К обезлюдевшему этому поселку меня влекла, как говорится, неведомая сила. Я любил заходить в его пустые дома. В каждом из них оставались свидетельства довоенной, мирной жизни, не выметенные вьюгами прошедшей зимы и ни на что не пригодившиеся многим и многим заглядывавшим сюда. Почти в каждом пустом домике валялись на полу покоробленные детские книжки. То и дело на глаза попадались обломки игрушек, резиновые куклы-пищалки, белые чернильницы-"непроливайки". Везде можно было видеть вороха разноцветных лоскутов - обрывки старых платьев, штанов, трикотажного белья. Тут и там блестели на полу черепки разбитой посуды...
      Каждый раз мое воображение рисовало простенькую обстановку, которая служила здесь людям. Круглый стол, накрытый полотняной скатертью - желтой, зеленой или розовой, но обязательно в большую клетку. Несколько рыжих стульев с прямыми, чуть накрененными назад спинками. Такого же цвета буфет, во всех дверцах которого торчит по ключу. На полочках за полосками простого зеленого стекла видны в буфете белые чашки, фарфоровые кружки, украшенные большими цветами, граненые рюмки. На стене, напротив стола, ходики. Однажды я нашел крашенную в зеленый цвет и отлитую в форме еловой шишки гирьку. В одном из углов комнаты виделся мне детский уголок с игрушками, кроваткой, с неизбежным низкорослым стульчиком с круглой дырой посередине. А на маленьком столике между буфетом и окном стоял, надо думать, патефон. Рядом с ним лежала стопка пластинок. Я даже знал, какие именно. Не так уж много пластинок и было в обороте...
      Незатейливый, скромный этот быт казался теперь верхом уюта и благополучия. Шутка сказать, жить без войны! Понять, какое это счастье, можно было только теперь, когда оно кончилось... Здесь, в этих домиках, среди лоскутков и обломков вчерашнего дня, по-особому остро накатывалось на меня смешанное чувство тоски и радости. Тоски по ушедшему времени и радости по поводу хотя бы такой с ним встречи. За этим чувством, одновременно горьким и сладостным, для того, чтобы еще раз пережить его, я и захаживал в бывший поселок...
      Как-то раз в одном из отдаленных от шоссе домиков увидел я на полу ящик знакомой формы, оклеенный красным дерматином, - патефон. Внутри его на своем месте оказалась ручка для завода пружины, а в специальном кармане под верхней крышкой лежали три пластинки. Само собой понятно, патефон не работал: у него была сломана пружина.
      Я решил на всякий случай прихватить патефон с собой. Как выяснилось позже, я поступил исключительно правильно. Этому патефону суждено было сыграть весьма важную роль в нашей жизни.
      Через два дня наш артиллерист, лейтенант Привалов, принес из артиллерийских мастерских отремонтированный патефон. Каким-то образом там сумели склепать пружину.
      С большим волнением ждали мы семнадцати часов, когда, во время отдыха, можно будет послушать хорошо всем знакомые пластинки. На одной из них были две арии из "Сильвы", на другой - "Саратовские переборы" и "Барыня", а на третьей - песня из кинофильма "Человек с ружьем" - "Тучи над городом встали" в исполнении Марка Бернеса. Что было на обороте этой пластинки, я уже не помню. До него тогда дело не дошло.
      Когда после обеда все возвратились в нашу комнату, лейтенант Привалов стал медленно и торжественно крутить ручку патефона. В мастерских его специально проинструктировали, как это надо делать, чтобы склепанная пружина снова не лопнула. По общему согласию сначала прослушали "Саратовские переборы", потом поставили "Барыню". Младший лейтенант Фекляшин пустился в пляс между столом и койками. Это было очень смешно. Фекляшин был необычайно высок ростом и несуразен в движениях. Если бы тогда уже было в обиходе слово "акселерат", к нему бы оно относилось с абсолютной точностью. Мы весело смеялись, глядя на его коленца. Потом мы еще раз прослушали арию Сильвы. И вдруг, когда она уже кончилась, раздались тяжелые удары кулаком в закрытую смежную дверь. Три-четыре удара сотрясли ее. Означать они могли только одно - требование прекратить музыку и шум.
