Тайны Букшоу - Сладость на корочке пирога

Эта газета выходила еженедельно, по пятницам. Первой пятницей того года был Новый год, поэтому первый выпуск датировался 8 января 1920 года.

Страница за страницей праздничные новости – рождественские гости с континента, отложенное собрание дамского общества, «упитанный поросенок» на продажу, день рождественских подарков пройдет в ассоциации фермеров, от подводы пивовара отвалилось колесо.

Судебные разбирательства в марте оказались мрачным перечнем грабежей, браконьерства и нападений.

Я продолжала читать, мои руки почернели от краски, высохшей за двадцать лет до моего рождения. Лето принесло еще больше приезжих с континента, ярмарки, требуются рабочие, лагеря бойскаутов, два праздника и дорожные работы.

После часа поисков я уже начинала отчаиваться. Читавшие это люди, должно быть, имели нечеловеческое зрение, шрифт был до ужаса мелкий. Еще немного, и я заработаю пульсирующую головную боль.

И тут я нашла:

Любимый школьный учитель разбился насмерть

Вследствие трагического индицента утром в понедельник Гренвиль Твайнинг, магистр гуманитарных наук (Оксфорд), семидесяти двух лет, преподаватель латыни и достопочтенный заведующий пансионом при школе Грейминстер, близ Хинли, упал с часовой башни грейминстерского Энсон-Хауса. Знакомые с фактами описывают происшествие как «просто необъяснимое».

“Он забрался на парапет, подобрал мантию и изобразил ладонью римский салют[18]. “Vale!” – крикнул он мальчикам в школьном дворе, – рассказал Тимоти Грин из шестого класса. – И затем он упал!”

Vale? Мое сердце екнуло. Это же самое слово выдохнул мне в лицо умирающий. «Прощайте»[19]. Это не могло быть совпадением, не так ли? Очень странно. Здесь должна быть какая-то связь – но какая?

Черт! Мой мозг работал как сумасшедший, но безрезультатно. Ремонтный uараж вряд ли был подходящим местом для размышлений, я подумаю об этом позже.

Я продолжила читать:

«”Его мантия трепетала, словно крылья падающего ангела”, – сказал Тоби Лонсдейл, розовощекий парень, едва не разрыдывшийся, когда его уводили товарищи, пока он не поддался чувствам и не дал волю слезам.

Мистера Твайнинга недавно допрашивала полиция по делу о пропавшей почтовой марке – уникальной и баснословно ценной версии ”Пенни Блэк”.

”Здесь нет никакой связи, – заявил доктор Исаак Киссинг, служивший директором Грейминстера с 1915 года. – Абсолютно никакой связи. Мистера Твайнинга глубоко уважали и, если можно так выразиться, любили все, кто его знал”,

”Хроники Хинли” выяснили, что полиция продолжает расследовать оба этих дела».

Газета датировалась 24 сентября 1920 года.

Я вернула газеты на полку, вышла наружу и заперла за собой дверь. Мисс Маунтджой праздно сидела за столом, когда я вернула ей ключи.

– Ты нашла, что искала, дорогушенька? – спросила она.

– Да, – ответила я, делая целое представление из отряхивания рук от пыли.

– Могу я задать тебе еще пару вопросов? – жеманно продолжила она. – Может быть, я смогу направить тебя к нужным материалам.

Перевод: она погибала от любопытства.

– Нет, спасибо, мисс Маунтджой, – поблагодарила я.

Неожиданно я почувствовала, будто мое сердце вырвали из груди и заменили подделкой из свинца.

– Ты в порядке, дорогушенька? – спросила мисс Маунтджой. – Ты выглядишь измученной.

Может быть, виновата была нервозность или это была бессознательная попытка сдержать тошноту, но, к своему ужасу, я обнаружила, что выпаливаю:

– Вы когда-нибудь слышали о мистере Твайнинге из школы Грейминстер?

