Азине пренебрежительное отношение к высшим военачальникам, а своим командирам он старался показать, что понимает в военной науке больше и лучше их. С ложно понятой многозначительностью своего превосходства Азин и явился на прием к командарму.
      В комнате кроме Шорина сидел Гусев. Азин щелкнул каблуками, козырнул. На нем густо цвели малиновые галифе, зеленела гимнастерка, блестела покрытая лаком деревянная кобура, солнечные зайчики порхали по хромовым сапогам. Азин думал: командарм обнимет его за плечи, усадит рядом с собой - и начнется военный совет.
      - Это кто та-кой? - безулыбчиво спросил Шорин. - Артист императорского театра? Опереточный гусар? - Между бровями командарма обозначились крупные сердитые морщины. - Утром мы поздравляли тебя с победой, мы говорили, что ты талантливый молодой командир. Правду говорили! Сейчас я тоже скажу правду. Как ты, Азин, воюешь - больше воевать нельзя. Анархия, самовольство, самохвальство захлестывают тебя. Знаешь ли ты, какой ценой оплачены твои победы? Ты понес тяжелые потери под Высокой Горой, на Арском поле. А знаешь, почему? У тебя не было самой элементарной дисциплины. А дисциплина - закон армии! Я ценю личную храбрость командира, но человек, не требующий дисциплины и не признающий ее сам, не может командовать. Я одобрю любое наступление без моего разрешения, но расстреляю за самовольный отход без моего приказа. Ничто не поможет командирам, манкирующим моими приказами. Да, вот еще что! Говорят, Азин не берет в плен ни солдат, ни офицеров противника? Он расстреливает их на месте? - спросил Шорин, пристукивая палкой.
      - Я не намерен целоваться с врагами революции! - крикнул Азин жидким баритоном.
      - Смирно! Извольте молчать, пока говорит командарм!
      - Слушаюсь, - пробормотал Азин неприятное и уже позабытое им слово.
      - А кого ты считаешь врагами революции? Рабочих? Русских мужиков? Татар, вотяков? Они - народ! Тот самый народ, за свободу которого ты воюешь. Этих людей надо возвращать на сторону революции не пулями, а правдой. Правда сильнее пуль! Уничтожай врага, не бросающего оружия. Врага, поднявшего руки, - щади! Но расстреливать походя, не выяснив причин и обстоятельств, - не смей! По собственной прихоти не смей решать судьбу человека! Для этого есть трибуналы. А в трибуналах неподкупные судьи. Самые честные, самые благородные, самые справедливые люди. - Шорин еще раз пристукнул палкой и вернулся к столу.
      - Кто-то здорово очернил меня, - облизнул иссохшие губы Азин.
      - Здесь не принимают во внимание наветов, - звучно возразил Гусев. А ты не красотка, любящая одни комплименты. Ты должен радоваться, что тебе хотят помочь. Василий Иванович Шорин назначен командармом по распоряжению Ленина. Если сам Ленин доверяет царскому полковнику Шорину, мы обязаны помогать ему. А как ты явился к командарму? Пришел переполненный самодовольством. Нет ничего пошлее самодовольного оптимизма! Это не я сказал, это Ленин сказал о самодовольных коммунистах.
      Румянец схлынул с азинских щек; он стоял навытяжку, вскидывая глаза на Гусева, на Шорина.
      - У тебя только два пути, - сурово продолжал Гусев. - Первый - путь сознательной воинской дисциплины, второй - анархия. Анархия ведет в бандитизм. А ты коммунист, Азин. А сила большевиков в сознательности их штыков. И я, имеющий честь состоять в партии уже двадцать второй год, говорю тебе, юному большевику, - выбери правильный путь. А мы - или вышибем из тебя партизанщину, или же... - Гусев не договорил, но его мысль и так была ясной. Он положил руку на плечо Азина, будто пробуя, крепок ли тот на ноги. - Нам предстоит огромная работа по созданию Красной Армии, и ты можешь стать славным помощником. Иди и подумай, - Гусев подтолкнул Азина к выходу.
      Азин вернулся в штабной вагон, лег на нижнюю полку, закрыл глаза. Стен, крутившийся около, понял - у командира крупные неприятности. Не вытерпел, спросил:
      - Что хорошего?
      - Ничего, кроме характера.
      - Не заболел ты?
      - А тебе какое дело? Иди прочь!
      Стен, не оглядываясь, вылетел из купе.
      "Лучше бы командарм съездил мне по морде. Нехорошо вышло, погано, размышлял Азин. - А этот Гусев-то, как он меня хлестанул. "Нет ничего пошлее самодовольного оптимизма"! Снимут они меня, это уж ясно".
      Азин перевернулся на левый бок - обида на себя не отпускала сердце. Ему было стыдно за каждое свое слово, он казался себе и гадким, и смешным, и униженным. Вагон дрогнул от грузных шагов.
      В купе вошел Северихин; его домашний, дружелюбный облик привел в стройность растрепанные мысли Азина. Он приподнялся, сел, положил локти на столик. Сказал порывисто и насмешливо:
      - Неужели глупость - болезнь неизлечимая? А? Как по-твоему, Северихин?
      - Лекарства от глупости пока нет.
      - Тогда я - неизлечимый дурак! Рассказать тебе, Северихин, каким идиотом предстал я перед командармом?
      - Не надо, Азин. Мне уже все известно.
      Задушевные друзья - они все обращались друг к другу только по фамилии, а не по имени. Незабвенная манера юности, творившей революцию и защищавшей ее. Юность хотела казаться старше, суровее, непреклоннее и потому стыдилась собственной незрелости, и она была особенно прекрасна в этом неистребимом желании - казаться взрослее и самостоятельнее.