Человек, деликатно поссав в стороне, вернулся на середину площадки. Вытянул из рюкзака тугой рулончик "туристского коврика", щелкнул проволочным (а опытный турист-то!) зажимом и прилег в неплотной тени сосны, сложив ноги на горячем валунке.
      Место, решившись умереть в случае проигрыша, нанесло удар. Человек лежал, наслаждаясь поднимающимся от нагретых скал теплом. Убаюкивающий запах муравьиной кислоты, подсохшего мха, горячей хвои. Сухого, теплого камня. Легкая, ленивая река мыслей…Этим скалам миллионы лет… Нет, сотни миллионов, Урал очень стар… Это граниты, интересно, или гнейсы какие-нибудь… Хотя тут море было - или нет? Тогда осадочные должны быть. Эх, сейчас Кольку бы Косарева сюда, просветил бы меня, темного гуманитария… Человеку было очень приятно думать о старом приятеле, о том, что будет здесь через очередной миллион лет, о том, какая же в городе суета; и как он завтра, выйдя по долине Тыелги к грунтовке, не торопясь дойдет до Новоандреевки, а там по трассе вернется в санаторий на Тургояке…А еще не хотел путевку брать. Н-да. На самом деле, не знаешь, где найдешь… С удовольствием вспомнил свой маршрут - не заезженный Большой Таганай, куда не по разу сходил уже весь университет, а довольно оригинальный - по восточному берегу Тургояка, поднялся на Варганову гору, по Малому Уралу, а потом через Малый Таловский на Большой. Жаль, ничего из ряда вон, конечно, не встретил - а студенты, прошлым летом лазавшие по Таловским курумникам, мно-ого чего наплели… Аж ретивое взыграло - добродушно хмыкнул про себя человек. - Эх, молодо-зелено, наплели, разыграли. А может, и впрямь что почудилось, а потом под пивко у костра и раздулось в Нечто. Да чего там, сами такие же были…
      Место легко победило человека, но не удивилось и не обрадовалось. Вопрос кому быть едой, а кому едоком, решился - остальное неважно. Точнее, ничего другого просто нет, но это уже дело вкуса. То, что в страхе забилось в самую глубь тела человека, было вырвано и раздавлено Местом. Выбрав то, в чем нуждалось, Место втянуло это и снова замерло, не обращая внимание на остатки трапезы. Впрочем, это только видимость. Точнее, невидимость - человек ничего не заподозрил. Что-то приблизилось к чему-то, на миг слившись воедино, затем "воедино" разделилось снова, но одна из частей унесла с собой кусочек другой, вот и все - хотя и это слишком сложно, и такое же дело вкуса, как и все вокруг.
      Отдохнув, человек поднялся, и какое-то время наблюдал за странным явлением - ветерок все ходил и ходил по кругу, медленно неся первые паутинки. Хлопнув себя по коленям, человек поднялся, потрогал кеды…Высохли. Ух, задубели-то…
      Размял - какой, однако, приятный запах. Детством, футболом, летними каникулами.
      Лагерем. Походами… Проверил носки. Высохли.
      – Ну, вот и все, маленькая, спасибо. - сказал человек сосенке, одновременно ловя себя на ощущении, что из него словно выталкивается что-то, как будто вместе со словами из горла вылетали какие-то бесплотные комочки.
      Человек убрал коврик, обулся и немного посидел "на дорожку", задумчиво глядя на кружащийся над валунами воздух. Солнце начало склоняться к горам, ели стали черней, а сосны наоборот, зазолотились. Самочувствие было прекрасным. Ноги счастливо нежились в сухой обувке, бедренные мышцы полностью отошли, как и икроножные, спину не ломило.
      Покидая место, человек оглянулся, чувствуя легкое неудобство…Наверное, это оттого, что я оставляю за спиной неразгаданную загадку, - грустно подумал человек. - но все загадки не разгадаешь, да и зачем? Должна же оставаться в мире хоть какая-нибудь тайна, хотя бы такая маленькая и трогательная, как эта полянка с валунами и нескончаемым ветерком по кругу…
      Ему нравилось думать об этом как о "…маленьком сокровище, подаренном ему к отпуску Вселенной" - в глубине души человек был сентиментален, но кто не умилился бы при виде такого сказочного уголка?
