Мыслитель (№3) - Заговор

— Ты думаешь, так легко сойтись с госпожой Шевалье?

— А ты думаешь, так трудно? У тебя есть сто рублей?

«Нет», — хотел было ответить Штааль и утвердительно кивнул головой.

— Тогда завтра, часов в пять, поезжай к ней с посещеньем.

— Да я не знаком!

— Сие не требуется, сын мой. Ты приказываешь доложить. Божественная тебя принимает. «Madame, je suis tr[47] — (Насков хорошо владел французским языком и считал необходимым грассировать; однако грассированье у него, как у всех нарочно картавящих людей, совершенно не походило на французское). «Сударыня, мне до смерти хочется попасть на ваш бенефис, но, увы, все билеты расписаны за два месяца. Вы одни можете ввергнуть меня в блаженство…» Тут ты бросаешь на стол сто рублей.

— Не видала она моих ста рублей.

— Видала, натурально. Но она бережлива, как всякая француженка, и жадна, как всякая актерка. Ста рублей за билет, стоящий три, рядовой дурак не даст. Кроме того, ты красивый мальчик. Я вижу отсель ее благосклонную улыбку.

— А дальше что? — спросил заинтересованный Штааль.

— Дальше ты можешь, например, сказать, что ты видел в Париже в ее роли знаменитую Нунчиати. Разумеется, ты ее и во сне не видал, но это не имеет никакого значения. «Ах, вы бывали в Париже?.. Простите, мосье, я не разобрала вашу фамилию». Ты называешь. Она ничего не понимает в русских фамилиях: ей все одно — что Шереметев (у него неожиданно вышло: Шемеретев), что Штааль…

— Или что Насков.

— Pardon, я Бархатной книги…

— А я шелковой, — сказал Штааль и сам покраснел от того, что так глупо сострил. — К тому же у нас нет под рукою Бархатной книги.

— Позволь. Я тебе докажу. Мой пращур…

— Не трудись.

— Впрочем, не в этом дело. Повторяю, божественная ничего не понимает. Ты горячо восклицаешь, что Нунчиати и Давиа не достойны быть у ней служанками. Она мило и конфузливо улыбается: «Мосье, вы преувеличиваете…» — «Сударыня, я клянусь…» Клянись всем, что придет в голову, это тоже не имеет значения. Если хочешь, моей жизнью, не препятствую. Цени любезность, потому что по правде Давиа много лучше твоей Шевалье. Кому и знать, как не мне: не скрою, дело прошлое, прелестная Давиа дарила меня своей милостью…

— Об этом я что-то не слыхал.

— Cher ami[48], ты тогда бегал под столом. Я потратил на нее более ста тысяч.

— И того не слыхал. Я думал, ты и десяти тысяч не имел сроду.

— Ты думал? Так ты не думай. Ежели ты будешь думать, то что будут делать Аристотель, Платон, Фукидид? Кстати, ты знаешь, как звали жену Фукидида? Фукибаба… Понимаешь: жена Фуки-дида Фуки-баба.

Он залился мелким смехом.

— Старо! Еще в училище слышал.

— Старый друг лучше новых двух. И даже лучше новых трех… Passons…[49] Я продолжаю. Божественная улыбается еще милее и безмолвственно взирает на тебя с вожделением. На твоей очаровательной фигуре, к счастью, ничего не написано: может быть, у тебя, опричь наличного капиталу, сто тысяч душ. Ты просишь дозволения бывать в доме. «Ах, я буду очень рада…» Dixi.

— Скорее всего, меня просто не примут: «Барыня велели узнать, что вам угодно?»

— Tiens[50], об этом я не сделал рефлексии… Впрочем, это не беда. Ты становишься нахален: «Скажи, что имею важнейшее персональное дело». Девять шансов из ста… я хочу сказать, девять шансов из десяти: тебя примут.

— Ну а ежели у меня нет сейчас свободных ста рублей? — краснея, сказал Штааль.

— Ах вот что, — разочарованно протянул Насков. — Тогда другое дело. К сожалению моему, я беру назад все ценное и мудрое, что было мною сказано. Тогда проклинай свою столь плачевную судьбу. Человек, не имеющий ста рублей, не достоин звания человека. Dixi.