      - Чего ему не гуляется по такой погоде? - с досадой сказал Фекляшин, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба.
      - Спать, наверное, лег, - пояснил Привалов.
      - А нам что, тоже спать ложиться? - буркнул Михеев.
      - Братцы, - сказал лейтенант Зотов, - почему мы обязаны догадываться, что означает этот стук в дверь? Предположим, что никто из нас никогда не жил в коммунальной квартире!
      - Предлагаю стук в дверь считать аплодисментами! - предложил я. Все рассмеялись.
      - Давайте, хотя бы последнюю пластинку прокрутим, - сказал Зотов. Больно уж на ней песня хорошая. А если Вахмитоненко хочет нам запретить музыку слушать, пусть сюда придет и скажет человеческим языком: так, мол, и так.
      - Верно, - подтвердил Привалов. - В уставе не сказано, что нижестоящий обязан подчиняться стуку вышестоящего.
      С этими словами он вновь завел пружину. Диск пришел в движение, послышалось шипение, очень громко и четко прозвучало слово "тучи". В этом месте бороздка на пластинке была испорчена, и, как бывает в таких случаях, слово "тучи" стало бесконечно повторяться.
      "Тучи - тучи - тучи - тучи - тучи - тучи..." - завопил патефон. Мы снова расхохотались... Тут дверь из коридора распахнулась и к нам влетел Вахмитоненко.
      - Прекратить сейчас же! - закричал он, весь налившись кровью. - Вы где находитесь?! За такое дело я вас всех!..
      Договорить он не успел. За его спиной показалась фигура начальника штаба полковника Иванова.
      - В чем дело, товарищ майор? Что случилось? - спросил он.
      Мы все, и, конечно, Вахмитоненко тоже, встали по стойке "смирно".
      - Вольно! - сказал полковник.
      - Товарищ начальник штаба, - взволнованно заговорил Вахмитоненко. Безобразничают товарищи! Командиры называется! Совершенно забыли, где они находятся. Противник рядом, а они чем тут занимаются?! Патефон заводят! Пляшут, понимаете ли! Я потребовал, чтобы они немедленно прекратили. Считаю, что за такое поведение наказать надо.
      - А по-моему, вы не правы, товарищ майор, - сказал начальник штаба. Сейчас время отдыха. Хороший отдых необходим для работы. И музыка - дело хорошее. Я ведь не случайно сюда поднялся. Услышал с улицы - патефон играет, дай, думаю, зайду послушаю... А что касается противника, так это слишком жирно для него будет, если он нас заставит носы повесить и перестать веселиться. Пусть крутят свою машину на здоровье... В рабочие часы - дело другое... А пока отдыхайте, товарищи, отдыхайте.
      Полковник ушел. Не сказав ни слова, ушел в свою комнату и Вахмитоненко.
      - Один - ноль, - заметил Зотов.
      - Теперь он у нас запоет! - потирая руки, сказал Привалов.
      Мы выбежали во двор и до самого конца перерыва возбужденно обсуждали происшедшее во всех деталях.
      На другой день, ровно в семнадцать тридцать, мы все, как один, поднялись в нашу комнату и расселись по койкам. Привалов накрутил пружину. Спрашивать, что играть, не надо было.
      "Тучи - тучи - тучи - тучи..." - орал патефон. Мы весело ржали. Чем дольше продолжалось бессмысленное повторение одного и того же слова, тем веселее нам было. Каждый, давясь от смеха, поминал Вахмитоненко.
      - Ох, и ворочается же он сейчас на своей раскладушке!
      - Ох, и катается!
      - Зубами скрипит, наверное!
      - Подушкой закрылся! - так и сыпались предположения.
      - А ведь не выдержит, прибежит!
      - Не прибежит! Полковник разрешил играть на патефоне, - значит, все, закон! - уверенно заявил Фекляшин.
