Несколько недель назад дивизия генерала Сереброва провела успешное наступление в направлении Волховского фронта. Прорвав оборону противника, дивизия глубоко вклинилась в его расположение, но вынуждена была остановиться и перейти к обороне за Красным Бором, в местах болотистых и гиблых. Добираться туда нужно было сперва на машине, потом пешком. Да если бы просто пешком! Наш клин насквозь простреливался минометным и артиллерийским огнем, а местами и пулеметами. Движение к передовым позициям дивизии осуществлялось по семикилометровому ходу сообщения. Словом, путешествие предстояло невеселое.
      Начальник штаба сидел за столом, подперев голову руками. Эта поза была для него необычной. Когда бы я ни заходил к нему в кабинет, всегда заставал его в состоянии активной деятельности. То он отчитывал кого-либо по телефону, бегая при этом с трубкой вокруг стола, будто на привязи. То быстро ходил по кабинету из угла в угол, размахивая руками, энергично втолковывая своим подчиненным суть очередного задания. Либо, наконец, он что-то писал, то и дело перечеркивая написанное, чертыхаясь, комкая бумагу, запуская пальцы в седую шевелюру... На этот раз он сидел, уставившись в небольшой клочок бумаги. Разговор с командующим фронтом, надо полагать, не выходил у него из головы. Я доложил о своем приходе.
      - Садись, садись, подполковник, - сказал генерал. - Знаю, ты только что вернулся из поездки, устал, продрог и все такое. Но ничего не поделаешь, придется вновь тебя отправить в подразделение.
      - Благодарю за доверие, - произнес я без всякого энтузиазма.
      - А ты не ворчи, не ворчи... - Начальник штаба замахал на меня обеими руками. - Сейчас поймешь, что не зря я тебя снова поднял.
      Он быстро зашагал от стола к двери.
      - Мне только что командующий фронтом звонил... Да неужели же тебе на этот счет мой адъютант не проболтался?
      Я промолчал.
      - Ну, ясно, разболтал... Так вот слушай. Командованию фронта из каких-то источников стало известно, что в одной из рот дивизии Сереброва творятся странные дела. Рота на передовой, в самом пекле, вот уже почти месяц.
      Генерал рывком отдернул шторку, прикрывавшую схему расположения частей нашей армии, и приложил указку к самому кончику выступа, образовавшегося в районе Красного Бора.
      - Вот она где, эта рота. Можешь себе представить, подполковник, как их там фрицы обрабатывают. А командир роты, некий капитан Федотов, докладывает лишь о раненых, выбывших в госпиталя. Получается, что за все время боев на этом участке в его роте нет ни одного убитого! Кто-то в строевой части дивизии и смикитил: что-то тут нечисто, ну, и стукнул, минуя и свое начальство, и нас, прямо во фронт. А там и командующему доложили. Вот какие пироги!
      - Дело, надо полагать, выеденного яйца не стоит, - сказал я. Обычный случай сокрытия потерь. Скорее всего с целью присвоения пайков, получаемых на убитых, которые числятся живыми. Туда, товарищ генерал, надо бы следователя прокуратуры послать. Я в таких делах не очень разбираюсь.
      - Эх, Зеленцов, Зеленцов! Шляпа ты! Разве дело в самом факте?! Случай, вполне ясно, пустяковый. Но ты ведь знаешь, что такое детонация. Взорви хотя бы ничтожный запал возле порохового склада - и вся округа взлетит на воздух. Обломков не соберешь. А своих костей тем более. Так и тут. Раз дело дошло до командующего фронтом, оно уже не пустяк. Командующий шутить не любит, и мелочей для него, как известно, нет.
      Сказанное имело под собой серьезные основания. Мне пришлось слышать выступление генерала Говорова в штабе нашей армии. Хорошо запомнились его слова: "Неполного порядка не бывает. Неполный порядок честнее и правильнее называть беспорядком..."