— Предположим, я мог бы взять взаймы.

— Не будем предполагать, сын мой. Достать взаймы сто рублей в этой развратной себялюбивой столице! Не льстись несбыточным сном… Разве что жалованья подождешь? Поголодай, правда: нет беды в том, чтоб поголодать для любимой женщины. C’est une noble attitude[51] (слово «attitude» тоже у него не вышло). Кстати, прости, я выпил весь твой портер. Не заказываю для тебя другой бутылки: ты, натурально, обиделся бы, и ты был бы прав… Теперь видишь, как это просто? Вперед всегда слушай дяденьку… Ты еще остаешься? Тогда прощай, я бегу. Еще надо быть во дворце. Я обещал одному человеку (он назвал громкую фамилию). Скоро придешь сюда опять?

— Едва ли… Впрочем, может, завтра приду.

— Приходи, отыграешься. Ты сделал успехи, сын мой, я тебе говорю. Прощай, расцеловываю тебя, однако лишь мысленно.

Он застегнул плащ на одну пуговицу и своей бодрой лошадиной походкой вышел из биллиардной.

«Куда же мне пойти? Скука какая! — подумал тоскливо Штааль. Наклонившись к столику — так, чтобы никто не видел, — он заглянул в кошелек. — Три, шесть, семь рублей… Потом опять буду в ресторации обедать в долг… Господи, когда же придет конец этой нищете!»

Дела его не улучшались от того, что он постоянно размышлял и говорил о преимуществах богатых людей перед бедными. Зорич умер и ничего ему не оставил. Штааль, стыдясь, ловил себя на том, что вспоминал о своем воспитателе не иначе как со злобой.

Он встал, сердито протянул руку поверх головы скромного посетителя, который робко искоса на него смотрел с дивана, и снял с гвоздя шинель. Освободившийся биллиард уже снова был занят; лакей с обреченным видом нес назад только что убранные шары. Штааль повернулся, надевая шинель, и опять ему у третьего биллиарда попался на глаза тот же желто-седой затылок.

«Что денег я тогда извел в Париже! — подумал он. — Ведь и Семен Гаврилович немало прислал, и Безбородко дал на ту дурацкую командировку. Обоих более нет в живых. Прошла и моя молодость, — верно, и я скоро околею… Питт тоже тогда предлагал денег, я сблагородничал, отказался. Теперь пригодились бы… Глупый я был мальчишка!»

Он вздохнул и направился к двери. Проход мимо третьего биллиарда был занят игравшим с борта чиновником. Штааль остановился, пренебрежительно глядя на новую знаменитость. Удар вышел очень искусный.

— Ну и молодец! — воскликнул восторженно один из зрителей. — Такого шара сам Яков не сделает.

— Bien jou[52], — пробормотал кто-то у стены.

Штааль оглянулся — и вздрогнул.

«Да нет, быть не может!.. Ужели Пьер Ламор?..»

Старик показывал лакею на стакан, стоявший перед ним на столике.

— Полтинничек с вас, барин. Полтинник, — особенно внятно и вразумительно говорил лакей.

— Vous ferez porter [53]

Лакей улыбался глупой улыбкой непонимающего человека.

«Разумеется, Ламор… Господи!..»

Штааль быстро подошел к старику.

— Вы меня не узнаете? — по-французски спросил он дрогнувшим голосом.

Старик смотрел на него удивленно. Вдруг улыбка пробежала в его глазах.

— Quel heureux hasard![54] — сказал он, протягивая приветливо руку.

— Вы? В Петербурге? Какими судьбами?

— Да, я здесь живу, у Демута.

— В Петербурге?

Ламор рассмеялся:

— Как видите… В самом деле, какая странная встреча! Так вы военный? Как же вы поживаете?

— Да ничего…

Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать.

