Наутро боец Щукин явился к командиру взвода, лейтенанту Зипунову. Доложив как положено, он попросил разрешения взять оружие и приступить к несению боевой службы.
      В тот день и прибыл в роту начальник политотдела, полковник Хворостин. Его сопровождали фотокорреспондент и поэт из армейской газеты.
      О том, как удивился полковник Хворостин, узнав в разведчике, которого ему предстояло наградить, баптиста Щукина, уже было рассказано. Придя в себя, полковник сказал:
      - Ничего не попишешь. Факты - упрямая вещь!
      Затем он обратился к бойцам с речью.
      - Вот, товарищи бойцы, - сказал полковник, - перед вами боец Щукин. Посмотрите на него: боец как боец, на груди у него автомат. Сейчас я прикреплю к его гимнастерке боевую награду. Надеюсь, что он будет ею гордиться. А ведь совсем недавно товарищ Щукин отказывался брать в руки оружие, отказывался вместе со всем народом защищать Родину от фашистов. Как могло случиться произошедшее чудо? Ответ ясен. Ваш замполит Папа Шнитов нашел правильный подход к человеку. Вот что значит политработа! Спасибо за службу, товарищ замполит!
      - Ура! - не сдержавшись, выкрикнул ефрейтор Нонин.
      - Смирно! Отставить самодеятельность! - тотчас отреагировал командир роты. - Слушай мою команду: Папе Шнитову - ура!
      Рота трижды прокричала "ура!". Папа Шнитов трижды смущенно дергал головой навстречу правой руке и чуть слышно повторял: "Служу Советскому Союзу".
      После этого строй был распущен. Награжденных качали, жали руки, хлопали по плечам. Фотокорреспондент сделал множество снимков: Охрименко и Щукин, Щукин и Папа Шнитов, капитан Зуев и полковник Хворостин... Затем с разведчиками долго говорил корреспондент и поэт Степан Пуля.
      Через два дня в армейской газете появился снимок с изображением Охрименко и Щукина, обнимающих друг друга за плечи. Под фотографией были напечатаны стихи Степана Пули:
      Петя Щукин был баптистом,
      За дурман стоял горой.
      Он не шел на бой с фашистом.
      А теперь он кто? Герой!!!
      С Охрименко вместе дружно
      Он в разведку шел как нужно,
      И доставлен ими в плен
      Штаба вражеского член!
      Им обоим тут же дали
      "За отвагу" по медали.
      Стихотворение вызвало у читателей армейской газеты единодушный одобрительный отклик. В роте капитана Зуева все знали его наизусть. Поэт Степан Пуля разыскал в разведотделе армии Николая Максимилиановича Гамильтона, участвовавшего в допросах пленного немецкого майора. Поэту не терпелось выяснить мнение о своем стихотворении знатока мировой поэтической классики, каким был Гамильтон.
      - Отменно, друг мой, отменно вы на этот раз написали. Шедевр! сказал Николай Максимилианович, пожимая поэту руку.
      - Не может этого быть, - пролепетал тот.
      - И тем не менее это так, - подтвердил Гамильтон. - Согласитесь: важно, чтобы произведение соответствовало своей задаче. Ваше с этой точки зрения - прямое попадание.
      Сам Щукин с улыбкой перечитывал стихи и без всякой обиды реагировал на массовое цитирование их бойцами, то и дело к нему подходившими с поздравлениями, шутками и дружескими похлопываниями по плечу.
      Вскоре в родное село Щукина полетело письмо Папы Шнитова с описанием его подвига, вырезкой из газеты и добрыми пожеланиями здоровья.