      - А то, что мы здесь, в армии, ничего не знали об этом факте, - разве это пустяк?! - продолжал генерал. - Я так и ждал, что Говоров бросит в наш адрес знаменитое свое словечко "бездельники"! Попробуй потом оттереть этот ярлык! Слава богу, не сказал пока. А ведь еще скажет, если быстро и четко не разберемся в том, что там происходит...
      - Извините, товарищ генерал. Не учел этих соображений, - сказал я вполне искренне.
      - Ну, то-то... А главное еще и не в этих соображениях... Вот здесь, на самом острие нашего клина, - начальник штаба указал на оконечность длинного, как чулок, выступа, - здесь у нас, оказывается, участок фиктивной обороны. На бумаге числится рота, а на деле неизвестно что. Сколько там активных штыков, а конкретно - сколько там автоматчиков, сколько пулеметчиков, сколько людей на доставке боеприпасов, сколько для поддержания связи, для эвакуации раненых, мы, выходит, не знаем. Вот нащупает враг, что здесь слабое звено, да как врежет нам... Рота как-никак километр по фронту занимает. На ее участке прорвутся - могут в прорыв поэшелонно хоть целую дивизию вводить... А ты говоришь - пустяки!
      - Разрешите спросить, товарищ генерал, как же командование полка и дивизии? Неужели не знают, что у них в ротах происходит? Этого же не может быть.
      - Возможно, что и не знают. А может быть, знают, да почему-либо покрывают жуликов. Все это тебе и надо тщательно выяснить... Короче говоря, так: командующий фронтом приказал завтра к четырнадцати ноль-ноль доложить ему лично о результатах расследования. "Разберитесь, - говорит, кому там у вас лавры Чичикова не дают покоя и что там у вас за мертвые души воюют..." Мне самому бы надо выехать в дивизию, да не могу, другие задачи надо решать. Вот и посылаю тебя. Вместо себя. Понял? Со всеми полномочиями, какие сам имею. Ты понял?
      - Так точно. Понял.
      Генерал подошел к столу и вынул из папки бумагу.
      - Вот предписание, подполковник. Учти, наш доклад командующему фронтом должен заканчиваться словами: "Меры приняты". Это значит, что ты должен принять их на месте, не мешкая. И давай без этого... Без адвокатства. И без либеральничества. Не будь шляпой! - Генерал повертел ладонью около головы. - Нагрянь неожиданно. Разговор с командиром роты начни издалека. Послушай сперва, что он тебе скажет о состоянии обороны на участке, о количестве активных штыков в роте, о потерях... А потом и прижми. Все, мол, известно и так далее. Как только факт злоупотреблений и обмана командования подтвердится, командира роты тут же отстрани своей властью от должности и направляй в военную прокуратуру армии под конвоем. Назначь временно исполняющего обязанности командира роты. При первой же возможности доложи лично по полевому телефону... На всякий случай кое-какие меры по усилению тамошнего участка обороны я начну принимать немедленно.
      - Должен ли я доложить о своих действиях командованию дивизии?
      - Поставь их в известность о своих действиях постфактум, как говорится... Если будет возможность. Ради этого не задерживайся. Возвращайся как можно скорее для личного доклада мне и для составления письменного донесения командующему фронтом... А этих, - начальник штаба явно имел в виду командование дивизии, - я сам проинформирую! Будут у меня знать, как подводить! Бездельники!
      Я невольно улыбнулся. Знаменитое словечко командующего фронтом, видимо, крепко сидело в голове нашего генерала.