      - А он скажет: "Вам позволено музыку слушать, а не одно и то же слово без конца повторять", - усомнился я.
      - Что ж, тогда ему придется нас просить ставить другие пластинки, заключил Зотов. - Вот и прекрасно будет.
      - А мы ему тогда скажем: "Раздобудьте, пожалуйста, товарищ майор, побольше хороших пластинок", - размечтался Привалов.
      На другой день повторилось то же самое. "Тучи-тучи" звучали часа полтора.
      Конечно, если бы Вахмитоненко зашел к нам и по-человечески попросил не мешать ему отдыхать в часы перерыва, мы уважили бы его просьбу. Но он к нам не зашел.
      На третий день мы снова завели "тучи-тучи" и гоняли их минут двадцать. Правда, прежнего веселья уже не было. Наверное, назавтра мы бы и сами перестали развлекаться таким нелепым образом. А может быть, и не назавтра, а даже через несколько минут. Однако нашей забаве суждено было прекратиться раньше, чем мы успели проявить свою добрую волю. Патефон на полную мощность еще вопил "тучи-тучи", когда случилось то, что в конце концов должно было случиться: Вахмитоненко не выдержал.
      Он вбежал в нашу комнату. На нем не было ремня, не было сапог. Волосы его были растрепаны, глаза широко раскрыты. Он, видимо, только что вскочил с койки, после того как тщетно пытался заснуть.
      Вахмитоненко воздел к потолку кулаки, открыл рот... и тут раздался громовой удар страшной силы. Здание вздрогнуло. Закрытая дверь в стене распахнулась, одна ее половинка слетела с петель. Фекляшин растянулся на полу. Привалов упал на патефон. Я присел. Кто-то успел закатиться под койку. Зотов прижался к ножке стола. Михеев бросился лицом вниз на койку и закрыл уши ладонями. Вахмитоненко так и осел в проеме двери с раскрытым ртом и поднятыми руками...
      Тот, кому не довелось самому видеть близкий разрыв снаряда, тем не менее, с помощью кино и даже описания, может себе представить и ослепительную вспышку, и мощный выброс земли, и неудержимый разлет обломков... Другое дело - звук близкого разрыва. Передать его никакими средствами невозможно. Потому что это не только звук. Сила звучания воспринимается здесь как звучание силы. Силы, несоизмеримой с возможностями человека противостоять ей, уцелеть, сохраниться, остаться... Воспринимается звук разрыва не одним только слухом, но и всем существом человека, каждой клеткой его тела, каждой точкой его сознания, всего его "я". И все это "я" на мгновение сжимается, ощущает себя вдруг бесконечно малым и беззащитным. На войне было немало смелых, "обстрелянных" людей, которые не "кланялись" пуле. Снаряду и бомбе не "кланялись" только те, кто не успел этого сделать, кто был сражен до того, как смог что-либо увидеть или услышать...
      Прошло несколько мгновений. Был слышен стук падающих на землю тяжелых обломков. Мы постепенно поднялись, выпрямились. Вахмитоненко, бледный, как голый череп, медленно опустил руки. Потом мы все молча вышли в коридор.
      Шальной снаряд угодил в наше здание. Торец дома был срезан воздушной волной по самую нашу стену. Ни комнаты Вахмитоненко, ни его стола, ни его кресла, ни его койки не было и в помине. На месте, где находилось окно, покачивалась на двух тонких трубах голубая батарея парового отопления. Зацепившаяся портянка развевалась на ней серым вымпелом...
      Первым нарушил молчание лейтенант Зотов.
      - Что ж, товарищ майор, раз такое дело, добывайте себе раскладушку и поселяйтесь у нас. Место найдется.
      - Найдем, найдем место, товарищ майор! Переселяйтесь, - раздались голоса.
      - Нет, нет, спасибо... То есть большое вам спасибо... Я вас... Я вам буду мешать... Я уж где-нибудь пристроюсь...
