"Что тут поделаешь, если сам Ленин..."
      Маркин сознавал историческое значение событий, в которых участвовал, но не ценил в них собственной роли. Нелегко говорить об истории правдиво, а Маркин не умел убегать от правды в пышное суесловие. Но ему не пришлось бы приукрашивать события, - они и так были невероятными. Невероятность часто приводит к легендам; к счастью, легенды разрушаются документами. Не потому ли документы революции ценнее ее легенд...
      Снежным ноябрьским утром явился Маркин в министерство иностранных дел. Распахнул парадную дверь, взбежал на ступени мраморной лестницы. За ним, оставляя мокрые следы на коврах, шли балтийские матросы и питерские рабочие. Шли мимо чиновников в костюмах черных, словно графит, и воротничках чистых, как первый снег.
      Маркин осматривал бронированные комнаты: в них хранились секретнейшие военные договоры. Зашифрованные, опечатанные, опломбированные договоры эти оберегались надежно: никто, кроме царя, министров и самых приближенных чиновников, не знал их содержания.
      В министерском кабинете он остановился перед огромным и зеленым, словно лесное болото, письменным столом. Долго стоял в нерешительности: с чего начинать?
      Для начала у бронированных комнат поставили часовых, проверили министерские погреба, вызвали чиновников. Напрасно Маркин уговаривал маленьких и средненьких дипломатов прекратить саботаж. Одни отнекивались, другие посмеивались: матросы в бушлатах, рабочие в рваных полушубках казались им горячечным бредом больной России.
      Маркин ночевал в министерстве на кожаном диване с наганом под головой. Его разбудил телефонный звонок; он встрепенулся, услышав отрывистый голос Свердлова:
      - Как себя чувствуешь в самом вежливом из народных комиссариатов? Что, уже вывесил алый флаг революции? И с надписью "Да здравствует мир"? Прекрасное начало! Владимир Ильич просит подготовить к публикации царские секретные договоры.
      Маркин уныло перелистывал документы: зашифрованные на английском, немецком, французском языках, они казались еще недоступнее. Маркин вызвал переводчиков и шифровальщиков из Военно-революционного комитета. И опять неудача - нет шифровального ключа. Бесконечные цифры в загадочных сочетаниях рябили перед глазами, вытягивались в сухие колонки, теснились на твердой александрийской бумаге. Как обратить их в ясные фразы?
      Снежные вихри закручивались по Дворцовой площади, над Александровской колонной и ее обледенелым ангелом. В углах кабинета шевелились ночные тени: казалось, прошлое прислушивается к шагам балтийского матроса.
      Отблеск сальной свечи пробегал по вишневым портьерам, помигивал в хрустальных подвесках люстр, таял в зеленой тине письменного стола. Бронзовые часы, заключенные в длинный футляр из черного дерева, напряженно отстукивали минуты, на стене в позолоченной раме медный всадник гнал куда-то бешеного коня, и Маркину было очень неуютно. Все казалось ему чужим, отстраненным и бесконечно враждебным в кабинете бывшего министра иностранных дел.
      Первый расшифрованный документ лег на его стол только на четвертую бессонную ночь. Он долго держал в руках плотный, белый, словно спрессованный из снега, лист. Маркин читал, и бессонница его испарялась.
      А шифровальщики приносили все новые документы. Тут были русско-французская военная конвенция, договоры о разделе Африки, Персии, Малой Азии, Греческих островов.
      Маркин угрюмо читал секретнейшие, пропитанные кровью, пахнущие преступлениями, дышащие предательством документы, потом повез в Смольный к Ленину. На следующий день все советские газеты начали их публикацию с предисловием Маркина:
      "Долой тайную дипломатию! Все на свет божий! Все наружу!"
      ...В нарастающих сумерках всплескивалась вода: она шла неутомимо все видящая и ничего не помнящая волжская вода. Но те исторические события, что происходят сегодня и произойдут завтра на земле русской, не смоет волнами, не заметет песками Волга...
