С моих слов он установил, что мы с Андреем сами, без чьего-либо приказа, отказались от попытки пройти в Стрельну.

Самое пристальное внимание Будякова привлёк мой разговор по немецкому телефону с капитаном Хольцманом.

— С этого бы и начал, — сказал он мрачно, досадуя теперь о времени, потраченном на другие разговоры. — Дело, выходит, серьёзное. Ты, как я и думал, не простой дезертир…

— Я вообще не дезертир.

— Я и говорю — не дезертир ты. Не сто девяносто третья, а пятьдесят восьмая, один «б», то есть изменник Родины.

— Никакой я вам не один «б», и не сто девяносто третья тоже!

— А кто же ты?

— Я доброволец. Защищаю Ленинград…

— Скажи пожалуйста. Он — защитник Ленинграда! Без него мы Ленинград не защитим! Без трусов и предателей только и можно остановить наши войска на рубеже обороны, а значит, остановить немцев. А пока такие защитнички имеются, мы так и будем драпать да в окружения попадать. Отвечай на вопрос: распоряжения немецкого офицера выполнял?

— Да какие же это распоряжения?

— Он велел наблюдать и доложить обстановку?

— Велел.

— Выполнил его приказ?

— Якобы выполнил. На самом же деле его дезинформировал.

— Как выполнил — это другой вопрос. Факт, что выполнил… Вот оно как обернулось… А ты говоришь — зря тебя задержали. Нет, парень, зря никого не задерживают. Ну, сам скажи, много ли таких случаев, чтобы наши военнослужащие вступали в связь по телефону с немецким командованием?.. Это же на весь советско-германский фронт, от Белого до Чёрного моря, единственный факт. Здорово я тебя расколол!

— Я сам все рассказал.

— Сам бы ты ничего не рассказал. Важно правильно вопросы ставить. Тут искусство требуется… Ладно. Давай-ка все это запишем.

Будяков обмакнул перо в белую чернильницу-«непроливайку».

— Пишите точно, как я говорил.

— Само собой. Как закон требует. Все дословно.

Он начал писать, изредка обращаясь ко мне за уточнениями.

В комнате горела коптилка, тихо поскрипывало перо, что-то бубнил себе под нос Будяков. Когда разрывы снарядов слышались близко, он отрывался от протокола и вслушивался.

— Такая война идёт, немцы к Ленинграду рвутся, — сказал он во время одного из таких перерывов, — а тут сиди и разбирайся со всякими.

— Зачем же вы тут сидите, — отозвался я. — Шли бы под Урицк или под Пулково. И я бы с вами пошёл. Больше было бы пользы для Ленинграда.

— Подлец ты, подлец… — Будяков покачал головой. — Я из-за тебя здесь сижу, и ты же меня этим попрекаешь! Не всем выпало счастье в прямом бою грудью встречать врага, Враг ведь хитёр и коварен. Из попавших в плен и из гражданских он вербует и засылает к нам шпионов и диверсантов, агитаторов и ракетчиков. Всех их надо выловить и обезвредить. А сколько среди миллионов честных воинов попадается трусов, которые драпают сами и разлагают своим бегством других! Сколько дезертиров, сколько членовредителей, а?

— Не так уж много.

— Верно. А почему не так много? Потому что на пути таких, как ты, встают такие, как я. Без этого трусов и предателей развелось бы больше. А это опасно для войск. Это смертельно опасно, особенно когда враг у ворот. Вот подумай над этим, подумай!

Будяков снова стал писать, а я никак не мог понять, что же все-таки получается. Все, что сказал Будяков, верно, абсолютно верно. Дезертиров надо вылавливать и наказывать. Трусов, предателей, диверсантов, шпионов надо ловить и обезвреживать. Кто же с этим не согласен?! Выходит, он, Будяков, глашатай истины, её представитель. Но почему его истина становится ложью, как только она касается меня лично? А может быть, я действительно преступник — дезертир, предатель Родины — и просто не понимаю этого?

Тут я вспомнил вопрос, заданный мне на экзамене по философии. Было это давно, в июне.