Она задохнулась. Лицо покраснело, потом посерело, как огонь вспыхивает и затем угасает в пепел. Она извлекла кружевной носовой платочек из рукава, смяла его и засунула в рот, и несколько секунд сидела, раскачиваясь, в кресле, сжимая кружево зубами, словно матрос в восемнадцатом веке, которому должны ампутировать ногу.

Наконец она взглянула на меня полными слез глазами и дрожащим голосом произнесла:

– Мистер Твайнинг был братом моей матери.

6

Мы пили чай. Мисс Маунтджой откуда-то достала помятый оловянный чайник, покопавшись в сумочке, добыла грязный пакетик чая «Пик Фринс».

Я сидела на маленькой библиотечной стремянке и угощалась печеньем.

– Такая трагедия, – рассказывала она. – Мой дядя был заведующим пансионом Энсон-Хаус целую вечность – или так казалось. Он очень гордился своей школой и своими мальчиками. Он не жалел усилий, чтобы побудить их всегда хорошо учиться, подготовиться к жизни.

Он часто шутил, что говорит по-латыни лучше, чем сам Юлий Цезарь, и его учебник по латинской грамматике, – Lingua Latina Твайнинга, – опубликованный, когда ему было лишь двадцать четыре года, кстати, был образцовым учебником в школах по всему миру. Я до сих пор храню экземпляр рядом с кроватью, и, хотя мало что могу прочитать, я иногда люблю брать его в руки, он дарит мне уют: qui, quae, quod и тому подобное. Эти слова звучат так успокаивающе.

Дядя Гренвиль все время что-то организовывал в школе: дискуссионный клуб, лыжный кружок, клуб велосипедистов, общество любителей роббера[20]. Сам он был страстным фокусником-любителем, хотя и не очень хорошим – вы всегда могли заметить его ухищрения. Он с энтузиазмом коллекционировал марки и научил мальчиков интересоваться историей стран, выпускающих марки. И это привело к его гибели.

Я перестала жевать и выжидательно села. Мисс Маунтджой, похоже, погрузилась в грезы наяву и вряд ли продолжила бы без поощрения.

Постепенно я подпала под ее чары. Она говорила со мной как женщина с женщиной, и я поддалась. Мне стало жаль ее… действительно жаль.

– К его гибели? – переспросила я.

– Он совершил большую ошибку, оказав доверие нескольким негодным мальчишкам, вкравшимся в его милость. Они притворились, что их интересует его коллекция марок, и изобразили еще больший интерес к коллекции доктора Киссинга, директора. В то время доктор Киссинг считался самым большим в мире авторитетом по маркам «Пенни Блэк» – самой первой почтовой марки в мире – во всех ее вариациях. Коллекция Киссинга была предметом зависти – и я говорю это обдуманно – во всем мире. Эти злобные создания убедили дядю Гренвиля выступить посредником и устроить частный просмотр коллекции доктора.

Во время изучения главной жемчужины коллекции, совершенно особенной «Пенни Блэк» – не помню подробности, – марку уничтожили.

– Уничтожили? – спросила я.

– Сожгли. Один из мальчиков поджег ее. Он хотел пошутить.

Мисс Маунтджой подняла чашку с чаем и, словно прядь тумана, отплыла к окну, где простояла, как мне показалось, очень долго. Я начала думать, что она забыла обо мне, и тут она снова заговорила:

– Конечно, в несчастье обвинили моего дядю…

Она повернулась и взглянула мне в глаза.

– А конец истории ты сегодня утром узнала в ремонтном гараже.

– Он покончил с собой, – сказала я.

– Он не покончил с собой! – воскликнула она. Чашка с блюдцем выпали у нее из рук и разбились вдребезги. – Его убили!

– Кто его убил? – спросила я, беря себя в руки и даже умудрившись грамматически правильно сфомулировать вопрос. Мисс Маунтджой снова начала раздражать меня.

– Эти чудовища! – плюнула она. – Эти отвратительные чудовища!

– Чудовища?

– Эти мальчики! Они убили его так же верно, как если бы взяли клинок в руки и всадили ему в сердце.

– Кто они были, эти мальчики… эти чудовища, имею в виду? Вы помните, как их звали?