      Оказалось, что гнуса и комаров стало куда больше, чем на той стороне горы.
      Кровососов и впрямь прибавилось, и не только их - каждое встречное живое отхватывало от него свой кусок. То, что было смято и обгрызено Местом, не могло за себя постоять, и неожиданную прибавку получили все - комары, гнус, некоторые из растений, мимо которых проходил человек, маленькие Места, а когда человек вернулся к себе - некоторые люди вдруг стали искать его общества. От него оставалось вполне достаточно, чтоб продолжить путь, но профессия не позволила осуществить полуосознанное желание забиться куда-нибудь в нору, никого не видеть, восстановиться. Он боролся с хандрой, и ежедневно побеждал себя, зато начал плохо спать, постоянно перекладывал подушку на другой конец кровати, стал забывать даже важные вещи, раздражаться по каждому пустяку, так что к Новому Году перессорился практически со всеми. Когда заподозрившая нехорошее жена загнала-таки его к знакомым врачам, те никаких особенных патологий не обнаружили, однако к следующей весне на кафедре появился некролог.
      Песня про зайцев Слыхали про Иерихонскую трубу? Якобы стены какой-то древней крепости обрушились, когда она заиграла. С тех пор, как прочел это, думал - чего там - художественный текст, библия, древний памятник словесности, там и моря расступаются, и бог врукопашную хлещется с теми, кто в него верить не хочет, и всякие прочие мракобесия. Теперь верю, без вопросов, и втихомолку считаю дураками тех, кто кидается спорить.
      Просыпаюсь в машине - стекла запотели, перегар, одежда влажная и вонючая - короче ужоснах, как метко сказано каким-то сетевым остроумцем. Выволакиваю затекшее тело наружу - е.., холодно-то как! Зуб на зуб не попадает, трясет, как мокрую кошку, притом башка как нарыв под ногтем и страшенный сушняк. Бедное животное, - думаю, глядя на опухшую рожу, - был бы щас ствол, замочил бы не задумываясь: до того, тебя, скотина, жалко. Машину обхожу - твою мать. Свет не вырубил, так и спал. У машинешки глазки мутные, совсем как у хозяина, за грязной оптикой еле-еле светится, аж в красноту: бобик сдох, значит. Прикуривать искать кого-то надо, компьютер отцеплять, а это не с похмелья работенка… Я представил, как иду ловить зажигалку - ноги разъезжаются, в голове кувалдой отбивается пульс, блевануть бы - а нечем, а идти еще… А сколько, кстати?
      Мысль, как отбивная, вывалянная не в сухарях, а в крупном таком песочке, потянулась через высохшие мозги, заставляя передергиваться всем организмом - а ГДЕ это я, а? Подняв слезящиеся глаза, я осмотрелся - впервые, надо сказать; до этого меня как-то слабо волновала собственная локализация - раз в машине, значит, на дороге. Дорога автоматически означает пиво, пожрать, помыться даже, потом, правда, еще менты-менты-менты - и вот он, sweet home. С кроватью, успокаивающим бормотаньем телевизора и женой, всегда готовой и водички поднести страдающему мужу, и бульончика сварить для скорейшего выведения метаболятов этанола. Только б доехать. Вокруг меня шумел лес. Я стоял посреди изрядно заросшей просеки, над головой слабый ветер перебирал провисшие провода ЛЭП. Странно, незапитанная ЛЭП-то, а какая путевая - провода квадратов на пять-семь, да сами опоры тоже не копейки стоят. - машинально отметил я, намереваясь запомнить сюда дорогу. - Надо бы вернуться потом да опустить немного Чубайса, пока не под током, тут ведь не штука и не десять валяются. Мысли о работе придали мне мужества, и я, оглянувшись на машину, побрел в ту сторону, откуда вроде бы приехал.