Я вытянул билет «Учение об истине» и чётко отбарабанил необходимые формулировки. Получил «отлично». Но только теперь, в эти странные и страшные минуты, слова, которые я тогда так бойко отчеканил, наполнились для меня жизненным смыслом. «Нет истины вообще, — говорил я тогда. — Истина всегда конкретна». Для подтверждения этой мысли я привёл записанный на лекции тезис знаменитого хирурга Пирогова: «Нет болезней, есть больные». Я разливался соловьём, развивая этот тезис с высоты слышанных от мамы разговоров о чьих-то недугах: «Предположим, два человека ослабли, перенеся воспаление лёгких. Им, как и полагается, прописывают глюкозу. Но! Один из больных выздоравливает, а другой умирает: он страдал хроническим диабетом и глюкоза, столь полезная при болезни лёгких вообще, этого конкретного пациента убила». Экзаменатор сказал, что я по-настоящему проник в суть вопроса… Нет, по-настоящему в суть вопроса я проник только сейчас. И для меня вдруг будто молнией осветилось моё положение. До этой минуты все, что говорили лейтенант с косыми баками, и майор, и лейтенант Будяков, воспринималось мною как нечто случайное и в силу этого неопасное, легко отразимое. Теперь я понял, что все они, в общем, правы.

Чем была рядом с их большой правдой моя такая частная, такая маленькая правота? Пустяком, не имеющим значения.

Ведь и задержали нас не случайно. Мы и в самом деле направлялись в тыл, несли в плащ-палатке кучу трофейного оружия. Вид у меня был явно странный: красноармейская каска, ранец, гражданская тужурка, гражданский костюм, полуботинки… Конечно, все это, вместе взятое, наводило на подозрения. Да и рассказ мой, конечно же, был необычен. Я ведь сам подумал там, возле трубы: рассказать кому-нибудь про наш бой и разговор с немцами по телефону — не поверят. Вот и не верят…

Будяков придвинул ко мне листы протокола.

— Прочтёшь — в конце напишешь: «Протокол с моих слов записан правильно и мною прочитан». И подпись поставишь.

Протокол действительно был написан с моих слов. Никаких обстоятельств Будяков от себя не выдумал. Тем не менее смысл написанного Будяковым определялся предвзятым убеждением, что мы с Андреем трусы, дезертиры и изменники. Созданию именно этого впечатления способствовали и сами вопросы Будякова, и какой-то особенный стиль изложения:

«Вопрос. Кто провожал вас в дорогу дома и что вам заявили на прощание?

Ответ. Меня провожала мать. На прощание она мне заявила: «Береги себя, сынок».

Вопрос. Старались ли вы следовать подобным указаниям, полученным от матери непосредственно перед отправкой на фронт?

Ответ. Да, старался.

Вопрос. Что именно предпринималось вами лично, а также по наущению задержанного вместе с вами Шведова в целях самосохранения?..»

Фигурировал и такой вопрос: «Не был ли Шведов во время его разведки в сторону Стрельны захвачен немцами и завербован для проведения подрывных действий против Красной Армии?»

Поскольку я в разведку вместе с Андреем не ходил, мой ответ был записан так: «О факте вербовки Шведова немецкой разведкой мне ничего не известно».

Мой разговор с вражеским артиллеристом излагался таким образом:

«Вопрос. С какой целью вы сняли трубку с немецко-фашистского аппарата и вступили в связь с немецким командованием?

Ответ. На этот вопрос дать определённый ответ не могу.

Вопрос. Ваше молчание свидетельствует о том, что вы вступили в переговоры с немецким офицером с изменническими намерениями в отношении Красной Армии. Отвечайте: так это или нет?

Ответ. Этого я не подтверждаю.

Вопрос. Чем вы можете доказать, что у вас не было таких намерений?

Ответ. Тем, что я снабдил немцев дезинформацией, что привело к налёту их артиллерии на пустое место.

Вопрос. Вам понятно, что проверить это ваше утверждение в настоящий момент не представляется возможным?