— Вы мало изменились…

— Будто? А вас я едва узнал… Ведь лет шесть прошло? Вы тогда были совсем мальчиком. Очень это много в вашем возрасте, шесть лет… Вот не думал встретить здесь старого приятеля. Я зашел из столовой сюда в биллиардную, не хотелось подниматься в свою комнату. Да вы что ж, спешите? Посидите со мною…

— С удовольствием.

— Ну и прекрасно, я рад! Хотите, сядем в том углу, там никого нет… И вина велите подать.

— Принеси бутылку бордо, Кирилл, вон туда, — приказал Штааль лакею, стоявшему около них с недоверчивым видом.

— В три рубли или в четыре прикажете?

— В три.

Они сели за стол в темном углу комнаты.

— Я когда-то очень любил биллиард, — сказал Ламор.

«Предложить ему сыграть партию? Нет, неловко такому старику», — подумал Штааль.

— А мосье Борегар?.. Ведь его казнили? — вдруг вскрикнул он.

Проходивший мимо гость на них оглянулся. Ламор пожал плечами.

— Comme tout le monde, mon jeune ami, comme tout le monde[55], — сказал он.

X

За кулисами Каменного театра было полутемно, холодно и неуютно. Кое-где уже горели лампы. В огромных пустых пространствах позади сцены бродило несколько посетителей репетиций. Штааль, впервые попавший за кулисы, осторожно ступал по доскам пола, боясь провалиться в люк или ущемить ногу в пересекавших пол узких щелях. Он растерянно смотрел на канаты, уходившие куда-то вверх, на огромные зубчатые колеса, на торчавшие повсюду деревянные рамы. Все здесь было непонятно и таинственно, но нисколько не поэтично: Штааль иначе себе представлял кулисы. Пахло пылью и крысами.

За стеной кто-то пел одну и ту же музыкальную фразу. Штааль прислушался: «Ни принцесса, ни дюшесса, ни княгиня, ни графиня», — пел хриплый баритон и вдруг — без всякой злобы в выражении — разразился отчаянной бранью. Из боковых помещений постоянно пробегали по направлению к сцене необычайно торопившиеся, часто полуодетые, люди с крайне озабоченными лицами. Другие неслись вверх и вниз по узким боковым лестницам. Штааль понимал, что где-то по сторонам идет напряженная подготовительная работа. Вдруг около того места, где он стоял, огромная рама со скрипом пришла в движение и поплыла по щели прямо на него. Штааль растерянно отступил. Декорация прижала его к лесенке. Он поднялся по ступенькам и попал на сцену. Там зажигали фонари. Кто-то вколачивал молотком гвозди. Темный пустой зрительный зал теперь казался маленьким по сравнению с огромными пространствами позади сцены. Это особенно удивило Штааля. Прежде ему представлялось, что зрительный зал и составляет почти весь театр.

«Да что же никого из них нет?» — с досадой подумал Штааль. Компания, к которой он принадлежал в последнее время, должна была собраться за кулисами в четыре часа. Ему там и назначили свидание, указав, как пройти. Но еще никого не было. Он все боялся, что его спросят, зачем он здесь. «Или они где-нибудь собрались в другом месте?» Морщась от резких ударов молотка, Штааль направился назад.

— Ваше благородие, к нам пожаловали? — окликнул его кто-то. Штааль быстро оглянулся и не без труда, больше по голосу, узнал знакомого старичка-актера.

— А, здравствуйте, — радостно сказал Штааль. — Вы что ж это так нарядились?

— Наша роль: Бахус, древний бог Бахус, — сказал робко актер.

— У вас что нынче играется?

— «Радость душеньки», лирическая комедия, после-дуемая балетом, в одном действии, сочинение господина Богдановича, — скороговоркой ответил актер. — Изволите по поддуге видеть, — добавил он, показывая рукой на странное раскрашенное полотно, висевшее на раме. — Волшебные чертоги Амуровы-с.

Штааль взглянул на декорацию: вблизи она совершенно не походила на чертоги.

— А это что? — спросил он, показывая на сложное сооружение у потолка.

— Это Нептунова машина, — пояснил актер.

Штааль сделал вид, будто понял.

— Наверху машинное отделение. Если угодно, покажу-с?..