      Маркин и Серега Гордеич закурили: янтарные зрачки самокруток запорхали в темнеющем воздухе. "Комиссар старше меня всего на пять лет, но сколько он уже сделал для революции. А что я?" - с внезапной печалью подумал Серега Гордеич. Взгляд его остановился на серой громаде миноносца "Прочный": флагман, еще недавно пустынный, сейчас ожил. К бортам причаливали шлюпки, по трапам взбегали командиры, на палубе озабоченно сновали матросы. Серега Гордеич подумал о Маркине: "С этими матросами он штурмовал Зимний, создавал Комиссариат иностранных дел, бродил по царским погребам, разбивая бутылки. По лужам старинного вина пробирался он, усмиряя толпы грабителей. С наганом в руке он сражался за трезвую революцию".
      На мостике флагмана появился сигнальщик - замелькали флажки: "Комиссара флотилии к командующему".
      - Шлюпку! Видать, есть важные новости, - сказал Маркин, швыряя за борт самокрутку.
      Серега Гордеич поспешил на корму мимо пулеметов с патронными лентами, лежавшими словно желтые заснувшие змеи.
      Штаб Пятой армии откомандировал Ларису Рейснер в распоряжение комфлота. Она снова жила в тревожно-радостной атмосфере готовящегося наступления. Лариса все ясней понимала, что Свияжск становился школой регулярных армий революции. Ветер истории дует здесь в лица белых и красных, но побежденные быстро отвернутся от этого свежего ветра.
      Минувшей ночью Лариса, как солдат, дралась на свияжском перроне с офицерами Каппеля. Она никогда уже не забудет эти самые страшные и самые значительные минуты своей жизни. В разодранной юбке, забрызганная кровью и грязью, воодушевляла и подбадривала она бойцов. Клялась им, что вот-вот подоспеет помощь, и, зная, что лгала, понимала необходимость своей лжи.
      Этот слепой в прямом значении слова бой, происходивший в августовской сырой темноте, вызвал в Рейснер сознание исторической значимости сиюминутных событий.
      С палубы "Прочного" Лариса видела рассыпавшуюся по речному плесу военную флотилию.
      Эту военную речную флотилию создал Николай Маркин, перестроив пассажирские пароходы и баржи в боевые суда. Из Балтийского моря на Волгу были переброшены три миноносца - случай неслыханный в истории русского флота.
      Лариса слышала звуки флотилии, бегущие по воде. С прозрачным звоном били склянки, ровно, маслянисто гудели машины, стучала о борт швабра. Было видно, как бегают озабоченные боцманы, пулеметчики проверяют свои "максимы", матросы рассовывают по карманам гранаты. Все делалось быстро, но не суетливо, тревожно, но без паники.
      К "Прочному" причалила шлюпка: Лариса узнала Маркина. Он кивнул Ларисе и прошел в кают-компанию. "У него светлое и легко меняющееся выражение лица", - подумала Лариса. В последнее время она училась по внешнему виду уяснять и характер и настроение людей. Это не всегда удавалось, но думать о человеке стало ее привычкой.
      С приездом Маркина на "Прочном" моментально возникла атмосфера нетерпеливого ожидания. Ждали чего-то особенного, может быть, приказа о штурме. И это ожидание накладывало на матросские лица особый отпечаток. Стали значительными не только их прокаленные ветрами физиономии, но и повороты голов, и движенье глаз, и позы. Взгляд Ларисы перебегал с тяжелых плеч на крепкие ноги, похожие на узловатые корни, вросшие в палубу. Балтийские моряки, штурмовавшие Зимний, и волжские матросы, собирающиеся штурмовать Казань, выросли из русской почвы, в их жилах струилась жаркая, перемешанная с древесными соками кровь, лесная сила таилась в их мускулах.
      Перед Ларисой мелькали разные люди, но каждый с собственным выражением. Вот спокойный, теплый, коричневый профиль боцмана. Он отчетлив и строг, как парус, наполненный ветром. Рядом с боцманом стоит пулеметчик - остроносый, веснушчатый, с желтым пушком на юных щеках. Он полон удивления перед необъятным миром. А вот еще одно - курносое, широкоскулое лицо молодого человека: юноша будто находится в не осознанном еще полете.
