Игнатий Парфенович Лутошкин сидел в углу сарая, с грустной улыбкой поглядывая на молодых, порывистых, веселых людей. Эти порывистые молодые люди через час-другой будут убивать таких же молодых людей. Русские станут уничтожать русских со злобой отчаянной, с яростью непостижимой.
      Игнатий Парфенович поворачивал косматую голову с черной щетиной на скулах и подбородке, похожий на взъерошенного, готового к прыжку кабана, и невольно раздумывал: "Что случится с рассудительным храбрецом Северихиным? Какая судьба ожидает полутатарина-полурусского, бесшабашного Дериглазова, чуть не расстрелянного Азиным? И тем же Азиным назначенного командиром Национального батальона? Или создатель бронепоезда Федот Пирогов - суровый рыжебородый мужик. Неужели пуля свалит этого могучего вятского мужика? Даже не могу представить бездыханным его большое, налитое силой тело. А вон покачивается на кривых ногах командир кавалерийского эскадрона Турчин - донской казак, заброшенный случаем в казанские рощи. Андрейка Шурмин любуется своими хромовыми щегольскими сапожками. Забавный парень восемнадцатый год, а не знает, что такое тротуар. Что ожидает всех этих людей?"
      Игнатий Парфенович тяжело вздохнул и незаметно вышел на утренний, пахнущий полевыми цветами воздух.
      После сумрачной духоты сарая волны спелой пшеницы, синяя тишина омутов, паучки со своими зыбкими паутинками успокоили Лутошкина: опять казалось невозможным, что эти пшеничные поля, эти омуты, насыщенные запахом кувшинок, будут разворочены, растерзаны горящим металлом, забрызганы кровью.
      Красные и белые еще скрывались по оврагам, в перелесках, еще утреннее небо парило над окрестностями Высокой Горы, но Лутошкин, зная неизбежность сражения, с особой остротой переживал светлый покой этих минут...
      Федот Пирогов неотрывно следил за железнодорожным полотном: станция была все еще невидимой, но уже и близкой, и желанной, и опасной целью. Нетерпение нарастало, Федоту хотелось как можно скорее войти в соприкосновение с врагом. До боли в ладонях тискал он ручку регулятора, а перед глазами струились дубы, вязы, ясени, пшеничное поле за ними. Солнечные блики бежали по рельсам, мягкий седой блеск неба стремительно освещал землю.
      И этот мягкий блеск неба, и солнечные блики на рельсах, и тугие клубки паровозного дыма взбадривали Федота, и все казалось ему необычно прочным. Голая, в черном поту спина кочегара, швыряющего уголь в топку, была особенно надежной, платформы с орудиями и пулеметами несокрушимыми. Федот представил артиллеристов, лежащих у орудий, их вздрагивающие от тряски тела, и ощущение прочности еще больше усилилось.
      Паровоз сильно рвануло. Пирогов ударился о стальную дверцу, кочегара отбросило к стенке. Федот не слышал выстрела вражеской батареи, но догадался - снаряд угодил в бронепоезд. Он высунул голову в смотровую прорезь - задняя платформа горела.
      Паровоз опять содрогнулся, короткая молния сверкнула около Пирогова. С передней платформы ударила трехдюймовка.
      - Так его, так его, так его! - с каждым новым выстрелом приговаривал Федот, подпрыгивая и покачиваясь у регулятора.
      - А они ловко затаились! - крикнул кочегар, поворачиваясь грязным, распаренным лицом. - А толечко мы их накроем...
      Пирогов усмехнулся в рыжую бороду: они говорили о белых в третьем лице, и это делало противника почти нереальным.
      Взблескивая молниями, окутываясь дымом, бронепоезд продвигался вперед, Федот снова глянул на железнодорожное полотно и ахнул от неожиданности.
      Навстречу, стеля в воздухе султан жирного черного дыма, мчался паровоз с платформой, пар выбрасывался из-под колес, платформа моталась из стороны в сторону. Федот ухватился за регулятор, изо всех сил потянул на себя. Бронепоезд сбавил бег, приостановился и замер. Федот дал задний ход - бронепоезд попятился, стал нехотя отползать.