Ответ. Это мне понятно.

Вопрос. Не потому ли вы даёте следствию неправдоподобные показания в расчёте на невозможность их проверить?

Ответ. Я лично считаю свои показания правдивыми».

Заканчивался протокол вполне чётко и ясно:

«Вопрос. Признаете ли вы себя виновным в том, что, имея предписание явиться в часть, вы самовольно, под влиянием старшего сержанта Шведова, повернули назад, в тыл, а также в том, что по личной инициативе, без приказа командования, вступили в прямые переговоры с немецким офицером и выполняли ряд его поручений по наблюдению за частями Красной Армии и Краснознамённого Балтийского флота?

Ответ. Я вынужден признать, что факт моего возвращения из-под Стрельны в сторону Ленинграда, а также факт моего разговора с немецким офицером по немецкому полевому телефону имели место в действительности».

— Подписывай, — сказал Будяков.

Он придвинул мне пачку «Беломора». Я закурил от протянутой спички, затянулся…

Не стану утверждать, что при чтении написанного Будяковым на лбу у меня выступил холодный пот, как принято говорить в таких случаях. Но меня и впрямь охватила безысходная жуть. Под пулями, свистевшими возле ушей, когда мы с Андреем бежали от шоссе вдоль канавы, было куда менее страшно. Там надежда была, вернее сказать, даже какая-то уверенность, что пуля пролетит мимо. Здесь она мимо не пролетит, если поверят Будякову. Здесь надежды не оставалось. Мои показания, изложенные таким образом дознавателем, были вполне достаточным основанием для того, чтобы в военное время, да ещё в такой обстановке, и в самом деле меня «шлёпнуть». И Шведова я потяну за собой такими показаниями.

«Ну уж нет! — решил я. — Если уж суждено погибнуть, погибну в бою. Да и кто он такой, этот Будяков?! Прокурор-самозванец! Ему отличиться хочется, так пусть идёт отличаться на передовую!»

Я решительно встал со стула и отпихнул от себя протокол.

— Не подпишу. Все это враньё! Ложь!

— Что?! Враньё?! — Будяков вскочил со стула. — Встать! Отставить курение! Ложь? Где ложь? Ну, покажи!.. Нет, ты покажи! Ткни пальцем, где ложь. Я говорю — ткни пальцем! Пальцем покажи, я тебе говорю!

В этот момент в комнату вошёл капитан в кожаном реглане.

— В чем дело, Будяков? Отставить шум!

— Товарищ начальник разведотдела… — Будяков вытянулся, но руки его нервно перебирали складки гимнастёрки возле ремня. — Допросом задержанного в качестве дезертира Данилова установлен факт его изменнических действий. Сначала он признался, а теперь отказывается подписать протокол. А напарник Данилова, Шведов, судя по всему, особо опасный преступник…

— Выдумываете вы все, лейтенант, — раздражённо возразил капитан. — Шведов сообщил много полезных данных о противнике. Штаб армии оценил их как исключительно важные.

— А может быть, он немцам о нашей армии тоже немало ценных данных сообщил?!

— Что значит «может быть»? На каком основании вы это заявляете?

— А на том основании, товарищ капитан, что этот гаврик Данилов после того, как Шведов ходил в разведку к немцам, по его указанию связался с немецким офицером по телефону и давал ему информацию о наших войсках. Он сам это подтвердил. Только подписывать не желает.

— И правильно делает, — сказал капитан. — Ерунда все это. Шведов мною из-под охраны освобождён и будет следовать в свою часть или в распоряжение запасного полка фронта, если к себе не доберётся. Отпустите и Данилова. Пусть явится к тем, кто его направил в Ораниенбаум, и доложит, что пройти туда не сумел.

При этих словах капитана я буквально подскочил от радости.

— Браво, товарищ капитан! Ура! Шведов — это прекрасный человек. Это очень правильно, что вы его освободили. И меня, конечно, тоже нечего здесь держать. Да здравствует справедливость!! — закричал я. — Разрешите пожать вашу руку.

