Они не успевают опомниться от неожиданности и застывают как вкопанные. Одного за другим укладываю их в кювет... Нет, лучше так. Увидев наведенный на них пистолет, немцы поднимают руки. Впервые, явившись в свою часть, я привожу пленных фашистов... Бывших фашистов. По дороге я раскрываю им глаза. Темные, обманутые люди! Неужели им не стыдно воевать против нашей страны? Неужели им не стыдно верить в средневековые бредни о превосходстве одной расы над другой? А название их партии чего стоит? "Национал-социалистическая рабочая партия". Уже в нем заключен сплошной абсурд. Разве они не понимают, что сочетать слова "социализм" и "национализм" - это безграмотность, это все равно что сказать "деревянное железо".
      "Яволь, яволь, ес гейт нихт!" - "Да, да, верно, это не годится!" растерянно качают головами плененные мною немцы. Кроме одного толстого фельдфебеля. Он не качает. Он лабазник, а остальные - рабочие и крестьяне. Все они, кроме фельдфебеля, давно терзаются сомнениями: справедлива ли война, в которой их заставляют участвовать? Они вообще давно перешли бы на сторону Красной Армии, если бы не он, не фельдфебель, а главное, если бы не страх, будто большевики расстреливают всех пленных. Теперь, поговорив со мною, хорошо подумав, они поняли, что..."
      Налетел низкий воющий свист. Он мигом сдул все мои мысли. Я весь превратился в одно хотение - броситься на дно кювета, накрыть голову чемоданом, вжаться в землю. Я уже подогнул колени, уже взмахнул чемоданом... Но Шведов шел спокойно, пригнувшись не ниже, чем раньше, и я удержался на ногах.
      Снаряд упал невдалеке, впереди. Осколки просвистели высоко над нашими головами. Несколько снарядов разорвалось где-то справа.
      - Это не по нам? - спросил я как можно более равнодушным голосом.
      - Как видишь, нет. По территории кидает. Возле дороги, чтобы не забывали.
      По правде говоря, я немного струхнул от такого близкого разрыва, но тем не менее пошел дальше в боевом настроении. Очень все-таки бодрил пистолет. Без него, наверное, было бы страшно. А с пистолетом ничего. Подобное ощущение я испытывал еще в детстве.
      По вечерам, бывало, становилось жутко при мысли, что вот сейчас придется идти из светлой комнаты через большую темную прихожую. Разве не мог там кто-нибудь затаиться за сундуком или дровяным ящиком? Например, разбойник или волк. Как только я дотягивался до выключателя, неизменно выяснялось, что никого в прихожей нет. Но в следующий раз опять было страшно. Иное дело, когда в моей руке был пистолет. Неважно, что он из дерева, самодельный, иногда еще шершавый, недоструганный. Я верил, что он настоящий, и этого было достаточно. Я спокойно проходил через всю прихожую, не зажигая света. В таких случаях мне даже хотелось, чтобы из-за сундука выскочил пират или дикий зверь...
      Разумом я понимаю, что пистолет не боевое оружие, тем более в моих руках. И все равно я чувствую себя увереннее.
      Довольно долго мы шли спокойно. Наибольшие неприятности мне пока доставлял чемодан. Добро бы еще шагать с ним по шоссе. Но идти по узкому, неровному, заросшему кустами кювету с такой ношей было мучительно. Я вспотел, устал, начал отставать и, наконец не выдержав, попросил Андрея сделать привал.
      - Ну что ж, недолго можно и передохнуть, - согласился Шведов. Он уселся на край кювета и закурил.
      Солнце припекало. Я снял тужурку, постелил ее возле кювета в высокой траве и раскинулся расслабленно, свободно. Хорошо! И то, что солнышко греет. И то, что небо синее, а облака белые, - все это хорошо. И то, что кругом зудят и верещат всевозможные букашки и жучки, тоже хорошо. И даже то, что мухи и всякие кусачие мошки садятся на лицо, на руки, кусают ноги через носки, - даже это хорошо. Потому что все так было и раньше, до войны. И небо, и облака, и кусачие мошки. Можно закрыть глаза и представить себе, хотя бы на минутку, что никакой войны и нет...
      - Ты что, Саня, заснул, что ли?
