- Конечно!
      - Забавно! Трагедия, ставшая фарсом. - Савинков уже сам налил себе рюмку и выпил, не закусив.
      - Какая трагедия, что за фарс?
      - Я смеюсь над самим собой. Ведь надо же! Я, Борис Савинков, социал-революционер по идеям, террорист по призванию, принципиальный враг монархической формы правления, оказался в одном лагере с монархистами. Не странно ли, а?
      - Шли налево - пришли направо. Действительно, странно: к бывшим князьям и баронам прибавился бывший революционер...
      - Остерегайтесь со мною шутить! И не спешите оказаться в числе моих врагов, адмирал, - ореховые глаза Савинкова уставились в дымчатые глаза Старка. - Ладно, не станем ссориться на прощание. - Савинков откинул коротко остриженную голову, закурил. Папиросный дымок закрутился в душном воздухе салона.
      - Шутка моя неудачна, - извиняющимся голосом ответил Старк. - Даже остроумие - и оно пропало. - Адмирал взял рюмку. - Оставим надоевшую тему о большевиках и выпьем.
      - Да, лучше выпить. И поговорить о себе. Люди всегда охотнее говорят о самих себе. Самая интересная тема. - Савинков посмотрел на молчавшего Долгушина, пододвинул ему коньяк. - Вспомнилась мне севастопольская тюрьма и одна пакостная ночь в ней. Меня должны были на рассвете казнить. Проще говоря - повесить на вульгарной мыльной веревке. Вам ведь, адмирал, не приходилось проводить ночь в ожидании петли?
      - Не приходилось...
      - А мне в эту ночь и жить не хотелось, и умирать не хотелось. Меня не беспокоило, что там за темной гранью, но больше всего меня занимало режет ли петля шею? Больно ли задыхаться? И долго ли я буду дрыгать ногами?
      - Вас помиловали?
      - Бежал за два часа до казни. Как бежал - длинно, скучно и не время рассказывать...
      - Я сидел несколько дней в подвалах Чека. Меня больше всего угнетали грязь и вши, - меланхолически заметил Долгушин.
      - А знаете, ротмистр, чем чище тюрьма и вежливее тюремщики, тем вы ближе к смерти. Тогда ваше "я" умирает, и вы становитесь совершенно другим человеком. И человек этот страшен. Ваше здоровье!
      Долгушин с тревожным удовольствием слушал Савинкова: в нем были и цельность натуры, и необузданный характер, и сила воли - все то, что особенно ценил ротмистр.
      - По моему личному приказу убивали русских моряков и немецких солдат. Но я лично, я не убил ни одного человека. И не понимаю, как можно убить живую душу ради личной цели? - Старк издалека, словно приманку, закинул свой вопрос.
      - А я не понимаю, почему нельзя убивать? И не пойму, почему для идеи убить можно, для отечества необходимо, ради собственных целей нельзя? Почему во имя этого преступление хорошо, во имя того - дурно? - спросил Савинков.
      - Я не отвечу на ваш вопрос. А вы на самом деле распустили Союз защиты родины и свободы? - поспешил изменить адмирал странную тему разговора.
      - Не для того я создал свой союз, чтобы ликвидировать его.
      - Вы же объявили, что не хотите мешать Комучу в политической борьбе за власть?
      - Обстоятельства изменились. Комуч уже бессилен, а мне нужно действие. Я - прагматик. Ликвидировать союз? - Савинков злорадно рассмеялся. - Я так упорно создавал свою организацию, что не хочу легко расставаться с ней. - Он вскочил с кресла, заметал скользящие шажки по салону.
      Долгушин с нарастающей тревогой следил за Савинковым: его пугала и скользящая походка, и двусмысленный взгляд: что может выкинуть Савинков в следующую минуту?
      Савинков же словно позабыл об адмирале и ротмистре. Сложив на груди руки, обхватив пальцами локти, он говорил, говорил, не в силах сдержать потока собственных слов:
      - Большевики будут помнить меня так же, как монархисты. А вы, господа, помните многое из того, что сделал я. Адмирал изволил пошутить, что мы теперь в одном лагере. В одном ли, адмирал? Не почудилось ли вам, не приснилось ли? Я вам напомню Петроград, зеленое утро, камни Измайловского проспекта. А на камнях разорванное бомбой тело царского министра Плеве. Он был убит по моему приказу.