      Из кают-компании вышел Маркин. Чернобородое лицо Маркина было совершенно белым, голубые глаза светились странным фосфорическим светом.
      Команда миноносца уже выстроилась на палубе, и Маркин шагнул к застывшему строю. Сдернул с головы бескозырку.
      - Боевые друзья мои! Сегодня утром враги революции стреляли в Ленина...
      Матросский строй дрогнул, подался вперед, опять замер.
      - Контрреволюционеры дорого заплатят за кровь Ильича. Пусть офицерские батальоны Каппеля и чешские легионы Степанова вооружены лучше нас. Пусть адмирал Старк опытнее нас. Пусть! Тем больше чести для нас! Мы первыми будем искать встречи с адмиралом Старком и сокрушим его первыми. При штурме Казани прольется немало матросской крови. Многие из нас не увидят завтрашнего солнца, не вернутся к своим женам, невестам. Многих не встретят на пороге матери и отцы. Вы знаете это не хуже меня. Но революция требует победы. - Голос Маркина страстно зазвенел. - Тот, кто боится, пусть уходит. Уходите! Сейчас! На рассвете будет поздно. Вот вам шлюпка, а вон берег, - Маркин показал на береговые обрывы. - Мы все - добровольцы революции, а революция не принуждает. Она ценит героев и стыдится трусов. Поэтому кто боится драться за революцию - пусть сойдет на берег...
      "Опаленный многими опасностями Маркин летел навстречу новой, может быть, последней опасности в Жизни. У него уже ничего не оставалось для самого себя: он слился, он сросся со своими товарищами. Нет, слился - не то, и сросся - не то, - перечеркнула свою мысль Лариса. - Он такой же, как и матросы, кость от кости сын русского народа. Угрюмый и нежный, с веселым лбом жизнелюбца".
      Маркин вскочил на снарядный ящик. Матросы знали и любили его, он тоже знал каждого из них и тоже молчаливо любил.
      - Друзья! - вскинул Маркин руку со скомканной бескозыркой. - Пошлем телеграмму Ленину. Пожелаем ему скорейшего выздоровления.
      Гул, словно морской прибой, развалил волжскую тишину. Слабый голосок Ларисы утонул в этом самозабвенном гуле; всем своим существом ощущала она сейчас любовь к человеку, которого матросы никогда не видели. Ее прежние представления о популярности, славе, величии распались перед такой яростной силой восторга. В этих криках было не слепое поклонение новоявленному герою, - в них жило почти детское доверие людей к человеку, ставшему необходимым.
      Августовская, переполненная звездами ночь повисла над Волгой: стволы орудий блестели от лунного ускользающего света. Флотилия шла по черной обманчивой реке: проползали обломанные снарядами сосны, затонувшие баржи, сгоревшие избы. За бортами по-прежнему журчала все видевшая и ничего не помнившая вода, сотни лунных тропок, вертясь и ломаясь, уходили на дно.
      Прижимаясь к холодному борту, Лариса размышляла о том, как обыденно готовятся к бою рабочие и матросы. Неужели они не сознают значения подступающих минут?
      Флагманский миноносец с погашенными огнями рассекал волжскую воду. Лариса едва различала на мостике фигуры капитана, штурмана. За "Прочным" чуть обозначились силуэты "Прыткого" и "Ретивого" и буксирных пароходов, переделанных под канонерские лодки. На всех этих "Ванях", "Ольгах", "Ташкентах" замерли в нетерпеливом ожидании десантники Маркина.
      Для Ларисы тоже наступило мучительное ожидание сигнального выстрела. С этим выстрелом красная флотилия откроет ураганный огонь по Казани, по судам адмирала Старка. Она посмотрела на фосфоресцирующие часики: до сигнала оставалось четыре минуты. Появилась болезненная сухость во рту, перед глазами резко обозначились берега. Тугие всплески воды трещали, как жесть, - неприятно и громко запульсировала настойчивая мысль - что принесет ветер случайности?
      Налет красной флотилии был неожиданным и поэтому особенно страшным. Из Волги вздыбились кровавые фонтаны, на берегах вспыхнули нефтяные баки, над городом встала зловещая стена дыма и пепла.