      - Поднимай пары! - Федот дернул на себя стальную дверцу.
      Свистящий ветер ударил в лицо, откинул к плечу бороду. Пирогов прыгнул на зыбко дрожащие рельсы, еще не зная, что сделает в следующую минуту. В человеческой жизни бывают такие мгновения, что решают бесповоротно судьбу. Этими неуловимыми мгновениями потом оценивают храбрость, измеряют трусость. Федот никогда не думал о славе и бесславии, о подвигах во имя чего-то, о долге, который должно исполнять ради каких-то высших и особенных целей, - он просто стоял и ждал.
      Белый паровоз приближался. Федот инстинктивно, как зверь, присел. Его обдало горячим паром, и он прыгнул, схватился за поручни, и ноги сами нашли стальную ступеньку. Федот просунулся в паровозную будку, перевел регулятор и стал тормозить - тормозить, наваливаясь грудью, словно хотел остановить своим весом железную махину.
      Уже в обратном направлении замелькали кусты, деревья, пшеничное поле. Пирогову хотелось теперь одного - разогнать до всесокрушающей скорости паровоз с платформой. Земля и небо убыстрили свое вращение, солнечные блики подскакивали на рельсах, клубы пара растягивались рваными полосами. Как-то совсем неожиданно появились вагоны, паровозы, запасные пути, выросли и выбежали навстречу желтое здание вокзала, перрон с солдатами, офицер, склонившийся над орудием.
      Красное пятно взрыва ослепило Федота: он зажал ладонями опаленное лицо. С огненными брызгами, лязгом паровоза и орудий столкнулись треск ломаемых вагонов, крики солдат, погибающих под обломками.
      Судьба отсчитала Федоту Пирогову последние его секунды.
      Азин нервно ходил у сарая, дожидаясь донесений от Северихина. Прошло сорок минут с начала боя, а Северихин молчал.
      - Стен! - не выдержал Азин. - Скачи к Северихину, узнай обстановку. Да живей, крутись чертом! - Сам же, тиская в пальцах нагайку, взобрался на крышу сарая. Что там происходит?
      Между станцией и селом, в широком овраге, укрылся Национальный батальон Дериглазова. Азин рассмотрел тюбетейки, фуражки, цветные пятна рубах. На голом обрыве, грузно осев в седле, торчал Дериглазов. Орудийный снаряд разорвался за оврагом, где укрывался Национальный батальон. Из березовой рощи появились и поползли к оврагу белые броневики, а на обрыве по-прежнему, как идол, торчал Дериглазов, придерживая руками бинокль: на груди его болтался другой, большего размера.
      На обрыве вспыхнули желтые клубочки пыли, Дериглазов невольно откинулся в седле, но тут же выпрямился. "Пристреливаются, собаки!" Новая цепочка пыльных клубков прометнулась по обрыву, теперь уже около Дериглазова. Он натянул поводья, битюг неуклюже попятился.
      Дериглазов взмахнул биноклем.
      С обоих концов оврага ударили пулеметы, кусты зашевелились, из них поднялись, побежали на крутые склоны, устремились к броневикам бешметы, тюбетейки, зипуны, стеганые халаты.
      - Парфеныч, гранаты! - Азин кубарем скатился с крыши сарая. - Где моя лошадь, старая ты кочерыжка? - Вспомнив, что на его лошади ускакал к Северихину ординарец, Азин побежал к оврагу. Он так и не добрался до Дериглазова, его увлекли за собой бойцы. Рядом с Азиным мчался татарин в генеральских штанах, но голый до пояса. Татарина обошел молодой парень в сдвинутой на затылок шапке. Сверкая черными босыми пятками, подпрыгивал бородатый мужик. За спиной Азина кто-то страшно матерился, от этой матерщины он невольно прибавил ходу.
      Татарин в генеральских штанах кинул гранату - броневик вспыхнул. Красноармейцы расстреливали выпрыгивающих из машины офицеров. Азин понял: нет нужды воодушевлять бойцов. Но в эту минуту к нему подскочил сам Дериглазов:
      - Твое место не здесь, командир! Отчаливай с передовой...