      Вспомнилась мне и Москва: была зима, падал снежок. Москва встречала великого князя Сергея Александровича, а я в толпе целовал своего друга Каляева и говорил ему: "Вот великий князь. Не промахнись!"
      Взрыв бомбы - и великий князь мертв...
      И опять я вспомнил Москву, весеннее утро, оживленную площадь. Снова взрыв бомбы. Это я казнил московского генерал-губернатора Дубасова...
      И еще я помню далекий туманный Глазго. Морской рейд и военный корабль "Рюрик". Так вот, адмирал, на самом монархическом из всех русских кораблей я хотел взорвать вашего государя - императора Николая Второго. Взрыва тогда не было, потому что был Азеф...
      - Я помню все, о чем вы говорите, - ответил, бледнея, Старк. - Такие события не забываются. Мы тогда совершили роковую ошибку - всячески преследовали партию социал-революционеров. И она ответила нам Борисом Савинковым.
      - Это вам кажется, адмирал.
      - А потом мы совершили вторую ошибку - не купили вас.
      Савинков провел ладонью по коротким волосам, потянулся к бутылке, но опустил руку.
      - А чем бы вы могли купить меня? Деньгами? У меня их было достаточно. Властью? Что вы могли мне предложить тогда? Портфель министра? Чин генерала? Я обладал большей властью - я казнил и ваших министров, и ваших генералов. После революции я был военным министром Временного правительства, я брал миллионы у Франции и Англии на мятежи против большевиков. Я и сейчас при желании могу взять из золотого запаса сколько мне надо. А мне нужно страшно много. У меня титаническая цель - уничтожить большевиков, поэтому я буду действовать любыми способами...
      - Для идеи убивать можно, для отечества необходимо, - напомнил Старк.
      - Я сказал совершенно иначе! Почему для идеи убивать можно, для отечества необходимо, для себя нельзя? Я удивлялся, а не утверждал.
      - Для себя убивать невозможно! Тогда все станет позволено, - горячо возразил Старк. - И тогда законов нет, права нет, общества нет. Тогда социальная, общественная, нравственная смердяковщина. Тогда бандит будет героем, убийца кумиром. Миром будут управлять сумасшедшие и преступники. Вы же этого не хотите? Вы же не можете этого хотеть, господин Савинков! У меня есть с вами главная и единственная точка соприкосновения - общая борьба с большевизмом. Какая теперь мне разница - будет Борис Викторович Савинков вождем ли народа, диктатором ли государства? Важна суть белой идеи нашей...
      Отчаянный рев хлестанул по зеркальным окнам салона: тысячеголовый поток беженцев добрался до речных дебаркадеров, но, сдерживаемый охраной, заметался и заревел. Долгушин видел только головы, шляпы, платки, трости, зонтики, саквояжи да отдельные, обезображенные ужасом физиономии.
      - Вот они, белые цветы Казани. Спасайте их, адмирал, от красных садовников. Большевики вырежут эти милые, эти бесполезные цветы вашего общества. А ведь они верят, адмирал, что вы теперь - их единственный защитник, - ехидно сказал Савинков.
      В салон вбежал вестовой:
      - Пароход, отправляющийся в Уфу, захвачен беженцами...
      Старк машинально застегнул пуговицу на кителе, заморгал ресницами, ловя взгляд Савинкова, словно ища в нем поддержку.
      - Что же вы, адмирал? Мне пора отправляться в Уфу...
      - Картечью всю эту сволочь! Разогнать ее штыками и пулями! взвизгнул Старк.
      - Ценю вашу решительность, адмирал! - Савинков протянул руку Старку. - Прощайте, господа! Не знаю, что ожидает вас в Казани, но не желаю и знать, что меня ждет в Уфе.
      26
      На рассвете шестого сентября Волжская флотилия открыла ураганный огонь по судам адмирала Старка, по батареям Верхнего Услона.