      24
      Сивые полосы тумана колыхались над орешником, заливали лощины. Из туманной зыби смутно проступали нахохленные всадники. Азин ежился под мокрой буркой; с каждой ворсинки падали капли, к рукам прилипали пожухлые листья. Недовольно спросил Шурмина:
      - Мы не заблудились?
      - По-моему, нет. За этой рощей должны быть белые окопы, - неуверенно сказал Шурмин.
      Подъехали Северихин и Дериглазов.
      - Подались слишком влево, - предположил Шурмин.
      - Вправо-влево, вперед-назад! Разведчик мне, а еще местный житель. Может, мы очутились в тылу противника? Вот будет весело...
      - Неосторожность к добру не приводит, - проворчал Северихин...
      Азин не спал, выматывая себя и командиров. Его коротенькие распоряжения, как тревожный звон, разносились по всем батальонам и ротам. Пешие и конные разведчики непрерывно следили за всякими переменами в расположении неприятеля, но все же Азин сам решил осмотреть позиции. Неожиданно навалившийся туман помешал разведке: Азин и его товарищи заблудились в роще. Вокруг них шептались капли, клубились испарения, мочажины казались бездонными ямами, сырая тишина подозрительной. Влажно стучали лошадиные копыта, глухо брякали стремена.
      - Странное у меня ощущение, друзья, - заговорил Азин. - Прошел месяц, как мы покинули Вятку, а будто пронеслось десять лет. Что ожидает нас? Если можно было бы заглянуть в собственное будущее? А ведь смешно - нам всем вместе нет ста лет. Я еще девок-то не любил, только напевал: меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей. Давно ли мы не знали о существовании друг друга. А теперь у нас и беда одна, и мечта одна революция. И если я погибну, то за одно это слово. Помолчи, - остановил он Северихина. - Знаю, скажешь - для революции надо жить...
      - Вот именно!
      - Да, жить охота. И девок любить охота, и самогонку пить, и делать что-то такое, что не пахнет ни кровью, ни порохом. - Азин вытер засеянные каплями щеки.
      - А ведь как-то надо выбираться из рощи, - напомнил Шурмин.
      Туман понемногу рассеивался, из вязкой белой мглы потянуло дымом, деревья поредели. Всадники выехали на опушку и натолкнулись на сторожевой пост белых. У костра сидели солдаты - дымные тени их раскачивались на траве. Еще можно было повернуться и скрыться, но, сдвинув на затылок папаху, Азин направился к костру. Солдаты повскакали с земли: предостерегающе звякнули винтовки.
      - Кто такие? - спросил вислоусый фельдфебель.
      - Что за часть? Где командир? - ответил на вопрос вопросом Азин. Расселись, как в кабаке. Десять минут наблюдал за вами, а вы хоть бы хны. Ты - начальник поста? - надвинулся он на фельдфебеля. - Почему не вижу часового?
      - Вон часовой и подчасок с ним, - слегка оробел фельдфебель.
      - Ну и дурацкое место выбрали. От красных спрятались, а что творится рядом - не видите. С соседями связался дозором?
      - Так точно! Левее, на берегу Казанки, чехи. А вправо, за рощей, охранение кавалерийского полка. Место у них глухое, - того и гляди, азинцы пролезут. Может, проскочите, узнаете, начеку ли они? Закурить не найдется? - попросил фельдфебель.
      - Бери всю пачку - пусть ребята покурят. Так, говоришь, надо проверить охранение кавалеристов? Не спят ли?
      - Не должны спать, - отозвался фельдфебель. - Новый-то командир ротмистр Долгушин строг насчет дисциплины...
      - Знаю его, знаю! С Долгушиным в одном полку служил. Строговат он, зато храбр! До свиданья! - Азин, сопровождаемый товарищами, поскакал в рощу.
