- А ничего, - спокойно отозвался Доценко. - Я соби враз другую ложку раздобуду. - С этими словами он пошел к двери.
      Я принялся, давясь и обжигаясь, уплетать кашу. Было боязно, как бы Будяков не отнял у меня котелок, если каша помешает мне внятно отвечать на его вопросы. К счастью, он умиротворенно готовился к записи протокола: проверил, есть ли чернила в белой "непроливайке", попробовал, как пишет перо... Я тем временем рассматривал его лицо. Было оно худое и длинное. Подбородок выдавался вперед острым клином. Над узким, несколько скошенным назад лбом вились мелким барашком светлые волосы. Лицо как лицо. Обычное, ничем не примечательное.
      - Ну что ж, пообедали, а теперь будем работать, - сказал Будяков, закончив свои приготовления. И он начал задавать мне вопросы.
      Его интересовали самые неожиданные подробности. Он спросил о том, что именно мама сказала мне на прощание. Услыхав, что она преподает немецкий в институте, он стал интересоваться, не немка ли она из Германии, из Прибалтики или на худой конец из Поволжья. А если нет, то каким образом она может в совершенстве знать немецкий?
      С моих слов он установил, что мы с Андреем сами, без чьего-либо приказа, отказались от попытки пройти в Стрельну.
      Самое пристальное внимание Будякова привлек мой разговор по немецкому телефону с капитаном Хольцманом.
      - С этого бы и начал, - сказал он мрачно, досадуя теперь о времени, потраченном на другие разговоры. - Дело, выходит, серьезное. Ты, как я и думал, не простой дезертир...
      - Я вообще не дезертир.
      - Я и говорю - не дезертир ты. Не сто девяносто третья, а пятьдесят восьмая, один "б", то есть изменник Родины.
      - Никакой я вам не один "б", и не сто девяносто третья тоже!
      - А кто же ты?
      - Я доброволец. Защищаю Ленинград...
      - Скажи пожалуйста. Он - защитник Ленинграда! Без него мы Ленинград не защитим! Без трусов и предателей только и можно остановить наши войска на рубеже обороны, а значит, остановить немцев. А пока такие защитнички имеются, мы так и будем драпать да в окружения попадать. Отвечай на вопрос: распоряжения немецкого офицера выполнял?
      - Да какие же это распоряжения?
      - Он велел наблюдать и доложить обстановку?
      - Велел.
      - Выполнил его приказ?
      - Якобы выполнил. На самом же деле его дезинформировал.
      - Как выполнил - это другой вопрос. Факт, что выполнил... Вот оно как обернулось... А ты говоришь - зря тебя задержали. Нет, парень, зря никого не задерживают. Ну, сам скажи, много ли таких случаев, чтобы наши военнослужащие вступали в связь по телефону с немецким командованием?.. Это же на весь советско-германский фронт, от Белого до Черного моря, единственный факт. Здорово я тебя расколол!
      - Я сам все рассказал.
      - Сам бы ты ничего не рассказал. Важно правильно вопросы ставить. Тут искусство требуется... Ладно. Давай-ка все это запишем.
      Будяков обмакнул перо в белую чернильницу-"непроливайку".
      - Пишите точно, как я говорил.
      - Само собой. Как закон требует. Все дословно.
      Он начал писать, изредка обращаясь ко мне за уточнениями.
      В комнате горела коптилка, тихо поскрипывало перо, что-то бубнил себе под нос Будяков. Когда разрывы снарядов слышались близко, он отрывался от протокола и вслушивался.
      - Такая война идет, немцы к Ленинграду рвутся, - сказал он во время одного из таких перерывов, - а тут сиди и разбирайся со всякими.
      - Зачем же вы тут сидите, - отозвался я. - Шли бы под Урицк или под Пулково. И я бы с вами пошел. Больше было бы пользы для Ленинграда.