      Тропка, незаметно взбирающаяся в гору, то и дело терялась в кустах шиповника и малины. Похоже, набили ее не обходчики ЛЭП, тропка явно затачивалась не под скорейший обход маршрута, а под сбор ягод. Я понял, что надо возвращаться и шлепать в другую сторону, да и посмотреть на следы колес не мешало бы. Приехать отсюда нереально: местность вполне противотанковая, да и вероятность встретить воду на горе, мягко говоря, невелика - а пить хочется страшно, во рту вместо слюны тягучая щелочь. Однако я почему-то продолжал идти, словно лишившись воли, на каждом изгибе обещая себе, что дойду максимум вон до того куста и все, разворачиваюсь. Однако и этот куст остался позади, потом еще, и еще, и еще - через некоторое время я уже наблюдал за собой, полностью превратившись в безучастно сидящего в уголке мозга свидетеля. Главным действующим лицом я уже не был - власть над моим телом перешла ко мне же, но ко мне другому. Другого мало волновало, что губы запеклись, что на майке, пропитанной холодным похмельным потом, сидит уже с килограмм комаров, а ноги подозрительно подламываются и дрожат - он явно знал, куда идет.
      Ну, коли подписался управлять нашим телом, вот теперь сам с ним и плюхайся. Раз такой умник нашелся. - подумал я Другому, демонстративно усаживаясь сам в себе и обидчиво закидывая ногу на ногу. - Пои, корми, вези домой. Шизофрению тоже тебе лечить, дорогой мой. И на работу тоже ты ходить будешь. Выискался тут, понимаешь.
      Другой не отреагировал, хотя все расслышал и прекрасно понял - это чувствовалось.
      Только глянул искоса, словно на истеричную школьницу, и все; однако мне было уже не до его реакций - я вдруг понял, что предназначен именно для этого. Видимо, что-то потревожив, стронув с места своими мыслями, я еще в начале обращения к Другому явственно ощутил, что сейчас пойму что-то важное; и вот, voila - в самом деле понял. Четкое такое чувство, что, мол, вот это - и есть то, для чего ты родился, учился, служил, работал - все для этого. Это - оно, и ты попал в самое правильное место в наилучшее время, потому что оно - здесь. Еще бы понять, что же именно.
      Пока я дулся на Другого, лес кончился - вернее, остался внизу. Передо мной высилась каменистая верхушка горки, из-за которой выглядывала очередная опора - ЛЭП, оказывается, обошла горку слева, а я и не заметил. Небо тоже изменилось - куда-то девалась жемчужно-серая пелена, превращавшая солнце в почти неотличимую от окружающей хмари область, только теплую и режущую глаза, когда случайно наткнешься взглядом.
      Ну? И че? А, Сусанин хренов? - укоризненно подумал я Другому, но его и след простыл. Вот сука. В натуре, Сусанин. Я принял управление собой, и первым делом остановился, оглядываясь в поисках места, чтоб присесть и перевести дух - ноги гудели, и по опухлостям морды, облепленной раздавленными комарами, обильно текло.
      Пришлось поднять перед футболки и вытереть лицо; правда, суше не стало, но хоть капли не щекочут, и то хлеб. Хотя… Все-таки щекочут. То, что я принял за щекотку, усиливалось и охватывало все тело. Мне казалось, что каменистое крошево под ногами мелко зудит, словно я стою над огромным дизелем, и толща породы, поглотив звук, все же пропускает ту высокочастотную вибрацию, прямо как на тепловозе, от которой ноют зубы и вещи тихонько едут по столешнице.
      Я перестал привередничать и плюхнулся на задницу прямо там, где стоял - мне хотелось схватиться за землю; мельком брошенный взгляд на соседние горы едва не лишил меня остатков самообладания - они вибрировали, словно их изнутри били огромной кувалдой. Я устойчиво сел на осыпи, уперевшись руками и раскинув ноги.
      Мозг, хрустя слипшимися от алкоголя шестеренками, пытался определить источник ЭТОГО, и в случае, если он приближается, организовать отступление. При ближайшем рассмотрении Это оказалось чем-то вроде звука, но это был был очень странный звук - запредельно низкий, его слушаешь животом, ладонями и ступнями, уши тут бесполезны. Глядя на горы, я четко отличал неподвижные и молчащие от исходящих этим зудом, и тихие были очень далеки.