      - Нет, не сплю. Тишины немного выдалось. Послушать хочется.
      - Ишь ты, чего захотел! Теперь тишины долго не будет.
      - Андрей, а мы все-таки где находимся? В тылу или на передовой?
      - Если скажу, что в тылу, тебе легче будет?
      - Просто чтоб знать.
      - Толком не поймешь, что и делается. На слух трудно разобраться. Только сдается мне, что бой идет не у железной дороги, не по параллели этому шоссе... Вот прислушайся: вроде бы тише стало, вроде бы бой позади остался...
      Я вспомнил, что в начале нашего пути шум боя слева от нас слышался очень явственно. Теперь гул и в самом деле стал глуше.
      - А что это значит, Андрей?
      - Это значит, что немцы в данный момент рвутся не сюда, не к заливу, а наступают вдоль железной дороги. Прямиком к Ленинграду. Пока у них надежда есть с ходу пробиться в город, они все силы стянули туда, к Урицку. Так что мы с тобой сейчас как бы на фланге немецких войск.
      Шведов погасил о подошву окурок и встал.
      - Пошли, Саня. Засиделись мы с тобой.
      Я поднялся, надел тужурку, подхватил чемодан, и мы зашагали.
      Каждый раз, когда мы проходили мимо пустого трамвая, я с любопытством его оглядывал в надежде найти что-нибудь знакомое, подтверждающее, что именно в этом самом вагоне я когда-нибудь ездил. Получалось, что такие признаки есть у всех вагонов. В одном случае это растрескавшийся угол стекла, зажатый между круглыми фанерками. В другом - чуть покривившийся поручень... Особенно родной и знакомой была "колбаса", свисавшая позади вторых вагонов. Казалось, что на каждой из них я хоть раз да прокатился.
      Мне захотелось войти в какой-нибудь вагон и осуществить ни разу не сбывшееся желание детства - сесть на круглое вращающееся сиденье вожатого и повернуть тяжелую ручку с деревянной головкой. Трамвай двинется... Еще рывок ручкой, еще и еще... Скорость...
      Рывок обратно - скорость снимается, остается инерция. Легкий поворот другой, маленькой ручкой из светло-желтой меди. Она напоминает гаечный ключ. Это тормоз. Шипение. Остановка. Сколько раз наблюдал я это, стоя за плечом вожатого...
      Надо попробовать. Я поставил чемодан на заднюю площадку моторного вагона и поднялся на нее сам. В трамвае знакомо пахло трамваем. Этот особенный запах я знал с детства. В отличие от автобусов, пропитанных резким запахом бензина, в трамваях уютно пахнет смешанным запахом нагретого дерева, резины и машинной смазки. Я дотянулся до веревки, идущей поверху вдоль вагона, и дернул за нее. На передней площадке молоточек клюнул в медную чашечку под потолком. Раздался звонок. Дергаю еще два раза: "можно ехать!". Я прошел на переднюю площадку. Ручки на контроллере не было. Жаль. Очень даже обидно. Впрочем, тока в проводах все равно нет, они перебиты во многих местах осколками.
      Через переднее стекло вижу Андрея. Он остановился возле кустов, выросших пучком между кюветом и рельсами. Я понял, что привлекло его внимание. Оказывается, мы догнали группу Сечкина.
      За кустом раньше была трамвайная остановка. Кювет здесь прерывался, и возле дороги образовалась большая полянка, ближе к рельсам утоптанная, а подальше от них - зеленая. Некоторые из женщин расположились здесь на привал. Они лежали в разных позах. Одни на спине, другие, собравшись в комок, на боку. Кое-кто развалился даже на теплом асфальте, благо по дороге никто не ездит. Разглядел я и Сечкина. Он отдыхал, раскинув по траве руки и ноги, но не расставался с винтовкой. Она лежала у него на груди, будто перечеркивая его косой чертой.
      Я представил себе, как рассвирепел Андрей, наткнувшись на этот беспечный бивак. И в самом деле, нашли место, где дрыхнуть! Надо их вспугнуть, живо вскочат! Нащупав педаль звонка, я что есть силы стал колотить по ней ногой. Шведов повернулся и злобно погрозил мне кулаком. Я тоже рассердился, Пошутить уж нельзя. Что я, в конце концов, пятиклассник, а он мой классный руководитель?!