— Нет, не стоит, — устало сказал Штааль. — Да, так что же… — Он запнулся, не зная, о чем спросить актера, и боясь, как бы тот его не покинул. — Говорят, прекрасная комедия?

— Весьма прекрасная, — тотчас согласился актер.

— Ну а так у вас все идет, как следует?

— Ничего-с… Все как следует-с… Говорят, Яков Емельянович опять у нас будут играть. Не изволили слыхать?

— Кто это Яков Емельянович?

— Шушерин, как же, Яков Емельянович Шушерин, — удивленно пояснил актер. — Они из Москвы, слышно, к нам переводятся.

— Да?.. Скажите, французы тут же играют?

— Как же-с, здесь все: и они, и мы.

— А госпожа Шевалье?

— Как же-с, оне каждый день здесь бывают… Попозже только, часам к пяти. Их уборная по коридору первая…

— Ах, вот что… Да вообще где у вас тут комнаты артисток?.. И артистов.

— Везде-с. Общих теперича две-с. Одна мужская — нынче в ней хор зефиров. А женская наверху, там сейчас нимфы одеваются.

— Да… Вы хотели показать мне машинное отделение. Это должно быть интересно.

— Слушаю-с.

В эту минуту на сцене послышались голоса, и у лесенки показалось несколько театральных завсегдатаев. Среди них Штааль увидел Наскова, де Бальмена, Иванчука.

— А, Бахус, — воскликнул Насков. — Бахус Моцартус… Mes enfants[56], представляю вам бога Бахуса.

Напились неосторожно,

Пьяным мыслить невозможно,

Что же делать? Как же быть? —

запел он хриплым голосом.

— Фальшь, фальшь, — воскликнул, затыкая уши, Иванчук и как-то особенно бойко перескочил через низко висевшую веревку, хотя через нее можно было просто перешагнуть.

— Никак нет, верно поют-с, — сказал, улыбаясь, Бахус.

Иванчук очень холодно поздоровался с Штаалем.

— Вчера не были, сударь, — сказал актер. — Новостей нет ли-с? Верно, все штафеты читать изволите, и те что по телеграфам?

— Новостей? — переспросил польщенный Иванчук. — Какие же новости? Скоро воевать будем.

— С турками-с?

— С турками-с, — передразнил Иванчук. — Уж не с гишпанцами ли? С Англией, а не с турками-с. Сдается мне, Бонапарт начинает нами вертеть!

— Дерзновенного духа человек, — вздохнул актер.

— Ну, насчет войны еще гадания розны, — пренебрежительно сказал Штааль, не глядя на Иванчука.

— В самом деле, вряд ли мы заключим аллианс с Бонапартом, — вставил де Бальмен.

— А почему бы и нет?

— С республиканским правительством? Это при суждениях государя императора?

Я люблю вино не ложно,

Трезвым быть мне невозможно.

Что же делать? Как же быть? —

пел Насков, бывший сильно навеселе.

— Я, впрочем, не утверждаю положительно, — сказал, спохватившись, Иванчук и заговорил вполголоса с де Бальменом об артистках театра, сообщая о них самые интимные сведения.

— Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь? — все больше краснея, беспрестанно спрашивал де Бальмен. Иванчук только пожимал плечами. Штааль усиленно зевал. Ему очень хотелось послушать.

— Да быть не может!

— Верно тебе говорю.

Де Бальмен вдруг толкнул его в бок, показывая глазами в сторону. К ним неторопливо подходил седой как лунь красивый старик с очень умным и привлекательным лицом, в коричневом суконном кафтане, с шитым шелковым жилетом, манжетами и брыжами. Голова у него слегка тряслась. Это был знаменитый актер Дмитревский.

— Здравствуй, здравствуй, дуся моя, — ласково говорил он каждому. — Что, инспектора не видал? Где инспектор?

— Они у краскотеров, Иван Афанасьевич, — сказал почтительно Бахус. — А Алексей Семеныч в своей уборной.

— Пьян? — деловито спросил Дмитревский.

— Не иначе как, Иван Афанасьевич.

Дмитревский вздохнул.