      * * *
      Ход сообщения на данном участке был самым длинным на нашем фронте. Тянулся он, как я уже говорил, километров семь. Глубина его была чуть меньше человеческого роста. Ширина - метра полтора. По этой узкой, выкопанной в промерзшей земле "улице" шло движение в обе стороны. К передовой движется пополнение. Роты повзводно трусят внаклонку. Солдаты то и дело спотыкаются, задевая стволами винтовок земляные стены, а то невзначай - идущих рядом. Бойцы хозвзводов, тяжело пригибаясь на каждом шагу, несут на плечах огромные термосы с пищей. Навстречу на волокушах тянут раненых. В обоих направлениях спешат, в прямом смысле этого слова на полусогнутых, связные с пакетами, бредут почтальоны с мешками писем. Встречным в траншее трудно расходиться. Особенно с термосами и с волокушами. И вообще, долго идти в эдакой тесноте, да еще внаклонку, нелегко. Но ничего не поделаешь! Немало смельчаков, не пожелавших ползти кротами по земляному ходу и в нарушение приказа зашагавших поверху, лежат теперь в снегу по обе стороны траншеи. То тут, то там торчат из-под снега скрюченные руки, как бы простертые в предупреждение живым... И только самый уязвимый, самый ценный груз - боеприпасы подвозят к передовым частям поверху. Грузовики идут, правда, только по ночам, через редкий лесок километрах в двух от хода сообщения. И бывают же чудеса: до сих пор не случилось ни одного попадания в машины, груженные снарядами или минами. Как говорят по этому поводу остряки, "по законам физики снаряд в снаряд попасть не может, так как одинаково заряженные тела отталкиваются".
      Ход сообщения был с достаточной точностью нанесен на карты фашистских артиллеристов. Вражеские самолеты сфотографировали его с воздуха. Но прямое попадание в узкую нитку траншеи было почти исключено. У фашистов, однако, имелся способ добираться до тех, кто идет по траншее. В небе над ней то и дело вспыхивали разрывы шрапнели. Облачка светлого дыма плыли над ходом сообщения, а вниз дождем сыпалась начинка шрапнельных снарядов. Большинство раскаленных "капель" этого дождя проливалось опять же над пространством справа и слева от хода сообщения. Но часть из них все же ранила и убивала шедших по нему людей. Мертвых тотчас поднимали из траншеи и откатывали от ее краев - кого подальше, кого поближе. Тяжело раненных оттаскивали до ближайшего "кармана", открытого нарочно для таких случаев. Оттуда их забирали санитары с волокушами. Легко раненные брели в тыл сами или продолжали путь в свою часть...
      Я шел по траншее злой как черт. "Негодяи, - думал я о виновниках злоупотреблений, вызвавших такую тревогу. - Мародерствуют, жрут там за погибших... Или, чего доброго, выменивают излишки продовольствия на водку... И вот из-за этих жуликов я должен брести здесь ночью, в мороз, согнувшись в три погибели... куда-то на самые куличики фронта!"
      На этот раз - я знал это твердо - смягчать ничего не буду. Во-первых, сам характер злоупотребления уж больно гадкий. Кто же не знает, что ленинградцы - рабочие, стоящие по двенадцать - четырнадцать часов у станков, наши матери, жены, дети - все еще ощущают нужду в продовольствии. Да и бойцам, месяцами безвыходно живущим в промерзших окопах, все еще не хватает необходимых калорий. И в этих условиях пропивать или втридорога продавать хлеб и другое продовольствие, получая его на убитых товарищей, преступление, не заслуживающее никакого оправдания!
      Мысленно я уже составлял текст рапорта, который, помимо доклада по телефону, будет направлен командующему фронтом: "Факт злоупотреблений вскрыт. Меры приняты. Виновные отданы под суд военного трибунала. На их непосредственных начальников наложены взыскания. Боеспособность роты восстановлена полностью. Политотдел армии, опираясь на подчиненные ему политорганы подразделений, а также на армейскую и дивизионную печать, использует данный факт в своей воспитательной работе среди бойцов и командиров..."
      На командном пункте полка, а затем и на командном пункте батальона я не сообщал об истинной цели моего прихода. Сказал, что должен уточнить на штабной карте расположение передовых частей. Подобную ложь приходилось в отдельных случаях пускать в ход, чтобы не вызвать в связи с приходом порученца из штаба армии переполох, а главное - чтобы избавиться от сопровождения вышестоящими начальниками в подчиненные им роты и батальоны.