      Я еще раз, и еще, и еще ударил по педали. Андрей больше не оборачивался. Понял, наверное, что пересолил... Странно только, что никто из лежавших на земле тоже не пошевелился... Развалились тут, точно мертвые... Точно мертвые?.. Мертвые. Точно! Но как это может быть?! Ведь совсем недавно они все были живыми!.. Кричали, суетились, бежали, мучились от страха за своих детей... Убили их... Я съехал с сиденья, уперся растопыренными пальцами в нагретое солнцем стекло. Как же так? Как это могло случиться? Ведь это женщины. Все в ярких платьях. Видно ведь, что это женщины... Мирные, безоружные... Я с трудом вытащил себя из вагона. Мне казалось, что за его стеклами и тонкими стенками еще можно отсидеться от правды случившегося, еще можно в чем-то сомневаться, в чем-то себя разубеждать...
      Медленно, с фуражкой в руке, доплелся я по кювету до кустов. Вблизи убитые не походили на живых. Побелевшие лица, набухшие от крови, будто вымоченные в вине, блузки, платья, чулки. Странные извитые тела... Многих женщин я узнаю - приметил на развилке. Та, что лежит теперь на спине поперек шоссе, кричала лейтенанту, что он Аника-воин, привык воевать по тылам. Другую узнаю по бидону, который лежит возле нее на дороге: она все потрясала этим бидоном перед лейтенантом, втолковывая ему, что ее дети не кормлены и ждут молока. Женщина лежит на боку спиной к Стрельне. Ветер шевелит ее волосы. Возле живота на асфальте лужица - кровь и молоко. Лицом в кустарник упала полная пожилая женщина, на ней шелковое платье в черную с белым полоску. Я сразу обратил на нее внимание там, на развилке. Такое же надето сегодня на маме... Дальше других от меня женщина в цветастом крепдешиновом платье. Она лежит на животе, вытянув вперед руку и подогнув колено. До последнего вздоха ползла она туда, вперед, к своему Ваську... Пожалуй, только Сечкин и моя старушка даже вблизи похожи на спящих. Лицо Сечкина спокойно, вот-вот поднимется его грудь и, чего доброго, донесется храп... Бабуся лежит на боку, в стороне от него. Руки у нее под головой, ноги чуть подогнуты. Умаялась и прилегла на травку...
      - Как же это, Андрей? Как же это все случилось?
      - Очень просто.
      - Очень просто?!
      - Наблюдатель их давно, конечно, приметил. Обождал, когда вступят в квадрат, пристрелянный по ориентирам, ну и накрыл. Подлец! Скотина! Видел ведь, что гражданские!
      Я посчитал трупы. Их было восемь.
      - Андрей, а где же остальные женщины? И бойца того, второго, здесь не видно.
      - Ушли. И раненых с собой взяли. Отошли, наверно, от дороги вправо или влево. Идут теперь, думать надо, осторожно... Ты мне, Саня, вот что скажи, - спросил вдруг Шведов, - не раздумал идти дальше?
      - Нет.
      - Тогда так: из-за кустов не высовывайся - площадку он просматривает, - а я сейчас.
      Шведов снял с себя ремень, а висевшие на нем гранаты, подсумки и пустую кобуру сложил на дно кювета. Перекинув винтовку через плечо, он осторожно, по-пластунски, выполз на площадку и тихо двинулся к Сечкину. Подцепив труп ремнем за ноги, пополз обратно. Мертвец ехал на спине медленно, точно упирался. Его ранец сдвинулся под шею, от этого голова приподнялась. Из-под каски в мою сторону смотрели слепые глаза. Я пополз навстречу Шведову. Вместе мы быстро втащили Сечкина в кювет, за кусты. Андрей вынул из его рук винтовку.
      - Тульская, десятизарядная, - сказал он, похлопав ладонью темное ложе. - Ничего винтовочка. Только земли и песка не любит, отказать может, если затвор загрязнится... Держи, владей. А чемодан пора оставить. Что надо - переложи из него в ранец Сечкина.
      Я понимал, что Андрей говорит дело. Тащиться с чемоданом тяжело и неудобно. Но при мысли, что я надену на плечи ранец убитого, стало не по себе.