      На обратном пути Азин грубо выговаривал Дериглазову и Шурмину за легкомысленное отношение к полевой разведке. Необузданный характер, самолюбивая властность мешали ровным взаимоотношениям Азина даже с его лучшими друзьями Он требовал от них большей изворотливости и военного умения, чем они обладали. Вчерашние рабочие и мужики не могли и не решались действовать так же смело и расторопно, как Азин. Ему самому помогали и ум, и отчаянная, почти нахальная смелость, и та врожденная сообразительность, что выводит человека из самых рискованных положений.
      Друзьям Азина казалось странным, что на своевольную натуру его успокаивающе действовал старый Лутошкин. Азин действительно чувствовал себя с Игнатием Парфеновичем и легче и веселее. Он любил потолковать с горбуном на отвлеченные темы, - язвительный ум Лутошкина освежал, а иногда и взвинчивал его.
      - Вернулись голодными как волки, - сказал Азин, скидывая мокрую бурку. - Что дадите перекусить, Игнатий Парфенович?
      - Закуска у меня царская: лук, огурец, есть и молочко от дикой коровки. - Игнатий Парфенович поставил на стол бутыль самогона. - Махорки в самогон шурумбурумщик все же подсыпал. Для лихости. Вот народец! Ты им счастье завоевываешь - они тебе самогоночку с махоркой.
      - Ну, ну! Пофилософствуйте, а мы пока поедим.
      - Ты, юный мой человек, сегодня мужиков к общему счастью с маузером в руке не призывал? - ухмыльнулся Лутошкин, кромсая ножом каравай ржаного хлеба.
      - А зачем же маузером в будущее гнать? Можно и словом. - Азин захрустел луковицей. - Сами говорите: словами убеждают, примерами воспитывают.
      - Не созрели еще наши мужички для будущего рая. Эх вы, молодые мечтатели! Желаете всемирного счастья, а люди-то его хотят, но каждый для себя. Сколько живет на земле человеков - столько же есть и понятий счастья. Мое маленькое счастьице в том, когда исчезает боль, меня терзающая, - сочный бас горбуна прозвучал с ласковой, но неприятной уверенностью.
      - Это вы врете!
      - А правды единой нет. Вот вы, юные люди, говорите - все для счастья людского? Для блага народного, говорите, идем на последний, на решительный бой.
      - Не только говорим - делаем! - рассмеялся Азин.
      - А почему же ты расстреливаешь и белых и красных? Чужих и своих? По какому праву? Кто дал тебе это право, ставить к стенке человека? Человек-то носит в себе целый мир с надеждами и мечтами, а ты его - к стенке? Сказал - дезертир - и бабах! Объявил трусом и - шлеп? Ты же не человека, ты мир, заключенный в нем, убиваешь, - жарко говорил Лутошкин, и чувствовалось, что он своими словами гипнотизирует себя же. - Почему ты разговариваешь с человеком с помощью одного распроклятого маузера?
      - Я говорю железным языком революции, - с твердой убежденностью ответил Азин.
      - Железным языком можно договориться до пирамид из человеческих черепов. Страшно, что для таких юнцов убийство стало делом техническим. Вы не задумываясь уничтожаете интеллигенцию - мыслящую душу народа.
      - Мы уничтожаем интеллигенцию? - налился злым румянцем Северихин. Интеллигентов, воюющих с собственным народом, мы станем расстреливать. Мы будем с корнями вырывать подобное зло.
      - Вырывать зло с корнями - удобная ширма для любых преступлений. Об этом свидетельствует вся человеческая история.
      - Историю человеческую писали бесчестные историки с несправедливых позиций, - азартно возразил Азин. - Историю нашей революции мы напишем совершенно иначе.
      - Дай бог, дай бог! Жалко, не доживу до тех благословенных времен. Легче быть муллой - труднее правдивым историком.
      - Вы досмеетесь до неприятностей, Игнатий Парфенович.
      - Смеющаяся личность забывает о страхе.
      - Если бы я верил, что вы сами верите тому, о чем говорите, поставил бы вас к стенке, - сказал Азин.