      * * *
      Началось лето. Фронтовой ландшафт стал более мирным. Зима, с ее холодом, тьмой, расцвеченной трассами пуль и негасимыми всполохами, гнетущим свинцовым небом, снежным саваном, на котором так беспощадно видны и грязь, и кровь, и черные шрамы земли, и не занесенные снегом тела убитых, - зима делает войну больше похожей на самое себя, чем весна и лето. Белыми ночами не видно трассирующих пуль. Не летят в небо осветительные ракеты. Зарево розовеет, как мирная заря. Трава, живая и теплая, укрывает блиндажи, землянки, брустверы траншей. Все вокруг наполняется щебетом птиц. Яркое солнце отогревает тела и души. Человек, раскинувшийся на травке под солнцем, не похож на убитого. И так сильно бывает воздействие всего этого вместе: тепла, щебета, света, зелени, цветов, лесных и полевых запахов, - что порой начинает казаться, будто войны и нет.
      Моменты обманного этого состояния то наступают, то исчезают. Зато ощущение, будто летом война не такая страшная, как бы не такая всамделишная, как зимой, устойчиво. Само собой, все это только ощущения. Летом неразлучные друзья - война и смерть - перепахивают свои поля с неменьшим трудолюбием, чем зимой, и "урожай" собирают ничуть не меньший.
      В начале июня сорок третьего года дивизию, в которую входила рота капитана Зуева и Папы Шнитова, отвели с передовой на отдых. Именно в эти дни политработникам Ленинградского фронта стало известно о предстоящем приезде с инспекционной целью дивизионного комиссара Л.
      Еще с времен гражданской войны за Л. была слава любителя крутых мер. Можно было думать, что теперь он поведет себя особенно придирчиво. Некоторое время тому назад Л. был снят с должности члена военного совета одной из армий, действовавших на юге, и понижен в звании. Ему вменялось в вину грубое вмешательство в распоряжения командующего наряду с собственной бездеятельностью при проведении в жизнь указаний Ставки. Несмотря на постигшую его неудачу, Л. сохранил немало прежних связей в высших военных кругах и достаточный авторитет. К встрече с ним в политуправлении фронта и в политотделах армий готовились без энтузиазма, но не без волнения. Делалось все, чтобы дать как можно меньше поводов для придирок.
      Полковник Хворостин, предупрежденный, что Л. может посетить и его дивизию, решил представить ему лучшего замполита Папу Шнитова. С одной стороны, рассуждал полковник, Папа Шнитов и в самом деле добился больших успехов в работе. А с другой - его открытость, простота и добродушная улыбка не смогут вызвать у инспектора ничего, кроме расположения. Особой подготовки Папы Шнитова к ответственной встрече не вели. Трудно было предвидеть, какие вопросы станет задавать Л., а тем более как он станет реагировать на те или иные ответы. Все же одну, необходимую, по мнению полковника Хворостина, меру решили принять. Полковник распорядился одеть Папу Шнитова в новое обмундирование, сшитое по индивидуальной мерке из лучших имеющихся у интенданта дивизии материалов. Времени для этого было еще достаточно.
      Приехав на Ленинградский фронт, Л. отправился по армиям и дивизиям. Рассказы о его посещениях политотделов частей и соединений быстро разнеслись среди политработников. Во всех рассказах звучало одно: Л. держится строго, тщательно знакомится с материалами и личными делами политработников, крепко "гоняет" по вопросам внутренней и международной политики. От одного начальника политотдела бригады он потребовал пересказать приказ Верховного Главнокомандующего, объявленный в свое время старшим офицерам на всех фронтах, о снятии его, Л., с должности члена военного совета. Приказ этот был поднят из архивов и срочно выучен всеми, у кого Л. еще не успел побывать.