Я кинулся было к капитану, но он остановил меня суровым окриком:

— Смирно! Вы что, в своём уме, Данилов?! Вы на военной службе находитесь. Что за телячьи нежности вы здесь разводите?!

— Простите, товарищ капитан. Простите меня, пожалуйста, — залепетал я. — Но вы поймите… За что такое… такое страшное… А вы все по справедливости…

Тут ноги мои подогнулись, я повалился на стул. Из глаз у меня в три ручья полились слезы. Я ждал, что сейчас последует новый окрик капитана, но поделать ничего не мог.

Заговорил, однако, Будяков.

— Простите и меня, товарищ капитан. Только вы не имеете права отпускать задержанных при таких показаниях. Их вместе с актом о задержании и протоколом первичного допроса полагается отправить куда следует.

При этих словах Будякова я разом успокоился. Улетучилась проклятая благостность, которая вдруг разлилась во мне и наплыва которой я не выдержал. Я вытер глаза и встал по стойке «смирно».

— Прекратите рассуждать, Будяков, выполняйте приказание, — сказал капитан. — Данилов, идите вниз. Там Шведов вас ждёт.

— Какое приказание мне выполнять, товарищ капитан? — спросил Будяков. — Данилова вы отпускаете на свою ответственность. А какие ещё приказания? Я не вам подчинён, а майору…

— Ошибаетесь, лейтенант, — возразил капитан. — Подразделения второго эшелона переходят к обороне. Я назначен начальником данного участка обороны. Приказываю вам, лейтенант, взять наряд бойцов и погрузить на машину документы строевой части. После этого немедленно получить у старшины боевое оружие и занять место в обороне.

— Есть занять место в обороне участка, — тихо сказал Будяков.

Капитан направился было к двери. Но в этот момент из сада донеслись пулемётные очереди, послышалась беспорядочная винтовочная стрельба. В доме забегали, закричали. Дверь распахнулась, и в комнату вбежал старшина Доценко.

— Немцы! — крикнул он, обводя помещение ошалелым взглядом. — Товарищ капитан, на высоту прорвались немцы. Атакуют наше расположение!

— Немцы?!

Капитан задул коптилку, сорвал с окна бумажную штору и распахнул ставни. Пулемётные очереди и винтовочные выстрелы зазвучали очень явственно.

— В оборону! Все за оружие! Живо все в оборону! — Капитан выбежал из комнаты.

Внизу по коридору затопали. Несколько раз прозвучало: «Немцы!», «Немцы!». Это же слово прокричал истошный женский голос. Прокричал с такой силой и с таким отчаянием, словно фашисты уже ворвались в дом, словно уже протянули руки к женщине.

Будяков дёрнулся, схватил со стола протокол, смял его, запихал в полевую сумку и вылетел из комнаты.

В кромешной тьме, наткнувшись на стол, запнувшись о стул, я добрался до окна. Небо пылало ярче прежнего. Ружейно-пулемётная стрельба слышалась совсем близко. Где-то неподалёку, левее дома, заливался пулемёт.

Я спустился по тёмной лестнице на крыльцо. По освещённому заревом саду между деревьями бегал капитан. Его кожаный реглан отливал бронзой. Капитан указывал, где кому занимать оборону.

Возле крыльца стояли две женщины в военной форме без знаков различия. Одна пожилая, другая совсем юная. У обеих через плечо висели санитарные сумки. Из чьей-то фразы я понял, что пожилая — секретарь, а девушка — машинистка разведотдела.

Майор распоряжался отправкой машины с документами. Под его наблюдением грузили каким-то имуществом одну из полуторок. Здесь же я увидел задержавшего меня лейтенанта.

— Саня! Сюда, быстрей! — Это голос Андрея. В тусклом свете зарева узнаю его спину без ремня, непокрытую голову. Он что-то с усилием вытягивает из дверей сарая.

— Андрей! Андрей!

Со всех ног кидаюсь к нему.

Рядом с Андреем лежит вытащенная из сарая плащ-палатка. Все наше имущество — винтовки, трофейное оружие, ремни с подсумками — цело.