      - Не нужен мне ранец, Андрей. Брошу чемодан, и все. Не нужно мне ничего.
      - Лучше брось антимонии разводить, - рассердился Шведов. - Не до того. Если лишнее тащишь, брось, а нужное возьми. - Он протянул мне каску Сечкина. - Надевай!
      Я снял фуражку и сунул ее в карман тужурки. Кожаный подшлемник каски был еще сырым от пота. Я положил каску вверх дном на землю.
      - Пусть хоть подсохнет на солнышке.
      Ранец Сечкина был почти пуст. Пара стираных, аккуратно сложенных портянок, полбуханки хлеба, четыре пачки махорки и увесистый мешочек с патронами - вот и вся поклажа. Все это Андрей велел взять с собой. Я раскрыл свой чемодан и стал перекладывать в ранец наиболее нужные вещи: мыло, полотенце, бутылочку одеколона, пару белья, пачку сахара... И тут я увидел в чемодане градусник. Я не заметил, когда мама успела сунуть его в чемодан. Какой позор: я иду на фронт с градусником! Я хотел потихоньку от Андрея, пока он возился с медальоном и документами Сечкина, запихнуть градусник на дно, под джемпер, но не успел.
      - Заботливая у тебя мамаша.
      - Да уж, - смущенно согласился я. - Глупость какая! Будто в детский сад меня собирала.
      Я взял градусник и замахнулся, чтобы зашвырнуть его подальше в траву. Но Андрей меня остановил.
      - Зачем бросать? Места ведь он не занимает.
      - Да на кой он мне?
      - На память возьми.
      Я положил градусник рядом с зубной щеткой. Шведов помог мне надеть и застегнуть ранец. Поверх тужурки я затянул ремень Сечкина, на котором были подсумки с патронами. Я надел каску и взял в руки винтовку.
      - Вот теперь совсем другое дело, - сказал Андрей. - Орел!
      Сам я себя орлом не ощущал прежде всего потому, что амуниция и оружие, которыми я разжился, не были боевыми трофеями. Я, конечно, понимал, что Сечкину ничего этого больше не нужно. Ему уже не стрелять из этой винтовки, и я обязан ее взять. Тем не менее мне казалось, что мы как-то обездолили Сечкина, оставляя его без каски, без оружия, без махорки и хлеба.
      - Надо бы похоронить Сечкина, Андрей.
      - Всех бы надо... Но нельзя нам задерживаться здесь. Немец, того и гляди, выйдет нам наперерез, не успеем проскочить. Документы Сечкина я забрал, сдадим в штабе. В карман ему записочку вложим. Наши еще будут здесь - похоронят. Пиши.
      Шведов вынул из черного пластмассового патрона бумажку, свернутую в трубочку, и раскрыл комсомольский билет Сечкина. Под диктовку Андрея я написал на листке блокнота: "Сечкин Степан Титович, рядовой 10-й СД, 1920 года рождения, комсомолец. Пал смертью храбрых 16 сентября 1941 года".
      Листок Андрей вложил убитому в карман гимнастерки. Потом он закрыл Сечкину глаза, скрестил ему на груди руки.
      - Пошли, Саня. Ползи первым. Плотнее прижимайся к земле, пока за трамвай не заползешь.
      Я лег на землю. Перед тем как двинуться, я пожал руку Сечкину, лежавшую на его груди. Рука была холодная, зимняя.
      О том, что пространство, по которому я ползу, просматривается и по мне могут открыть огонь, я не думал. Слишком сильно было впечатление, производимое убитыми женщинами, мимо которых пришлось ползти. Возле каждого трупа стояло густое жужжание. Мухи роились на глазах убитых, ползли по лицам и по ногам. Понимая всю бессмысленность своих действий и преодолевая страх перед мертвецами, я останавливался, отгонял мух... Наконец, миновав место побоища и оказавшись за трамваем, я оглянулся. Шведов быстро полз через поляну и вскоре был возле меня.
      Мы двигались ползком еще метров пятьдесят, а потом пошли во весь рост. По той стороне шоссе теперь тянулась роща довольно высокого кустарника.