— Жаль, талант какой, — сказал он. — Так я к нему пройду. Скажи инспектору, чтоб засел, дуся моя, — добавил он, исчезая за декорациями.

— Экой маркиз! — сказал с жаром де Бальмен, очень довольный тем, что увидел вблизи Дмитревского.

— Помаркизистее настоящих маркизов, — подтвердил Штааль.

— Кто это пьян? Яковлев? — спросил Бахуса Иванчук.

— Они-с.

— Как ты умный человек, Бахус, — сказал с таинственным видом Насков, — то разреши мне сию задачу: ежели б в реке разом тонули турок и иудей, то которого нужно спасать первым?

Он засмеялся, окинув всех веселым взглядом, и затянул:

У меня гортань устала.

Лучше, братцы, отдохнуть,

Отдохнуть, да пососнуть,

Так, так душенька сказала…

— Да, вот он, ваш инспектор, — сказал Иванчук. Бахус подтянулся и быстро исчез. По лестнице из машинного отделения спускался, похлопывая себя хлыстиком, осанистый мужчина, с жирным, осевшим складками, лицом. Он поздоровался с главными гостями так, как здороваются на сцене актеры, встречаясь с давно пропавшими без вести друзьями: склонял голову набок, на расстоянии, не выпуская хлыстика, хватал руки знакомых повыше локтей и при этом говорил изумленно радостным тоном: «Ба, кого я вижу!» или: «Сколько лет, сколько зим!» Это он говорил даже тем гостям, которых видел накануне. Впрочем, с людьми малозначительными, как Штааль, инспектор труппы поздоровался гораздо сдержанней, а Наскова даже вовсе не узнал. Особенно любезно он встретил Иванчука.

«Экая противная фигура, — подумал Штааль. — Так и хочется в морду дать… И никто, кроме актеров, не говорит „ба“!»

Иванчук фамильярно охватил за талию инспектора и отвел его к сцене.

— Вы, батюшка, как, Настенькой довольны? — спросил он вполголоса.

— Степановой? — переспросил инспектор. — Старательная девица. Она нынче в хоре нимф.

— Да, я знаю. Правда, отличнейший талант?

— Ничего, ничего.

— Только ход ей давайте… А зефиры к ней не пристают?

— Попробовали бы приставать! С зефирами разговор короткий. Будьте совершенно спокойны.

— Ну спасибо, — сказал Иванчук, горячо пожимая ему руку. — Граф Петр Алексеевич очень доволен вашей труппой.

— Стараюсь, как могу. Просто жалость, что у нас на русские спектакли так смотрят… Ей-Богу, играем не хуже французов.

— Она где сейчас, Настенька? В большой фигурантской? Так я туда пройду?

— Другим не разрешил бы, а вам… Только к нимфам, пожалуйста, не заходите. Не от меня учинено запрещенье. Велите служительнице вызвать.

Иванчук кивнул головой, поднялся, немного волнуясь, по лестнице к фигурантской и приказал вызвать Анастасию Степанову. Через минуту в дверях общей уборной появилась с испуганным видом Настенька в костюме нимфы. За ней показались сквозь полуоткрытую дверь две женские головы и скрылись. Послышался смех.

— Ах, это вы? — сказала Настенька, улыбаясь и прислушиваясь к тому, что говорилось в уборной.

— Ты, а не вы, — поправил Иванчук, восторженно на нее глядя. — Я привез тебе конфет.

— Ну, зачем вы это? Благодарствуйте…

Иванчук вынул из кармана маленькую плоскую коробочку.

— Нарочно взял маленькую, незачем, чтоб болтали. Самые лучшие конфеты, по полтора рубли фунт.

Иванчук знал, что так говорить не следует, но не мог удержаться: с Настенькой ему хотелось разговаривать иначе, чем со всеми.

— Благодарствуйте, зачем вы, право, тратитесь? Это лишнее.

— Без благодарения: для тебя нет лишнего, Настенька.

Она засмеялась.

— Ты и не знаешь, какой я тебе готовлю сюрприз. Нет, нет, не скажу. А вот только что я говорил с инспектором. Он так полагает, что у тебя немалый талант. Увидишь, я тебе устрою карьер. Только слушайся меня во всем.