      - Подлец ты, подлец... - Будяков покачал головой. - Я из-за тебя здесь сижу, и ты же меня этим попрекаешь! Не всем выпало счастье в прямом бою грудью встречать врага, Враг ведь хитер и коварен. Из попавших в плен и из гражданских он вербует и засылает к нам шпионов и диверсантов, агитаторов и ракетчиков. Всех их надо выловить и обезвредить. А сколько среди миллионов честных воинов попадается трусов, которые драпают сами и разлагают своим бегством других! Сколько дезертиров, сколько членовредителей, а?
      - Не так уж много.
      - Верно. А почему не так много? Потому что на пути таких, как ты, встают такие, как я. Без этого трусов и предателей развелось бы больше. А это опасно для войск. Это смертельно опасно, особенно когда враг у ворот. Вот подумай над этим, подумай!
      Будяков снова стал писать, а я никак не мог понять, что же все-таки получается. Все, что сказал Будяков, верно, абсолютно верно. Дезертиров надо вылавливать и наказывать. Трусов, предателей, диверсантов, шпионов надо ловить и обезвреживать. Кто же с этим не согласен?! Выходит, он, Будяков, глашатай истины, ее представитель. Но почему его истина становится ложью, как только она касается меня лично? А может быть, я действительно преступник - дезертир, предатель Родины - и просто не понимаю этого?
      Тут я вспомнил вопрос, заданный мне на экзамене по философии. Было это давно, в июне.
      Я вытянул билет "Учение об истине" и четко отбарабанил необходимые формулировки. Получил "отлично". Но только теперь, в эти странные и страшные минуты, слова, которые я тогда так бойко отчеканил, наполнились для меня жизненным смыслом. "Нет истины вообще, - говорил я тогда. Истина всегда конкретна". Для подтверждения этой мысли я привел записанный на лекции тезис знаменитого хирурга Пирогова: "Нет болезней, есть больные". Я разливался соловьем, развивая этот тезис с высоты слышанных от мамы разговоров о чьих-то недугах: "Предположим, два человека ослабли, перенеся воспаление легких. Им, как и полагается, прописывают глюкозу. Но! Один из больных выздоравливает, а другой умирает: он страдал хроническим диабетом и глюкоза, столь полезная при болезни легких вообще, этого конкретного пациента убила". Экзаменатор сказал, что я по-настоящему проник в суть вопроса... Нет, по-настоящему в суть вопроса я проник только сейчас. И для меня вдруг будто молнией осветилось мое положение. До этой минуты все, что говорили лейтенант с косыми баками, и майор, и лейтенант Будяков, воспринималось мною как нечто случайное и в силу этого неопасное, легко отразимое. Теперь я понял, что все они, в общем, правы.
      Чем была рядом с их большой правдой моя такая частная, такая маленькая правота? Пустяком, не имеющим значения.
      Ведь и задержали нас не случайно. Мы и в самом деле направлялись в тыл, несли в плащ-палатке кучу трофейного оружия. Вид у меня был явно странный: красноармейская каска, ранец, гражданская тужурка, гражданский костюм, полуботинки... Конечно, все это, вместе взятое, наводило на подозрения. Да и рассказ мой, конечно же, был необычен. Я ведь сам подумал там, возле трубы: рассказать кому-нибудь про наш бой и разговор с немцами по телефону - не поверят. Вот и не верят...
      Будяков придвинул ко мне листы протокола.
      - Прочтешь - в конце напишешь: "Протокол с моих слов записан правильно и мною прочитан". И подпись поставишь.
      Протокол действительно был написан с моих слов. Никаких обстоятельств Будяков от себя не выдумал. Тем не менее смысл написанного Будяковым определялся предвзятым убеждением, что мы с Андреем трусы, дезертиры и изменники. Созданию именно этого впечатления способствовали и сами вопросы Будякова, и какой-то особенный стиль изложения:
      "Вопрос. Кто провожал вас в дорогу дома и что вам заявили на прощание?
      Ответ. Меня провожала мать. На прощание она мне заявила: "Береги себя, сынок".
      Вопрос. Старались ли вы следовать подобным указаниям, полученным от матери непосредственно перед отправкой на фронт?
      Ответ. Да, старался.
      Вопрос. Что именно предпринималось вами лично, а также по наущению задержанного вместе с вами Шведова в целях самосохранения?.."