      Шли молча. Я взглянул на часы. Было около двух часов дня. Солнце стояло высоко. Расстояние между шоссе и заливом стало теперь значительно больше. Впереди справа я увидел знакомую кирпичную трубу и заводские корпуса. Издалека можно было прочитать огромные буквы над заводскими воротами: "Завод пишущих машин". Это кирпичное заводское здание, одиноко стоящее среди зеленого поля, было мне хорошо знакомо с детства. Сколько бы раз ни проезжал я мимо него - здесь ли, на трамвае, или подальше отсюда, по железной дороге, - я обязательно произносил вслух или про себя забавное и какое-то игрушечное название: Пишмаш.
      Заводская труба теперь не дымила. В корпусах завода скорее всего было пусто. Тем не менее при виде знакомого здания стало как-то не так одиноко.
      - Пишмаш, - сказал я Андрею.
      - Пишмаш, - отозвался он. - Когда мы вчера тут проезжали, между дорогой и заводом стояла наша часть - батальон двадцать первой дивизии НКВД. А теперь никого нет.
      - Куда же они ушли?
      - Наверно, на передовую. К железной дороге. Выходит, все, что есть, до последней роты, - все туда стянуто.
      ...Мы миновали очередной трамвайный поезд. Дальше на довольно большом расстоянии брошенных трамваев не было видно. За изгибом дороги вдали показалась башенка Константиновского дворца.
      - Вот и Стрельна, - сказал Шведов. - Можно будет по аттестату паек получить. Концентрату пачку дадут, кашки горячей сварим. Или супу.
      - А пока, Андрей, можно закусить. У нас есть хлеб, сало, сахар.
      - Сало - это дело. Давай, Саня, перекусим.
      Мы уселись в кювете. Я снял ранец и разложил свои припасы на листе писчей бумаги. Шведов складным охотничьим ножом отрезал по ломтю хлеба и сала.
      - Эх, соли бы, - вздохнул он.
      - Есть соль. Мама мне дала с собой в бумажке.
      - Давай сюда.
      - Ой, я ее в чемодане оставил.
      Андрей посмотрел на меня, но ничего не сказал. Он хотел было приняться за еду, но поесть нам не удалось. Со стороны Стрельны послышались выстрелы. Сначала отдельные винтовочные, затем очереди автоматов. Явственно слышались частые глуховатые хлопки, точно рвались одна за другой хлопушки.
      - Фашисты бьют из тяжелого пулемета, - пояснил Шведов. - Впереди бой.
      - Что будем делать?
      - Пойдем в разведку. Будем считать, что поели... А вот и "язык" сам идет к нам.
      Я увидел мальчишку в обмундировании ремесленника, который бежал по полю вдоль кювета. Около нас мальчик остановился. Ему было лет тринадцать-четырнадцать. Он тяжело дышал. Форменная курточка была расстегнута. В больших синих глазах дрожал испуг.
      - Дяденьки красноармейцы, там немцы! - сказал мальчик, с трудом переводя дыхание.
      - Погоди, сигай сюда в кювет, - сказал Шведов. - Торчать столбом нечего.
      Мальчик спустился и присел на корточки.
      - Рассказывай толком. Да ты не дрожи. - Андрей похлопал паренька по плечу. - Как тебя зовут-то?
      Мальчик рассказал, что зовут его Толя Шмелев и учится он в ремесленном училище в Стрельне. Ребятам, у кого родители в Ленинграде, директор разрешил идти домой. Толины товарищи пошли в общежитие за вещами, а он решил, не задерживаясь, идти налегке. Из Стрельны вышел благополучно. Отошел немного - услышал сзади стрельбу, кинулся в кусты, оглянулся. Увидел - немцы перебегают шоссе и дальше бегут по полю к заливу. Из Стрельны по ним стали бить. Немцы сперва не отвечали, все бежали к воде. А потом залегли лицом к Стрельне и давай стрелять по нашим. Тогда Толя отполз немного, а потом побежал. Получалось, что враг находится не более чем в двух километрах.
      - Ладно, Толя, беги дальше, - сказал Шведов. - По кювету беги, пригнись. Не высовывайся.
      Я тоже дал Толе наставление:
      - Дойдешь до трамвайной остановки, увидишь - убитые лежат. Не пугайся. Проползи мимо этой площадки полем, ближе к заливу. А там опять вернись в кювет. Понял?