      Подселился Вахмитоненко к группе старших штабных командиров, размещавшихся в красном уголке мясокомбината. К нам в течение всего следующего дня он не заходил. Никто бы теперь не помешал нам развлечься во время работы доброй шуткой. Но в этот день мы не шутили. Сидели серьезные и молча работали. После обеда почти все вернулись в комнату. Без особого интереса послушали патефон... Вдруг с лестницы послышался топот. В дверях показался запыхавшийся Зотов.
      - Братцы! - закричал он с порога. - За мной! Скорее! Только тихо! Тихо!
      Мы спустились на улицу и подошли вслед за Зотовым к другому концу дома.
      В красном уголке, спиной к раскрытому окну, сидел майор Вахмитоненко. Он сидел возле дребезжащего, вконец расстроенного пианино и упорно пытался подобрать одним пальцем знакомую мелодию - "Тучи над городом встали...".
      РОКОВАЯ ОШИБКА
      Как-то раз - дело было летом 1942 года - дали нам на завтрак в офицерской столовой укрепрайона овсяную кашу. Овес был неободранным, поэтому острые шелушки и "усики" обдирали горло. Кто-то свою порцию съел, кто-то, отпробовав каши, отодвинул тарелку и пошел за чаем к пузатому чайнику, стоявшему на столике у входа.
      На обед нам дали суп из того же овса, на второе - овсяные котлеты, а на ужин - из такого же овса пудинг.
      На другое утро овсяный пудинг был приготовлен на завтрак. На обед нам сварили суп с овсяными фрикадельками, на второе дали овсяную кашу, на ужин - овсяные котлеты.
      На третий день, направляясь в столовую, офицеры спрашивали друг друга: "Неужели опять овсом угощать будут?!" Оказалось, что день опять начинался с овса. Последним в тот день в столовую пришел капитан - начхим укрепрайона. Войдя в дверь, он, вместо того чтобы с нами поздороваться, громко заржал. Все рассмеялись.
      Вообще-то, на нашем Ленинградском фронте насчет еды привередничать не привыкли. Слишком памятна была первая блокадная зима, когда и на фронте паек был куда как скуден. Сухарей и то не хватало. Но ведь тогда, зимой, по ледовой Дороге жизни подвезли немало продовольствия для осажденных ленинградцев. А весной и летом продукты стали регулярно доставлять по Ладоге на баржах и кораблях. Паек, положенный бойцам и офицерам, выдавали по полной норме, как на Большой земле. А тут вдруг один овес... Мы не могли понять: в чем же дело?
      Тем более что некоторые наши офицеры побывали у соседей - у пехотинцев, танкистов, артиллеристов - и убедились, что везде кормят хорошо. Да и в наших же собственных артиллерийско-пулеметных батальонах, или, как их называли, артпульбатах, на полевых кухнях варили мясные супы с разными крупами, делали на второе котлеты с макаронами, а то и гуляш. И каши были хорошие - пшенная, манная, иногда гречневая, да и та же овсянка, но вполне съедобная. А на нашу кухню, как объяснил нам повар, ничего, кроме овса, не завезли. Кончилось все это тем, что группа офицеров отправилась к полковнику - коменданту укрепрайона - с жалобой на нашу интендантскую службу.
      Выслушав их, полковник вызвал к себе начальника интендантской службы. Тот прибежал, вытянулся у двери и, увидев офицеров штаба, начал давать объяснения, не дожидаясь вопросов полковника.
      - Разрешите доложить, товарищ полковник, - заговорил он, явно нервничая. - Действительно нехорошо получилось. Одним неободранным овсом приходится комсостав кормить... Но разрешите доложить, придется им до конца месяца этим овсом довольствоваться.
      Видя недоумение полковника и наши вытянувшиеся лица, интендант разъяснил:
      - Ошибка вышла. В накладной, отправленной на продсклад, писарь вместо "комсостав" написал "консостав". Вот один овес и выдали...
      Полковник, само собой, вмешался в эту историю, поговорил с кем следовало, и овес нам заменили другими продуктами. Но целую неделю мы на этой пище все же промучились.
      Вот какая история вышла из-за одной грамматической ошибки!