— Андрей! Вот мы и опять вместе!

— Опять воюем, Саня. Снаряжайся быстро.

На мне снова каска, ремень. Десятизарядку я закинул за плечо. Для рук — чувствую — будет много дела.

Я вижу перед собой прежнего Андрея. Перетянутый ремнём, с винтовкой за плечами, с трофейным пулемётом в руках, он стоит, чуть расставив ноги, на фоне багрового неба.

— Фашисты рядом, Саня.

— Знаю.

— Подтащим этот арсенал на позицию.

Слово «позиция» не очень-то подходит к сложившейся здесь обороне.

Пограничники комендантского взвода лежат цепочкой прямо на траве. Нескольких штабных командиров с пистолетами и вовсе нельзя считать сколько-нибудь серьёзной военной силой.

Мы с Андреем отнесли плащ-палатку к большому дереву, возле которого залёг начальник разведотдела. Андрей подполз к нему.

— Товарищ капитан, разрешите доложить. Вот трофейные автоматы и ручной пулемёт. Запасных магазинов мало. Но патронов хватит для одного хорошего боя.

— Ясно, сержант. Младший лейтенант Корнейко, ко мне.

На правом фланге цепочки пограничников поднялся долговязый человек в плащ-палатке и в каске. Он направился к нам короткими перебежками. Когда он падал на траву, развевающаяся за его плечами плащ-палатка оседала вслед за ним. Казалось, по саду летит огромная летучая мышь.

Корнейко приблизился, и капитан приказал ему раздать три трофейных автомата и запасные рожки к ним.

Андрей снова обратился к капитану:

— Неплохо бы послать кого-нибудь вниз, на шоссе. Хотя бы, например, майора. Там могут проходить одиночные бойцы, легкораненые. Может, часть какая-нибудь двигается. За дорогой рабочие возятся, броневые колпаки устанавливают. У них есть оружие. Пусть все, что можно, сюда направляют. Фашистов выпускать на шоссе нельзя.

— Дело.

Капитан подозвал майора и объяснил ему задачу.

— И последнее, товарищ капитан.

— Говорите, сержант.

— Разрешите паренька этого, Данилова, — Андрей кивнул в мою сторону, — отправить вместе с майором. Он шустрый и район тот знает. Быстро обегает поле, соберёт стройбатовцев.

— Разрешаю. Идите с майором, Данилов.

Мне сразу стало жарко и стыдно, точно мне влепили пощёчину.

— Не надо меня спасать, Андрей. Я здесь останусь.

— Для пользы же тебя посылают, пойми, — начал было Шведов. Но капитан вмешался:

— Идите один, майор.

— Слушаюсь. — Майор исчез в кустах.

— Правильно вы поступили, Данилов, — сказал капитан. — Не трус вы, значит.

— И не дезертир.

— Ну, ладно, ладно, чего не бывает. Разобрались ведь.

Шведов подполз ко мне поближе, нащупал мою руку и пожал.

— Извини, друг. Про мамашу твою подумал. Трогательная она у тебя. Одеколон её вспомнил «для промывания ран». Градусник…

— Понимаю, Андрей. Спасибо. Но мою маму вы себе неверно представляете…

— Ну, сказал же: извини. Понял я это. Давай на всякий случай попрощаемся, друг. Потом некогда будет. — Андрей снова пожал мне руку. — Главное, Саня, не отчаивайся. На войне всякие неожиданности могут быть. Ты сам в этом убедился. Мы не на необитаемом острове. Мы участок фронта. Может быть, командующий фронтом сейчас думает: «Эх, продержался бы Саня Данилов минут двадцать — успел бы я в это время что-нибудь сюда подбросить…»

Зелёная ракета из-под горы прошуршала в небо.

— Как полагаете, сержант, — спросил капитан у Шведова, — удержим оборону?