      Когда стал известен день прибытия Л. в дивизию, Папе Шнитову было передано приказание явиться заблаговременно в политотдел, который размещался тогда в многоэтажном доме на Большой Кузнецовской улице, невдалеке от Международного проспекта. Утром назначенного для явки в политотдел дня Папу Шнитова, одетого во все новое "с иголочки и с шильца", подвели в мастерской к зеркалу. Он был неузнаваем. Округлое его лицо с заметными скулами было зажато между ядовито-красным околышем фуражки, зеленый верх которой был заглажен блином, и лентой целлулоидного подворотничка. Жесткий этот ошейник подпирал подбородок и затылок, не давая ни опустить, ни повернуть голову. На серой габардиновой гимнастерке сверкали начищенные зубным порошком пуговицы. Над каждым карманом по обеим сторонам груди красовалось по медали. Справа под зеленой муаровой пирамидкой желтела медаль "За оборону Ленинграда". Слева на красной муаровой полоске светилась белая - "За боевые заслуги". Посередине живота сверкала пряжка офицерского ремня с начищенной до блеска пятиугольной звездой. Синие суконные бриджи с красным кантиком, более ярким, чем у капитана Зуева, были заправлены в голенища хромовых сапог...
      Папа Шнитов припустился бежать в свою небольшую комнатку на второй этаж. Встретив по дороге бойца из своей роты, он пригнул голову и пробежал мимо, еле ответив на приветствие. Боец его не узнал. Это, с одной стороны, обрадовало Папу Шнитова, с другой - укрепило в принятом решении. Благополучно добравшись до своей комнатушки и заперев дверь, он стал лихорадочно сбрасывать новые "доспехи". Через несколько минут на нем была его обычная одежда: пилотка с потемневшим от пота низом, хлопчатобумажная гимнастерка, такие же штаны с двойными коленями, кирзовые, изрядно стоптанные сапоги.
      В этом, как говорили в старину, своем виде он и отправился в политотдел дивизии. На душе у Папы Шнитова, когда он шел по Международному проспекту от здания бывшего Автодорожного института, где стоял его полк, в сторону Большой Кузнецовской, было спокойно. Он был сам собой. А бояться грозного начальника ему было нечего. Он знал, что во всем честен. И не только внутренне - это уж само собой, - но и внешне. Теперь, после того как он сбросил с себя маскарадную одежду, он и вид имеет честный. Такой, какой уж есть. Такой, какой у всех его товарищей по должности и по работе - у фронтовых политруков, или, как их теперь называют, ротных замполитов.
      * * *
      Полковник Хворостин, которому Папа Шнитов доложил о своем приходе, был обескуражен его видом.
      - Ты же меня зарезал без ножа! - говорил он, обхватив голову руками. - Как же я тебя в таком виде предъявлю дивизионному комиссару?!
      - А чем у меня плохой вид, товарищ полковник? - недоумевал Папа Шнитов. - Я же с настоящего фронта, а не с того, который под Алма-Атой на кино снимают... Ну, а если я не гожусь, предъявите вместо меня киноартиста. Роль он лучше меня сыграет.
      - Но я же приказал тебе одеться в новое обмундирование! Почему не выполнил приказ?! - продолжал кипятиться полковник.
      - Приказ я выполнил... Как это можно приказ не выполнить?!
      - Вот именно!
      - Я все новенькое надел, товарищ полковник. И даже в зеркало погляделся. Хорошо, что никто меня в таком виде не узнал. Конфуз сплошной. Карикатура! На улицу нельзя было показаться. Пришлось скинуть все это. О чем вам и докладываю.
      Полковник Хворостин живо представил себе Папу Шнитова в виде военного щеголя и невольно улыбнулся.
      - Ну, шут с тобой. Может и верно так лучше. Иди этажом выше, в квартиру, где инструкторы живут, и жди вызова.
      В верхней квартире, где в помещениях для инструкторов собрался чуть ли не весь политсостав дивизии, Папа Шнитов пробыл часа полтора. До приезда инспектора в квартире было шумно. Все говорили, курили. За столом в большой комнате резались в домино... Когда Л. приехал и зашел к полковнику, разговоры почти прекратились и домино со стола исчезло. Из нижней квартиры сюда стали подниматься какие-то невидимые волны, подобные тем, которые проникают в институтские коридоры из-за дверей аудиторий, где проходят трудные экзамены, и которые превращают в тихих пай-мальчиков и девочек даже самых шумных студентов.
      Папа Шнитов был очень удивлен, когда поднявшийся к инструкторам адъютант полковника Хворостина сказал полушепотом:
      - Папа Шнитов, тебя вызывают.