      "СЕКРЕТ ПОЛИТШИНЕЛИ"
      Новый замполит появился через два дня после ухода прежнего. Днем, перед самым обедом, командир роты построил свободных от боевого наряда бойцов возле полевой кухни, под прикрытием развалин большого кирпичного здания. Как-то неопределенно кивнув на стоящего рядом с ним офицера, он сказал:
      - Товарищи бойцы. В роту назначен замполитом старший лейтенант Шнитов.
      Слова эти капитан Зуев произнес сухо, с мрачным выражением на лице. То ли он не сумел, то ли не хотел скрыть свое неприязненное отношение к прибывшему. Недовольство командира роты, а точнее, его разочарование нетрудно было понять. Рядом с ним, подтянутым молодым офицером в белом полушубке, перекрещенном ремнями, в такой же белой, словно пуховой, шапке, в аккуратных, коротко закатанных валенках, в которых исчезали красные кантики темно-синих бриджей, стояла фигура совершенно иного вида.
      Новый замполит, человек лет сорока с гаком, походил скорее на вахтера заводской проходной, донашивавшего старую военную форму, чем на боевого фронтовика. Такому впечатлению не мешали лежавшие на его плечах сгорбившиеся зеленые погоны старшего лейтенанта. Они выглядели на нем, в полном смысле этих слов, как с чужого плеча.
      Вся одежда старшего лейтенанта была второго срока: и серая солдатская шапка, и короткая шинель, из-под которой виднелись желто-зеленые стеганые штаны, и валенки на двойной, а значит, уже дважды подшитой подошве. На рукавах его шинели, над обшлагами, красовались матерчатые красные звезды, которые к тому времени политработники, как правило, уже не носили. Старший лейтенант Шнитов приветливо и простодушно улыбался.
      - Знакомьтесь с ротой, товарищ старший лейтенант, - все так же сухо проговорил капитан Зуев.
      Быстрым движением подбросив к шапке ладонь, он повернулся и пошел к своей землянке. Замполит Шнитов тоже взмахнул рукой, но с опозданием. Вместо ответа на приветствие у него получился прощальный жест вдогонку уходящему. Неуклюжий этот взмах вызвал в строю откровенный смех. Командир роты резко обернулся. Он хотел возвратиться и сделать солдатам внушение, но не успел.
      - Расходись, ребята, - обедать пора, - сказал старший лейтенант. Строй тут же рассыпался. Капитан Зуев пожал плечами и пошел дальше.
      Вскоре на заснеженной полянке возле полевой кухни бойцы с котелками в руках уселись в круг кто на чем - на пустых ящиках из-под снарядов, на поленьях, а кто и прямо на снег. В середине на толстой чурке восседал старший лейтенант Шнитов. Усердно выгребая щи из котелка, он рассказывал, как получил свое назначение.
      - Между прочим, я в вашу роту случайно попал. Собирались к вам совершенно другого товарища направить...
      - А мы так и думали! - выкрикнул сержант Кирюк. В голосе его явно звучала ирония. - Построже кого-нибудь!
      - Который знает, где раки зимуют! - раздались голоса.
      - Вроде Ивана Грозного! - подытожил ефрейтор Нонин. До войны он учился на историческом факультете и по всякому поводу приплетал к разговору исторические события или имена. Его слова вызвали дружный взрыв смеха. Засмеялся и старший лейтенант Шнитов.
      - Именно такого товарища к вам и собирались прислать. Потом уж так вышло, что меня направили.
      - Як же таке могло получиться? - с недоверием, словно ожидая подвоха, спросил дюжий Охрименко. - Це дило треба розжуваты.
      Недоумение, вызванное появлением этого улыбчивого замполита, было совсем не случайным. Для того чтобы стали понятны его причины, надо рассказать о событиях, предшествующих этому назначению.