      В штабе батальона мне указали направление и ориентиры, по которым следовало идти в роту капитана Федотова. Тут же меня предупредили, что противник простреливает пространство между батальоном и ротой из тяжелых пулеметов. Шальная очередь может прилететь в любой момент, и поэтому двигаться до расположения роты необходимо только ползком.
      Я отправился в путь вместе со связным - молчаливым пожилым солдатом. Больше часа я полз вслед за ним по кочкам замерзшего болота, цепляясь то полевой сумкой, то кобурой пистолета за мелкую, жесткую, точно проволока, болотную поросль. Затем, как мне и сказали, болото сменилось узкой полосой твердой земли. Потянуло легким дымком. Показались плотно прижатые друг к другу покрытые снегом бугорки. Я отпустил связного и двинулся дальше один.
      "Стой! Кто идет?" - окликнул меня невидимый часовой. Я произнес пароль, названный мне в батальоне, и приказал часовому передать через караульного начальника командиру роты, что представитель штаба армии ждет его на передовой позиции. Миновав "городок" снежных холмиков, я пополз дальше, снова по болоту, до боевого рубежа роты. Мои часы показывали шесть утра, но до рассвета было еще далеко. Я спустился в окоп. В ожидании командира роты можно было спокойно оглядеться и предварительно оценить организацию обороны на участке.
      Здесь, в районе Красного Бора, не было сплошной линии обороны, столь привычной для нас на Ленинградском фронте. Вклинившиеся на разные расстояния в расположение противника подразделения поддерживали между собой огневое взаимодействие. Рота капитана Федотова вклинилась в расположение немцев метров на триста впереди своих соседей. Ее передовая позиция проходила посреди замерзшего болота, в то время как соседние роты окопались на полосе твердой земли.
      Окоп, представлявший собой передовую линию обороны, был неглубок - в половину человеческого роста. Зарываться глубже в землю здесь, очевидно, было невозможно: под слоем промерзшего торфа была вода. Правда, бруствер, насыпанный над окопом, был достаточно высок, чтобы укрыть от пуль человека, стоящего во весь рост. Это было бы вполне удовлетворительно, если бы бруствер был выложен мешками с песком или на худой конец был бы просто земляным валом, прослоенным досками. Но ни земли, ни досок здесь не могло быть и в помине. Бруствер был сложен из подмороженной торфяной каши и поверх ее облит водой. Такой ледяной сугроб не мог служить сколько-нибудь надежной защитой от пулеметных очередей противника. Бойцы боевого охранения, которых я видел в окопе справа и слева от себя, могли укрываться в таком окопе. Они попеременно и каждый раз ненадолго приподымают головы на уровень амбразур, чтобы вести наблюдение. Но в случае атаки противника, когда в окопе находится вся рота, когда надо вести бой, а не пригибать головы ниже бруствера, - тогда как? Очереди из немецких МГ могут запросто расквашивать ледовую корку и поражать людей. Немцы, надо полагать, уже не раз обстреливали, а может быть, и атаковали этот "снежный городок". Можно себе представить, во что при таких условиях обходилось удержание этого рубежа!
      Траншея, в которой я находился, изламывалась под острыми углами. Я видел только небольшой ее отрезок и соответственно всего двух бойцов, стоявших на постах слева и справа. И один, и второй то и дело искоса на меня поглядывали.
      Я хорошо знал эти косые взгляды, которыми бойцы, находящиеся на "передке", удостаивали нашего брата штабного офицера, прибывшего из тыла, чтобы "учить их жить". Армейский тыл представлялся людям переднего края тихими и безопасными райскими кущами. Разумеется, на деле это было далеко не так, особенно у нас на Ленфронте, где тылы армий размещались вблизи от передовых частей, в прямой досягаемости артиллерии противника. Тем не менее была доля истины в таких представлениях. И не скрою, я всегда испытывал чувство неловкости перед ними, бойцами передовой линии, за свою и в самом деле куда более благоустроенную и куда менее опасную жизнь на войне.