      Все офицеры разом вскочили и стали наперебой напутствовать своего товарища:
      - Держись, Папа Шнитов!
      - Не испорть картину!
      - Ни пуха ни пера!
      - Главное - не бойся!
      - А что мне бояться? - спокойно улыбнулся Папа Шнитов. - Дальше фронта не пошлют. Или, как в старое время говорили, из мужиков не выгонят.
      Через несколько минут он входил в кабинет полковника и, склонив пилотку к плечу, докладывал:
      - Товарищ дивизионный комиссар! Старший лейтенант Шнитов явился по вашему приказанию!
      Л., сидевший в кресле за письменным столом полковника, блеснул на него сталью серых глаз и сказал:
      - Ясно. Садитесь.
      Папа Шнитов опустился на стул перед столом и бросил на полковника Хворостина взгляд, означавший: "Вот видите, он и внимания не обратил на мою амуницию".
      Полковник, сидевший возле торца стола, по правую руку от инспектора, отвел глаза и, как показалось Папе Шнитову, вздохнул. Несколько минут длилось молчание. Инспектор листал личное дело замполита Шнитова. Папа Шнитов успел за это время внимательно рассмотреть Л. Человек как человек. Темные с проседью волосы чуть вьются. Лоб невелик. Нос тоже. На коверкотовом френче ордена Красного Знамени. Целых три штуки! И все не на планках, обернутых красной с белым лентой, а на винтах. Два, наверное, еще с гражданской...
      Наконец Л. снова поднял глаза.
      - Так вот, Шнитов, мне тут ваш начальник про вас чудеса рассказывал. Таких вы результатов добились в политико-воспитательной работе, что хоть на выставку вас отправляй... Доложите, как вы добились таких успехов.
      Папа Шнитов улыбнулся еще шире, чем улыбался до этого, и сказал:
      - Секрет политшинели.
      - Что?! - спросил дивизионный комиссар. - Что вы сказали?
      - Я говорю - секрет политшинели... Но от вас, товарищ дивизионный комиссар, я никакого секрета делать не буду...
      - Нет, вы мне объясните, - обратился Л. к полковнику Хворостину, что он несет? Он же не понимает, что говорит!
      - Это у него поговорка такая, - тихим голосом проговорил полковник.
      - Тем хуже, если это не оговорка, а поговорка! Значит, он эту чушь постоянно повторяет? Так, что ли?
      - Повторяю иногда, - признался Папа Шнитов.
      Он сначала никак не мог взять в толк, почему слова, которые он и в самом деле повторял перед многими людьми, так рассердили инспектора. Вдруг его осенила догадка: "А что, если Гамильтон все же правильно произносил слово "полишинель" и оно означает что-то совсем другое?.. Может быть, ругательство какое-нибудь иностранное... Нет, не может быть! Гамильтон не имел привычки ругаться... Вот бы сейчас спросить Николая Максимилиановича!"
      Папа Шнитов посмотрел на полковника, но ничего, кроме растерянности, в его глазах не увидел. Лицо полковника было белее снега. Кадык у него двигался вверх и вниз.
      - Не придавайте значения, товарищ дивизионный комиссар, - вымолвил с трудом полковник Хворостин.
      - Ах, не придавать значения?! - На лице инспектора появилась злорадная усмешка. - Это, видимо, ваш излюбленный метод руководства, полковник, - не придавать значения!
      Л. нагнулся к личному делу Папы Шнитова, быстро перелистал его и, найдя то, что искал, поднес дело чуть ли не к самым глазам полковника.
      - Вот рапорт старшего лейтенанта Щербачева на ваше имя. Он перечисляет здесь различные проступки своего коллеги Шнитова. А вот резолюция, наложенная на рапорте. Подпись, правда, неразборчива.
      - Моя здесь подпись, - не заглядывая в дело, сказал полковник.
      - И что же вы тут начертали? Разбираете?