      - Понял, дяденька.
      Я положил нарезанные куски сала между двумя ломтями хлеба, завернул бутерброд в бумагу и сунул Толе в карман.
      Мальчик ушел.
      - Пойду в разведку, - сказал Андрей. - Проскочить нам не удалось. Принесем своим хотя бы разведданные об этих немцах. А ты сиди тут, Саня. Посматривай по сторонам, чтобы фрицы неожиданно на тебя не вышли. Это дело теперь вполне возможное.
      - А если я их увижу, что тогда?
      - То есть как "что тогда"? Тогда бей! Винтовка у тебя есть. Патроны есть. На вот тебе еще и гранату. Если близко подойдут, подорвешь себя и их заодно. Дело нехитрое. Сумеешь?
      - Сумею, - сказал я невеселым голосом. - Кольцо надо выдернуть, и все.
      - Вот-вот, - подтвердил Шведов. - Кольцо выдернешь, и все...
      Шведов двинулся по кювету и скоро исчез из виду. Я остался один. Мысль о том, что Андрея теперь нет рядом и что я должен действовать самостоятельно, заставила меня внутренне собраться, как говорят в армии подтянуться. Я проверил затвор винтовки, расстегнул подсумки, пересчитал обоймы. Восемь штук. Вспомнились слова Шведова, что моя винтовка боится песка. Я вынул полотенце и расстелил его на дне кювета. На него я собирался класть пустые обоймы для перезарядки новыми патронами. Граната в порядке. А как пистолет, взведен? Я вынул его из кармана тужурки, осторожно оттянул казенник, патрон выехал из ствола. Я взвел его обратно и положил пистолет перед собой на полотенце. Лучше его без надобности не трогать. А в случае чего, дешево я свою жизнь не отдам. Был же я героем тысячи раз, читая книги, глядя на киноэкран... Нет, ничего, ничего. Не струшу. Жаль будет, если Андрей не увидит, как достойно буду я умирать. Может быть, и увидит... Я буду лежать на шоссе, возле кювета, а вокруг меня веером - убитые фашисты. Сколько? Ну, уж не меньше десятка, при моем-то вооружении!
      Я посмотрел на часы. Точное время по ним определить было нельзя. Минутная стрелка соскочила с оси и лежала поперек циферблата. Это с ней случалось часто. Часы у меня на руке старые. Мама купила их по дешевке в комиссионном магазине в день моего поступления в университет. Я по общей моде переделал их на ручные. Все студенты носили ручные часы, переделанные из карманных. Настоящие ручные часы были большой редкостью, как правило, прямоугольные, в золотом корпусе и только заграничные. "Павел Бурэ", например. Всех, кто имел такие часы, я считал жуликами.
      Ходили мои часы неплохо. По положению часовой стрелки я определил, что дело идет к трем. Бой впереди все разгорался. Меня начало охватывать беспокойство за Андрея. Скорее бы он вернулся. А вдруг он не вернется? Вдруг гитлеровцы обнаружат его и убьют?! Он ведь совсем один. Нет уж, не так это просто - убить такого человека, как Шведов! А что, если Андрей найдет лазейку в расположении немцев и проберется или пробьется к нашим в Стрельну, оставив меня здесь? На что я ему нужен, в конце концов? Нет, и этого тоже не может быть. Шведов не такой человек, чтобы бросить товарища.
      Так я уговаривал себя снова и снова. С каждой минутой мне становилось все страшнее. Раньше я думал, что страшно бывает только в темноте. А сейчас мне страшно оттого, что так светло, что так ярко светит солнце. А впрочем, страшно даже не от этого, а оттого, что я один. Вот вернется Андрей, и все сразу снова будет хорошо. Скорее бы!
      Но само собой, я не только ждал. Я вел наблюдение. Осторожно, стараясь как можно меньше показываться из кювета, я оборудовал на его кромке небольшой пригорок из дерна, камушков и листьев. Он скрывал мою каску, когда я приподнимал голову, чтобы смотреть влево, в сторону небольшого редкого леска, находившегося от меня метрах в двухстах. Именно оттуда, думал я, могут появиться немцы. Смотрел я в ту сторону почти неотрывно, хотя именно туда смотреть было как-то неприятно. Другое дело, когда оглянешься на Кронштадт или тем более на Ленинград. Исаакиевский собор виден еле-еле. Купол его не золотой, каким был всегда, а серый, почти слитый с дымкой, покрывающей город. Там, далеко отсюда и совсем недалеко от собора, - мама. Фашисты, которые сидят под Лиговом и под Пулковом, ближе к нашему дому, чем я... Неужели все это происходит в самом деле?