      Фигурировал и такой вопрос: "Не был ли Шведов во время его разведки в сторону Стрельны захвачен немцами и завербован для проведения подрывных действий против Красной Армии?"
      Поскольку я в разведку вместе с Андреем не ходил, мой ответ был записан так: "О факте вербовки Шведова немецкой разведкой мне ничего не известно".
      Мой разговор с вражеским артиллеристом излагался таким образом:
      "Вопрос. С какой целью вы сняли трубку с немецко-фашистского аппарата и вступили в связь с немецким командованием?
      Ответ. На этот вопрос дать определенный ответ не могу.
      Вопрос. Ваше молчание свидетельствует о том, что вы вступили в переговоры с немецким офицером с изменническими намерениями в отношении Красной Армии. Отвечайте: так это или нет?
      Ответ. Этого я не подтверждаю.
      Вопрос. Чем вы можете доказать, что у вас не было таких намерений?
      Ответ. Тем, что я снабдил немцев дезинформацией, что привело к налету их артиллерии на пустое место.
      Вопрос. Вам понятно, что проверить это ваше утверждение в настоящий момент не представляется возможным?
      Ответ. Это мне понятно.
      Вопрос. Не потому ли вы даете следствию неправдоподобные показания в расчете на невозможность их проверить?
      Ответ. Я лично считаю свои показания правдивыми".
      Заканчивался протокол вполне четко и ясно:
      "Вопрос. Признаете ли вы себя виновным в том, что, имея предписание явиться в часть, вы самовольно, под влиянием старшего сержанта Шведова, повернули назад, в тыл, а также в том, что по личной инициативе, без приказа командования, вступили в прямые переговоры с немецким офицером и выполняли ряд его поручений по наблюдению за частями Красной Армии и Краснознаменного Балтийского флота?
      Ответ. Я вынужден признать, что факт моего возвращения из-под Стрельны в сторону Ленинграда, а также факт моего разговора с немецким офицером по немецкому полевому телефону имели место в действительности".
      - Подписывай, - сказал Будяков.
      Он придвинул мне пачку "Беломора". Я закурил от протянутой спички, затянулся...
      Не стану утверждать, что при чтении написанного Будяковым на лбу у меня выступил холодный пот, как принято говорить в таких случаях. Но меня и впрямь охватила безысходная жуть. Под пулями, свистевшими возле ушей, когда мы с Андреем бежали от шоссе вдоль канавы, было куда менее страшно. Там надежда была, вернее сказать, даже какая-то уверенность, что пуля пролетит мимо. Здесь она мимо не пролетит, если поверят Будякову. Здесь надежды не оставалось. Мои показания, изложенные таким образом дознавателем, были вполне достаточным основанием для того, чтобы в военное время, да еще в такой обстановке, и в самом деле меня "шлепнуть". И Шведова я потяну за собой такими показаниями.
      "Ну уж нет! - решил я. - Если уж суждено погибнуть, погибну в бою. Да и кто он такой, этот Будяков?! Прокурор-самозванец! Ему отличиться хочется, так пусть идет отличаться на передовую!"
      Я решительно встал со стула и отпихнул от себя протокол.
      - Не подпишу. Все это вранье! Ложь!
      - Что?! Вранье?! - Будяков вскочил со стула. - Встать! Отставить курение! Ложь? Где ложь? Ну, покажи!.. Нет, ты покажи! Ткни пальцем, где ложь. Я говорю - ткни пальцем! Пальцем покажи, я тебе говорю!
      В этот момент в комнату вошел капитан в кожаном реглане.
      - В чем дело, Будяков? Отставить шум!
      - Товарищ начальник разведотдела... - Будяков вытянулся, но руки его нервно перебирали складки гимнастерки возле ремня. - Допросом задержанного в качестве дезертира Данилова установлен факт его изменнических действий. Сначала он признался, а теперь отказывается подписать протокол. А напарник Данилова, Шведов, судя по всему, особо опасный преступник...
      - Выдумываете вы все, лейтенант, - раздраженно возразил капитан. Шведов сообщил много полезных данных о противнике. Штаб армии оценил их как исключительно важные.