      Поняв, что бежать никуда не надо - бесполезно, ЭТО везде, я обратил, наконец, на него внимание без цели скрыться-затаиться-выжить. Звук - буду называть его так - не был монотонен, он явно выводил какую-то не мелодию, но скорее гамму - в его чрезвычайно медленных взлетах и падениях ощущалась какая-то математика, последовательность. Ухватив эту последовательность, я обнаружил, как она захватывает, затягивает в себя, лучше объяснить не могу. Ты в сравнении с этой тягой что вошка, которая на блошке, которая на кошке, а кошка… Кошка ходит по палубе груженого супертанкера дедвейтом тысяч в двести пятьдесят, идущего узлах эдак на двадцати пяти. Сопротивляться даже не смешно, вот что я хочу сказать.
      Мелькнуло сожаление об оставляемой позади старой жизни - с работой, женой, телевизором; я прекрасно понимал, что НАСТОЛЬКО большие штуки близко не ходят, и если уж зацепился за ТАКОЕ, то тебя унесет так далеко, что… Впрочем, сожаление было тусклым и я весьма удивился: как так, все, что было со мной раньше, родные люди, события, память, словом - ВСЕ, не может же отсекаться настолько легко, к иной сигаретной пачке, отправляемой вечером в мусор, за день привязываешься больше. Впрочем, весь этот хлам, оказавшийся не крепче прессованной пудры, невесомо стек меж пальцев и улетел по ветру. Меня теперь никак не звали, у меня не было ничего - даже несчастное тело, корчащееся далеко внизу, не имело ко мне никакого отношения, я даже подумал, что его теперь может занять любой желающий и надо было оставить в машине записку с кодом компьютера и расположением секретки; думая о машине, я чувствовал, как рассыпаются эти мысли, и спустя крохотную долю секунды я перестал знать, что такое "машина".
      Происходящее с моим сознанием здорово напоминало кадр из какого-то мультика - персонаж бежит по каменной брусчатке, а она рассыпается под его ногами, проваливаясь в огненную бездну. Разница была в том, что в мультике персонаж спасался, пытаясь опередить волну осыпания, а я легко обрушивал в никуда мое рассыпающееся "я" с какой-то веселой старательностью, пытаясь закончить побыстрее безо всяких причин, просто резвясь.
      Внезапно песня оказалась у меня на ладони, очень напоминая учебную модель какой-то органической молекулы - такие же разноцветные шарики, парящие на невидимых связях. Я без удивления рассматривал ее, испытывая к ней теплое чувство, похожее на то, какое бывает, когда берешь на руки котенка или щенка. Песня была… про зайца. Как он идет по черному, сотрясая все вокруг, и глаза его направлены вниз, но смотрит он наверх, это было очень важно. Его лапы подымаются и опускаются медленно, но несется он куда быстрее ветра. У меня возникло ощущение, что небо над этим зайцем, хотя он совсем не заяц, тоже черное, но он как-то понимает, где верх, а где низ. Все это дело выражалось одним коротким словом, из двух или даже одного слога, бесконечным повторением которого и была эта песня.
      Я попытался вытащить руки из земли, но болотистая луговина крепко их держала, присасывая при малейшем движении. Тогда я расплел ноги и приставил правое колено к сгибу локтя, создавая рычаг. Чавкнуло, и ледяная сырость верхового болота выпустила мою правую кисть. Левой я заняться не успел, она вылетела из земли практически сама. Я снова услышал песню, теперь ее пел человек, вернее, два человека - сидящие на пятках парень моих лет и мужик лет шестидесяти. Они были прямо передо мной и пели узляу с закрытыми глазами, старик - низко и утробно, почти как сами горы; парень немного повыше - насколько, конечно, это можно сказать об узляу. Я обнаружил, что легким качанием головы можно менять то, что я слышу - то горы, то их. Несколько раз сменив звуковую картину, я стал слушать горы, но песня окончилась.