      Но вот и Андрей. Я увидел его, когда он сполз в кювет невдалеке от меня.
      - Ну что, Саня, натерпелся страху один-то? - спросил он.
      - Да нет, с чего бы. Тихо. Светло. Солнышко светит.
      - Собирайся, пошли.
      - Куда?
      - Назад пойдем. В Стрельну не пройти. По крайней мере, днем... Гитлеровцев пока не больше батальона. Артиллерии нет совсем. Танков тоже. Значит, будут наращивать силы. Надо передать эти данные командованию. Если из нас ты один уцелеешь, все так и передай, как я тебе сказал. Понял?
      - Понял. Только я уверен, что вы, Андрей...
      - Ладно. Без антимоний. Война есть война... Вперед.
      И мы пошли назад.
      Шли опять по кювету, низко пригнувшись. Шведов впереди, я за ним. Перед изгибом дороги, за которым терялась видимость, Андрей лег на дно кювета и знаком приказал лечь мне. До поворота мы ползли по-пластунски. Осторожность Андрея на этот раз показалась мне излишней. Мы ведь недавно спокойно прошли по этой самой дороге.
      За изгибом дороги ничего не обнаружилось. Ни живой души. Тихо. Если, конечно, не считать далеких залпов и мирного жужжания всякой живности. Все так же привычно, по-дачному пахло нагретым железом рельсов. А вот впереди и наш старый знакомый - последний трамвайный поезд, который мы миновали, когда двигались к Стрельне. Я поравнялся с Андреем и уже хотел было приподняться, как вдруг он с силой пригнул меня за шею, точно петуха, обратно к земле. Я глянул вперед и замер.
      С передней площадки трамвая сходил человек. Он сходил обыкновенно и спокойно, как только что приехавший на свою остановку пассажир. Подержался рукой за поручень. Чуть задержался на верхней подножке, будто дожидаясь, пока вагон окончательно остановится, и легко соскочил с нижней подножки на землю. На нем не было головного убора, не видно было и оружия... Я не сразу понял, что это немец. Немец! Сапоги с короткими голенищами раструбом. Мундир щавелевого цвета... Немец повернулся лицом к вагону, расстегнул прореху и стал мочиться. Я еще не успел сообразить, что же надо делать, как Шведов выстрелил. Немец рухнул вниз.
      - За мной! - крикнул Андрей. - Ползком и перебежками! Вон к тем бугоркам!
      Он выскочил из кювета и, пригнувшись, побежал через поле в сторону залива. Я побежал за ним. Мы неслись вдоль какой-то канавы или ручейка. Впереди, на пересечении ее с другой канавой, образовались два довольно высоких бугра. Они находились как раз напротив трамвая, метрах в двухстах от него.
      Раздались выстрелы. Возле моей руки просвистела пуля. Я поджал руку. Вторая пуля чуть не клюнула меня в затылок, просвистела возле самого уха.
      - Ложись! - крикнул Шведов и опрокинулся в канаву. Я тоже плюхнулся вниз, взмахнув руками, точно меня подстрелили. Андрей быстро пополз вперед по мокрому дну.
      - Скорее, Саня, за те бугры. Что надо позиция!
      За буграми мы осторожно осмотрелись. Враг перестал стрелять. Возможно, потерял нас из виду. Немца, упавшего возле трамвая, видно не было. То ли сам вполз в вагон, где оставалось его оружие и снаряжение, то ли ему помогли, то ли он свалился в кювет. Сколько их там, в трамвае? Еще один или больше? Все четыре двери в обоих вагонах открыты. Все стекла целы.
      Я заметил что-то вроде тряпки, свисавшей с крыши первого вагона, над передней площадкой.
      - Смотрите, Андрей, на крыше трамвая фрицевская шинель. Вон пола свешивается.