      - А может быть, он немцам о нашей армии тоже немало ценных данных сообщил?!
      - Что значит "может быть"? На каком основании вы это заявляете?
      - А на том основании, товарищ капитан, что этот гаврик Данилов после того, как Шведов ходил в разведку к немцам, по его указанию связался с немецким офицером по телефону и давал ему информацию о наших войсках. Он сам это подтвердил. Только подписывать не желает.
      - И правильно делает, - сказал капитан. - Ерунда все это. Шведов мною из-под охраны освобожден и будет следовать в свою часть или в распоряжение запасного полка фронта, если к себе не доберется. Отпустите и Данилова. Пусть явится к тем, кто его направил в Ораниенбаум, и доложит, что пройти туда не сумел.
      При этих словах капитана я буквально подскочил от радости.
      - Браво, товарищ капитан! Ура! Шведов - это прекрасный человек. Это очень правильно, что вы его освободили. И меня, конечно, тоже нечего здесь держать. Да здравствует справедливость!! - закричал я. - Разрешите пожать вашу руку.
      Я кинулся было к капитану, но он остановил меня суровым окриком:
      - Смирно! Вы что, в своем уме, Данилов?! Вы на военной службе находитесь. Что за телячьи нежности вы здесь разводите?!
      - Простите, товарищ капитан. Простите меня, пожалуйста, - залепетал я. - Но вы поймите... За что такое... такое страшное... А вы все по справедливости...
      Тут ноги мои подогнулись, я повалился на стул. Из глаз у меня в три ручья полились слезы. Я ждал, что сейчас последует новый окрик капитана, но поделать ничего не мог.
      Заговорил, однако, Будяков.
      - Простите и меня, товарищ капитан. Только вы не имеете права отпускать задержанных при таких показаниях. Их вместе с актом о задержании и протоколом первичного допроса полагается отправить куда следует.
      При этих словах Будякова я разом успокоился. Улетучилась проклятая благостность, которая вдруг разлилась во мне и наплыва которой я не выдержал. Я вытер глаза и встал по стойке "смирно".
      - Прекратите рассуждать, Будяков, выполняйте приказание, - сказал капитан. - Данилов, идите вниз. Там Шведов вас ждет.
      - Какое приказание мне выполнять, товарищ капитан? - спросил Будяков. - Данилова вы отпускаете на свою ответственность. А какие еще приказания? Я не вам подчинен, а майору...
      - Ошибаетесь, лейтенант, - возразил капитан. - Подразделения второго эшелона переходят к обороне. Я назначен начальником данного участка обороны. Приказываю вам, лейтенант, взять наряд бойцов и погрузить на машину документы строевой части. После этого немедленно получить у старшины боевое оружие и занять место в обороне.
      - Есть занять место в обороне участка, - тихо сказал Будяков.
      Капитан направился было к двери. Но в этот момент из сада донеслись пулеметные очереди, послышалась беспорядочная винтовочная стрельба. В доме забегали, закричали. Дверь распахнулась, и в комнату вбежал старшина Доценко.
      - Немцы! - крикнул он, обводя помещение ошалелым взглядом. - Товарищ капитан, на высоту прорвались немцы. Атакуют наше расположение!
      - Немцы?!
      Капитан задул коптилку, сорвал с окна бумажную штору и распахнул ставни. Пулеметные очереди и винтовочные выстрелы зазвучали очень явственно.
      - В оборону! Все за оружие! Живо все в оборону! - Капитан выбежал из комнаты.
      Внизу по коридору затопали. Несколько раз прозвучало: "Немцы!", "Немцы!". Это же слово прокричал истошный женский голос. Прокричал с такой силой и с таким отчаянием, словно фашисты уже ворвались в дом, словно уже протянули руки к женщине.
      Будяков дернулся, схватил со стола протокол, смял его, запихал в полевую сумку и вылетел из комнаты.
      В кромешной тьме, наткнувшись на стол, запнувшись о стул, я добрался до окна. Небо пылало ярче прежнего. Ружейно-пулеметная стрельба слышалась совсем близко. Где-то неподалеку, левее дома, заливался пулемет.