      Умолкнув, они немного посидели, не меняя положения. Затем старик открыл глаза - точнее, среди бугрящейся морщинами кожи прорезались две черные щелочки. Старик смотрел на меня, ничего не предпринимая, затем встал, опершись о плечо молодого и выведя его из транса. Молодой легко вскочил и замер, глядя на меня - для него мое появление точно стало сюрпризом. Я тоже поднялся, не зная, куда девать вымазанные землей руки. "Поехали" - сказал старик и направился к кустам на краю болотца; сказанное явно относилось и ко мне. Молодой помедлил, и быстро обогнав старика, исчез в подлеске. Я спускался за стариком, с великим трудом удерживая язык за зубами.
      Спуск закончился на небольшой поляне с двумя копнами сена и сто тридцать первым ЗиЛом, возле которого стоял молодой, держась за ручку приоткрытой водительской дверцы. Я обнаружил, что молодой в коричневом пиджаке и серо-зеленом турецком свитере с вышивкой на груди - до этого я не замечал, кто в чем одет. Старик тоже носил пиджак, только серый, в более светлую серую полоску, на груди старика я заметил орденские планки, где среди обычных юбилейных побрякушек были и уважаемые всеми награды - "Отвага", "Звездочка" и "Слава", однако на фронтовика дед совсем не тянул.
      – Утыр, бишенче. - пригласил меня в кабину дед, забравшись первым.
      Я хлопнул дверцей, молодой умело дернул с места, и зилок, переваливаясь, начал спускаться со склона. По грунтовке за полчаса мы добрались до нормальной дороги, которая через несколько километров пересеклась с какой-то до боли знакомой оживленной трассой, оказавшейся дорогой между Кыштымом и Каслями - получается, я был практически дома. На перекрестке, вымазанный по уши, облепленный хвоей и с пучками травы в бампере стоял мой Черный Юнкерс. Я офонарел - как?! Точно помню, не приезжал я сюда, точно. Да и ни в каком помрачении не брошу его на обочине трассы, хоть после литра, хоть после двух. Однако - вот он, стоит. Без задней мысли - ключей-то нет, выскакиваю, и к нему. За спиной тут же раздается зиловский пердеж - надо же, уехали! А я думал, довезут хоть докуда-нибудь - мне ж эвакуатор нужен, машина-то закрыта. Ручку догадался дернуть минут через пять.
      Дверь, распахиваясь, чмокнула уплотнителями и я плюхнулся на свое место. Ключи в замке. Аккумулятор в порядке. Да все в порядке, только на счетчике почти четыре левых сотни, и не пил я вчера ни с кем - не пью я, уже года как четыре-пятый.
      Летать Экое засаленное дурами словцо, даже взять-то в руки боязно. Так и кажется, что тут же влипнешь всей пятерней в нечто сопливо-типа трагическое-карамельное и до икоты фальшивое. Когда его слышишь, или, не приведи Господь, встречаешь в тексте - срабатывает вбитый девичьей патокой рефлекс - махать руками и блажить дурниной:
      "На хуй, на хуй, к ебени матери!!!" Однако именно об этом пойдет речь. Летать, господа, летать.
      Я долго приставал ко всем, кого к тому времени знал, с этой дурью. Доприставался.
      Незадолго до Кыргатуя, еще снег только с дорог сошел, приезжаю я к Гимай-абыю.
      Смотрю, он не один - во дворе москвичонок Тахави стоит. Стучу в ворота - ноль реакции, только пес подбежал. Думал, хоть он гавкнет, хозяин услышит - не, нифига, радуется, дурачок молодой, пытается через щель лизнуть. Пришлось дудеть, и не раз - аж соседи повылазили. Наконец, услышали - или решили, что хватит малайку на дворе мариновать, у них никогда не знаешь точно. Оказывается, овцу лечили.
      День субботний, однако меня без всяких бань и прочих нежностей сразу же направляют за тридцать верст, практически обратно, в Аллаки. Поезжай, мол, найдешь (объяснили как) дом Зиннура, у которого той осенью сын в армию пошел, и доложишь - типа, так, мол, и так; я бишенче, послал меня тот-то, с целью полетать. И ведь не смеется, гад, не улыбается даже. Я не стал переспрашивать - "так, мол, и объявить - полетать?"; че-то мне вожжа под хвост попала, с резкостью такой думаю про себя - а так и объявлю. Хули нам. Вот я буду печалиться, что про меня Зиннур из Аллак подумает. Может, он мне заправленную сушку из коровника выкатит без лишних базаров. Выкатит - сяду, спрошу, где газ-где тормоз и полечу, не выкатит - развернусь да уеду; че мне, обясняться, что ли там?