      - Разбираю. "Не придавать значения".
      - Вот я и говорю: не придавать значения фактам - ваша система.
      - Разрешите доложить. - Полковник поспешно встал. Поднялся с места и Папа Шнитов. - Я усмотрел в этом рапорте личные счеты. Рапорт написан офицером, который сам хотел занять должность замполита той самой роты, куда был назначен старший лейтенант Шнитов.
      - А какое это имеет значение, - спросил инспектор, - личные тут счеты или не личные?! Факты, изложенные в рапорте, вы проверили?
      Полковник молчал.
      - Ясно, не проверили... Шнитов! Где живет ваша мать?
      - Жила в Ленинграде.
      - А где она сейчас?
      - На том свете. Умерла в тысяча девятьсот тридцать третьем году.
      - И это ясно. Значит, вы, полковник, разрешали старшему лейтенанту Шнитову дважды в месяц навещать старушку на том свете? Так получается?
      - Никак нет. Я не знал...
      - Нет, вы знали. В рапорте ведь об этом написано. Значит, знали, но решили "не придавать значения" тому, что старший лейтенант Шнитов водит вас за нос.
      Полковник молчал.
      - Я же не для себя, - начал было Шнитов. - Я чтоб бойцам своим помочь к семьям...
      - Потом будете оправдываться! - оборвал его Л. - В рапорте сообщается, что вы занимались самым настоящим очковтирательством.
      - Вот уж никогда...
      - Занимались! Всех бойцов до единого в письмах к их родственникам охарактеризовали как лучших в роте солдат. В число лучших попал и такой нерадивый солдат, как некий Пантюхов...
      - Пантюхов погиб за Родину, товарищ дивизионный комиссар. Значит, он герой, как и все павшие в бою, которым в каждом приказе Верховного Главнокомандующего воздают славу!
      - Прекратите демагогию, Шнитов! Было это или нет с письмами?!
      - Было... Я хотел как лучше...
      - Чего вы добивались таким образом - это понятно. Хотели задешево нажить у солдат авторитет добренького дяди! И это вам удалось! Знаете небось, как вас все кличут, в том числе и рядовые? Папа Шнитов. Докатились! Это называется политработник! В армии! Во фронтовой обстановке! Для чего политработникам даны воинские звания?! Чтобы солдаты их в глаза и за глаза называли "Дядя Федя", или "Милый Вася", или "Папа Шнитов"?! Как на дворе или возле пивнушки?! И вы это тоже знали, полковник?
      - Знал.
      - И по своему обыкновению, не придали значения?
      - Виноват...
      - Да, виноваты. Но зато среди "художеств" этого Папы Шнитова есть факт, которому вы значение придали. Только совсем не то, какое надо было ему придать.
      Инспектор перевернул лист личного дела. Вслед за рапортом старшего лейтенанта Щербачева был подшит номер армейской газеты с фотографией Охрименко и Щукина и со стихами Степана Пули.
      - Ну, что же, - сказал инспектор, - с редактором газеты я отдельно поговорю. Безобразие! "И доставлен ими в плен штаба вражеского член". Тоже мне литература!.. Но как могло случиться, что в тыл врага был послан воинствующий сектант, прямо заявивший, что не желает защищать Родину от фашистов?! Это же вообще... Это же полная потеря бдительности!
      - А как же в гражданскую? - спросил Папа Шнитов. - И офицеров бывших, и буржуйских сынков разных на территорию белых посылали... И тех же попов... Умели видеть, кому можно доверить, и не боялись.
      - А сколько было предателей среди всех этих бывших? Сколько раз они обманывали наше доверие?! В гражданскую войну у нас опыта было мало еще. Почему из этого вы не сделали нужного вывода? Почему смотрите назад, по старинке размышляете?! Вы пошли на авантюру, которая могла очень плохо кончиться. А начальник политотдела, вместо того чтобы отстранить от должности такого политработника, не нашел ничего лучшего, как нахваливать его перед строем роты!