      В шесть часов утра Владимирский и Петроградский полки, несколько батальонов латышских стрелков бросились на штурм позиций полковника Каппеля.
      В тот же час левобережные части Пятой армии, овладев станцией Красная Горка, завязали рукопашные бои с чешскими легионами капитана Степанова.
      В то же самое время в садах Арского поля азинская группа войск ударила по ополченцам генерала Рычкова, по отрядам ротмистра Долгушина.
      В полдень, не выдержав огня миноносцев, адмирал Старк отошел от города и укрылся за меловыми обрывами Нижнего Услона. Части правобережной группы ворвались в Верхний Услон. Вечером Азин соединился с левобережной группой Пятой армии.
      Осенние сумерки остановили схватку за город. В дымной тишине было особенно тягостным молчание орудий, пароходных, заводских, паровозных гудков. Белые затаились в осажденном городе, красные ждали рассвета.
      Азин объявил красноармейцам, что новое наступление начнется утром седьмого сентября, ждал приказа. Шло время, нетерпение Азина сменилось удивлением. Смутная боязнь противника могла вспыхнуть в красноармейцах, Азин страшился этой боязни, как заразы, уничтожающей боевой дух.
      Ждали приказа рабочие отряды, волжские матросы, латышские стрелки, выбившие Каппеля с верхнеуслонских высот. Ждали и полки, вышедшие на городские рубежи, установившие локтевую связь с азинской группой войск.
      Испытывали тревогу и на судах Волжской флотилии. Тревога постепенно росла, проникая на миноносцы, канонерные лодки, истребительные катера. Растерянное ожидание таилось в настороженных глазах Маркина, печальной улыбке Ларисы Рейснер. Недоуменно покуривали трубки комендоры, шепотом поругивались пулеметчики и кочегары.
      Приказа о продолжении штурма не поступало...
      Три дня и три ночи вокруг Казани была атмосфера томительного ожидания. Происходили мелкие стычки, винтовочная перебранка с обеих сторон - и только. Не шевелились белые, бездействовали красные. В бездействии перегорал наступательный порыв, серый дух равнодушия овладевал бойцами революции.
      Десятого сентября начался новый штурм Казани.
      Опять, и на этот раз с мучительной тяжестью, горели пароходы, баржи, дебаркадеры, бочки сосновой живицы, тюки шерсти, мочало, ивовое корье, вяленая вобла. Горела нефть, вытекая из распоротых баков. Пылала сама Волга - жирный, удушливый дым застилал берега и реку.
      Красная флотилия начала высаживать матросский десант. Серега Гордеич со своим дружком Кузьмой ждал удобного момента, чтобы спрыгнуть на отмель. А с берега, из-за дровяных поленниц, с чердаков соседних домишек, вырывались короткие молнии. Пули вскидывали водяные дымки, гривастые фонтаны вспучивались на отмели.
      - Кузьма, прыгай! - прохрипел Серега Гордеич.
      Они оба прыгнули одновременно. Побежали к берегу, пригибаясь, спотыкаясь, думая лишь о том, как поскорее укрыться от вражеских пулеметов. Укрылись за железными бочками. Серега Гордеич оглянулся: вспухшая, в синяках и ссадинах физиономия друга рассмешила.
      - Кузьма, не трусь! Живы будем - не помрем...
      За мучным складом аккуратно через минутные интервалы рявкало невидимое орудие. Над матросами, гневно свистя, проносился снаряд, и Серега Гордеич невольно вбирал голову в плечи. Белый артиллерист пристреливался по канонеркам. Канонерка "Ташкент" резко качнулась, зарылась носом в воду, фонтанируя пламенем, стала тонуть.
      Серега Гордеич выскочил из-за бочек, побежал по открытому месту; пули взвизгивали над ним, и почему-то казалось: каждая пуля предназначена лично ему. Он слышал истошные крики, выстрелы, грохот рукопашного боя, вскипающего за складами, и мгновенно растратил свое спокойствие: ярость боя стала его яростью, крики вырывались из его глотки.