      Дивизия, в которую входила рота, занимала оборону левее Пулковских высот. Перед участком ее обороны лежало широкое, заснеженное поле, перегороженное рядами кольев с колючей проволокой. "Колючка" тянулась и вправо и влево насколько хватало глаз. На другом краю поля, зарывшись в землю, сидели немцы. Зимние дни мало чем отличались один от другого. И рота, о которой идет речь, ничем не выделялась ни в полку, ни в дивизии. Держала оборону, отбивала атаки... Но вот, с начала зимы сорок третьего года, рота попала в полосу невезения. Такое на фронте случалось с некоторыми подразделениями. Произойдет какое-нибудь ЧП, пусть даже незначительное, - и пойдут, и пойдут неприятности одна за другой.
      Началось с того, что во время хождения 1-го стрелкового взвода лейтенанта Зипунова в городскую баню боец Ямкин самовольно отправился навестить свою семью, жившую неподалеку. Боец был наказан. Случай этот попал в дивизионную газету. На роту легло пятно.
      Вскоре после этого ефрейтор Нонин, посланный на краткосрочные стрелково-пулеметные курсы в дивизию, был в тот же день отчислен и отправлен обратно в роту. На встрече курсантов с начальником политотдела он вступил с полковником в пререкания из-за даты Ледового побоища, устроенного Александром Невским ливонским рыцарям. Начал ломать копья из-за сущего пустяка - из-за каких-то двух лет исторической хронологии.
      Если бы на этих мелочах и остановилась вереница неприятностей, посыпавшихся на 2-ю роту, не о чем было бы и говорить! К сожалению, все это были только "цветочки". Потом грянула настоящая беда.
      Четыре бойца из 2-го взвода, несмотря на неоднократные разъяснения начхима дивизии, врачей и непосредственных командиров, выпили жидкость из коробок своих противогазов. Думали, если пропустят ее через фильтр - марлю с ватой, - вся вредность отфильтруется... Но не тут-то было. Троих с трудом откачали в медсанбате дивизии. Четвертый ослеп.
      Случай этот попал в приказ по фронту. Там говорилось, что данный факт является прямым результатом ослабления в роте политико-воспитательной работы.
      Замполит, лейтенант Степанов, был подавлен случившимся. Он знал, что серьезные неприятности последуют в первую очередь для него. Спрашивать с командира роты было еще рано. Капитан Зуев был человек новый. К тому же перед самым назначением сюда он был награжден орденом Отечественной войны I степени за умелое командование ротой в другом полку дивизии.
      Беда, как известно, не ходит в одиночку. На другой день после ознакомления командного состава полка с грозным приказом фронта - снова ЧП. Возвращавшаяся из тыла противника дивизионная разведка обнаружила в боевом охранении роты спящего часового. Замполит Степанов, и без того находившийся в смятенном состоянии духа, растерялся окончательно. Он не нашел ничего лучшего, как умолчать в политдонесении об этом факте. Тем самым он усугубил свое положение. В политотделе дивизии было принято решение отстранить его от должности со всеми вытекающими отсюда последствиями. Бойцы роты тотчас узнали об этом по "солдатскому телефону".
      В окопах, в землянках, возле полевой кухни пошли разговоры. Жалели старшего лейтенанта Степанова. Не вредный, мол, был человек, грамотный. Интересно разъяснял международную политику и о положении на фронтах хорошо рассказывал.
      Замполита, который должен был прийти на смену прежнему, заранее невзлюбили. Само собой разумелось, что пришлют такого, который себя где-то уже зарекомендовал в умении "довернуть гайку".
      Так, собственно, и должно было произойти.
      После снятия замполита Степанова начальник политотдела, полковник Хворостин, собрал своих политработников, в том числе прибывших из политрезерва фронта после излечения в госпиталях. Рассказав о подразделении, в котором произошло подряд несколько ЧП, полковник заключил:
      - "Трудная" рота. Политотдел должен направить туда крепкого политработника. Такого, который сумеет помочь командованию навести в роте образцовый порядок. Есть ли среди присутствующих товарищи, которые хотели бы добровольно пойти туда замполитом?
      Воцарилось молчание. Полковник Хворостин подождал с минуту, обводя собравшихся взглядом.
      - Ну, что ж, - начал он. - Если нет...