      - Ты это кому такие слова? - вскинулся было Азин.
      - Смазали керосинчиком под белыми хвостами! До самой Высокой Горы чешут, - похвастался Дериглазов, придерживая огромный бинокль с пустыми окулярами.
      - А ведь бинокль-то у тебя без стекол? - удивился Азин.
      - Пустой, как обод без колеса. Я "цейсом" пользуюсь. Татары мои требуют, чтобы я в большую трубу белых разглядывал, в маленькую, говорят, ни хрена не увидишь...
      - Почему на глазах у противника торчишь? Ты у меня брось фасонить!
      - Да разве я с умыслом? У меня мурашки по коже, а попробуй уберись с видного места! Татары сразу смекнут - командир пули боится. Я же их, приятелей, знаю. - Дериглазов соскочил на землю. - Садись на моего иноходца, командир.
      - Все, что не окружено и не уничтожено, снова будет приведено в порядок, - назидательно и строго сказал Азин. - Не забывай об этом и лупи белых, пока не опомнились. - Он сел на дериглазовского битюга, повернул было к станции, но его остановила новая волна выстрелов. От станции, преследуемые конницей Турчина, бежали к селу чехи. Азин завертелся среди бегущих, опрокидывая чехов громадной лошадью. Белые уже не сопротивлялись: одни поднимали руки, другие прикрывали головы, третьи умоляли о пощаде. Битюг споткнулся, Азин, кренясь на правый бок, вывалился из седла. Попал руками в кровавую лужу. Нервно встал. Увидел Лутошкина и, почувствовав странную душевную пустоту, побрел по пшеничному полю. Всюду лежали убитые с молодыми, красивыми, еще не обезображенными смертью лицами. Белобрысый мальчик, обсыпанный срезанными колосьями, бессильно разбросал ноги. Рядом скорчился другой - с черных усов его капала кровь. И третий - фельдфебель неопределенного возраста, - из приоткрытого рта поблескивал золотой зуб. И еще, и еще, молодые люди - уже остывшие, уже успокоенные налетом смерти.
      - Подберите раненых. Ихних тоже. - Азин пошел через изрытое, опаленное, пахнущее пороховой гарью и кровью поле к селу.
      Красные, как и белые, понесли под Высокой Горой большие потери. Успех не радовал Азина, он хмурился, отмахиваясь от поздравлений.
      - Это пиррова победа, друзья! Не знаете, что такое? Объясню на досуге. А противник до конца не уничтожен, а противник может собраться с силами. Мы утеряли все свои козыри.
      Азин созвал на совет командиров. В просторном купеческом доме стало тесно и душно. Командиры, все еще ожидавшие похвал, переговаривались: веселой свежестью несло от этих здоровых людей, несмотря на тяготы ушедшего дня.
      - Я стану говорить о наших ошибках, - начал Азин, и командиры приумолкли. Такое начало не обещало ничего хорошего. - В бою за Высокую Гору мы потеряли преданных сынов революции. Мы виноваты в несогласованности своих же действий. Многие командиры не умеют сами оценивать изменяющуюся обстановку и ждут приказа от меня, как будто я знаю, что происходит на их позициях каждую минуту. А Мильке вообще не ждал никаких приказов. Вы трус, Мильке! Бесстыдный трус, и мне досадно, что не могу судить вас как труса...
      - Как вы смеете! - чуть не задохнулся от возмущения и обиды Мильке. Не мог же я атаковать противника, трижды превосходящего силой. Кроме того, я вынужден был покинуть тракт, - там оказался броневой заслон противника. Пришлось свернуть в лес. Вот почему я опоздал к Высокой Горе. - Желтый румянец обжег серое лицо Мильке.