      Откуда-то появился чешский легионер, размахивающий револьвером. Серега Гордеич косым скользящим взглядом увидел, как легионер, прижимая ладони к животу, стал заваливаться на бок. Между пальцами вспыхнули кровавые пузыри, и только они отпечатались в памяти Сереги Гордеича. Убитый, но все еще не упавший легионер, вертящийся, разбрасывающий комья земли осколок снаряда, безобразные крики куда-то исчезли: Серега Гордеич потерял ощущение времени.
      За углом склада работало легкое орудие белых. Номерные деловито подносили снаряды, артиллерист равнодушно ждал команды. Все было самым обычным делом войны, - необычно звучали лишь слова прапорщика. Рыженьким тенорком он командовал:
      - Па-сав-де-пам - огонь!
      Серега Гордеич смотрел на прапорщика, слышал его щупленький голосок. Это был голос его врага, слова, произносимые им, оскорбляли лично Серегу Гордеича. Бессмысленная ярость обрела осязаемую форму, стала цельной и ясной.
      - Па-ка-мис-са-рам - огонь!
      - Ах ты, гнида! - Серега Гордеич с темным восторгом ненависти разрядил наган в зеленую спину прапорщика.
      Серега Гордеич и Кузьма перебегали с места на место, приближаясь к берегу Казанки. Речушка была еще одной преградой на пути к городу. Заградительный огонь заставил матросов залечь у каменной гробницы, сооруженной в память русских воинов, погибших при осаде Казани Иваном Грозным. Отсюда проглядывался казанский кремль: белые мощные стены с желтой узорчатой башней Суумбеки.
      - Мать честная, сколько всяких препон! Казанку переплыви, на обрыв влезь, стены одолей. А беляки тебя из пулеметов, а они тебя из гаубиц.
      - Иван Грозный Казань брал? - спросил Серега Гордеич.
      - Когда это было! При Иване-то кулаками дрались.
      - А ты вдоль обрыва глянь. Видишь, в него Проломная улица уперлась. Под этот самый обрыв Иван-то Грозный-то тыщу пудов пороха закатил и стены в небо! Через пролом и пошли наши мужики, и дошли до самой до башни...
      - Нету во мне хитрости на такую штурму...
      - Комиссары тебя подшпорят, и осмелеешь. Они ведь как действуют? Сами вперед, ты за ними - и смело, товарищи, в ногу. Чудной ты, Кузьма, мужик! Страховито не тебе одному. Мне ведь тоже не до пляски. А что Ленин бает? Забыл, чтоличка? Ленин-то бает - истреблять белую контру.
      - А ежели у нас кишка тонка? Гляжу я на эти стены, а душа в пятках.
      - Иван Грозный брал - не боялся.
      - На то он и Грозный. А я-то - Кузьма.
      Всего лишь двадцать сажен грязной воды отделяло Кузьму от противоположного берега, но это были непроходимые сажени. Кузьма не мог оторвать от каменных ступеней гробницы свое сильное тело: ноги стали ватными, руки не приподнимались.
      - Кузьма, едрит твою мать, вперед!
      Серега Гордеич поднялся во весь рост и заспешил на запретный берег, бурля ногами мутную воду. Теперь Кузьме стало страшно без бодрящих ругательств Сереги Гордеича.
      Словно незримая пружина подбросила Кузьму на ноги; он не помнил, когда пробежал свои неодолимые сажени. Он перепрыгивал через камни, через рытвины, прижимая к груди винтовку, видя только белого пулеметчика и конец своего штыка. Штык с хрустом вошел в чужое тело, Кузьма бросил винтовку, обжег руки о горячий ствол пулемета, повернул его в сторону противника.
      Кузьма припал к "виккерсу" - пулемет не заработал. Кузьма растерянно оглянулся - в желтой россыпи расстрелянных патронов валялась граната. Он потянулся к ней. Граната показалась тяжелой и грозной, приближающиеся фигурки белых солдат - легкими и нестрашными. Речной обрыв, опоясанный белыми стенами, утратил свою высоту, башня Суумбеки почудилась декорацией из тонкого картона.
      Кузьма оперся левым коленом о землю и ждал со странной уверенностью, что теперь с ним уже ничего не может случиться. Легкие фигурки слились в темное бегущее пятно, Кузьма взмахнул гранатой.