      "Как все-таки живут здесь люди?" - подумал я. В задней стенке окопа в промерзшей торфяной почве болота вырублены так называемые лисьи норы, укрытые тонкими, как палки, стволами осин, поверх которых положены еловые ветки. За этими ветками ходила, верно, в тыл специальная команда. Здесь поблизости никаких елей не видать. Как отдохнуть здесь? Как лечь? Как вытянуться? Как согреться? Да и можно ли тут вообще развести огонь, без того чтобы противник не ударил по дымку миной, которая вмиг разнесет все эти елки-палки?! Невольно подумалось: "А мне-то куда укрыться, если немцы сейчас произведут артналет?" Я быстро отогнал эту мысль, сел на ящик из-под патронов и стал вновь размышлять о существе порученного мне дела.
      Итак, первое впечатление по одному из вопросов, который мне надлежало изучить, было далеко не радужным. Оборона на участке роты выглядела слабой и ненадежной. Потери в людях здесь наверняка были большими...
      Из-за поворота траншеи вышел командир в белом когда-то полушубке, с автоматом на груди. Он приблизился ко мне и остановился, подняв руку к цигейковой шапке. Из-под нахмуренных бровей на меня смотрели серые неприветливые глаза. В этом хмуром взгляде читалось откровенное раздражение моим неожиданным появлением.
      - Командир роты капитан Федотов. Прибыл по вашему приказанию, товарищ подполковник.
      - Здравствуйте, капитан, - сказал я, стараясь придать своему голосу как можно менее официальное звучание. - Вот мои документы. - Я протянул удостоверение и командировку.
      Командир роты внимательно рассмотрел мои бумаги, вернул их мне и после этого так же хмуро продолжил рапорт:
      - Вверенная мне рота занимает оборону на отбитом у противника участке фронта протяженностью в один километр. Списочный состав роты после докомплектования перед началом боев сто пятьдесят семь человек. Выбыло в медсанбат по ранению сорок шесть человек. Из них офицеров - два, младших командиров - пять. В строю находится сто одиннадцать человек.
      "Интересно", - отметил я про себя. Однако решил пока ничего не уточнять.
      - Благодарю вас, товарищ капитан. Вольно. - Я снова опустился на ящик. - Присаживайтесь.
      В этот момент раздался смешок. Боец, стоявший в охранении справа от нас, выразительно покачал головой. Командир роты тотчас обернулся.
      - Боец Манойло, - сказал он, не повышая голоса, - доложите командиру взвода, что получили от меня наряд вне очереди.
      - Есть доложить наряд вне очереди! - ответил Манойло. Он резким движением нахлобучил на лоб сбитую на затылок шапку и уставился в амбразуру.
      Реакция командира роты на смешок солдата в других условиях показалась бы мне просто излишним педантизмом. В данном же случае это выглядело иначе. Командир роты, у которого рыльце в пушку, слишком ретиво вступался за честь приехавшего его проверять представителя штаба армии. Это было похоже на подхалимство, маскируемое суровостью.
      - Зачем же так строго, товарищ комбат? - сказал я негромко, чтобы боец меня не услышал. - Ну, усмехнулся солдат, что "тыловая крыса" боится стоять во весь рост. Что же тут такого... Между прочим, я в самом деле не очень-то на ваш бруствер рассчитываю. Если прилетит пулеметная очередь, лучше на его уровне грудь и голову не держать.
      С этими словами я все же поднялся со своего сиденья. Федотов слушал меня не перебивая, но взгляд его стал еще более колючим.
      - Боец наказан правильно, - сказал он. - Смеяться здесь нечего, и он это знает.
      Сердитый тон Федотова, хотя и был, по моему убеждению, напускным, все же начал меня раздражать.
      - Товарищ капитан, - произнес я твердо, - мне неприятно, что из-за меня, да еще из-за такого пустяка, боец наказан. Прошу вас отменить наказание.