– Зачем тебе знать? Какое право ты имеешь беспокоить эти призраки?

– Я интересуюсь историей, – ответила я.

Она провела рукой перед глазами, словно приказывая себе выйти из транса, и заговорила медлительным голосом женщины, находящейся под воздействием лекарств:

– Это было так давно… Очень давно. Я вряд ли вспомню… Дядя Гренвиль называл их имена, перед тем как он…

– Был убит? – подсказала я.

– Да, верно, перед тем как его убили. Странно, не так ли? Все эти годы одно имя помнилось мне лучше всего, потому что напоминало мне обезьянку… обезьянку на цепочке, знаешь, с шарманкой, в маленькой круглой красной шапочке и с жестяной баночкой.

Она неловко нервно хохотнула.

– Джако? – предположила я.

Мисс Маунтджой тяжело села, словно ее сбили с ног. Она уставилась на меня с ошарашенным видом, как будто я только что материализовалась из другого измерения.

– Кто ты, девочка? – прошептала она. – Зачем ты сюда пришла? Как тебя зовут?

– Флавия, – сказала я, на миг остановившись в дверях, – Флавия Сабина Долорес де Люс.

Сабина было мое настоящее имя, а Долорес я изобрела прямо на месте.

До тех пор пока я не спасла ее от забвения и ржавчины, моя трехскоростная спортивная игрушка годами тосковала в сарае для инструментов в компании разбитых цветочных горшков и деревянных тележек. Как и многие другие вещи в Букшоу, когда-то она принадлежала Харриет, назвавшей ее L’Hirondelle, по-французски «Ласточкой». Я переименовала ее в «Глэдис».

Шины «Глэдис» были плоскими, шестерни сухими до слез и просившими масла, но со своим собственным переносным насосом для шин и черной кожаной сумкой для инструментов под седлом она была полностью самодостаточна. С помощью Доггера я вскоре привела ее в идеальное состояние. В сумке для инструментов я обнаружила брошюру «Велосипедная езда для женщин всех возрастов» Прюнеллы Стэк, главы женской лиги здоровья и красоты. На обложке было написано черными чернилами красивым летящим почерком – Харриет де Люс, Букшоу.

Были времена, когда Харриет никуда не исчезала – она оставалась повсюду.

По пути домой, мимо покосившихся, покрытых мхом надгробий на загроможденном церковном кладбище Святого Танкреда, по узким, усыпанным листвой переулкам, по известковой Хай-роуди в открытое поле я позволила «Глэдис» ехать по ее усмотрению, спускаясь по склонам мимо тростниковых изгородей, представляя все время, что я пилот «Спитфайра», который лишь пять лет назад носился по этим самым местам, словно ласточка, прилетевшая в Литкот.

Из брошюры я узнала, что, если ездить на велосипеде с прямой, как кочерга, спиной, как мисс Галч из фильма «Волшебник из страны Оз», выбирать участки дороги на пересеченной местности и глубоко дышать, я буду сиять здоровьем и никогда не буду страдать от прыщей: полезная информация, которой я не преминула поделиться с Офелией.

Существовала ли аналогичная брошюра, «Велосипедная езда для мужчин всех возрастов», гадала я. И если да, написал ли ее глава мужской лиги здоровья и красоты?

Я делала вид, что я мальчик, которого отец, должно быть, всегда хотел: сына он мог бы взять с собой в Шотландию на рыбалку и на охоту на куропаток в вересковых лесах, сына он мог бы отправить в Канаду заниматься хоккеем на льду. Не то чтобы отец занимался этими вещами, но мне нравилось думать, что, если бы у него был сын, он мог бы.

Моим вторым именем было бы Лоуренс, как у отца, и когда мы оставались бы вдвоем, он звал бы меня Ларри. Как он, должно быть, жестоко разочаровался, когда все мы оказались девочками.

Была ли я слишком жестокой с мисс Маунтджой? Слишком мстительной? Разве она не была, в конце концов, просто безвредной одинокой старой девой? Был бы Ларри де Люс более отзывчив?