      Сами сказали. Спросил только - к чаю взять че-нибудь? Оба заржали - не надо, мол, не чай пить едешь.
      Но я все равно до шашлычников на Тюбуке проскочил, набрал всякой хрени - кекс там, заварка нарядная, всякого эндакого, без чего (в моем случае) в гости по местным понятиям идти неудобно. Оказалось, и впрямь - зря.
      Подъехал, подудел, выхожу. Только за калитку взялся - открывается. Встречает меня паренек лет шестнадцати, вежливый такой: пройдете, абый? Присядьте, сейчас отца позову. А у меня еще как резкость настала, так и не проходит; странно, обычно так долго мимолетное настроение не задерживается. Нет, говорю, в машине посижу. Сел, и пытаюсь понять, че это за резкота накатила. Припомнил, как с азербайджанцем на трассе, когда чай покупал, обошелся нехорошо - ну, не то, чтоб совсем нехорошо, однако неприятно вспоминать. Не, думаю, что-то не так, я обычно с людьми вежлив, и не то что первым, а и в ответку не всегда дергаюсь. Это меня опять старик в трубу загнал. (Я так называю для себя те моменты, когда события катятся по жестко заданной траектории, и даже видя наперед, что делаешь что-то не то, ни остановиться, ни изменить их ход не можешь.) Вышел отец, Зиннур-абый который. Опаньки, смотрю, актер Леонов, только мальца засиженный. Сразу видно - легкий, веселый человек, но строгий. Не зря пацан вон какой воспитанный, не по нашему времени. Я вылезать - а он таза обходит, рукой махнул - садись обратно, мол. Сели рядом, познакомились. По русски лучше меня говорит. Объявляю ему - так, мол, и так, прибыл для проведения полетов. Тот не удивился - щас, говорит, малай выйдет, покажет, как проехать. Ты же не был здесь?
      Нет, отвечаю; и только собрался порасспрашивать, а тот уже вылазит, и в дом.
      Ладно хоть пацан долго собирался. Я к сидухе прилип - пот хлещет, руки трясутся, нога на газе дрыгается - едва не уехал, до того страшно. А че, собственно, страшно - не пойму. Главное, думать когда пытаюсь - голову клинит, все путается, только картинки… Нехорошие такие. Нет, не в ту тему, что сейчас как полечу, да как в землю воткнусь; почему-то мне страшно, что облажаюсь. И такое зло берет, что не остановил этого Зиннура да не расспросил ладом, и сразу мысль - а что мне прямо сейчас за ним пойти мешает, и почему-то я ни того, ни другого не делаю, а только сижу и все больше нагружаюсь.
      Вышел пацан, сел ко мне - башкой крутит, о, нифигасе, а это че? А это? А спидометр до скольки? Я как-то в руки себя взял - не парафиниться же перед ребенком! Куда, говорю, ехать? Пацан объяснять, не соображает, что мне его "за насосной" да "как на Партизан поворачивать" ничего не говорят. Ладно, говорю, ты пальцем тыкай. Едем такие, пацан тыкает, я рулю, а меня все плющит, ладно хоть ямы немного отвлекают - дорожка там по весне противотанковая.
      Озеро объехали, пацан такой - во-он, абый, видите? У берега камни такие, здоровые? Вот туда. Кое-как я до них дотянул, вылазим, а парнишка мне и заряжает - вам камешек подержать? Или вы сами типа управитесь? Я, признаться, обалдел сего числа. Оглядываюсь - вокруг каменюки метра по четыре, по пять лежат, скалы торчат из грунта. Это не про них ли он случайно?! Смотрю на него, как артист Крамаров на отрока, помните, в фильме про брильянтовую руку? Не, думаю, надо колоться. Слышь, говорю, братишка, а че делать-то?