      - Вот мы и вернулись к уничтожению мира, заключенного в человеке. Придет, Азин, твой смертный час, и поймешь ты - какой мир в тебе погибает. Меня, конечно, как божью коровку, - щелкнул пальцем и - нет! А ведь народ не зря даже насекомое величает тварью божьей. Я согласен, что нет бога, кроме народа, но палачи - не пророки его. Запомни это, юный ты мой человек; заруби это на своем носу. Что касается отправки меня на тот свет, то вспомнил я слова апостола Иоанна: в те дни люди будут искать смерти, но не найдут ея, пожелают умереть, но смерть убежит от них. Мудрый был мужик апостол Иоанн. И не расстреляешь ты меня, Азин, ибо мне суждено умереть своей смертью. И смерть моя не удивит друзей моих - они уже давно считают меня умершим...
      - Полтора миллиарда миров живет на земле. Но, Игнатий Парфенович, многие из этих миров мечтают лишь о том, как схватить за горло себе подобных, - уже сердито произнес Азин. - Вот эти самые миры - мои непримиримые враги. Вы преподносите мне какую-то жалкую толстовщину, а я не могу не сопротивляться злу. Сейчас напряжение социальных страстей достигло всех мыслимых пределов. Вопрос - мы буржуев, буржуи нас - висит топор над вами, надо мной, над красными, над белыми! В гражданской войне невозможно с холодным любопытством ждать, кто победит. В такой войне трус становится предателем, дезертир губит героя, паникер уничтожает одержанную победу. Вот почему я расстреливаю трусов и дезертиров. Струшу я - и меня к стенке! Именем Революции к стенке труса по фамилии Азин!..
      Темнота за окном казалась непроницаемой. На площади у костров грелись красноармейцы - общий говор проникал в избу, как отдаленный шум дождя. Ночь жила ожиданием новых опасных событий.
      - Эти красноармейцы скоро будут штурмовать Казань. Сколько живых миров исчезнет во имя революции и народа? Вы об этом подумали, Игнатий Парфенович? - показал на окно Азин.
      Огненный шар ударил в церковную колокольню: воздушная волна вышибла стекло из окна, осколок раскроил скулу Шурмина. Азин еще видел, как церковный крест, перевертываясь и ударяя по куполу, падал на землю, и тотчас услышал отчаянную стрекотню пулеметов. Он прыгнул в разбитое окно, перемахнул через палисадник на улицу.
      Чехи нанесли неожиданный удар по частям Мильке, прикрывающим с левого фланга позиции Северихина и Дериглазова. Не выдержав натиска, Мильке приказал отступать; отступление превратилось в бегство. Мильке показалось, что чехи обошли его, и он погнал связных к Азину.
      Азин бросил на помощь Мильке батальон Северихина, конницу Турчина, добровольцев Дериглазова. Чехи были отброшены уже с околицы деревни и опять залегли в окопах. Азину удалось захватить два броневика, несколько полевых орудий. Но этот успех не принес радости: Азин не знал, как поступить с Мильке.
      - Шурмин, пиши командарму-два: отряды, бывшие под командованием Мильке, проявили себя небоеспособными в силу неразумной распорядительности самого Мильке. Он оказался трусом и паникером... Написал?
      Шурмин неодобрительно хмыкнул.
      - Чего ты хмыкаешь? Не нравится резкость? Зачеркни труса и паникера. Пиши. Сегодня ночью во имя интересов дела принял под свое командование все отряды, оперирующие на Арском фронте. Отправляй телеграмму и не хмыкай. Мильке не подчиняется мне? Ну и что из этого? Я прогнал труса с командного поста. Вот и все!
      25
      - Азин теперь не только враг России, он мой личный враг, - сказал Долгушин, когда генерал Рычков сообщил о расстреле его матери.
      Генерал глубоко и скорбно вздохнул, всеми складками лица выражая горестное сочувствие ротмистру.
      - Я понимаю тебя, голубчик. Всей душой разделяю твое несчастье, но собери свои силы. Подтянись. Помни, что мы обложены с трех сторон и Казань под угрозой. А сдать город большевикам немыслимо, это вызовет самые гибельные последствия для белого движения. Но у нас еще есть силы. Командные высоты над Казанью в руках Каппеля, а Волгу еще, слава богу, охраняет адмирал Старк. Вот только против Азина, кроме тебя, голубчик, некого поставить. Хочу по-дружески тебя предупредить: Азин смелый и ловкий авантюрист, - генерал доверительно взял под локоть Долгушина.