– Черта с два! – прокричала я навстречу ветру и запела:

Умба-чукка! Умба-чукка!

Умба-чукка-бум!

Но я чувствовала себя отчаянным скаутом лорда Баден-Пауэлла[21], не больше, чем принцем Ник-Наком из фильма «Али Казаам».

Это я. Это Флавия. И я любила себя, пусть даже никто больше меня не любил.

– Приветствуйте Флавию! Да здравствует Флавия! – кричала я, когда мы с «Глэдис» проносились на максимальной скорости через малфордские ворота на обсаженную каштанами аллею, отмечавшую подъезд к Букшоу.

Эти величественные ворота со стоящими на задних лапах грифонами и филигранной ковкой из черного железа некогда украшали расположенное по соседству имение Батчли, родовое поместье «грязных Малфордов». В 1706 году ими завладел для украшения Букшоу тот самый Брэндуин де Люс, который, после того как один из Малфордов сбежал с его женой, снял ворота и привез их домой.

Обмен жены на ворота («Самые прекрасные по эту сторону Рая», – написал Брэндуин в дневнике), судя по всему, уладил дело, поскольку Малфорды и де Люсы оставались лучшими друзьями и соседями до тех пор, пока последний Малфорд, Тобиас, во время Гражданской войны в Америке продал усадьбу и уплыл на помощь своим кузенам-конфедератам.

– На одно слово, Флавия, – сказал инспектор Хьюитт, выходя из парадной двери.

Он ждал меня?

– Конечно, – милостиво согласилась я.

– Где ты сейчас была?

– Я арестована, инспектор? – Я пошутила, надеюсь, он понял.

– Просто интересуюсь.

Он извлек трубку из кармана пиджака, набил ее и зажег спичку. Я наблюдала, как она горела и догорела до его квадратных пальцев.

– Я ездила в библиотеку.

Он закурил трубку, затем ткнул чубуком в сторону «Глэдис».

– Я не вижу книг.

– Она закрыта.

– А-а, – протянул он.

В нем было сводящее с ума спокойствие. Даже расследуя убийство, он сохранял безмятежный вид человека, прогуливающегося по парку.

– Я поговорил с Доггером, – продолжил он, и я заметила, что он внимательно на меня смотрит, пытаясь оценить мою реакцию.

– Ах да? – сказала я небрежно, но мой мозг кричал: «Опасность!»

Осторожно, подумала я. Следи за словами. О чем Доггер рассказал ему? О незнакомце в кабинете? О ссоре с отцом? Об угрозах?

В этом заключается проблема с людьми вроде Доггера: он мог потерять самообладание без всяких причин. Выболтал ли он инспектору о незнакомце в кабинете? Черт бы его побрал, Доггера! Черт бы его побрал!

– Он говорит, что ты разбудила его около четырех часов утра и сказала, что в огороде труп. Это верно?

Я сдержала вздох облегчения, чуть не подавившись в процессе. Спасибо тебе, Доггер! Да благословит тебя Господь и сохранит тебя и всегда пребудет с тобой! Старый добрый верный Доггер. Я знала, что могу на тебя рассчитывать.

– Да, – ответила я, – это верно.

– Что произошло потом?

– Мы спустились по лестнице и через кухонную дверь вышли в огород. Я показала ему тело. Он опустился на колени и проверил пульс.

– И как он это сделал?

– Он положил руку ему на шею – под ухом.

– Хмм, – протянул инспектор. – И он там был? Имею в виду пульс.

– Нет.

– Откуда ты знаешь? Он тебе сказал?

– Нет, – сказала я.

– Хмм, – снова протянул он. – Ты тоже встала на колени рядом с телом, да?

– Думаю, что это возможно. Не уверена… Не помню.

Инспектор сделал пометки. Даже не видя их, я знала, что там написано. Сказал ли Д. Ф., что пульса нет? Видел ли, чтобы Ф. становилась на колени о. т. (около тела)?

– Это вполне понятно, – сказал он. – Должно быть, это было сильное потрясение.