      - Испугались двух броневиков? А почему не испугался пяти белых машин Дериглазов? А Северихин атаковал более сильного противника и первым вошел в Высокую Гору. Да что толковать! Шпагин, пиши телеграмму командарму-два. - Азин облокотился о стол, положил на ладони голову. Высокая Гора взята, путь на Казань открыт. Для штурма города необходимы резервы. Прошу срочно направить хотя бы пятьсот - семьсот штыков. - Азин приподнял голову, уперся кулаками в подбородок. - Ставлю вопрос жизни и смерти. - Проследил за быстро двигающимся карандашом Шпагина. Начальник штаба писал, недовольно выпятив губы: Азин по-своему расценил осуждающее выражение его лица. - Тебе стиль не нравится? Быть или не быть - таков вопрос? Жизнь или смерть, да? Драматическая лирика, да? Ну, вычеркни неуместные эти слова. Впрочем, нет! Пусть остаются. Пиши дальше. Виды на победу прекрасные. Много дел. Все. Добавь еще - немедленно жду ответа...
      Успех порождал веру в свои собственные силы, но ум и приобретенный опыт подсказывали: можно разгромить белых под Казанью и даже захватить город, а без резервов его не удержать. Так не будь же авантюристом, не лезь очертя голову в пекло, жди подкреплений, узнай, наконец, что творится под Свияжском. Как дела в Пятой армии? Ты должен, ты обязан быть в курсе ее дел...
      22
      "Сперва громы все приближались. Потом откуда-то с другого берега выступили новые, отрыгивающие железо, железные глотки". Карандаш споткнулся о шершавую оберточную бумагу. Лариса Рейснер откинула со лба волосы, гул канонады еще слоился в ушах.
      В подвале восстановилась тишина, но время уже обрело новое измерение, на события лег иной - голубой, манящий отблеск. Лариса спрятала записки за пазуху, выбралась из подвала: у калитки очумевший от страха пристав грозил небу кулаком и похабно ругался.
      - Этот налет не принес нам ущерба, - успокоила пристава Лариса.
      - Совершенно справедливо, сударыня, где им устоять против оружия нашего. Но ведь они, подлецы, могли швырнуть и случайную бомбу.
      - Если случайная бомба, то мы и костей не соберем...
      Пристав почесал лоб, снова выматерился.
      - На пороховом заводе мастеровые зашевелились. Ждут, окаянные, красных. Шушукаются по углам, гадкие слушки пускают, - доверительно заговорил он. - Вы, мадам, дама благородная, поостерегайтесь на улицу выглядывать. Пойду послежу за порядком...
      Лариса сидела в горенке, рассматривая литографии царского семейства. Ночью связной Миша принес новость.
      На станционных путях Свияжска уже несколько дней стоит поезд Высшего военного совета республики. С ним прибыли члены совета, военные специалисты, старые революционеры. В Свияжске идет формирование Пятой армии. Главком Вацетис с командармом Славеном готовят операцию против Казани. Из Нижнего Новгорода подошла Волжская флотилия, созданная Николаем Маркиным. Сегодняшний артиллерийский обстрел Казани возвестил об ее приходе убедительнее всяких тайных слухов о скором наступлении красных.
      Миша принес еще одну новость: с северо-востока к Казани приближаются части Второй армии. Под командой Азина эти части наголову разбили белочехов у Высокой Горы.
      Миша передал приказ начальника разведки - возвращаться в Свияжск - и сам ушел на рассвете. Перед уходом долго тряс руку Ларисы, повторяя:
      - Береги себя, береги себя...
      Рейснер больше никогда не видела Мишу. Себя он не уберег.
      Вечером Лариса решила покинуть Казань: ее теперь неудержимо тянуло в Свияжск, к друзьям, к новым событиям, историческое значение которых она ощущает каждой клеточкой мозга.
      Ларисе Рейснер выпала завидная доля - рассказать обо всем, что происходит в эти грозные, мучительные, неповторимые дни, все, что она видит и слышит. А видит она и металлический отсвет на лицах рабочих, и алые знамена революции, растоптанные белыми сапогами, и черные кресты на воззваниях епископов. А слышит она и пустопорожние речи эсеров, и бахвальство офицеров, мечтающих о скором взятии Москвы.