      Он оторопело смотрел на корчившихся, сучивших ногами людей, удивляясь тому, с какой быстротой уничтожил тех, что собирались уничтожить его. Закашлялся от порохового дыма, хотел встать с колена, но будто железный обруч упал на шею. Кузьма поперхнулся; каменная тяжесть нажимала на спину, на горло, пригибала к земле. Кузьма попытался сбросить неожиданную тяжесть, но чужие руки неумолимо сдавили кадык. Он все-таки выпрямился, вздымая висящего на спине врага. Ударил кулаком назад, но удар был вялым; Кузьма еще приподнялся, и вместе с ним стали подниматься речной обрыв, кремлевские стены, ступенчатая башня.
      Ее огромная пирамида искривлялась, нависала, колебалась и обрушилась на Кузьму...
      Сражение развернулось и за Арское поле; здесь против азинской группы войск были чешские легионы капитана Степанова, офицерские части Долгушина. Белые еще могли вывести войска из окружения через юго-восточную окраину города на берега Волги, Азин же перехватил именно эти пути.
      Над Арским полем крутились гривы огня, разрывались и смыкались грязные полосы тумана. Оглушенный и ослепленный боем Лутошкин вдавливал свое хилое тело в землю. Еще несколько минут назад он видел Азина с перекошенным от крика ртом, ординарца Стена, кидавшего куда-то в туман гранату за гранатой, отца Евдокима, волочившего пулемет; только что мельтешил Дериглазов на окровавленном битюге, - теперь все исчезло в зыбком тумане, клубах дыма, растворилось в криках и стонах. Бой откатывался в туман, в сады, в провалы утренних улиц; люди возникали из тумана, сталкивались между собой, падали, поднимались и опять проваливались в туман.
      Сзади Лутошкина разорвался снаряд. Игнатий Парфенович по-заячьи всхлипнул. Ослепительный свет проник в его мозг: стало жарко и больно. Игнатий Парфенович открыл глаза - рядом пылала кладбищенская часовня. Вокруг, колеблемые туманом, приплясывали кресты.
      С протяжным звоном оборвался в трещавшую траву колокол. Пылающая часовня, пляшущие кресты, черный обелиск отрезвили Лутошкина. Он не понимал, как очутился на кладбище, он видел лишь развороченные снарядами могилы, горящую часовню.
      - Бог, позволяющий сжигать свои храмы, недостоин имени бога, прошептал Лутошкин, шагнул вперед и упал; руки прикоснулись к лицу убитого офицера. Лутошкин глянул на мертвое лицо, смерть уже убрала злобу с окоченевших глаз. Игнатий Парфенович увидел откинутую руку с белой повязкой и надписью: "С нами бог и победа!"
      Кто-то налетел на Лутошкина, схватил за грудь, приподнял.
      - А, да это ты, горбун? О, да ты, горбун, молодчага - офицерика шлепнул! - Дериглазов поставил на землю Лутошкина и скрылся в саду.
      Игнатий Парфенович добрел до кладбищенского забора, уперся лбом в мокрые доски. Туман уже испарялся от пожаров, выстрелов, сентябрьской зари. Лутошкин откинулся от забора - на него глазели крупные буквы: "10000 рублей за голову Азина".
      Игнатий Парфенович поднял руки и всеми пальцами, ломая ногти о доски, содрал афишу...
      Дериглазов прорвался на Театральную площадь, штурмом взял Оперный театр и дом Дворянского собрания, перерезав связь между капитаном Степановым и штабом генерала Рычкова. Красные устремились к университету, в котором засели группы легионеров. К кремлю вела короткая Воскресенская улица, но у Дериглазова не хватало сил овладеть университетом.
      Красные скапливались во дворах, прятались за стволами тополей, перебегали с места на место.
      - Габдула, к Азину бы, за помощью бы, - уговаривал Дериглазов своего раненного в грудь связного.
      - Кончали меня, шайтаны. Не серчай на меня, Ахметка, - харкнул кровью связной.