Я вызвала в памяти образ незнакомца, лежавшего в первых лучах зари: легкая щетина на подбородке, пряди рыжих волос, едва колеблемые слабыми дуновениями утреннего ветерка, бледность, вытянутая нога, подрагивающие пальцы, тот последний жадный вдох. И слово, которое он выдохнул мне в лицо… Vale.

О, как это увлекательно!

– Да, – ответила я, – это было ужасно.

По всей видимости, я прошла тест. Инспектор Хьюитт ушел на кухню, где сержанты Вулмер и Грейвс планировали дальнейшие действия под шквалом сплетен и сэндвичей с латуком миссис Мюллет.

Когда Офелия и Дафна спустились к завтраку, я с разочарованием отметила необычную чистоту кожи у Офелии. Мое варево привело к противоположным результатам? Неужели я благодаря какой-то странной причуде химии произвела чудодейственный крем для лица?

Миссис Мюллет с ворчанием засуетилась, подавая нам суп и сэндвичи на стол.

– Это неправильно, – возмущалась она. – Я уже задерживаюсь из-за всей этой суматохи, а ведь Альф ждет, когда я вернусь, и все такое. Какая дерзость с их стороны, попросить меня добыть мертвого бекаса из помойки… – Она вздрогнула. – Чтобы они могли насадить его на палку и нарисовать. Это неправильно! Я проводила их к помойке и сказала, если они так хотят труп, то вполне могут откопать его самостоятельно, а мне надо готовить ланч. Ешьте сэндвичи, деточки. В июне нет ничего лучше холодного мяса – все равно что на пикник отправиться.

– Мертвый бекас? – переспросила Дафна, презрительно кривя губы.

– Да, мисс Флавия и полковник вчера нашли его на заднем крыльце. У меня до сих пор мурашки по коже. Как он там валялся, глаза застывшие, клюв торчит вверх, а на клюве наколота бумажка.

– Нед! – воскликнула Офелия, шлепнув по столу. – Ты была права, Даффи. Это знак любви!

На Пасху Дафна читала «Золотую ветку» и рассказала Офелии, что примитивные ритуалы ухаживания из Южных морей дожили до наших просвещенных времен. Это лишь вопрос терпения, говорила она.

Я тупо переводила взгляд с одной на другую. Периодически я совершенно не понимала своих сестер.

– Мертвая птица, жесткая, как доска, с торчащим клювом? Что это за знак такой? – поинтересовалась я.

Дафна спряталась за книгой, а Офелия слегка покраснела. Я выскользнула из-за стола и оставила их хихикать над супом.

– Миссис Мюллет, – спросила я, – вы не говорили инспектору Хьюитту, что мы никогда не видели бекасов в Англии до сентября?

– Бекасы, бекасы, бекасы! Последнее время я только и слышу об этих бекасах. Отойди в сторону, будь добра, ты стоишь там, где надо помыть.

– Почему? Почему мы не видим бекасов до сентября?

Миссис Мюллет выпрямилась, поставила щетку в ведро и вытерла мокрые руки о передник.

– Потому что они в другом месте, – торжествующе заявила она.

– Где?

– О, ты знаешь… они, как и все птицы, мигрируют. Они где-то на севере. Насколько я знаю, они могут пить чай с Санта-Клаусом.

– Что вы имеете в виду под «где-то на севере»? Шотландию?

– Шотландия! – презрительно сказала она. – О нет, дорогуша. Даже сестре моего Альфа, Маргарет, доводилось добираться до Шотландии во время каникул, а она не бекас… – Миссис Мюллет добавила: – Хотя ее муж бекас и есть.

У меня в ушах зашумело, потом щелкнуло.

– А Норвегия? – спросила я. – Могут бекасы проводить лето в Норвегии?

– Полагаю, что да, дорогая. Тебе надо посмотреть в книге.

Да! Разве инспектор Хьюитт не сказал доктору Дарби, что у них есть основания полагать, что незнакомец в саду приехал из Норвегии? Откуда они узнали? Сказал бы мне инспектор, если бы я спросила?