      Прижимая карандаш к оберточной бумаге, она смотрела на портреты царя и царицы; занавески шевелились, и жужжали мухи, от крашеного желтого пола пахло воском. В этом тихом мещанском домике жил палач и провокатор, и Лариса записала: "По мере того как новая власть на телегах свозила к Волге голые трупы рабочих, на домик пристава слетали идиллические тени".
      Пристав вернулся после обеда, радостно сообщил:
      - Теперича, мадам, краснюкам крышка! Наши решили уничтожить Свияжск...
      Рейснер похолодела от предчувствия новостей, а пристав, собрав морщины на пятнистом лбу, постучал ребром ладони о стол, другой провел по столешнице:
      - По краснюкам ударят вот так и вот эдак, и с затылка и в лоб...
      Набросив на шею платок, Лариса вышла из дома. На трамвайных остановках толпились люди, но пустые вагоны проходили, не останавливаясь. В центр города спешили такие же пустые вагоны, бежали обыватели, тряслись ломовые извозчики: эта необычная суета удивила Ларису; людской поток увлек ее на главную улицу, к зданию Народного банка.
      У подъезда банка стояли броневики, между гранитными серыми колоннами маячили часовые, сновали озабоченные офицеры. Толпа любопытствующих уже запрудила мостовую: мелькали шляпы, вуали, стеки, зонтики.
      С непостижимой скоростью распространился слух о вывозе золотого запаса, и это была чрезвычайная новость для Свияжска. Белые увозят золотой запас - куда?
      Лариса ловила торопливые, испуганные, завистливые фразы, разгорающиеся в толпе:
      - Господи, золото отправляют!
      - Говорят, восемьдесят тысяч пудов. Золото-с и серебро-с!
      - Да еще с хвостиком, сударь мой. А в хвостике три тысячи пудиков. Драгоценные камни и платина не в счет. Они отдельно-с.
      - А что, красные уничтожены под Свияжском?
      - Вы сожалеете, профессор?
      - Хоть бы одним зрачком поглазеть на золото. Узреть бы в первородном его естестве...
      - А брусками оно, господин хороший. Брусками и дисками. Мне ли не знать - в банке казначеем служил.
      - Ох-хо-хо! Царские драгоценности и священные реликвии наши скитаются по всей Руси.
      - Все вернется на круги своя, в Зимний, в Кремль...
      Сдвинутые брови, искривленные неутоленными желаниями рты, тяжело дышащие ноздри мелькали перед Ларисой. Она слышала шепот биржевых маклеров, уличных проституток, международных воров. Всех этих людей потрясала мысль, что совсем рядом хранится невообразимый золотой запас русской земли и невозможно урвать из него даже маленькую частицу. Всех тяготило мучительное сознание, что есть кто-то, распоряжающийся золотом, принадлежащим в какой-то доле каждому из них.
      Двери банка распахнулись, на широкие ступени подъезда вышла группа военных; впереди всех был длиннолицый плотный человек в английском френче и крагах. Из-под козырька серой фуражки толпу ощупывали строгие ореховые глаза.
      Лариса узнала этого человека сразу, хотя и видела однажды в жизни; ее внимание сосредоточилось на Борисе Савинкове. Савинков в Казани! Это была такая же серьезная новость, как и отправка золотого запаса. Первостепенной значительности сведения эти нужно было как можно скорее передать в штаб Пятой армии.
      Оврагами и борками Лариса спешила к Свияжску и злилась, что не успела узнать ничего путного о предстоящем налете белых. Увязая по щиколотку в прибрежных песках, торопилась она в штаб Пятой армии.
      И все-таки опоздала.
      Рейд на Свияжск начинался удачно.
      Полковник Каппель разработал несложный, но продуманный план операции. На правом берегу Волги, на станции Нижняя Вязовая, находился поезд Высшего военного совета. В восьми верстах от станции, в Свияжске, размещался штаб Пятой армии. Между станцией и городком стояли полки и отряды правобережной группы войск, разбросанные по деревням, они прикрывали и штаб Пятой армии, и поезд председателя Высшего военного совета. Романовский мост через Волгу охраняла рота латышских стрелков. Каппель решил обойти городок и станцию, перерезать железнодорожный путь на Москву, захватить штаб Пятой армии. Романовский мост.