      Тут решительно поднялся офицер - высокий, худощавый, с тонким, как нож, носом.
      - Старший лейтенант Щербачев, - сказал он. - Прошу меня назначить к этим архаровцам. Надо будет - рука не дрогнет! Возьму в ежовые. И в бараний скручу. Опыт работы с "трудными" у меня имеется.
      Не успел он окончить, как со своего стула поднялся немолодой старший лейтенант - из тех, что прибыли из резерва фронта. До этой минуты он спокойно клевал носом.
      - Старший лейтенант Шнитов, - доложил он. - Я тоже выражаю согласие пойти замполитом в ту роту.
      Перед собравшимися, которые сидели в несколько рядов и вокруг стен в большой светлой комнате, стояли теперь два совсем разных человека. Один худощавый, насупленный. Другой - полноватый, улыбающийся. Этот контраст вызвал у присутствующих улыбку. Заулыбался и полковник Хворостин, стоявший у стола. Не улыбался только старший лейтенант Щербачев. С нескрываемым презрением посмотрел он на своего конкурента. "Откуда ты такой выискался?" - выражал его взгляд.
      - Какие у вас основания думать, что вы справитесь с такой трудной задачей? - спросил полковник старшего лейтенанта Шнитова.
      - Оснований у меня не так много, как у товарища Щербачева, - ответил тот. - В ежовые рукавицы брать не умею. В бараньи рога скручивать тем более не способен. И образование у меня не бог весть какое - четыре класса школы, да вот курсы политруков прошел на Ленинградском фронте. - Заметив, что его слушают внимательно, Шнитов добавил: - Учиться много не пришлось. Работал на заводе. Самообразованием, правда, занимаюсь постоянно.
      С мест послышались вопросы:
      - С какого года в партии? Где вступали?
      - С двадцатого. На Южном фронте.
      - А как вы собираетесь добиться авторитета у личного состава, спросил полковник Хворостин, - если у вас нет ни строгости, ни образования?
      Старший лейтенант Шнитов пожал плечами, что должно было означать: "Ясно как..."
      - Исключительно только правдивым словом и хорошим к людям отношением. Больше у меня в запасе ничего нет. Признаюсь открыто.
      При этих словах старший лейтенант Щербачев презрительно хмыкнул. По рядам прошел сдержанный шумок.
      Полковник Хворостин посмотрел на стоявших в разных концах помещения кандидатов на должность замполита "трудной" роты, помолчал, а потом сказал:
      - Все свободны, товарищи. Надо подумать.
      Через день приказ о назначении в "трудную" роту был вручен старшему лейтенанту Шнитову.
      * * *
      Рассказав бойцам об обстоятельствах своего назначения, старший лейтенант Шнитов подчеркнул, что он, вообще-то, и не собирался проситься в роту.
      - Хотелось, учитывая и возраст, и ранение недавнее, при политотделе остаться инструктором... К бумагам поближе.
      Эти слова вызвали веселое оживление и возгласы понимания:
      - В писарчуках отсидеться!
      - Меня бы туда!
      - Покантоваться в тылу захотелось, товарищ замполит?!
      - Имел такую цель, - согласился тот. - Пока разговор о вашей роте шел, я даже в сон склонился.
      Это признание снова вызвало оживление и смех.
      - А когда тот старший лейтенант высунулся, я подумал: "Надо тех ребят выручать!" Хоть я вас еще и не знал, но все равно, думаю, люди-то, наверное, хорошие. Мало ли каких ЧП не бывает?! Так ведь война - все сплошное ЧП... А такой, думаю, фрукт, как этот, может ох каких дров наломать! Не успел я толком и поразмыслить, как вдруг какая-то сила, вроде пружины, меня кверху подкинула... Ну, встал я и тоже к вам попросился... Никто бы, конечно, меня бы не назначил... Но тот Щербачев, видно, напугал полковника. Уж больно злой. А других желающих не было... Значит, судьба нам с вами, ребята, теперь вместе жить...