— Продержимся малость. Немцы ночной бой вести не умеют, избегают его… А тут уж им, видно, приспичило… Штурмовать высоты тоже не великие мастера. Обычно в обход норовят… Но и мы тоже не в лучшем виде их тут встречаем. Окопчики не отрыты для бойцов. Все на голом месте. Огневых средств мало…

— Кто же знал, что так получится! Отдам приказ: «Всем умереть, но с места не сходить!».

Капитан уже приподнялся было на локте, чтобы встать, но Андрей тронул его за рукав.

— Извините, товарищ командир. Только приказа «Всем умереть!» давать не надо бы. Люди могут умереть ещё до боя. Тут бы такие слова найти, чтобы не погасли люди, а загорелись.

— Не мастер я на слова, сержант. Да и времени нет особенные слова подыскивать.

— Времени отмерено мало, — подтвердил Андрей. — Минуты.

— Ладно. Скажу по-простому, как сам чувствую.

Капитан встал во весь рост и громко, так, чтобы слышали все, сказал:

— Сейчас бой будет. Справа и слева от нас обороняются другие подразделения штаба дивизии. А дивизия была там, внизу… Нам надо этот участок удерживать до конца. Фланги наши прикроют. На другую помощь приказано не рассчитывать. Короче, каждому быть за десятерых. А эту землю, — капитан несколько раз указал пальцем на траву, — приказываю эту землю считать Ленинградом.

Последние слова подействовали на меня необыкновенно. Я почувствовал, что сам вместе с землёй, к которой приник, тоже Ленинград. Крошечная частица его брони и гранита, его огня и стали.

Атака началась миномётным огнём. Потом полезли солдаты… Автоматы. Каски. Пряжки. Галдёж, заглушённый сплошным треском очередей.

Мы открываем огонь. Командиры бьют из пистолетов. Среди них Будяков и задержавший нас лейтенант. Капитан стреляет из своего маузера, надетого на деревянную кобуру как на приклад.

Немцы то лежат под самой кромкой высоты, то вскакивают и пытаются бежать вперёд, на нас. Струи пуль тогда сгущаются. Одни свищут мимо ушей, другие стукаются в деревья, третьи вбиваются в землю. Их тоже слышно. Кажется, и нет нигде живого, непродырявленного пространства.

А Шведов кричит пограничникам:

— Держись, ребята! Бой пока жидкий! Разведочка!

Я бью хоть и одиночными выстрелами, но не прицельно. Хочется разряжать винтовку все скорее и скорее. Целиться некогда. Понимаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать. Еле удерживаюсь от того, чтобы не стрелять очередями. Но вот ударил пулемёт с чердака дома.

— Ага! Не понравилось! — кричу я.

Пулемётная очередь, точно щёточкой, смахивает с кромки высоты фашистов.

— Ура! — зычным басом закричал младший лейтенант Корнейко. — За Родину!

Во главе своих пограничников он ринулся вперёд, под гору.

Вслед за ним поднялись и командиры — Будяков, лейтенант и какие-то трое очкариков. Побежал вперёд капитан. Побежал и я, держа наперевес винтовку с примкнутым штыком. Мы все кричим «ура!» надрывно, нестройно, но громко.

Гитлеровцы покатились вниз, не приняв бой.

— Назад, назад! На исходный рубеж! — скомандовал капитан.

Мы вернулись на свои позиции. Наши потери — один убитый и трое раненых. Двое сами направились к дому на перевязку, третьего понесли на плащ-палатке. Среди комсостава потерь не было. Все расположились на прежних местах возле деревьев и пней.

Внешне все в нашем саду осталось прежним. Могло показаться, будто ничего и не происходило. Тем не менее произошло многое. Андрей кратко выразил это своим выкриком: «Разведочка!» Немцы провели разведку боем. Противник нащупывал слабое звено в обороне высоты. И он такое звено нащупал. Наша контратака не могла обмануть немцев. Они наверняка разглядели, что здесь обороняется кучка бойцов и несколько плохо вооружённых штабистов.

— Эй, хлопец! — кричит мне от сарая старшина Доценко. — Дуй сюда!

Я бегу к сараю.

— Тащи вот оружие.

Оказывается, у запасливого старшины есть ещё несколько винтовок. Беру все шесть — по три ремня в каждую руку.