      Тот смотрит на меня, как будто я ему любимый мотоцикл предложил на конфетку сменять. Не, - говорит, а сам аж попятился, - так низя! Если не знаете, то никак, совсем! Это, типа, не хухры-мухры, надо папу позвать и так далее.
      Тут у меня страх весь куда-то делся, и чувствую, что меня как несет. Даже, скорее, не Остапа понесло, а прямо Брюс всемогущий. Ни страха, ни памяти о страхе - одна уверенность, насмешливая такая. Как будто еду я на терку, а на сворке у меня полк спецназа ГРУ, вот как. Я пацану вру, да так нагло: да че ты, я просто как здесь не знаю, а так - ого-го! Не очень-то я запомнил, что ему там нес - самый летательный летатель, елы-палы, груз сто тонн на орбиту вывожу, и так далее. Но, похоже, пацану хватило. Он показал куда вставать, выковырял из-под снега грязный булыжник и присел справа от меня на корточки, уперев локти в колени. В руках он держал булыжник, с которого кое-где текла рыжая грязь. Мне было нужно положить правую ладонь на каменюку, и, собственно, лететь. Из-под победно-фанфарного тона высунулся никуда, оказывается, не девшийся страшок: бля, да ты че, клоун? Летчик, смотри-ка! Ты турбину не забыл? Долго перечислять, как он меня склонял - и правильно, с нормальной точки зрения. Слава Богу, что захватившей меня тогда эдакой победительной наглости хватило на то, чтоб сразу загнать его под шконку.
      Я величаво, по-цезариному, убийственно серьезно - как еще сказать, не знаю - шагнул вперед и положил руку - вернее, опустил длань на мальчишкин камень. Рука сразу потерялась - сигнал из нее мгновенно оборвался. Где-то далеко-далеко на заднем плане сознания мелькнула отрешенно-спокойная мысль -…Ну вот, хрен с ним, что как "летчик" обосрался - зато вишь ты, какое странное ощущение легло в копилку. Эвон как руку-то вмиг отсекло, было такое с тобой раньше? То-то. Ладно, пошли, "летчик". Завезем пацана, и к Гимаю. Так, пакет "к чаю" не забыть пацану отдать… И не надо расстраиваться - щас на трассе как топнем! Баня, чайку с медом, на рассказать их пораскручиваю - вдвоем они легче болтают…
      Я шевельнулся, поворачиваясь, и вдруг несущаяся подо мной земля накренилась, и стала угрожающе быстро укрупнять детали. Ой, бля - подумал я, начав эту короткую мысль в тоне "Ой, мамочки" и закончив на отчетливом "Ура, каникулы!". Куда там оргазму. Это, собственно, и все, что можно рассказать о полете. В общем, когда летаешь, прет, а время останавливается. Разве что одна деталь: то, что внизу - не интересует абсолютно.
      – Ты че там, не сильно устал? - "приземлившись", спросил я у сопящего на корточках пацана, боясь спросить напрямую, как выглядели мои полеты со стороны и сколько продолжались по времени.
      – Неа. Вы умываться будете, слить вам?
      – А как же. - тоном бывалого авиатора ответил я и пошел к багажнику. Слава Богу, есть привычка постоянно возить сиську с чистой водой.
      Умывшись, я слил пацану - он был по локоть в рыжих потеках.
      – Сникерс хочешь? - спросил я пацана, заводя телегу.
      – Давайте. - подумав, сказал пацан. Видимо, сникерсы были ему уже не по возрасту, но тут никто не видел.
      – Там пакет сзади, достань.
      Пацан перегнулся назад и зашуршал.
      – Можно, я лучше пикник?
      – Да пожалуйста. Ешь на здоровье.
      – Спасибо - вязко чмокая, сказал через какое-то время пацан.
      Я притормозил перед обманчиво-невинной подлой лужей, в которою влетел левой стороной по дороге сюда. Словно специально дождавшись, когда будет сравнительно безопасно, у меня внутри что-то взорвалось, и я какое-то время просидел, слабо различая через мельтешение в глазах руки на руле.