      - Я уже сказал, Азин - мой личный враг. Я накормлю его снарядами и пулями, я еще...
      - Не сомневаюсь, голубчик. - Генерал остановился на краю ковра, разглядывая носки своих шевровых сапог. Недоуменно спросил то ли себя, то ли Долгушина: - И откуда у красных появляются Азины? Ведь талантлив, подлец! Как он со своими оборванцами разделал чехов под Высокой Горой!
      - Азин, должно быть, из наших. Их сейчас много у красных. Докатилось русское офицерство - измена для него стала гражданской доблестью, - злая гримаса передернула красивое лицо Долгушина.
      - Надо объявить награду за голову Азина, - предложил Рычков. - Если у нас есть предатели, то и красные имеют своих.
      - Сколько же стоит голова Азина?
      - Десять тысяч рублей. Плачу золотом, а не "керенками". Отпечатай и развесь афишки. Да, ты ведь не знаешь, что Борис Викторович нас покидает.
      - Как так покидает?
      - Сегодня Савинков уезжает в Уфу на совещание самарского, сибирского и уральского правительств. Англичане желают, чтобы самарское и уральское правительства уступили власть сибирскому...
      - Правительств развелось как мухоморов после дождя, - сквозь зубы сказал Долгушин. - По крепкой руке истосковалась Россия. Нельзя жить в мутной политической атмосфере.
      - Общество мечтает о диктатуре, не хватает только диктатора, как по-твоему, а? - Рычков взял папиросу, сломал ее нервно, швырнул в корзину, потянулся за новой.
      В кабинет вошел Борис Савинков: после рейда на Свияжск Долгушин еще не видел его.
      - Прощайте, Вениамин Вениаминович, и вы прощайте, Сергей Петрович! Мой отъезд в Уфу похож на бегство в самые трудные для вас минуты. Не правда ли?
      - Что вы, Борис Викторович, - покачал головой Рычков. - Вы наше знамя, а пока сохраняется знамя, полк не погибает.
      - Едва ли можно спасти Казань, - без колебаний ответил Савинков. - Да и стоит ли спасать этот проклятый город? Если Казань падет, Вениамин Вениаминович, перебирайтесь в Екатеринбург или Омск. Взамен уральского и сибирского правительств мы создадим нечто новое и жизнеспособное. Левые эсеры уже не годятся для борьбы с Лениным. - Савинков посмотрел в окно на шумящие вершины тополей. - Еще раз, генерал, прощайте! Проводите меня на пароход, ротмистр, - попросил он Долгушина.
      Автомобиль с трудом пробирался сквозь толпы, забившие главную улицу. Паникующие обыватели вызывали в Савинкове и злорадство, и гадливость, и какую-то болезненную тоску. Он сидел прямой, окаменевший, с презрительно поджатыми губами.
      Монахи волокли за оглобли лакированную пролетку, нагруженную иконами, ризами, крестами. Дама в розовом упала на четвереньки и мелко крестилась, вскидывая грузный зад. Дама в голубом размахивала саквояжем крокодиловой кожи, рассеивая по улице жемчужные бусы. Мордастый маклер нес на вытянутых руках бюст Льва Толстого, старуха прижимала к плоской груди граммофонную трубу.
      Дребезг стеклянных осколков привлек внимание Савинкова и Долгушина. Маклер расшиб бюстом витрину ювелирного магазина: люди хватали браслеты из поддельного золота, ожерелья из перламутра. Краснобородый мулла, вывалив из корзины куски многоцветного мыла, сгребал часы, брошки, кольца.
      - В банях обнажены уродства телесные, в тюрьмах - душевные, в толпе самые воровские, - сказал Савинков.
      - Теперь самое прекрасное время грабить и красть, - согласился Долгушин. - Воры обеспечивают свое будущее.
      - Вот еще мерзкое слово! Чем грозит мне будущее мое? Впрочем, не хочу я знать будущего, но страшусь забыть прошлое, - меланхолически заключил Савинков.