      - Разрешите доложить, - снова подал голос Папа Шнитов.
      - Ну, что еще? Что вы еще можете сказать? Факты сами за себя говорят, а вы хотите по каждому вопросу митинговать. Тоже по примеру гражданской войны?! Ну, что еще?
      - Всякое дело вернее всего по результатам судить... А ведь рота у меня хорошая... Дисциплина... И настроение... И боевые показатели... А баптист этот Щукин "языка" привел и не убежал никуда... Воевать стал хорошо... А если все это под углом кляузы рассматривать... так оно, конечно, все в черном свете вымазано будет...
      - Ну, хватит, Шнитов, свои заслуги расписывать. Скромнее надо быть, скромнее. Судить вас надо за ваши "художества", а вы тут заслугами размахиваете...
      - Судите, если виноват...
      - Так вот, Шнитов. Учитывая ваш возраст, участие в гражданской войне и малое образование, считаю возможным ограничиться в отношении вас одной мерой - отстранением от политработы.
      - А вот это не в вашей власти, товарищ дивизионный комиссар, - сказал Папа Шнитов с такой твердостью в голосе, что полковник Хворостин посмотрел на него с удивлением и страхом. Ему подумалось, что Папа Шнитов сошел с ума.
      Л. вскочил с места и уперся кулачками в стол.
      - Ах, не в моей власти?! - вскричал он. - Ну, хорошо, поглядим. Рядовым пойдешь на фронт! Завтра же будет приказ о разжаловании!!!
      - Вот это в вашей власти, - спокойно согласился Папа Шнитов. - Что ж, пойду рядовым... А от политработы меня может отстранить только фашистская пуля... Если вот сюда... - Папа Шнитов ткнул себя пальцем в грудь против сердца.
      * * *
      Дивизионный комиссар Л. сдержал свое слово. От должности замполита Папа Шнитов был отстранен. Угрозу разжаловать в рядовые Л. приводить в исполнение не стал. Довольно мягко он поступил и с полковником Хворостиным. По его указанию полковник был переведен в другую армию Ленфронта с незначительным понижением на должность начальника политотдела бригады.
      Замполитом в роту капитана Зуева был назначен старший лейтенант Щербачев. Тот самый, который хвалился тем, что умеет брать в ежовые рукавицы, и который написал на Папу Шнитова кляузу, оставленную в свое время без внимания полковником Хворостиным и не оставленную без внимания дивизионным комиссаром Л. Этим его назначением лучше всего было подтверждено то, что полковник Хворостин был прав, когда предпочел ему Папу Шнитова. Новый замполит не сумел наладить сколько-нибудь нормальных отношений с командиром роты. Капитан Зуев не мог ни минуты спокойно с ним разговаривать даже на людях. А наедине, как передавалось по "солдатскому телефону", не раз называл его сукиным сыном. Трудно сказать, так ли это. Старший лейтенант Щербачев стал писать на капитана Зуева рапорт за рапортом, но ни в одном из них на такое не жаловался. Не завоевал он авторитета и у бойцов. Не прошло и двух месяцев, и старшего лейтенанта Щербачева, как не сумевшего наладить деловых отношений с командиром, из роты убрали.
      Папу Шнитова перевели в соседнюю дивизию, где назначили командиром стрелкового взвода. Несколько раз приходил он навещать "свою" роту. Передавал приветы через Николая Максимилиановича, с которым тоже где-то встречался. А потом, зимой, дивизию, в которой он служил, перебросили на Ораниенбаумский плацдарм.