      Было такое ощущение, словно распаковывается какой-то здоровенный файл - из-под обычного мысленного фона пробивались смутные картинки с беззвучными "пояснениями".
      Не поручаясь за релевантность, попробую выразить пару таких "картинок" - здесь когда-то очень, очень давно проходили люди-птицы. Они были нормальными, такими же людьми, как мы с вами, но они были еще и птицы, не знаю как. Это местность вокруг Аллак не была их домом, родиной - они здесь остановились из-за этого места, прожили здесь какое-то достаточно длительное (опять не скажу, сколько.
      Год? Век?) время, а потом ушли дальше, туда, куда собирались с самого начала.
      Так было еще два раза, и я вставал и ждал, пока все не кончится. Видимо, такое поведение "летчиков" было нормальным - пацан сидел, и безучастно смотрел на меня, ожидая когда поедем дальше.
      В этот день топнуть на трассе не получилось - боясь, что это снова начнется, я с аварийкой плелся в правом, покорно пропуская все ведра с болтами, вплоть до рассыпающихся на ходу москвичей. Те попривыкли, и вскоре уже требовательно покрикивали дребезжащими сигналами, требуя лыжню. Я безропотно принимал правее - езжайте: теперь здесь принимаются вызовы только от боингов! И то - чисто вымытых…
      Жил да был черный кыт за углом Когда я в гостях у Тахави, в ворота постоянно стучат соседи, предлагая разный хавчик. Сам он покупает немного, а я пожрать люблю, да и раскусили они, что мне можно впарить че угодно - мне копейки, а им приятно, они и тащат все подряд. Вот и сейчас пришла Ольга Федоровна с русского конца той улицы, что пересекает нашу.
      Мы с Тахави после бани сидим на веранде, в солдатских штанах и его китайских рубахах, которым лет сто - ни одной пуговицы и клетка выцвела до ровного тона, у него - синевато-серого, мне досталась неопределенно-болотная.
      Федоровна оставила банку каймака на крыльце и подсела к нам, налила себе чайку и какое-то время беседовала с Тахави о непонятных пенсионных заморочках. Когда она уходила, я заметил, что разомлевший старик мгновенно сходил на ту сторону и вернулся. Я понял, что он что-то сделал Федоровне, и присмотрелся, как она будет открывать и закрывать нашу калитку. Да, двигается заметно легче. Расспрашивать не стал - старик так расслабленно тянулся за сушками, так сыто, блаженно жмурился, прихлебывая, что надо было стать хуже фашыста, чтоб обломать ему кайф в такой момент.
      – А почему среди багучы нет русских? - на втором чайнике спрашиваю у Тахави. - Вон, Ольга Федоровна та же, кто бы ей помог, если б ты рядом не жил?
      – Как нет, есть. Если б ее совсем припекло, то нашла бы.
      – А какие озера они поддерживают?
      – Никакие. В этой земле слишком мало их крови, улым. Им не за что держать эти озера, даже если б они и хотели.
      – А кто им тогда дает ырым? Если они не держат озера, то Река не даст им ырым, так ведь?
      – Ну, ырым можно взять не только у Реки. Тебе же Энгельс показывал, как его берут, когда Река не дает.
      Я сразу вспомнил "аварийного" мальчика в синей бейсболке, жадно извивающиеся пезды багарякских тварей, бабу на дискотеке.
      – Только у других, да? Еще какого-нибудь способа нет?
      – Ну… Бывает, что Тенри дает песню, редко. Это значит, что человек ему нужен здесь для чего-то, но редко, редко… Когда человек делает, что хотел Тенри, песня теряется. Встречать таких не доводилось, рассказывали; и тому, кто рассказывал, рассказал кто-то другой. Но это так, улым, можешь не сомневаться.
      Здесь только Река может дать ырым. Только тому, чья кровь в этой земле.
      – А почему так, Тахави абый? Разве Тенри есть разница, какой нации человек?
      – Тенри - нет. Человеку есть разница. Мои эйе не станут приходить ни к урысу, ни к немцу. А без эйе ты на той стороне будешь только смотреть и бегать. От эйе, от бире, от всех будешь бегать. Зачем это надо.