      Отряд Бориса Савинкова наносил удар по левобережной группе красных, разбросанных вдоль железной дороги, лишал ее возможности помочь своим на правом берегу.
      Августовской ночью батальоны Каппеля бесшумно проселочными дорогами обошли Свияжск и кинулись на станцию Тюрлему. Красные были захвачены врасплох и уничтожены. Капитан второго офицерского батальона расстрелял и повесил всех пленных красноармейцев. На запасных путях капитан обнаружил два состава с орудийными снарядами.
      - Салют в честь большевиков! Пусть знают, что пришли белые мстители! - Дымя папиросой, капитан наблюдал, как в огненных вихрях и металлических громах приподнимались и разваливались вагоны с артиллерийскими снарядами. От взрывов вздрагивала, уходя из-под ног, земля, срывались с деревьев тела повешенных.
      Чудовищное рыканье взрывов прокатилось над завернутой в туман Волгой. Утробный гул вздрагивающей земли, лиловые вспышки, рвущие небо, насторожили членов Высшего военного совета. Для выяснения странных взрывов в Тюрлему отправился бронепоезд.
      Каппель прискакал на станцию, когда она уже дымилась развалинами. Ярость охватила полковника; вскинув над головой капитана нагайку, Каппель завизжал:
      - Как вы посмели! Надо же иметь башку на плечах! Салют в честь большевиков! Идиот! Вы предупредили красных своим салютом!
      Каппель ходил по речному обрыву, тиская бесполезный бинокль. В предрассветной мгле едва угадывались горбатые фермы Романовского моста. Что там происходит? Орудийные вспышки и винтовочная перебранка то усиливались, то угасали; Каппель нетерпеливо ждал сообщений о захвате моста. Военный опыт подсказывал ему, что он уже утратил преимущество внезапного удара. Романовский мост он думал взять в три часа ночи; теперь - половина пятого: каждая минута приближала рассвет и отдаляла от цели.
      Из зыбкой полумглы вынырнул всадник. По удрученному виду связного Каппель понял: мост по-прежнему в руках красных.
      - Мост взяли? - все же автоматически спросил он.
      - Первый батальон истребил охрану моста, второй захватил предмостные укрепления. Бой идет за переправу через Волгу, - докладывал связной.
      - Мост взяли? - Каппель повторил свой вопрос.
      Ничтожная географическая точка - Романовский мост - выросла до исключительной величины. В ней, как в фокусе, пересеклись для Каппеля военные, политические, личные интересы. Полковник поставил ва-банк судьбу Казани и белой армии, свой военный авторитет и свои надежды на стремительное движение к Москве.
      - Это же мой Аркольский мост, - бормотал он. - Мой, мой Аркольский мост! - В мозгу Каппеля выросло ослепляющее видение: Наполеон с разорванным знаменем штурмует Аркольский мост. Каппель усилием воли стер соблазнительную картину, поднял бинокль - серая мгла и черный дым закрывали Волгу и левобережье. Где-то там, в луговых рощах, действует Савинков.
      Металлический звук широко, властно и как-то особо торжественно прокатился по Волге. Наступило мгновение угрожающего покоя: Каппель слышал лишь всплески воды под обрывом. Эхо еще ускользало по воде, и, как бы настигая его, раздался короткий рык; рассветающее небо, Волга, мост пронзительно вспыхнули, подпрыгнули, погасли.
      Залп миноносцев накрыл офицеров, штурмующих предмостные укрепления. Красные шрапнелью косили каппелевцев: черные волны их отхлынули за волжский обрыв.
      Красные выбросили на правый берег десант; балтийские моряки и волжские матросы кинулись в штыковую атаку. Комиссар флотилии Маркин угадал, что офицеры залегли за обрывом. Обойти их с обеих сторон, закидать гранатами, погнать к Волге - вот что было необходимо в эти минуты.
      В самый нужный момент Маркин возник на обрыве - тяжелый, стремительный, страшный: связка гранат, описав кривую, рухнула на залегших офицеров...