Вероятно, нет. Это дело мне придется разгадывать самостоятельно.

– Беги, детка, – сказала миссис Мюллет. – Я не могу уйти домой, пока не помою пол, а уже час дня. Пищеварение Альфа, должно быть, в ужаснейшем состоянии.

Я отошла к задней двери. Полиция и коронер уехали и забрали тело с собой, и огород теперь казался странно опустевшим. Доггера нигде не было видно, и я забралась на низкую часть стены, чтобы поразмыслить.

Действительно ли Нед оставил бекаса на крыльце в знак любви к Офелии? Она, кажется, убеждена в этом. Но если это сделал Нед, где он взял бекаса?

Две с половиной секунды спустя я схватила «Глэдис», перекинула ногу через седло и второй раз за день помчалась как ветер в деревню.

Скорость играла существенную роль. Никто в Бишоп-Лейси еще не знал о смерти незнакомца. Полиция не скажет ни одной живой душе, и я тоже.

Сплетня распространится не раньше, чем миссис Мюллет домоет пол и пойдет в деревню. Но, как только она вернется домой, новость об убийстве в Букшоу распространится, словно чума. До этого времени я должна выяснить то, что мне надо.

7

Когда я затормозила и прислонила «Глэдис» к куче бревен, Нед еще работал во дворе. Он управился с бочками из-под пива и теперь медленно выгружал сырные головки размером с мельничный жернов из припаркованного грузовика.

– Привет, Флавия, – сказал он, увидев меня и хватаясь за возможность отложить работу. – Хочешь немного сыру?

Не успела я ответить, как он вынул из кармана угрожающего вида нож и с пугающей ловкостью отрезал кусок стилтона. Потом отрезал кусок для себя и вгрызся в него, как выразилась бы Дафна, «с чавкающим смаком». Дафна собирается стать писательницей и выписывает в старую бухгалтерскую книгу фразы из романов, производящие на нее впечатление. Я обратила внимание на «чавкающий смак», когда последний раз подсматривала, что она читает.

– Была дома? – спросил Нед, бросив на меня косой застенчивый взгляд. Я видела, к чем он клонит, и кивнула.

– И как мисс Офелия? Доктор приходил?

– Да, – сказала я, – полагаю, он был сегодня утром.

Нед полностью заглотил наживку.

– Она до сих пор зеленая, да?

– Теперь скорее желтая, – ответила я. – Оттенок скорее сульфура, чем купрума.

Я выучила, что ложь, скрытая подробностями, как горькая пилюля сахаром, проходит намного легче. Но на этот раз, едва произнеся это, я поняла, что перестаралась.

– Эх, Флавия! – сказал Нед. – Ты водишь меня за нос.

Я подарила ему свою лучшую улыбку туповатой деревенщины.

– Ты меня поймал, Нед, – призналась я. – Полностью признаю свою вину.

В ответ он, словно странное зеркало, отразил мою улыбку. На миг я подумала, что он передразнивает меня, и начала сердиться. Но потом поняла, что он и правда рад, что разгадал меня. Это был мой шанс.

– Нед, – приступила я, – если бы я задала тебе ужасно личный вопрос, ты бы ответил?

Я подождала, пока до него дойдет вопрос. Общение с Недом напоминало телеграфную переписку с едва умеющим читать корреспондентом из Монголии.

– Конечно, я отвечу, – сказал он, и плутоватый блеск в его глазах намекнул мне, каким будет продолжение. – Естественно, я могу не сказать правду.

Мы хорошенько посмеялись, и я перешла к делу. Я начала с тяжелой артиллерии.

– Ты ведь без ума от Офелии, правда?

Нед облизал губы и оттянул пальцем воротник.

– Она очень хорошая девушка, отдаю ей должное.

– Но разве ты не хочешь в один прекрасный день обосноваться вместе с ней в коттедже с соломенной крышей и воспитывать выводок детишек?

К этому моменту по шее Неда поднялась краснота до самых ушей, словно ртуть по термометру. Он стал похож на птицу, надувающую глотку, чтобы привлечь самку. Я решила, что надо ему помочь.