— Да я и так слушаюсь.

Иванчук оглянулся и быстро поцеловал Настеньку в губы.

— Ты знаешь, Штааль здесь, в театре. Ведь ни-ни, правда? — спросил он, краснея (что с ним бывало редко). — А, ни-ни?

Она вспыхнула:

— Мне все одно… Только вы идите, очень инспектор строгий.

— Так я после репетовки за тобой зайду.

— И то заходите, спасибо.

— Заходи, а не заходите.

Иванчук радостно простился с Настенькой и вернулся к сцене. Там движение усилилось. Слуги поспешно тащили рамы и сдвигали декорации. Волшебные чертоги Амура уже были почти готовы. Поддуги очень плохо изображали звездное небо. Работа кипела. Напряжение передалось и зрителям, которые взошли на сцену и уселись на стульях по ее краям в ожидании начала репетиции. В конце темного зрительного зала блеснул слабый свет. Дверь открылась, из коридора вошла дама в сопровождении лакея и поспешно направилась к сцене. Когда она поравнялась с паркетом, Штааль и Иванчук одновременно узнали Лопухину. Штааль поклонился, Иванчук мимо суфлера бойко сбежал со сцены в зал и остановился с Екатериной Николаевной.

— Пренсесс, — сказал он, целуя ей руку. — Вы, в храме Мельпомены?

— Да, да, правда, Мельпомены… Я не помешаю?

— Ради Бога! Вы, можете ли вы помешать? — воскликнул Иванчук, подражая Палену. — Садитесь где вам будет угодно, пренсесс, где вам только будет угодно! — говорил он, точно был в театре хозяином.

— Здесь что сейчас?

— Сейчас начнется репетовка. «Радость душеньки», вы как раз, пренсесс…

— Ах, это русская труппа, — протянула, щурясь на сцену, Лопухина. — А я к дивной Шевалье…

Она вдруг вскрикнула, узнав Штааля, и радостно закивала головой.

— Это тот ваш товарищ, я его знаю. Он такой милый. Позовите его…

Де Бальмен, стоявший рядом с Штаалем, толкнул его локтем. Штааль встал словно нехотя и медленно спустился в зал, искоса взглянув на озадаченного Иванчука.

— Вы, конечно, меня не узнаете? — с томной улыбкой сказала Лопухина. В голосе ее послышались теплые грудные ноты. — Ну да, конечно, не узнаете…

— Помилуйте, — ответил Штааль, досадуя, что не придумал более блестящего ответа.

— Не помилую, — сказала Екатерина Николаевна с ударением на слове н е. — Я вас н е помилую, молодой человек.

Иванчук отошел очень недовольный. Лопухина быстро приблизила лицо к Штаалю.

— Я сегодня безобразна, правда? Правда, у меня ужасный вид?

— Что вы, помилуйте, — опять сказал Штааль и покраснел.

— Нет, я знаю. У меня голова болит, это оттого…

— Зачем же вы пришли в театр, если у вас голова болит? — спросил Штааль грубоватым тоном.

Лопухина слабо засмеялась:

— Parfait, parfait…[57] Нет, он очарователен. Ему надо ушко надрать. «Зачем вы пришли в театр?..» Я должна видеть прелестную Шевалье, вот зачем, молодой человек. Ах, она такая прелестная. Проводите меня к ней, да, да?

— С удовольствием, — поспешно сказал Штааль. — С моим удовольствием. Ежели только она уже прибыла… Ее уборная там, мы можем пройти коридором.

— Да, да, коридором. Дайте мне руку… Останься здесь, Степан… Ах, она такая прелестная, Шевалье. Ведь, правда, вы не видали женщины лучше? Сознайтесь…

Она терпеть не могла госпожу Шевалье и постоянно ее превозносила по каким-то сложным соображениям.

— Сознаюсь.

— Ах, она обольсти… Вот только фигура у ней нехороша… И плечи… Неужто вы никого не видали лучше? Боже, какой вы молодой! И как вас легко провести! Ведь, правда, вы в нее влюблены?