      А толпы бегущих, обтекая автомобиль, спешили к Волге, на пароходы адмирала Старка.
      Под защиту адмиральских орудий торопились царские сенаторы, дорогие проститутки, суконные, меховые, мыльные фабриканты, международные аферисты.
      На адмирала Старка надеялись буржуазные националисты, оперные артисты, либеральные профессора.
      Под крылом адмирала мечтали укрыться и члены Союза защиты родины и свободы, и члены Союза георгиевского креста, и участники Военной лиги.
      Помещики и прасолы, епископы и монахи, переодетые в татарские азямы и мужицкие зипуны, бежали к адмиралу Старку.
      Звериный страх перед красными гнал этих разношерстных людей к белой флотилии: каждый стремился как можно скорее покинуть несчастный город.
      Автомобиль прорвался сквозь живые запруды и заспешил к пристани мимо горящих нефтяных баков и хлебных складов.
      Адмирал Старк тоскливо приветствовал Савинкова. Рука адмирала была вялой и сырой, бледное, словно запорошенное снегом лицо запущено, на впалой груди мотался бинокль, кортик глухо позвякивал на бедре. Адмирал провел Савинкова и Долгушина в салон.
      - Часа через полтора, Борис Викторович, можете отправляться. Я посылаю с вами быстрый пароход: за двое суток дойдете до Уфы. А пока милости прошу, - адмирал снял салфетку с бутылок и закусок и уже без всякой связи с только что сказанным произнес: - Что за страшные времена наступили.
      - Распалась связь времен, адмирал, - с вымученной улыбкой сказал Савинков. - Да, вот именно, распалась связь времен, и все стало неладно в государстве Российском. - Савинков выпил рюмку "Голубой ленты", пососал ломтик засахаренного лимона.
      - Одно вино еще и борется с эрозией времени, - пошутил Долгушин.
      - Французский коньяк и русская водочка - плохие союзники, - вздохнул адмирал. - Не ожидал я от большевиков такой прыти. Как они ухитрились перегнать с Балтики миноносцы на Волгу - уму непостижимо. - Зубы Старка завистливо ляцкнули, морщинистый кадык заходил под воротником кителя.
      - А надо бы ожидать, адмирал, надо бы, - жестко заметил Савинков.
      Старк пропустил мимо ушей насмешливое замечание; он мог бы отплатить Савинкову его же монетой - неудачным рейдом на Свияжск, но промолчал.
      - Большевики! И откуда они появились на русской земле? - горячо спросил он, но тут же убежденно добавил: - И все же, и все же русский народ не с ними.
      - Эту песню я уже певал! Вы повторяете мою песенку сейчас, когда красные орудия бьют по Казани, а миноносцы топят ваши пароходы. Чуда не произойдет, адмирал. Не будет чуда! Налейте-ка еще. - Савинков нервно рассмеялся, обнажив плотные, великолепные зубы. Постучал пальцами по звонкому хрусталю рюмки. - Белая идея погибает от нашего безволия, легкомыслия и бездарности.
      - Я так не думаю, Борис Викторович, - вяло возразил Старк. - Генералы Краснов, Алексеев, Голицын да еще кое-кто умеют действовать.
      - Одно и то же, адмирал! Наших генералов объединяет то же ложное представление о большевиках как о временных захватчиках власти. Болтать и надеяться, что Ленин продержится еще день, ну два, ну от силы неделю, смешно! К сожалению, адмирал, и я думал - русский народ не пойдет за большевиками. Но сознаюсь в том, что моя борьба с большевиками пока не дает результатов.
      Влажная рука адмирала дрогнула, коньяк выплеснулся на скатерть.
      - Вы действительно прекращаете с ними борьбу?
      - За кого вы меня принимаете, адмирал? Я хочу только изменить тактику. Не Комуч, не мой террор, не чехи свалят большевиков. Их сокрушит только военная диктатура. Беспощадный, железный, облеченный военной властью диктатор спасет Россию. А я лично по-прежнему остаюсь врагом большевизма. Я не хочу быть рабом, даже свободным. Скажите, адмирал, вы монархист? - неожиданно спросил Савинков.