      В январе сорок четвертого две дивизии, стоявшие раньше по соседству под Пулковом и Пушкином, двинулись навстречу друг другу - одна из-под Пулкова, другая из-под Ораниенбаума. В день снятия блокады передовые роты обеих дивизий встретились в заснеженных полях под Ропшей. Тысячи бойцов и командиров, проваливаясь в снег, размахивая автоматами и винтовками, подбрасывая в воздух шапки, нестройно крича "ура!", размазывая по лицу рукавицами неудержимые слезы, бежали навстречу друг другу. Многие бойцы роты капитана Зуева надеялись встретить в эти радостные минуты Папу Шнитова. Некоторым даже казалось, что они видят его среди бегущих им навстречу. Происходило так потому, что почти все набегавшие издалека выглядели полными: у каждого под шинелью была надета телогрейка. И шапки на всех были такие, в какой в прошлую зиму ходил Папа Шнитов. Из-за глубокого снега каждый бежал, неуклюже переваливаясь, что тоже помогало "увидеть" то в одном, то в другом бегущем навстречу Папу Шнитова. Но никому из бойцов роты капитана Зуева, знавших Папу Шнитова, встретить его тогда не удалось. Никому из них не довелось его встретить и когда-либо потом.
      Правда, до бывших однополчан Папы Шнитова доходили иногда слухи, что его видели то под Лугой, то под Кингисеппом, то в Эстонии. Говорили, что он погиб при штурме Кенигсберга. Но с другой стороны, Николай Максимилианович Гамильтон, пытавшийся разыскать своего друга, не раз слышал от участников штурма Берлина, что Папа Шнитов закончил войну именно там, в Берлине. Несколько человек уверяли его, что среди надписей на колоннах рейхстага своими глазами читали и такую:
      Папа Шнитов с Ленинградского фронта.
      Вероятно, такая надпись действительно была сделана. Но кем? Сам Папа Шнитов дошел до Берлина или добрая память о нем донесла туда его имя? Это так и осталось неизвестным.
      ТЯЖЕЛАЯ ИНСПЕКЦИЯ
      Удивительный случай из моей фронтовой жизни? Много их было у меня, удивительных. В трудные для нашего фронта времена был я порученцем штаба армии. Посылали меня обычно туда, где что-нибудь не так. В какой-то части не налажено боеснабжение, где-то плохо кормят бойцов или - еще того хуже подразделение несет большие потери, - вот мне и надо ехать и разбираться. Главное же мое дело - расследовать факты невыполнения теми или иными командирами боевых приказов.
      Обычно не выполнивший приказ офицер ссылается на всевозможные объективные причины. Чаще всего, по его словам, оказывается виноватым противник. Приказано было, к примеру, отбросить его от данного рубежа, а он не отбрасывается... Случалось, так оно и было - причины невыполнения приказа носили вполне объективный характер. Но встречались и другие факты, когда виновником тех или иных неудач был нерадивый, а то и трусливый командир. Для того чтобы разобраться, как же в действительности обстояло дело, и нужен был глаз военного специалиста, представителя штаба. Признаюсь, поначалу я усердствовал в выявлении всякого рода промахов со стороны командиров подразделений. К счастью, период излишнего служебного рвения продолжался у меня недолго. Чем больше я сталкивался с нашими офицерами, допустившими то или иное нарушение, тем больше убеждался в том, что лишь очень немногим из них и в очень редких случаях можно было бросить тяжкий упрек в трусости или в недисциплинированности. Была в первые годы войны и неопытность, и неумелость в руководстве войсками. Но ведь и на это были свои объективные причины. Разве не было на нашем Ленинградском фронте командиров рот и батальонов, занимавшихся до войны самыми мирными делами и не имевших необходимых военных знаний? Разве мало было командиров полков без высшего военного образования, быстро выросших в силу крайней нужды в таких кадрах из младших и средних командиров?..
      Обдумав и поняв все это, я стал предельно осторожен в критических выводах, никогда не закрывал глаза на те реальные обстоятельства, на которые ссылался проверяемый мною командир, старался понять его доводы. Пожалуй, нигде, как на войне, слова "на ошибках учатся" не звучат так правильно. Хотя именно на войне легче всего понести за ошибку тяжкое наказание.