      Я спустился по темной лестнице на крыльцо. По освещенному заревом саду между деревьями бегал капитан. Его кожаный реглан отливал бронзой. Капитан указывал, где кому занимать оборону.
      Возле крыльца стояли две женщины в военной форме без знаков различия. Одна пожилая, другая совсем юная. У обеих через плечо висели санитарные сумки. Из чьей-то фразы я понял, что пожилая - секретарь, а девушка машинистка разведотдела.
      Майор распоряжался отправкой машины с документами. Под его наблюдением грузили каким-то имуществом одну из полуторок. Здесь же я увидел задержавшего меня лейтенанта.
      - Саня! Сюда, быстрей! - Это голос Андрея. В тусклом свете зарева узнаю его спину без ремня, непокрытую голову. Он что-то с усилием вытягивает из дверей сарая.
      - Андрей! Андрей!
      Со всех ног кидаюсь к нему.
      Рядом с Андреем лежит вытащенная из сарая плащ-палатка. Все наше имущество - винтовки, трофейное оружие, ремни с подсумками - цело.
      - Андрей! Вот мы и опять вместе!
      - Опять воюем, Саня. Снаряжайся быстро.
      На мне снова каска, ремень. Десятизарядку я закинул за плечо. Для рук - чувствую - будет много дела.
      Я вижу перед собой прежнего Андрея. Перетянутый ремнем, с винтовкой за плечами, с трофейным пулеметом в руках, он стоит, чуть расставив ноги, на фоне багрового неба.
      - Фашисты рядом, Саня.
      - Знаю.
      - Подтащим этот арсенал на позицию.
      Слово "позиция" не очень-то подходит к сложившейся здесь обороне.
      Пограничники комендантского взвода лежат цепочкой прямо на траве. Нескольких штабных командиров с пистолетами и вовсе нельзя считать сколько-нибудь серьезной военной силой.
      Мы с Андреем отнесли плащ-палатку к большому дереву, возле которого залег начальник разведотдела. Андрей подполз к нему.
      - Товарищ капитан, разрешите доложить. Вот трофейные автоматы и ручной пулемет. Запасных магазинов мало. Но патронов хватит для одного хорошего боя.
      - Ясно, сержант. Младший лейтенант Корнейко, ко мне.
      На правом фланге цепочки пограничников поднялся долговязый человек в плащ-палатке и в каске. Он направился к нам короткими перебежками. Когда он падал на траву, развевающаяся за его плечами плащ-палатка оседала вслед за ним. Казалось, по саду летит огромная летучая мышь.
      Корнейко приблизился, и капитан приказал ему раздать три трофейных автомата и запасные рожки к ним.
      Андрей снова обратился к капитану:
      - Неплохо бы послать кого-нибудь вниз, на шоссе. Хотя бы, например, майора. Там могут проходить одиночные бойцы, легкораненые. Может, часть какая-нибудь двигается. За дорогой рабочие возятся, броневые колпаки устанавливают. У них есть оружие. Пусть все, что можно, сюда направляют. Фашистов выпускать на шоссе нельзя.
      - Дело.
      Капитан подозвал майора и объяснил ему задачу.
      - И последнее, товарищ капитан.
      - Говорите, сержант.
      - Разрешите паренька этого, Данилова, - Андрей кивнул в мою сторону, - отправить вместе с майором. Он шустрый и район тот знает. Быстро обегает поле, соберет стройбатовцев.
      - Разрешаю. Идите с майором, Данилов.
      Мне сразу стало жарко и стыдно, точно мне влепили пощечину.
      - Не надо меня спасать, Андрей. Я здесь останусь.
      - Для пользы же тебя посылают, пойми, - начал было Шведов. Но капитан вмешался:
      - Идите один, майор.
      - Слушаюсь. - Майор исчез в кустах.
      - Правильно вы поступили, Данилов, - сказал капитан. - Не трус вы, значит.
      - И не дезертир.