      Н е о ж и д а н н о е, на которое никто не надеялся, произошло. Можно назвать это случайностью, объяснить тактической ошибкой Каппеля, или преждевременной его успокоенностью, или другими такими же резонными причинами, но н е о ж и д а н н о е изменило весь ход событий.
      Каппель решил, что помимо флотилии к станции подошли свежие силы красных; это заблуждение - одно из многочисленных военных заблуждений стало катастрофой для его рейда. Страшась уже собственного окружения, Каппель приказал отступать от моста к станции. И опять-таки это отступление - лишь кажущаяся случайность. Для того чтобы сомнение Каппеля переросло в уверенность, горстке красных надо было проявить исключительную волю и мужество. Их отчаянное сопротивление рассеяло веру Каппеля в успех начатой операции...
      Борис Савинков и ротмистр Долгушин с кавалерийским эскадроном, с пулеметами подошли к полустанку Обсерватория. Все в эту ночь помогало им: густой туман, наползающий с Волги, сосновый бор у железнодорожного полотна, беспечность красных дозоров. Вечером на полустанок прибыл эшелон с рабочим добровольческим полком.
      Савинков взглянул на часы: было половина двенадцатого. Он оставил эскадрон, а сам с Долгушиным направился к полустанку. Мокрые ветки орешника били по лицу, сквозь испарения холодно поблескивали рельсы, на холме косматились багровые костры.
      Савинков и Долгушин прислушались. С холма, еще не закрытого туманом, доносился слабый гул возбужденных человеческих масс. Это было хорошо знакомое и ценимое Савинковым возбуждение людей перед опасностью.
      Прикрываясь ореховыми зарослями, Савинков и Долгушин еще ближе подобрались к холму. Общий неразборчивый гул стал распадаться на отдельные выкрики - гневные, ликующие, неодобрительные. Придерживая сучья, наклонив голову, Савинков шепнул:
      - Я просто не верю своим глазам. Они митингуют, ничего не подозревая. Тем хуже для них...
      Долгушин тоже поражался беспечности красных: он видел размахивающих руками ораторов, их тени, колеблющиеся на склонах холма, слышал то гневные, то восторженные крики. Эту завороженную словами толпу можно было в упор косить из пулеметов, раскидывать лихой кавалерийской атакой.
      - Идите за пулеметом, - приказал Савинков. Голос его прозвучал властно и совершенно спокойно.
      Наступило темное скользкое затишье, и вдруг это затишье разорвала музыкальная нота. Она зазвенела таким острым трепетом призыва, была настолько пронзительной, гневной и прекрасной в своем гневе, что Савинков вздрогнул.
      Вперед, сыны отчизны милой!..
      Савинков зябко поежился, от брызнувшей с веток росы. Сколько раз в тюрьмах он пел "Марсельезу"? Эта песня всегда воспламеняла его сердце, звала на борьбу. Он стал медленно повторять по-французски знакомые слова и переводить их на русский. Оттого что "Марсельеза" с одинаковой страстью звучала на обоих языках, Савинков распалился злостью.
      Вперед, сыны отчизны милой, мгновенье славы настает!..
      Савинкову казалось, что слова "Марсельезы" обрушиваются на него градом пощечин, бьют по голове, по сердцу, по нервам.
      - Большевики украли у меня даже "Марсельезу"! - Все свои последние неудачи, все поражения Савинков приписывал большевикам. Постепенно, шаг за шагом разрушают они его замыслы, рвут все ловко сплетенные нити его заговоров.
      Это какое-то потрясающее невезение! Савинков не верит ни в бога, ни в черта, а то мог бы подумать, что рок преследует его постоянно. Чего он только но делает, чтобы сокрушить большевиков, а они торжествуют. А Ленин побеждает. Савинков немало испортил крови большевикам: они не простят ему ни Ярославля, ни Рыбинска, ни добровольческой армии, ни Казани. Не забудут они и его террористических актов. Бомбами и пулями выжег он свое имя на теле двух революций; нынешний восемнадцатый год опален его мятежами.