      На площади появился Лутошкин. Около него зацокали пули, Лутошкин метнулся к памятнику Державину, трясясь всем телом, прижался к теплой красной плите.
      - Это ты, горбун? - обрадовался Дериглазов. - Айда, горбун, к Азину. Скажи ему, Дериглазов помощи просит. Скажи, если сам Дериглазов требует помощи - то дело худо!
      - Не могу я. Сил окончательно нет.
      - Нельзя не могу, горбун. Я погибну, ты погибнешь, бойцы погибнут Советам конец! Айда, горбун, через не могу...
      Игнатий Парфенович со стоном оторвал свое тело от надежной плиты державинского монумента...
      Азин ерзал в седле, хватаясь то за бинокль, то за маузер, но его удерживал на месте голос Шпагина:
      - Полтавский полк вытеснил противника с Арского поля...
      - Откуда известно?
      - Пока по непроверенным слухам.
      - Слухи - брехня! А дело-то идет добро, - радовался Азин, словно начальник штаба был счастливым виновником этих дел.
      Вытянув шею, Азин завертел головой. Арское поле снова исчезло в завалах дыма: злобные вспышки огня, утробное рычание орудий, лихорадочная трескотня пулеметов раскачивались над невидимым теперь полем. Это была пропитанная кровью, болью, злобой музыка боя. Безумные звуки то накатывались на Азина, то отодвигались, и облик его менялся: губы подергивались, по скулам пробегала мелкая дрожь.
      Показался всадник. Не выдержав, Азин помчался навстречу:
      - Что, Арское поле?
      Связной протянул окровавленный клочок с крупными, криво нацарапанными буквами: "Взял военный госпиталь. Офицеры отступили. Пленных нет. Офицеры в плен не сдаются. Северихин".
      - Передай Северихину, пусть преследует офицеров. В плен не сдаются? Ну и молодцы, что рук не поднимают. Нам и не надо. - Азин приподнялся на стременах, ища глазами Шпагина и улыбаясь закопченным лицом. "Добро, Шпагин, добро!" - говорила его улыбка.
      С левого фланга вынырнул новый связной. Едва не наскочив на Азина, удержал лошадь, приоткрыл спекшиеся губы.
      - Что? Громче! Не слышу!
      - Полтавцы бегут. Под натиском превосходящих сил противника...
      - Скачи обратно! Скажи командиру полтавцев - вернуть утраченные позиции. - Азин обернулся к Шпагину: - Эх ты, размазня с квасом! Белые вышибли нас с Арского поля.
      Припав к шее жеребца, почти распластавшись над седлом, Азин мчался к березовой роще, где укрывался эскадрон Турчина...
      Когда Долгушину сообщили, что азинцы взяли Арское поле, он понял всю опасность случившегося и, подняв в атаку свой последний резерв, смял полтавцев. В азарте атаки Долгушин не заметил кавалеристов Турчина. Турчину представилась возможность ударить в тыл Долгушину. Пока Турчин колебался, подоспел Азин.
      - Ты что? Ослеп? Упускаешь счастливый момент! - Азин выхватил шашку и, потрясая ею, захлебнулся ликующим криком: - Ка-ва-ле-рис-ты, в атаку!
      Березы, кусты, люди завертелись перед глазами. Азина оглушали лошадиный топот, визг сабель. Сбоку взметнулась шашка Турчина и с коротким блеском обрушилась на убегающего офицера. Пуля жалобно жвыкнула у папахи, Азин машинально отклонил голову. Он вскидывал и опускал свою шашку, гнался за какой-то шинелью, прижимался к седлу, когда лошадь перепрыгивала канавы. Сознание его выхватило из общей сумятицы боя колодец и офицера на нем. Держась за к о л о д е з н ы й журавель, он целился из нагана; Азин ткнул офицера в грудь концом шашки, тот как-то сразу и бесследно исчез. Азин так и не понял, что офицер провалился в колодец.
      Откуда-то появился еще офицер, торопливо вздымая на Азина наган. Азин метнулся в сторону, но выстрела не последовало. Офицер боднул головою воздух и, странно сгибаясь, упал в канаву.
      Азин задержался над ним, не испытывая ни злобы к убитому, ни радости за свое спасение.