      - Ну, ладно, ладно, чего не бывает. Разобрались ведь.
      Шведов подполз ко мне поближе, нащупал мою руку и пожал.
      - Извини, друг. Про мамашу твою подумал. Трогательная она у тебя. Одеколон ее вспомнил "для промывания ран". Градусник...
      - Понимаю, Андрей. Спасибо. Но мою маму вы себе неверно представляете...
      - Ну, сказал же: извини. Понял я это. Давай на всякий случай попрощаемся, друг. Потом некогда будет. - Андрей снова пожал мне руку. Главное, Саня, не отчаивайся. На войне всякие неожиданности могут быть. Ты сам в этом убедился. Мы не на необитаемом острове. Мы участок фронта. Может быть, командующий фронтом сейчас думает: "Эх, продержался бы Саня Данилов минут двадцать - успел бы я в это время что-нибудь сюда подбросить..."
      Зеленая ракета из-под горы прошуршала в небо.
      - Как полагаете, сержант, - спросил капитан у Шведова, - удержим оборону?
      - Продержимся малость. Немцы ночной бой вести не умеют, избегают его... А тут уж им, видно, приспичило... Штурмовать высоты тоже не великие мастера. Обычно в обход норовят... Но и мы тоже не в лучшем виде их тут встречаем. Окопчики не отрыты для бойцов. Все на голом месте. Огневых средств мало...
      - Кто же знал, что так получится! Отдам приказ: "Всем умереть, но с места не сходить!".
      Капитан уже приподнялся было на локте, чтобы встать, но Андрей тронул его за рукав.
      - Извините, товарищ командир. Только приказа "Всем умереть!" давать не надо бы. Люди могут умереть еще до боя. Тут бы такие слова найти, чтобы не погасли люди, а загорелись.
      - Не мастер я на слова, сержант. Да и времени нет особенные слова подыскивать.
      - Времени отмерено мало, - подтвердил Андрей. - Минуты.
      - Ладно. Скажу по-простому, как сам чувствую.
      Капитан встал во весь рост и громко, так, чтобы слышали все, сказал:
      - Сейчас бой будет. Справа и слева от нас обороняются другие подразделения штаба дивизии. А дивизия была там, внизу... Нам надо этот участок удерживать до конца. Фланги наши прикроют. На другую помощь приказано не рассчитывать. Короче, каждому быть за десятерых. А эту землю, - капитан несколько раз указал пальцем на траву, - приказываю эту землю считать Ленинградом.
      Последние слова подействовали на меня необыкновенно. Я почувствовал, что сам вместе с землей, к которой приник, тоже Ленинград. Крошечная частица его брони и гранита, его огня и стали.
      Атака началась минометным огнем. Потом полезли солдаты... Автоматы. Каски. Пряжки. Галдеж, заглушенный сплошным треском очередей.
      Мы открываем огонь. Командиры бьют из пистолетов. Среди них Будяков и задержавший нас лейтенант. Капитан стреляет из своего маузера, надетого на деревянную кобуру как на приклад.
      Немцы то лежат под самой кромкой высоты, то вскакивают и пытаются бежать вперед, на нас. Струи пуль тогда сгущаются. Одни свищут мимо ушей, другие стукаются в деревья, третьи вбиваются в землю. Их тоже слышно. Кажется, и нет нигде живого, непродырявленного пространства.
      А Шведов кричит пограничникам:
      - Держись, ребята! Бой пока жидкий! Разведочка!
      Я бью хоть и одиночными выстрелами, но не прицельно. Хочется разряжать винтовку все скорее и скорее. Целиться некогда. Понимаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать. Еле удерживаюсь от того, чтобы не стрелять очередями. Но вот ударил пулемет с чердака дома.
      - Ага! Не понравилось! - кричу я.
      Пулеметная очередь, точно щеточкой, смахивает с кромки высоты фашистов.
      - Ура! - зычным басом закричал младший лейтенант Корнейко. - За Родину!
      Во главе своих пограничников он ринулся вперед, под гору.