      - Боец наказан не из-за вас, товарищ подполковник, - ответил Федотов. - И вашу просьбу я удовлетворить не могу.
      Тут меня взорвало.
      - В таком случае я приказываю вам как вышестоящий начальник отменить наряд вне очереди!
      - Есть отменить наряд. - Федотов вскинул руку к виску. - Боец Манойло, наряд вне очереди отменяю. - Не опуская руки, Федотов с явной иронией в голосе спросил: - Какие еще будут распоряжения?
      - Доложите обстановку.
      Капитан докладывал кратко, даже сухо, но весьма толково. Он сообщил, что рота находится в состоянии активной обороны. Наблюдение за огневыми точками противника ведется круглосуточно. Стрелки и пулеметчики роты держат вражеские позиции, расположенные в четырехстах метрах, под постоянным огневым воздействием. В боевых порядках роты находятся наблюдатели полковой артиллерии, которая помогает сдерживать контратаки противника... Все это свидетельствовало о хорошо организованных и активных боевых действиях.
      - Объясните, товарищ капитан, - спросил я, - с какой стати вы сидите в болоте? В трехстах метрах позади вас твердая почва. Линия обороны была бы там намного удобнее и надежнее. Там можно организовать оборону с меньшими потерями.
      - Так точно, - ответил Федотов. - Но твердая почва находится и впереди нас. Нам удобнее и надежнее, - Федотов подчеркнул эти слова, двигаться вперед, а не назад... Назад рота не отступит ни шагу, решительно заявил он и после паузы добавил, явно сводя со мной счеты: Если, конечно, не будет приказа от вышестоящего начальства.
      - Что же, похвальная решимость, - процедил я сквозь зубы. - Однако согласитесь, что такой мелкий окоп, при таком жидком бруствере, - это не дело.
      - Бруствер дополнительно укреплен, - сказал Федотов.
      Возможно, не всякий обратил бы внимание на еле заметное дрожание голоса, каким были сказаны эти слова, на мимолетный отвод глаз куда-то в сторону. Но я был стреляный воробей и умел улавливать момент, когда между сказанным и подуманным образуется зазор.
      "Что-то здесь не так, - подумал я. - А вот что именно? Видимо, просто врет. Чем здесь можно укрепить бруствер? Ни песка, ни леса нет поблизости".
      Уводить разговор в сторону от цели моей инспекции больше не было смысла. Пора было без обиняков поставить Федотову прямые вопросы.
      - Проводите меня в вашу землянку, - сказал я.
      Федотов, не ответив, повернулся и двинулся по траншее. За ее изломом начинался неглубокий ход сообщения, который вел в тыл, к твердой земле, где находилось несколько замеченных мною раньше землянок. Мы спустились в одну из них. В землянке на столе, покрытом плащ-палаткой, стоял фонарь "летучая мышь". У входа сидел телефонист. Перед ним на табуретке стоял зеленый ящик полевого телефона. Койка командира роты была, так же как и стол, покрыта плащ-палаткой.
      При нашем появлении телефонист вскочил и доложил, что за время отсутствия командира роты его никто не вызывал.
      Я сел и предложил сесть Федотову.
      - Отошлите связиста, - сказал я, - и прикажите прислать сюда политрука роты.
      - Переселись, Луньков, - сказал Федотов тихим, не то усталым, не то безразличным голосом.
      Боец вышел, унося под мышкой свой зеленый ящик.
      - Политрук прибыть не может, товарищ подполковник. Он находится на посту в боевом охранении.
      - Так подмените его. Тем более что в боевом охранении политруку находиться не полагается.
      - Ни подменить, ни вызвать его я не смогу. - В голосе Федотова зазвучали прежние упрямые нотки. Я подумал, что он не хочет, чтобы политрук присутствовал при нашей беседе. "Уж не намерен ли он чем-нибудь "купить" меня? - мелькнула вдруг мысль. - Ну, что ж, посмотрим".