      - Контратака отбита, - голос Турчина вывел Азина из оцепенения. Со вздохом и словно сожалея о чем-то, он вложил шашку в ножны.
      - Контратаку отразили, а белых-то так и не сломили. - В этот момент его внимание привлек Лутошкин. - Чего тут болтаетесь? По белой пуле соскучились? - взвизгнул бешено Азин.
      - До кремля пустяки осталось, без тебя, юноша, не хватает силенок... Дериглазов подкреплений просит...
      В смрадном дыму мелькали магазины, дворянские, купеческие особняки. Перед Азиным возник бронзовый Державин, вросший в красный гранит. Азин промчался мимо; все, что называется самосохранением или страхом, померкло в нем. Все было придавлено новым, необычным "рефлексом цели", а целью являлся кремль. Перед целью этой не существовало ни страха, ни боли, ни гнева - было лишь ощущение огромного физического препятствия, которое необходимо скорее преодолеть.
      - За мной, за мной, за мной! - надрывался он одной и той же фразой, не слыша собственных слов и понимая, что его не слышат бойцы, но видя всеобщее стремительное движение.
      Кавалеристы врезались в скопище белых. Азин наносил во все стороны удары, сам увертывался от чьих-то ударов. С балкона соседнего дома в него выстрелили - острая боль вспыхнула под локтем левой руки. Как ни странно, боль придала ему новую силу. Он даже не заметил, что кто-то бросил гранату - балкон с офицером обрушился на тротуар.
      Новое желание преследовало Азина - только бы не остановиться. Подавляя боль в руке, он рывком послал своего кубанца вперед.
      Горящий, визжащий, воющий, содрогающийся, бесконечный коридор улицы кончился. Перед Азиным открылись белые стены с зияющим полукругом ворот; из сизой перспективы стремительно надвигалась башня Суумбеки...
      Кремль оказался пустым. Генерал Рычков, капитан Степанов со своими штабами бежали на пароходы адмирала Старка. Белая флотилия ушла вниз по Волге, в устье Камы.
      Ротмистр Долгушин с остатками эскадрона прорвался через Арское поле на Мамадышский тракт. Его никто не преследовал...
      Казань праздновала освобождение.
      Хотя все население города и красноармейцы тушили пожары, хоронили убитых, расчищали улицы и площади от завалов, Казань торжествовала победу.
      Гремели всюду оркестры, а над городом лился могучий поток колокольного звона. В кремле на площади перед башней Суумбеки толпились люди - ожидался митинг. У шаткой трибуны Азин и Маркин впервые увидели друг друга. Грязные и потные, они все же сияли, и улыбались, и казались свежими от зеленой своей молодости.
      - Целуй руку врага, если не можешь ее отрубить! Казанские попы встречали белых малиновым звоном, вернулись красные - и для нас такой же перезвон. Великолепная диалектика поповского лицемерия! - раздался мягкий, искрящийся иронией женский голос.
      Азин обернулся: у трибуны стояла молоденькая женщина. Высокие, со шнуровкой до колен, ботинки, темная юбка, гимнастерка, подпоясанная солдатским ремнем, метили юную красоту женщины строгостью гражданской войны.
      - Кто это? - спросил Азин.
      - Ты не знаешь Ларису Рейснер?
      - Откуда мне знать?
      - Сейчас я тебя познакомлю, - сказал Маркин.
      Но Лариса уже сама подходила к ним, протягивая маленькую ладонь. Серые глаза остановились на Азине; он смутился под этим светлым, проницательным взглядом.
      - Слышите, как приветствуют нас попы? - улыбнулась Лариса милой раздвоенной улыбкой: доверчивой - Маркину, спокойной - Азину.
      - Это не попы. Это мои бойцы по моему приказу звонят на всех колокольнях...
      - Вот не думала, что Азин любит шумовые эффекты! А трезвонить в честь собственной победы - нескромно...
      27
      - Это что такое? - спросил Куйбышев.
      - Как что? Приказ, - ответил Гай.
      - Читайте вслух, да медленно, не торопясь. Я что-то не понимаю его смысла.