      - Точно, Саня! Ты, оказывается, глазастый! Так оно и есть, как я думал. Он это, подлец!
      - Кто он?
      - Наблюдатель. Телефонист его, наверно, в вагоне сидел, сведения передавал. А он на крыше располагался. Шинельку расстелил, чтоб помягче было лежать.
      - Андрей, это он убил женщин?
      - Кто ж еще?
      По мнению Шведова, наблюдатель видел нас, когда мы прошли по кювету буквально возле него. Затаившись, он пропустил нас мимо себя к Стрельне, в сторону вышедших на дорогу гитлеровцев. А не стрелял он нам в спину, хотя ему ничего не стоило нас уложить, чтобы не обнаруживать себя. За нами могли идти другие бойцы. Для него важнее всего было сохранить свой наблюдательный пункт. С крыши трамвая он видел в бинокль далеко кругом. Другой точки, поднятой так высоко над этой ровной местностью, не было.
      И Андрей, и я хорошо помнили, что, когда мы ползли обратно, никого не видели на крыше трамвая. Шведов предположил, что наблюдатель в это время спустился в вагон. То ли к телефону, то ли перекусить. Фриц, которого Андрей убил или ранил, был, по его мнению, телефонистом. Распарившись от долгого ожидания в перегретом солнцем вагоне, он "рассупонился" и вышел "до ветру".
      - Крепко мы с тобой, Саня, оплошали, когда туда шли. Тогда и надо было этих фашистов уничтожить. А еще лучше живьем взять. Все разговорчики! Послал же бог болтуна в попутчики, - ворчал Шведов. - Да и я тоже хорош! Как свинья под дубом: под ноги смотрю, а чтобы наверх поднять рыло, так этого нет. Знал ведь, что наблюдатель этот где-то неподалеку находится. Все хоронились от него, вместо того чтобы его разыскать и обезвредить. Вот что значит оборонительная тактика!
      - Что уж теперь поделаешь!
      - Что? Исправлять надо свою промашку. Хорошо бы живьем захватить фашиста. А на худой конец уничтожим его. Готовься, Саня.
      - В принципе я готов.
      - В принципе! Ты штык примкни. Ранец сними. Патронов в карманы побольше переложи. Проверь затвор. Индивидуальный пакет с собой?
      Я закопошился, сидя на корточках. Андрей непрерывно вел наблюдение.
      - Побыстрее шевелись, - торопил он меня. - Фашист небось по телефону подмогу вызвал. Чтобы нас помогли прикончить и раненого забрали.
      - Готов я.
      - Тогда слушай. Если фриц в вагоне, позиция у него невыгодная: чтобы выстрелить, ему надо либо на площадку выползать, либо разбивать стекло и стрелять из окна. И то, и другое несподручно. Если он в кювете сидит перед вагоном, стрелять ему будет удобно. Правда, стрелок он вроде неважный... Мы с тобой с двух сторон на него пойдем, перебежками и ползком. Учти, если фриц в кювете, только сверху на него нападай. Упаси бог сбоку от него в кювет влезть: легко уложит, и целиться ему не придется. Хорошо бы захватить фашиста живьем.
      - "Ура!" кричать, чтобы запугать немца?
      - Кричи... Чтобы себя подбодрить... Теперь так, Саня. Расползаемся по канаве в разные стороны, метров по пятнадцать отсюда. И по моему сигналу вперед.
      Я ползком двинулся по канаве. Но Андрей схватил меня за ногу.
      - Отставить, Саня. Отставить! Глянь под первый вагон.
      Я осторожно выглянул. Между колесами первого вагона шевелились черные тени... Нет, какие там тени - ноги! Не меньше четырех пар сапог топталось на шоссе за трамваем.
      - Четыре или пять фрицев прибежало, - сказал Андрей. - Остаемся здесь в обороне... А ну, по фашистским ногам! Расстояние - двести метров. Прицел - два! Приготовься!
      Я положил винтовку в небольшую выемку в бугре, поднял рамку, поставил прицел и стал наводить мушку на самую левую ногу.
      - Огонь! - скомандовал Шведов.
      Я выстрелил. Одновременно ударил и его выстрел. Немцы за вагоном разбежались в разные стороны, за колесные тележки.