Она опять слабо засмеялась.

— А помните, вы когда-то говорили, что в меня влюблены до безумия? Да, да, до безумия… Так ведите же меня к ней, изменник. Да, да, изменник! Стыдитесь, молодой человек.

XI

— А, это, должно быть, та заезжая великанша, что недавно показывалась на театре, — пояснил Штааль Лопухиной.

В коридоре недалеко от них у стены на табурете сидела огромная женщина, с упорным, тупым и неподвижным выражением на лице. Ее рыжая голова была видна издали подходившим, хоть великаншу с трех сторон обступали зефиры, обменивавшиеся деловитыми замечаниями о разных частях ее тела (она по-русски не понимала). Без всякого подобия улыбки, сложив руки на коленях, она смотрела на двух мальчиков, пришедшихся по линии ее взгляда, как смотрела бы на стену, если б их не было. Зефиры замолчали и расступились, увидев подходивших. Когда Лопухина и Штааль попали под взгляд великанши, она вдруг тяжело вздохнула, подумала немного и встала. Зефиры радостно зафыркали. Лопухина оглянулась на них. Привычным движением великанша раскинула руки по стене и вдруг улыбнулась жалкой улыбкой. Это и было все ее выступление, для которого она ездила из одного края света в другой.

— Какая странная жизнь должна быть у этой женщины, — сказал Штааль негромко своей спутнице. Лопухина восторженно закивала головой, точно он сделал необычайно тонкое замечание. Штааль увидел, что она смотрит не на великаншу, а на зефиров.

— Что это за юноши? — отходя, спросила Лопухина равнодушным тоном.

— Это, кажется, воспитанники театрального училища.

— Parfait, parfait… Какое чудовище эта женщина! Ах, ужели есть мужчины, которые могли бы ее полюбить? Как вы думаете?

— Своей красоты, не хуже многих других, — буркнул Штааль, тут же подумав, что ведет себя и неучтиво, и глупо: Лопухина с ее громадными связями могла быть чрезвычайно ему полезна. — Это, верно, здесь, — сказал он, остановившись перед закрытой дверью последней комнаты коридора.

Лопухина постучала и вошла, не дожидаясь ответа. В небольшой, хорошо убранной комнате перед зеркалом горели свечи. Госпожа Шевалье, в шелковом пеньюаре, сердито встала с места, но тотчас, увидев Лопухину, сменила недовольное выражение лица на радостную улыбку. В углу комнаты с дивана поднялся грузный Кутайсов. На равнодушном лице его не было никакого выражения. Однако Штааль почувствовал себя неловко. Расцеловавшись нежно с Лопухиной, госпожа Шевалье подала руку Штаалю, с которым уже была знакома; однако не предложила ему сесть.

— Княгиня приказала мне проводить ее к вам, — смущенно сказал Штааль.

Кутайсов равнодушно наклонил голову в знак согласия, точно это ему вошедший гость объяснял причину своего появления. Штааль вспыхнул. Он невнятно пробормотал, что княгиня, верно, одна найдет дорогу назад, — и, неожиданно для самого себя, направился к двери. Никто его не удерживал. Штааль вышел с яростью, чувствуя, что визит не только не подвинул вперед его дела, но, скорее, мог повредить ему в глазах красавицы: «Глупо вошел, еще глупее вышел…» С порога он смерил взглядом Кутайсова с ног до головы, но это не могло его утешить, так как Кутайсов и не смотрел на него в эту минуту. Хлопнуть дверью было тоже неудобно. Штааль быстро шел, не замечая, куда идет, и говорил отрывисто разные злобные слова.

Справа за стеной тот же хриплый баритон пел: «Ни принцесса, ни дюшесса, ни княгиня, ни графиня…» Навстречу Штаалю шел, переваливаясь, с хлыстиком в руке, осанистый инспектор труппы. Он недовольно посмотрел на Штааля и холодно кивнул головой, как если б тот ему поклонился. «Еще бы стал я первый кланяться», — почти с бешенством подумал Штааль.