      Вслед за ним поднялись и командиры - Будяков, лейтенант и какие-то трое очкариков. Побежал вперед капитан. Побежал и я, держа наперевес винтовку с примкнутым штыком. Мы все кричим "ура!" надрывно, нестройно, но громко.
      Гитлеровцы покатились вниз, не приняв бой.
      - Назад, назад! На исходный рубеж! - скомандовал капитан.
      Мы вернулись на свои позиции. Наши потери - один убитый и трое раненых. Двое сами направились к дому на перевязку, третьего понесли на плащ-палатке. Среди комсостава потерь не было. Все расположились на прежних местах возле деревьев и пней.
      Внешне все в нашем саду осталось прежним. Могло показаться, будто ничего и не происходило. Тем не менее произошло многое. Андрей кратко выразил это своим выкриком: "Разведочка!" Немцы провели разведку боем. Противник нащупывал слабое звено в обороне высоты. И он такое звено нащупал. Наша контратака не могла обмануть немцев. Они наверняка разглядели, что здесь обороняется кучка бойцов и несколько плохо вооруженных штабистов.
      - Эй, хлопец! - кричит мне от сарая старшина Доценко. - Дуй сюда!
      Я бегу к сараю.
      - Тащи вот оружие.
      Оказывается, у запасливого старшины есть еще несколько винтовок. Беру все шесть - по три ремня в каждую руку.
      Раздаю винтовки командирам.
      - Алло, друг, дай винтовочку по знакомству.
      Кто это зовет меня? В темноте не сразу различишь. Зарево хорошо освещает небо, но слабо - землю. Ага, это лейтенант с косыми баками. Он дружелюбно улыбается. Его круглое лицо вместе с диском фуражки напоминает блин на сковороде.
      - Держите. Стрелять умеете?
      - А как же!
      - Тогда зачем рамку прицельную подняли? Расстояние будет всего тридцать метров.
      Прихлопываю рамку к стволу.
      - Патронов нет.
      - Принесу.
      Ползу к очкастым.
      - Стрелять умеете?
      - Теоретически.
      - Мы трибунал.
      Показываю им, как целиться, как перезаряжать обойму. Инструктирую я куда лучше, чем действую сам. Ползу к Будякову. Он лежит возле пенька в середине сада. Глядит на меня насупившись. Даже в темноте видно. Молчит.
      Не могу удержаться и говорю:
      - Не туда смотрите, Будяков. Враг вон там. Не прозевайте.
      Он огрызнулся:
      - Везде враг. И там, и тут.
      - Отставить! - цыкнул я на него. - Чего доброго, еще про окружение завопите! Враг там, понятно? Держите винтовку.
      "Каков фрукт!" - думал я, отползая.
      Я занял свою прежнюю позицию возле кочки, из которой торчит толстый пень.
      Минометный обстрел усилился. Мина упала невдалеке от меня. Осколки прошли надо мной веером. Тяжелые комья земли стукнули по спине и затылку. Потемнело в глазах, ослабли руки. Потом отошло. Я услышал стон и увидел безжизненно сникшего капитана. Пока я к нему полз, он зашевелился, перекатился на спину, но в то же мгновение попытался выгнуться, приподняться от земли. Я повернул его обратно на живот. Весь правый бок и спина его кожаного реглана были мокрой рваной тряпкой, облепленной хвоинками и песком.
      - Помогите! - крикнул я. - Капитан ранен!
      К нам подбежала секретарша с санитарной сумкой.
      Но помочь капитану уже нельзя. Бойцы отнесли его тело к дому.
      Совсем мало я знал этого человека. Но он успел внушить мне самое искреннее уважение. "Эх, почему я не заслонил его?! - подумалось мне. Ну, ранило бы меня... Он меня спас от беды, а я его спасти не сумел... А меня ведь все равно ранит... Или даже убьет. И может быть, совершенно зря".
      Я решил держаться поближе к Андрею. Его-то уж я, в случае чего, должен прикрыть собою обязательно!
      Перед тем как отползти поближе к Шведову, я пошарил по траве. Хотел найти маузер капитана, но не нашел.