Раздаю винтовки командирам.

— Алло, друг, дай винтовочку по знакомству.

Кто это зовёт меня? В темноте не сразу различишь. Зарево хорошо освещает небо, но слабо — землю. Ага, это лейтенант с косыми баками. Он дружелюбно улыбается. Его круглое лицо вместе с диском фуражки напоминает блин на сковороде.

— Держите. Стрелять умеете?

— А как же!

— Тогда зачем рамку прицельную подняли? Расстояние будет всего тридцать метров.

Прихлопываю рамку к стволу.

— Патронов нет.

— Принесу.

Ползу к очкастым.

— Стрелять умеете?

— Теоретически.

— Мы трибунал.

Показываю им, как целиться, как перезаряжать обойму. Инструктирую я куда лучше, чем действую сам. Ползу к Будякову. Он лежит возле пенька в середине сада. Глядит на меня насупившись. Даже в темноте видно. Молчит.

Не могу удержаться и говорю:

— Не туда смотрите, Будяков. Враг вон там. Не прозевайте.

Он огрызнулся:

— Везде враг. И там, и тут.

— Отставить! — цыкнул я на него. — Чего доброго, ещё про окружение завопите! Враг там, понятно? Держите винтовку.

«Каков фрукт!» — думал я, отползая.

Я занял свою прежнюю позицию возле кочки, из которой торчит толстый пень.

Миномётный обстрел усилился. Мина упала невдалеке от меня. Осколки прошли надо мной веером. Тяжёлые комья земли стукнули по спине и затылку. Потемнело в глазах, ослабли руки. Потом отошло. Я услышал стон и увидел безжизненно сникшего капитана. Пока я к нему полз, он зашевелился, перекатился на спину, но в то же мгновение попытался выгнуться, приподняться от земли. Я повернул его обратно на живот. Весь правый бок и спина его кожаного реглана были мокрой рваной тряпкой, облепленной хвоинками и песком.

— Помогите! — крикнул я. — Капитан ранен!

К нам подбежала секретарша с санитарной сумкой.

Но помочь капитану уже нельзя. Бойцы отнесли его тело к дому.

Совсем мало я знал этого человека. Но он успел внушить мне самое искреннее уважение. «Эх, почему я не заслонил его?! — подумалось мне. — Ну, ранило бы меня… Он меня спас от беды, а я его спасти не сумел… А меня ведь все равно ранит… Или даже убьёт. И может быть, совершенно зря».

Я решил держаться поближе к Андрею. Его-то уж я, в случае чего, должен прикрыть собою обязательно!

Перед тем как отползти поближе к Шведову, я пошарил по траве. Хотел найти маузер капитана, но не нашёл.

Новый миномётный налёт. И снова потери. Погиб один из трибунальцев. Ранен в ногу, но остался лежать в строю лейтенант с бакенбардами. Место убитого трибунальца заняла машинистка.

Теперь командует Корнейко. Он увлекает нас в новую контратаку. Но не успеваем мы немного спуститься со склона, как слышен голос Шведова:

— Назад! Пулемёт! Пулемёт!

— Назад! — кричит и сам Корнейко.

Все понятно: смолк пулемёт. Из-за нас он не может стрелять вдоль склона.

Корнейко ранен в живот. Голос у него смертный.

— Принимай команду, Шведов! — говорит он и повторяет: — Шведов пусть командует… старший сержант…

— Есть принять команду! — отвечает Андрей.

— Айда все в дом! Забаррикадируемся, — предлагает Будяков.

— Отставить «все в дом»! — обрывает Андрей. — В доме нас заблокируют и пойдут дальше. Наша задача не себя оборонять, а задержать продвижение противника на участке. Ясно?

— Ясно.

Нас теперь совсем мало. Из командиров в строю один Будяков. Лейтенант, раненный в ногу, не ходил в атаку, отполз к дому. Здесь его перевязали. Он лежит под крыльцом и тихо стонет. Не вернулась со склона девушка-машинистка. Что с ней теперь? Погибли трибунальцы. Нет и половины взвода пограничников. И все-таки Шведов собирается держаться.