      Начальник штаба нашей армии, которому я непосредственно подчинялся, был человеком умным и доброжелательным. Однако отличался экспансивностью и любил, как говорится, пошуметь. Чтение моих донесений он то и дело прерывал бранными словами. Для меня у него их было три: "адвокат", "либерал" и еще одно, которое я здесь условно обозначу "шляпа". При этом он обычно утверждал мои выводы, зная, что я не стану покрывать прямую недисциплинированность, безответственность или тем более трусость.
      Так или иначе, но мне постоянно приходилось иметь дело со всякого рода неблагополучиями, недостатками, ошибками, а иногда и с прямыми воинскими преступлениями. В этих случаях, правда, расследование перенимал у меня военный прокурор. Помню, я искренне завидовал инструкторам политотдела. Выходишь, бывало, из штаба армии вместе с инструктором, направляешься в ту же часть, что и он. Я иду по поводу очередного ЧП. А он - чтобы разузнать о фактах стойкости, отваги, самопожертвования, о героических подвигах бойцов и офицеров. Надо ли говорить, насколько его задача была приятнее моей...
      Так вот одну удивительную историю я запомнил лучше других. Может быть, потому, что она была последней. На ней моя инспекторская служба и закончилась.
      Дело было в феврале 1943 года. Зима стояла не такая лютая, как в прошедшем, сорок втором. Но все же градусов двадцать пять в тот вечер было верных. Я возвращался из очередной поездки в передовую часть. Замечу, что "поездка" - наименование условное. На самом же деле эти "поездки" совершались обычно пешком. Расстояния в нашей армии были небольшие. От штаба в селе Рыбацком до передовой восточнее Пушкина или южнее Колпина рукой подать - километров пять - семь. На восток - до реки Тосно - немного подальше, километров пятнадцать. Именно оттуда я на этот раз и возвращался. Ветер с Невы стегал по лицу точно струей железных опилок и насквозь пробивал полушубок. Правую щеку и нос я перестал чувствовать, хотя и тер их не переставая. Когда по возвращении в штаб армии я докладывал командующему о положении в обследованной лыжной бригаде, у меня начался сильный озноб. Генерал заметил мое состояние и быстро отпустил, не задавая вопросов.
      "Идите отдыхать, подполковник Зеленцов, - приказал он. - Напейтесь крепкого чая и ложитесь под теплое одеяло".
      И вот я в своей землянке. Железная печурка, натопленная заботливым ординарцем, пышет жаром. Лампочка над головой светит ярко, и кажется, будто тоже греет. Я стащил валенки, скинул отсыревшие портянки, надел шерстяные носки и, усевшись напротив раскрытой печной дверцы, вытянул ноги навстречу теплу. Впереди была главная радость - "крепчай". Так ординарец называет напиток, сделанный по моему вкусу. Я предвкушал, как обниму ладонями кружку, как согреются руки. Тепло разольется по жилушкам, кончится озноб. Тут можно и почитать. Потом я спокойно и уютно посплю на чистой простыне, на мягкой подушке, под теплым одеялом... Бывают и на войне блаженные состояния!
      Дверь за моей спиной со скрипом открылась. "Вот и "крепчай"", подумал я. Однако моим радужным мечтам не суждено было сбыться. Вместо ординарца вошел адъютант начальника штаба. Попросив разрешения обратиться, он наклонился ко мне и произнес тихим, заговорщическим голосом:
      - Генерал приказал вам явиться к нему. Срочно. Без всякого промедления.
      - Что случилось, не знаете? - спросил я, вставая.
      Адъютант придвинулся еще ближе к моему уху и зашептал, хотя, кроме нас, в землянке не было никого:
      - Только что командующий фронтом звонил!! Ему стало известно о каком-то серьезном ЧП на участке нашей армии. А мы-то ничего об этом не слыхали! Конфуз!! Сами понимаете, товарищ подполковник. Нехорошо!
      - Да уж, конечно, нехорошо, - буркнул я, натягивая полушубок. - А главное - некстати. Куда ехать-то придется?
      - Дорога вам будет на этот раз неблизкая. В хозяйство генерала Сереброва.
      Настроение у меня окончательно упало.