У окна стоял стул с продырявленным сиденьем. Со сцены, находившейся совсем близко, слышалось пение. Штааль сел и угрюмо уставился на улицу. Еще было светло. Начинались весенние дни. Грязное месиво, оставшееся после растаявшего снега, уже немного подсыхало. Стояла теплая погода без дождя и солнца, которую любил Штааль.

«Да, правду говорил Ламор: нечего мне лезть к этим людям, — угрюмо думал он. — Странно я повстречался с Ламором. В Неаполе тогда были единовременно и не знали. А здесь, в Петербурге, вдруг встретились у Демута. Очень странно! Я думал, он давно умер. Живуч старик и стал еще болтливее. Но, пожалуй, он прав».

Они тогда довольно долго оставались в биллиардной. Когда все предметы разговора были исчерпаны, Штааль вдруг, сам не зная для чего, рассказал Ламору о своей любви к госпоже Шевалье. Старик выслушал его с интересом.

— Молодой друг мой, — сказал он, — глупый, благоразумный человек, вероятно, счел бы себя обязанным с ужасом вас предостеречь. Очень может быть, что за любовь к фаворитке императора вас бросят в каземат или сошлют в каторжные работы, — такие случаи бывали в истории. Но в русской Бастилии (ведь ее, слава Богу, еще не взяли) или по дороге в Сибирь, позвякивая кандалами, вы вдруг вспомните какую-нибудь улыбку, или взгляд, или сказанное вам нежное слово — и сердце ваше замрет от такого умиления, от такого мучительного восторга, по сравнению с которыми, конечно, ничего не стоит вся слава и роскошь мира. Эти минуты и составляют высшую радость в любви, а не то, что, помнится, Марк Аврелий или другой древний импотент называл презрительно «convulsicula».[58] Платоническая любовь, которую наивные люди именуют «чистой», — самое утонченное наслаждение, выдуманное великими сибаритами. Я отнюдь не враг «convulsicula», — но высший восторг дают все же те мгновенья. Правда, восторг пройдет, а Сибирь и Бастилия останутся. Поэтому, с чисто логической точки зрения, глупый человек, пожалуй, будет не совсем не прав. Однако особенность глупых людей именно в том и заключается, что они суют логику туда, где ей решительно нечего делать. Область полномочий здравого смысла в жизни до смешного мала… Впрочем, по прежним моим наблюдениям, у вас не слишком бурный темперамент. Вы, кажется, человек мнимострастный: есть такие — уж вы меня извините. Благоразумнее было бы, конечно, не лезть в соперники сильным мира. Но отчего же и не попытать счастья? Есть серьезные прецеденты. Возьмите нашего первого консула. Уж какое могущественное лицо, да вдобавок гений, да вдобавок красивый человек, — но с огорчением должен сообщить вам то, о чем давно говорит весь Париж: Le grand homme est cocu.[59] Счастливый соперник первого консула — конный егерь, мосье Шарль: просто конный егерь, просто мосье Шарль, ничего больше. Это, кстати сказать, по-моему, проявление высшей справедливости. Судьба мудро поступила, наградив пяткой Ахиллеса. На месте наших республиканцев я нашел бы себе утешение: мосье Шарль отомстил человеку судьбы за 18-ое брюмера: le tyran est cocu.[60]

«Все он шутит, да острит, — думал Штааль. — Нет утомительнее таких людей. Неужто в первом консуле ничего иного подметить было невозможно?..»

Мысли Штааля были в последнее время все более печальны. Дела его, и денежные, и служебные, находились в совсем дурном состоянии. Товарищи-офицеры его не любили и считали чужим, случайным человеком в своей среде. Штааль это приписывал тому, что не имел знатного имени. В действительности были также другие причины. В его блестящем полку, одном из лучших в мире, традиции чести и достоинства стояли и в ту пору чрезвычайно высоко. Штааль не сделал ничего противного этим традициям, не сделал и вообще ничего дурного. В походе он прилично себя вел. Поэтому его терпели. Но в нем смутно чувствовали человека, в безукоризненном поведении которого нельзя быть вполне уверенным. «Надо уйти в отставку, пока не попросили, — думал Штааль. — Не создан я для военной службы».