      Солдаты слушали старшего лейтенанта Шнитова с тем интересом и вниманием, которые всегда возникают при первой встрече с новым командиром. Прекратился стук ложек о котелки. Никто не переговаривался.
      Тишина нарушалась только обычными звуками, доносившимися с передовой. Сменяя друг друга, строчили то далекие, то совсем близкие пулеметы. Изредка слышался одинокий, точно удар кнута, винтовочный выстрел. Отдаленные залпы, доносившиеся сюда чуть ли не со всех концов фронта, сливались в постоянный рокот, то набегающий, то откатывающийся вдаль.
      На эти звуки никто не обращал внимания. Они воспринимались как обычное дыхание войны, напоминавшее о том, что война жива, что она тут, совсем рядом. Словом, все это были звуки, говорящие привычным языком о привычном.
      То, что говорил старший лейтенант Шнитов, было неожиданным. Не столько по содержанию, сколько по интонации. И от слов, и от всего облика старшего лейтенанта Шнитова веяло добротой - эдакой домашней, семейной, что ли, никак не омраченной военной обстановкой.
      И все-таки старший лейтенант произвел на своих слушателей неодинаковое впечатление. Многим солдатам он сразу понравился. Однако любители твердой руки сочли его недотепой, не настоящим офицером.
      - Кто же будет такого малохольного слушать?! - ворчал сержант Кирюк, возвращаясь со своим отделением в расположение пулеметного взвода. - Он же и приказать не сумеет. А солдат, между прочим, любит, чтобы ему приказывали. Он тогда к себе уважение чувствует. А если с ним по-домашнему разговоры разговаривать, солдат такого командира пошлет про себя подальше.
      - Этого замполита, похоже, и вслух можно будет послать, - не то спрашивая, не то утверждая, отозвался ефрейтор Столбцов, сплевывая в снег окурок цигарки.
      - Но, но! Разговорчики! - одернул его сержант, забеспокоившийся, как бы подобное ЧП не случилось в действительности.
      Была и третья точка зрения. Некоторые истолковали открытость и доброту старшего лейтенанта по поговорке: мягко стелет, да жестко спать.
      - Учли, что рота наша "трудная", что поприжать нас надо с подходом, вот и прислали хитрого и опытного политработничка. Погодите, влезет он каждому из вас в печенку - вот тогда он себя покажет! - раздавались голоса...
      Именно такой разговор происходил вечером после отбоя в темноте землянки 1-го отделения стрелкового взвода. Речь на этом лежачем собрании держал ефрейтор Нонин. Сам он отнюдь не думал, что замполит Шнитов "работает под простака", а на самом деле хитер и коварен. Ему, как всегда, захотелось дать подходящую историческую справку.
      - Дело было в Ватикане, - начал он. - В веке приблизительно пятнадцатом. Помер тогдашний папа - Пий. Номера не помню. Был этот Пий очень суров с подчиненными, со своими кардиналами. Гонял их с утра до вечера. Кадила заставлял чистить до блеска. Следил, чтобы подворотнички у всех чистые были подшиты, чтобы у каждого тонзура, то есть проплешина на макушке, была чисто выбрита и бархоткой начищена. И головные уборы скуфейки-тюбетейки - правильно надеты: на четыре пальца от бровей, а не набекрень и не на глаза надвинуты...
      - Как старшина роты! - раздался озорной голос.
      - Во-во! - согласился Нонин, который сознательно уснащал свой рассказ словечками военного быта, хорошо знакомого его слушателям. - Так вот, когда этот Пий помер, кардиналы решили: "Баста! Довольно с нас дисциплинки! Изберем теперь в папы самого из нас тихого и добренького". Такой среди них как раз имелся. Некий Сикст. Спокойный кардинал. Мухи кадилом не зашибет, слова поперек никому не скажет... Собрались кардиналы после поминок по Пию на свой конклав...
      - На шо? - спросил Охрименко.
      - На закрытое собрание. Конклав называется. Запирали их нижестоящие попы снаружи в отдельном доме, чтобы они во время выборов ни с кем не имели никакого общения.