      Новый минометный налет. И снова потери. Погиб один из трибунальцев. Ранен в ногу, но остался лежать в строю лейтенант с бакенбардами. Место убитого трибунальца заняла машинистка.
      Теперь командует Корнейко. Он увлекает нас в новую контратаку. Но не успеваем мы немного спуститься со склона, как слышен голос Шведова:
      - Назад! Пулемет! Пулемет!
      - Назад! - кричит и сам Корнейко.
      Все понятно: смолк пулемет. Из-за нас он не может стрелять вдоль склона.
      Корнейко ранен в живот. Голос у него смертный.
      - Принимай команду, Шведов! - говорит он и повторяет: - Шведов пусть командует... старший сержант...
      - Есть принять команду! - отвечает Андрей.
      - Айда все в дом! Забаррикадируемся, - предлагает Будяков.
      - Отставить "все в дом"! - обрывает Андрей. - В доме нас заблокируют и пойдут дальше. Наша задача не себя оборонять, а задержать продвижение противника на участке. Ясно?
      - Ясно.
      Нас теперь совсем мало. Из командиров в строю один Будяков. Лейтенант, раненный в ногу, не ходил в атаку, отполз к дому. Здесь его перевязали. Он лежит под крыльцом и тихо стонет. Не вернулась со склона девушка-машинистка. Что с ней теперь? Погибли трибунальцы. Нет и половины взвода пограничников. И все-таки Шведов собирается держаться.
      - Слушай мою команду, - тихо, но твердо говорит Андрей.
      Раненым и секретарше он приказывает грузиться в полуторку, замаскированную на противоположном склоне. Шофер Рахимбеков получает инструкцию, когда и как ему отъезжать вниз. По команде Шведова три запасные бочки с бензином укладывают на расстоянии одна от другой вдоль упавшего забора. Мы рассредоточиваемся в глубине сада.
      Из-под склона вновь летит вверх зеленая ракета. И тотчас на гребень высоты к забору густо лезут гитлеровцы.
      Мы не стреляем, ждем сигнала - пулеметной очереди. С пулеметом Андрей.
      Вот фашисты поднялись. Рванулись. Под их коваными сапогами явственно слышен хруст поваленного забора...
      - Зажигательными по бочкам - огонь! - сам себе командует Андрей.
      Огненные запятые, красные, синие, зеленые, желтые, с железным звоном разлетелись во все стороны. Трава, кусты, сухие обломки забора воспламенились мгновенно. Бушующий огненный вал поднялся на пути врага. Ливень маленьких комет обдал пламенем фашистскую ватагу. С дикими воплями покатилась она назад.
      Страшное это зрелище, когда горят люди. Даже когда понимаешь, что это горят фашисты, которые идут тебя убивать.
      - Вот це так! - кричит Доценко. - Вот це гарно!
      Люди-факелы мечутся по саду! Одни бегут назад в огонь, другие несутся на нас, третьи катаются по земле.
      На флангах усиливается пулеметная стрельба соседей. Немцам не дают обойти участок нашей обороны.
      Шведов приказывает прекратить огонь и приготовиться к отражению новой атаки. Мы знаем: она последует, как только перестанет гореть распыленный бензин. Обычный огонь - подожженные рейки забора, пылающие кусты, хворост - немцев не задержит.
      Теперь наша задача - создать видимость оставления рубежа.
      Водитель полуторки Рахимбеков начинает нервно сигналить, шумно форсирует обороты двигателя, а затем, продолжая гудеть, съезжает по дороге вниз, к шоссе.
      Мы затаились в кустах и за деревьями в глубине сада.
      В доме засели четыре пограничника во главе со старшиной Доценко. Но выглядит дом покинутым. Даже дверь на крыльцо оставлена раскрытой.
      Немцы смогут войти в сад беспрепятственно. Когда они окажутся на линии дома или приблизятся к нему вплотную, дом оживет. Доценко и его бойцы - Андрей окрестил их "домовыми" - откроют прицельный огонь, забросают фашистов гранатами... Фашисты кинутся к дому. Тогда им в тыл должны ударить мы. А на дальнейшее команда простая: "Живым в плен не сдаваться".