— Слушай мою команду, — тихо, но твёрдо говорит Андрей.

Раненым и секретарше он приказывает грузиться в полуторку, замаскированную на противоположном склоне. Шофёр Рахимбеков получает инструкцию, когда и как ему отъезжать вниз. По команде Шведова три запасные бочки с бензином укладывают на расстоянии одна от другой вдоль упавшего забора. Мы рассредоточиваемся в глубине сада.

Из-под склона вновь летит вверх зелёная ракета. И тотчас на гребень высоты к забору густо лезут гитлеровцы.

Мы не стреляем, ждём сигнала — пулемётной очереди. С пулемётом Андрей.

Вот фашисты поднялись. Рванулись. Под их коваными сапогами явственно слышен хруст поваленного забора…

— Зажигательными по бочкам — огонь! — сам себе командует Андрей.

Огненные запятые, красные, синие, зеленые, жёлтые, с железным звоном разлетелись во все стороны. Трава, кусты, сухие обломки забора воспламенились мгновенно. Бушующий огненный вал поднялся на пути врага. Ливень маленьких комет обдал пламенем фашистскую ватагу. С дикими воплями покатилась она назад.

Страшное это зрелище, когда горят люди. Даже когда понимаешь, что это горят фашисты, которые идут тебя убивать.

— Вот це так! — кричит Доценко. — Вот це гарно!

Люди-факелы мечутся по саду! Одни бегут назад в огонь, другие несутся на нас, третьи катаются по земле.

На флангах усиливается пулемётная стрельба соседей. Немцам не дают обойти участок нашей обороны.

Шведов приказывает прекратить огонь и приготовиться к отражению новой атаки. Мы знаем: она последует, как только перестанет гореть распылённый бензин. Обычный огонь — подожжённые рейки забора, пылающие кусты, хворост — немцев не задержит.

Теперь наша задача — создать видимость оставления рубежа.

Водитель полуторки Рахимбеков начинает нервно сигналить, шумно форсирует обороты двигателя, а затем, продолжая гудеть, съезжает по дороге вниз, к шоссе.

Мы затаились в кустах и за деревьями в глубине сада.

В доме засели четыре пограничника во главе со старшиной Доценко. Но выглядит дом покинутым. Даже дверь на крыльцо оставлена раскрытой.

Немцы смогут войти в сад беспрепятственно. Когда они окажутся на линии дома или приблизятся к нему вплотную, дом оживёт. Доценко и его бойцы — Андрей окрестил их «домовыми» — откроют прицельный огонь, забросают фашистов гранатами… Фашисты кинутся к дому. Тогда им в тыл должны ударить мы. А на дальнейшее команда простая: «Живым в плен не сдаваться».

До сих пор мы были крепким орешком. Даже удивительно, что так долго сумели продержаться.

Меня вдруг охватывает страшное нетерпение: «Скорее бы конец!» Ожидание смерти — вот сейчас, вот-вот сейчас — трудно выдерживать долго. Наступает момент, когда оно становится невыносимым.

«Ну, вы, фрицы! — кричит во мне внутренний голос. — Давайте уж свою зеленую ракету! Начинайте уж свой картавый ор! Идите сюда, строчите же, строчите!..»

Не встретив сопротивления в начале новой атаки, немцы неожиданно залегли на склоне. Вперёд, в сад, двинулась только разведка из шести человек. Видно, мы успели крепко насолить противнику и он ждал очередного подвоха.

Андрей снова напомнил:

— Не стрелять!

Мы лежали не шевелясь.

Над садом одна за другой зависали осветительные ракеты. Сине-зелёный светильник раскачивался на стебельке дыма, словно гигантский фантастический цветок. Каждый раз наступал короткий голубой день. Затем цветок сникал и падал. Воздух наполнялся едкой гарью.

Послышались гортанные немецкие команды. Шведов приподнялся и вопросительно посмотрел на меня. Я показал, что ничего не понял.