      - Попрошу вас, товарищ капитан, ответить на мои вопросы. - Я вынул из полевой сумки блокнот и вечное перо. - Возможно, вам придется иметь дело со следователем, тогда вас предупредят об уголовной ответственности за ложные показания. Но если вы будете правдивы с командованием, которое я представляю...
      - Прошу не запугивать.
      - Я не запугиваю, а предупреждаю. И вообще на вашем месте я вел бы себя иначе...
      - Уж наверное иначе, - отозвался Федотов. - Первым делом отвели бы роту назад. Так что, может быть, и хорошо, что не вы на моем месте.
      Это был уже прямой личный выпад, чуть ли не упрек в трусости.
      - Не корчите из себя героя, товарищ капитан! - С этими словами я резко поднялся. Вскочил и Федотов. - Вы позволяете себе недопустимые вещи. Вы обманываете командование!
      - Я обманываю?..
      - Извольте не перебивать, когда говорит старший по званию! Да, вы обманываете командование. Глупо, неправдоподобно, но обманываете. В своих письменных донесениях вы даете ложные сведения о потерях.
      - Я командование никогда не обманывал и сведения всегда подавал точные.
      - Вот как! Да ведь не далее как десять минут назад вы мне сообщили нелепые цифры... Прошу не перебивать! Вы заявили, что до начала боев на данном участке в роте было сто пятьдесят семь человек.
      - Так точно. Было.
      - Сорок шесть человек, по вашим словам, выбыло в медсанбат.
      - Так точно.
      - Сто пятьдесят семь минус сорок шесть равно сто одиннадцать, не так ли?
      - Именно так, сто одиннадцать.
      - На мой вопрос, сколько человек находится в строю, вы тоже назвали эту цифру - сто одиннадцать.
      - Так точно.
      - Выходит, если уважать арифметику, за месяц боев на этом участке в роте нет ни одного убитого? На что вы рассчитываете? На то, что вокруг вас одни простофили, которые поленятся раскинуть мозгами и обратить внимание на цифры ваших донесений?!
      - Того, что в роте нет убитых, я никогда не писал и не говорил.
      Голос Федотова звучал глухо, но агрессивные нотки в нем исчезли.
      - Я сказал, что все в строю, - это другое дело.
      - Разумеется, другое. На бумаге у вас все в строю!
      - И на бумаге, - подтвердил Федотов.
      - Напишите сейчас же объяснение. - Я снова сел и протянул Федотову раскрытый блокнот.
      - Уже написано, - буркнул в ответ Федотов.
      - Обеспокоились заблаговременно?! Что же, покажите.
      Федотов отошел к койке, вытянул из-под нее черный железный сундучок, скинул с замочной петли тяжелый накладной угольник и открыл крышку. Я с любопытством следил за ним. "Какое такое объяснение написал он, предчувствуя заранее, что придется отвечать за свои странные донесения? Видать, он не так прост, этот махинатор", - подумал я.
      Федотов встал. В каждой руке он держал по пачке каких-то бумажек. Одна пачка была явно толще другой.
      - Вот, ознакомьтесь, товарищ подполковник. Здесь все сказано... А мне разрешите отлучиться для проверки готовности роты к бою. Затишье тут у нас скоро кончится. - Федотов посмотрел на часы.
      - Идите, - сказал я. - Но постарайтесь через десять минут возвратиться сюда.
      - Слушаюсь, - ответил Федотов и скрылся за плащ-палаткой, закрывавшей вход.
      Я взял в руки листок, лежавший в большой пачке сверху, надел очки и прочитал написанное четким и ровным почерком:
      Заявление
      Командиру роты капитану Федотову
      В случае моей гибели прошу положить мое тело перед нашим окопом лицом к врагу и в полной форме бойца, чтобы и после смерти я продолжал воевать с фашизмом, защищать родной Ленинград. Это мое заявление прошу огласить всему составу роты.
      Красноармеец Л. Маньков.