      Гай взъерошил черные курчавые волосы, отставил назад левую ногу и стал громко читать свой приказ:
      - "Всех покидающих свои посты, бросивших оружие, уничтожающих народное имущество - расстреливать на месте..."
      - Черт знает что! С такими масштабами вы перестреляете всю дивизию! Ваш приказ - путь к беззаконию и произволу, - возмутился Куйбышев.
      - Я думал, что борюсь за дисциплину...
      - Пуля - мера редчайшая! Не дай вам бог сделать пулю повседневностью жизни. Мне известно, кое-кто из комиссаров расстреливает пленных солдат. От имени Реввоенсовета категорически требую прекратить подобную месть. Мы не можем превращать классовую борьбу в звериную злобу. Красная Армия будет уничтожать контрреволюционеров, но обязана щадить белых солдат. Ведь они народ русский. - Куйбышев сделал паузу и повторил свою мысль: - Да, пуля гнусное средство утверждения великих идей. Пуля убьет веру в идею, в цели, и тогда-для чего нам будущее? Для чего революция?
      - Я что-то перемудрил, кунак мой, - с пылом раскаяния сказал Гай.
      - Каторжники таких торопыг прозывают хитромудрыми. Если бы я тебя. Гай, не знал, если бы мы с тобой одной буркой не укрывались, я бы...
      - Ай-ай, зачем эти "я бы", "кабы"! Ты меня пронял, я тебя понял!
      Куйбышев приехал к Гаю, чтобы лишний раз убедиться в готовности Симбирской дивизии к наступлению. Гай уже получил приказ командарма выйти на исходные рубежи и девятого сентября начать наступление. До наступления оставалась одна ночь.
      Куйбышев и Гай вышли из вагона. Наступал оранжевого свечения вечер, над вокзалом висели желтые тучи берез, носились стаи грачей, готовых к отлету. В природе был грустный покой, и с ним гармонировала тишина батальонов. Бойцы уже знали о завтрашнем наступлении и несуетливо, раздумчиво-тревожно сидели у костров, лежали под деревьями.
      - Русские люди не терпят легкомысленного отношения к смерти, - сказал Куйбышев.
      Гай, занятый какой-то своей мыслью, не откликнулся на его слова. Он только положил ладонь на его рукав и осторожно спросил:
      - Как е г о здоровье?
      - Новых телеграмм пока не поступало...
      - Стреляла-то она отравленными пулями. Вот ведь стерва, забыл как ее звать...
      - Фанни Каплан.
      - Стерва! - Гай отступил на шаг и, глядя в глаза Куйбышеву, твердо произнес: - Сегодня у нас два фронта: первый - Восточный, второй - у н е г о в груди...
      Над землей нависли тучи, с Волги несло промозглой свежестью, мутный, рассеянный свет тревожил душу: командарм испытывал и нервную радость начавшегося наступления, и острое чувство опасности. Он приехал в штаб Гая еще перед рассветом, сейчас уже полдень, но донесения командиров все еще не давали полной картины штурма.
      Она, эта картина, мгновенно менялась, и то, что час назад казалось движением вперед, теперь выглядело как топтание на месте.
      По расчету командарма Пятый Курский полк давно должен обойти правый фланг противника, а куряне все еще на марше. По другому расчету Второй Симбирский только вечером должен был овладеть селом Каменки-Ртищево, а противник уже оставил это село. Командарм надеялся, что бойцы Первого Симбирского возьмут Охотничью через два часа после начала штурма, а противник отбивает атаки и все удерживает станцию. В резерве командарма находились Особый стрелковый полк Василия Грызлова и кавалерийский эскадрон; он рассчитывал на них в самый решающий момент штурма, когда город окажется в тесном кольце его войск. Но все же командарм был доволен общим ходом наступления: идея концентрического движения и обхвата противника становилась реальностью.
      Белые не ожидали одновременного наступления с севера, юга и запада и теперь метались по всему обширному фронту. Они использовали овраги и холмы для обороны города, огонь их артиллерии не прекращался весь день. Самолеты совершали постоянные налеты на позиции красных, но уже не вызывали недавнего страха.