– Просто предположим, что она хотела бы видеться с тобой, но отец не позволяет. Предположим, что тебе могла бы помочь ее младшая сестра.

Краснота начала спадать с его шеи. Я подумала, что он сейчас заплачет.

– Ты на самом деле думаешь так, Флавия?

– Честное слово, – подтвердила я.

Нед протянул свои мозолистые пальцы и пожал мне руку с неожиданной нежностью. Как будто я прикоснулась к ананасу.

– Дружеское рукопожатие, – сказал он, что бы это ни значило.

Дружеское рукопожатие? Мне что, только что продемонстрировали секретное рукопожатие какого-то сельского братства, проводящего встречи на залитых лунным светом церковных погостах и в тайных рощах? Я теперь принята в члены и должна участвовать в ужасных кровавых полуночных ритуалах в тайных местах? Интересная перспектива!

Нед ухмылялся, как череп «Веселого Роджера». Я взяла его за руку.

– Слушай, – сказала я. – Урок номер один: не подкладывай мертвых птиц на крыльцо любимой девушке. Это приличествует только мартовскому коту.

Нед непонимающе взглянул на меня.

– Я оставлял цветы один или два раза, в надежде, что она заметит, – сказал он.

Вот это новость. Должно быть, Офелия уносила букеты к себе в комнату, чтобы повздыхать над ними, до того как кто-то из домочадцев успевал заметить.

– Но мертвые птицы? Ты меня знаешь, Флавия. Я бы не стал этого делать.

Если бы я заранее поразмыслила над этим вопросом, я бы сообразила, что это так и есть. Но зато мой следующий вопрос попал точно в цель.

– А Мэри Стокер знает, что ты вздыхаешь по Офелии? – Эту фразу я услышала в каком-то американском фильме – «Встреть меня в Сент-Луисе» или «Маленькая женщина», и мне первый раз подвернулся случай ее использовать. Как Дафна, я запоминала слова, но не записывала их в бухгалтерские книги.

– Какое Мэри имеет к этому отношение? Она дочь Тулли, и больше ничего.

– Перестань, Нед, – сказала я. – Я видела тот поцелуй утром… когда проходила мимо.

– Ей нужно было утешение. И все.

– Из-за какого-то типа, который подкрался к ней сзади?

Нед вскочил на ноги.

– Черт побери! – воскликнул он. – Она не хочет, чтобы это выплыло наружу.

– Когда она перестилала простыни?

– Ты сам дьявол, Флавия де Люс! – зарычал Нед. – Уходи отсюда! Возвращайся домой!

– Скажи ей, Нед, – послышался тихий голос, я обернулась и увидела Мэри в дверях.

Она стояла, одной рукой опираясь на косяк, а второй сжимая блузку у шеи, как Тэсс д’Эрбервилль[22]. С близкого расстояния я разглядела, что у нее натруженные красные руки и явное косоглазие.

– Скажи ей, – повторила она. – Теперь тебе уже все равно, верно?

Я сразу же поняла, что она меня недолюбливает. Житейский факт – девушка сразу понимает, нравится ли она другой девушке. Фели говорит, что между мужчинами и женщинами поврежденная телефонная связь и мы никогда не знаем, кто повесил трубку. Имея дело с мальчиком, никогда нельзя понять, он стукнул тебя, потому что хотел причинить боль или шутил, но с девочками все становится ясно в первые три секунды. Между девочками происходит бесконечный молчаливый обмен сигналами, словно радиообмен между берегом и кораблями в море, и этот тайный код точек и тире сигналил, что Мэри меня терпеть не может.

– Ну же, скажи ей! – крикнула Мэри.

Нед тяжело сглотнул и открыл рот, но у него не вырвалось ни звука.

– Ты Флавия де Люс, не так ли? – обратилась она ко мне. – Одна из девиц Букшоу. – Она бросила мне эти слова, словно торт в лицо.

Я молча кивнула с таким видом, словно я неблагодарное создание из господской усадьбы, которому надо потакать. Лучше подыграть, подумала я.