      - Я расстреляю их "Марсельезу" из пулеметов... - Озноб не прекращался, и Савинков пожалел, что не надел шинели.
      В отблесках костров мелькали тени: красноармейцы все что-то кричали, но сквозь гомон и шум прорезывалась грозная мелодия "Марсельезы".
      Савинков услышал легкий всплеск кустарника. Вернулся Долгушин; за ним пулеметчики несли на руках "виккерс". Савинков кивнул головой, встал на колени. Припал к пулемету; глаза его перебегали с одной фигуры на другую, и он нажал гашетку. В то мгновение, когда "виккерс" отчаянно задергался под руками, ничто не шевельнулось в душе Савинкова.
      Савинков бродил по холму, покрытому телами убитых и умирающих, и трясся в ознобе. Сдернул с мертвого трубача окровавленную шинель. Надел на себя. Вытер еще теплую кровь, шагнул вперед и запнулся за медную трубу.
      Труба глухо зарычала, Савинкову почудился в этом рычании грозный зов:
      - К оружию, граждане!
      Ночное сражение под Свияжском показало не одно мужество и не одну стойкость красных - этим сражением они подвели черту партизанскому периоду своей армии. Бойцы революции поняли, что могут сражаться и побеждать, и приобрели уверенность в своих силах.
      23
      Черные стволы дымов росли над Волгой; миноносцы, впаянные в гладкую воду, казалось, дремали, равнодушные ко всему, кроме покоя. Но покой балтийских кораблей под тяжелыми сгибающимися стволами дымов был обманчив.
      Этот обманчивый покой не одних миноносцев - всей красной флотилии - с особенной силой чувствовал Николай Маркин. Опершись локтями на борт буксира "Ваня", переделанного под канонерку, он молча любовался вечерней Волгой.
      За бортом двигалась блестящая неутомимая вода, с лугов наползали белесые гривы тумана. С правого, высокого берега к реке сходили сосны, с невидимых полей доносился запах пшеницы; Маркин знал - у правого берега притаились суда адмирала Старка. И может быть, этой же ночью начнется бой между флотилиями, и никто пока не ведает, сколько людей погибнет в бою, но каждый уверен - погибнет кто-то другой, а не он.
      - А они ведь рядом, - сказал Маркин, стряхивая с себя очарование засыпающей природы.
      - Кто "они"? - не понял Маркина пулеметчик, которого, несмотря на его девятнадцать лет, матросы звали Серегой Гордеичем.
      - Белые рядом, - ответил Маркин, доставая кисет с махоркой.
      Серега Гордеич представил вражеские суда под обрывами Верхнего Услона - двухэтажные пароходы, истребительные катера, тяжелые баржи, готовые к бою. Представление было таким объемным, что Серега Гордеич прикрыл веки.
      - Как здесь хорошо, - мечтательно вздохнул Маркин. - Так и хочется сойти на берег и остаться. Мне гадала цыганка, что проживу девяносто лет. Революции нет еще и года, а я уже прожил в ней целую вечность. Ты понимаешь, Серега Гордеич, что такое вечность в одном году?
      Пулеметчик не отвечал: ум его пока не охватывал исторического пространства времени.
      - Один год революции изменил всю мою жизнь. Говорят, слепые видят вспышку молнии, на какую-то долю секунды, но видят. Революция сделала зрячими мильоны слепцов, в том числе и меня. Не на секунду - до смерти.
      - Ты штурмовал Зимний, комиссар? - почему-то шепотом спросил Серега Гордеич.
      - Я занимал царские министерства...
      - А что ты делал на второй день революции?
      - Громил юнкеров в Инженерном замке...
      - А на третий день? - все тем же таинственным полушепотом выспрашивал Серега Гордеич.
      - На третий день создавал Комиссариат иностранных дел. Позвал меня Свердлов и объявил:
      "Власть в наших руках, пора управлять Россией. Иди на дипломатическую работу, Маркин..."
      "Какой же из меня дипломат?"
      "А вот Владимир Ильич уверен, что ты справишься с этим делом..."