      Я еще и еще раз перечитывал заявление, не в силах оторвать взгляд от его ровных строчек. Я живо представил себе написавшего его красноармейца. В телогрейке, в шапке-ушанке, с автоматом на груди, он стоял здесь, в этой самой землянке, перед этим столом, и протягивал своему командиру этот самый клочок бумаги. Я представил его себе молодым, сильным, с открытым и почему-то веселым лицом... Я представил его себе я другим, мертвым, лежащим на снегу, в бруствере перед окопом, лицом к врагу...
      "Убиты, но в строю..." Слова эти, еще недавно звучавшие как подозрительная выдумка, наполнились теперь своим истинным смыслом.
      Я взял из той же пачки еще одно заявление.
      На половине листа школьной тетради, разграфленного в косую линейку, было написано крупным, корявым почерком:
      Командиру роты и всем друзьям-товарищам, от меня, нижеследующего бойца. После моей гибели смертью храбрых, на защите славного города Ленинграда, прошу меня положить по-над нашим окопом для пользы его укрепления. Но только чтобы тоже лицом к врагу, как положено русскому солдату. И тоже в полной форме, в том числе в сапогах БУ*. А валенки мои прошу отдать Павлу Иванову - моему земляку. Писал самолично по доброй воле, в чем и подписуюсь своею рукою. Кузьма Феофанов.
      _______________
      * Б У - сокращенное обозначение для вещей, бывших в употреблении.
      Следующим было заявление Павла Иванова... Я перевел взгляд на пачку заявлений, которая была потоньше первой. И на листке, лежавшем сверху, различил подпись: "Федотов".
      Командир роты в своем заявлении писал:
      Замполиту, а также командиру 1-го взвода
      лейтенанту т. Симакову
      В случае моей смерти прошу положить мое тело в бруствер. Повторяю приказ - стоять насмерть! Назад ни шагу!..
      Я читал эти необычные заявления одно за другим. Разные имена, разные фамилии - русские, казахские, грузинские, украинские, еврейские, латышские... Разные почерка. Разный стиль...
      Командир роты был прав. В строю находилось сто одиннадцать бойцов. Из них живых - тридцать девять, мертвых - семьдесят два.
      Перед простотой и значением открывшегося прежние подозрения показались ничтожными, жалкими. Мне захотелось выбежать из землянки, разыскать капитана Федотова, пожать ему руку и попросить прощения за мою невольную бестактность, за несправедливые подозрения. Хотелось высказать бойцам этой удивительной роты самые сердечные слова восхищения их мужеством и стойкостью...
      Да, как человек я порывался так поступить. Но именно так я поступить и не мог. Я ведь был не просто человеком, не частным лицом. Я был представителем штаба армии. В качестве такового я не имел права ни на один из этих поступков. Каждый из них выражал бы одобрительное отношение к тому, что я узнал. Притом не только мое, но и представляемой мною инстанции. Но выражать одобрение или неодобрение командования армии, а тем более командующего фронтом, которому тоже предстояло узнать о происходящем здесь, я, разумеется, не мог.
      Единственное, на что я имел бесспорное право, - это почтить память погибших. Я встал, склонил голову и тихо проговорил: "Спите спокойно, дорогие мои земляки. Вечная вам память и слава".
      Я почувствовал, что слезы подступили к глазам. Из горла вырвался звук, похожий на всхлип... Надо было тотчас взять себя в руки, успокоиться и приступить к выполнению своих обязанностей.
      Прежде всего я должен был составить объективное и точное донесение обо всем увиденном в роте. Опыт приучил меня не спешить с высказыванием личных впечатлений, возникающих под влиянием эмоций. Выводы должны опираться на трезвый и спокойный анализ фактов.
      Данный случай, столь исключительный и не укладывающийся ни в какие привычные рамки, требовал особо тщательного и всестороннего осмысления.
      Я не сомневался: убедить командование армии в том, что действия капитана Федотова заслуживают одобрения, будет непросто. Как, например, ответить на вопрос: в чем их военная целесообразность? А как будет выглядеть вся эта история с точки зрения политической?