– Пойдем со мной, – сказала Мэри, поманив меня жестом. – Шевелись побыстрее и сохраняй тишину.

Я проследовала за ней в темную каменную кладовую и затем по прилегающей лестнице, которая винтом поднималась на второй этаж. Наверху мы оказались в месте, которое, должно быть, когда-то служило шкафом для белья: высокий квадратный буфет, теперь заставленный полками со средствами для стирки и уборки, мылом и восками. В углу были беспорядочно свалены метлы и швабры, и кругом царил всепроникающий запах карболки.

– Тсс, – прошептала она, яростно сжимая мою руку. Приближались звуки тяжелых шагов, кто-то поднимался по тем же ступеням, что и мы только что. Мы вжались в угол, стараясь не уронить швабры.

– Это будет чертов день, сэр, когда лошадь Котсуолда возьмет чертов приз! На вашем месте я бы поставил на Морскую Звезду и наплевал на советы, которые вы получили от какого-то чертова засранца из Лондона, который не отличит скакуна от ломовой лошади.

Это был Тулли, делившийся с кем-то конфиденциальной информацией о скачках так громко, что его можно было услышать в Эпсон-Даунс. Другой голос пробормотал что-то заканчивающееся на «как-как», когда звуки их шагов стихли в переплетении обшитых панелями коридоров.

– Нет, сюда, – прошипела Мэри, потянув меня за руку. Мы скользнули за угол в узкий коридорчик. Она извлекла связку ключей из кармана и тихо открыла последнюю дверь слева. Мы вошли внутрь.

Мы очутились в комнате, которая, по видимости, не менялась с тех времен, когда королева Елизавета навестила Бишоп-Лейси в 1592 году во время одного из своих летних переездов. Мне бросились в глаза деревянный потолок, оштукатуренные стены, маленькое окошко со свинцовым стеклом, приоткрытое с целью проветривания, и широкие половицы, вздымавшиеся и опускавшиеся, словно океанская зыбь.

У одной стены стоял потрескавшийся деревянный стол, под одну из ножек которого подсунули «Справочник железных дорог» (выпуска октября 1946 года), чтобы она не шаталась. На столе были два непарных стаффордширских кувшина в розово-кремовых цветах, гребень, щетка и маленькая черная кожаная коробочка. В углу у открытого окна стоял дешевого вида пароходный кофр из прорезиненной фибры, облепленный цветными наклейками. Рядом стояло простое кресло с недостающим подлокотником. В противоположном конце комнаты располагался деревянный гардероб, выглядевший так, словно его приобрели на благотворительной распродаже подержанных вещей. И кровать.

– Это здесь, – произнесла Мэри. Она заперла дверь на ключ, и я первый раз повернулась к ней, чтобы получше рассмотреть ее. В грязно-сером свете из покрытого копотью окна она казалась старше, чем та девушка с натруженными руками, которую я только что видела при ярком свете дня во дворе.

– Полагаю, ты никогда не была в такой маленькой комнате, не так ли? – презрительно сказала она. – Вы там, из Букшоу, редко посещаете бедлам, да? Посмотри на психов – посмотри, как мы живем в наших каморках. Кинь нам печенье.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – ответила я.

Мэри повернула лицо ко мне, и я ощутила на себе пронзительность ее взгляда.

– Эта твоя сестрица – Офелия – прислала тебя с письмом для Неда, и не говори мне, что нет. Она воображает, что я неряха, но это не так.

В этот самый миг я пришла к выводу, что мне нравится Мэри, пусть она даже недолюбливает меня. Человек, знающий слово «неряха», стоит того, чтобы попытаться сделать его своим другом.

– Послушай, – заявила я, – никакого письма нет. То, что я сказала Неду, – просто прикрытие. Ты должна помочь мне, Мэри, я знаю, что ты это сделаешь. В Букшоу произошло убийство…

Вот! Я произнесла это!

– … и никто еще не знает об этом, кроме тебя и меня – ну и убийцы, естественно.