Я сижу за столом посреди пароходного салона, напротив какого-то странного человека.

Погодите! Я говорю – пароходный салон, но я в этом не уверен. Хотя море за окном и вся обстановка вызывают такое предположение, но я допускаю, что, может быть, это и обыкновенная комната. Нет, все же это пароходный салон! Иначе бы так не качало. Я не Киносита Мокутаро и не могу определить с точностью до сантиметра высоту качки, но качка, во всяком случае, есть. Если вам кажется, что я вру, взгляните, как за окном то подымается, то опускается линия горизонта. Небо пасмурно, и по морю широко разлита зеленая муть, но та линия, где муть моря сливается с серыми облаками, качающейся хордой перерезывает круг иллюминатора. А те существа одного цвета с небом, что плавно пролетают среди мути, – это, вероятно, чайки.

Но возвращаюсь к странному человеку напротив меня. Сдвинув на нос сильные очки для близоруких, он со скучающим видом уставился в газету. У него густая борода, квадратный подбородок, и я, кажется, где-то видел его, но никак не могу вспомнить, где именно. По длинным, косматым волосам его можно было бы принять за писателя или художника. Однако с этим предположением не вяжется его коричневый пиджак.

Некоторое время я украдкой посматривал на этого человека и маленькими глотками пил из рюмки европейскую водку. Мне было скучно, заговорить с ним хотелось ужасно, но из-за его крайне нелюбезного вида я все не решался.

Вдруг господин с квадратным подбородком вытянул ноги и произнес, как будто подавляя зевоту:

– Скучно! – Затем, кинув на меня взгляд из-под очков, он опять принялся за газету. В эту минуту я был почти уверен, что где-то с ним встречался.

В салоне, кроме нас двоих, никого не было.

Немного погодя этот странный человек опять произнес:

– Ох, скучно! – На этот раз он бросил газету на стол и стал рассеянно смотреть, как я пью водку. Тогда я сказал:

– Не выпьете ли рюмочку?

– Благодарю… – Не отвечая ни «да», ни «нет», он слегка поклонился.

– Ну и скука! Пока доедешь, прямо помрешь.

Я согласился с ним.

– Пока мы ступим на землю Зоилии, пройдет больше недели. Мне пароход надоел до отвращения.

– Как? Зоилии?

– Ну да, республики Зоилии.

– Разве есть такая страна – Зоилия?

– Признаюсь – удивлен! Вы не знаете Зоилии? Не ожидал. Не знаю, куда вы собрались ехать, но только этот пароход заходит в гавань Зоилии по обычному, старому маршруту.

Я смутился. В сущности, я не знал даже, зачем я на этом пароходе. А уж «Зоилия» – такого названия я никогда раньше не слыхал.

– Вот как?..

– Ну разумеется! Зоилия – исстари знаменитая страна. Как вы знаете, Гомера осыпал отчаянными ругательствами один ученый именно из этой страны. До сих пор в столице Зоилии сохранилась прекрасная мемориальная доска в его честь.

Я был поражен эрудицией, которой никак не ожидал, судя по его виду.

– Значит, это очень древнее государство?

– О да, очень древнее! Если верить мифам, в этой стране сначала жили одни лягушки, но Афина-Паллада превратила их в людей. Поэтому некоторые утверждают, что голоса жителей Зоилии похожи на лягушечье кваканье. Впрочем, это не совсем достоверно. Кажется, в летописях самое раннее упоминание о Зоилии связано с героем, отвергавшим Гомера.

– Значит, теперь это довольно культурная страна?

– Разумеется. Например, университет в столице Зоилии, где собран цвет ученых, не уступает лучшим университетам мира. И в самом деле, такая вещь, как измеритель ценности, недавно изобретенный тамошними профессорами, слывет новейшим чудом света. Впрочем, я это говорю со слов «Вестника Зоилии».

– Что это такое – «измеритель ценности»?

– Буквально: аппарат для измерения ценности. Правда, он, кажется, применяется главным образом для измерения ценности романов или картин.

– Какой ценности?

– Главным образом – художественной. Правда, он может измерять и ценности другого рода. В Зоилии, в честь знаменитого предка, аппарат назвали mensura Zoili.

– Вы его видели?

– Нет. Только на иллюстрации в «Вестнике Зоилии»… По внешнему виду он ничем не отличается от обыкновенных медицинских весов. На платформу, куда обычно становится человек, кладут книги или полотна. Рамы и переплеты немного мешают измерениям, но потом на них делают поправку, так что все в порядке.

– Удобная вещь!

– Очень удобная. Так сказать, орудие культуры! – Человек с квадратным подбородком вынул из кармана папиросу и сунул в рот. – С тех пор как изобрели эту штуку, всем этим писателям и художникам, которые, торгуя собачьим мясом, выдают его за баранину, всем им – крышка. Ведь размер ценности наглядно обозначается в цифрах. Весьма разумно поступил народ Зоилии, немедленно установив этот аппарат на таможнях.

– Это почему же?

– Потому что все рукописи и картины, которые ввозят из-за границы, проверяются на этом аппарате, и вещи, лишенные ценности, ввозить не разрешают. Говорят, недавно в одно и то же время проверяли вещи, привезенные из Японии, Англии, Германии, Австрии, Франции, России, Италии, Испании, Америки, Швеции, Норвегии и других стран, и, по правде сказать, результат для японских вещей, кажется, получился неважный. А ведь на наш пристрастный взгляд, в Японии есть писатели и художники как будто сносные…

Во время этого разговора дверь отворилась, и в салон вошел негр-бой с пачкой газет под мышкой. Это был проворный малый в легком темно-синем костюме. Бой молча положил газеты на стол и исчез за дверью.

Стряхнув пепел с сигары, человек с квадратным подбородком развернул газету. Это и был так называемый «Вестник Зоилии», испещренный строчками странных клинообразных знаков. Я опять изумился эрудиции этого человека, читавшего такой странный шрифт.

– По-прежнему только и пишут о mensura Zoili, – сказал он, пробегая глазами газету. – А, опубликована ценность рассказов, вышедших в Японии за прошлый месяц! И даже приложены отчеты инженеров-измерителей.

– Фамилия Кумэ встречается? – спросил я, обеспокоенный за товарища.

– Кумэ? Должно быть, рассказ «Серебряная монета»? Есть.

– Ну и как? Какова его ценность?

– Никуда не годится! Во-первых, импульсом к его написанию явилось открытие, что человеческая жизнь бессмысленна. А кроме того, всю вещь обесценивает этакий менторский тон всеведущего знатока.

Мне стало неприятно.

– Простите, весьма сожалею, – человек с квадратным подбородком насмешливо улыбнулся, – но ваша «Трубка» тоже упомянута.

– Что же пишут?

– Почти то же самое. Что в ней нет ничего, кроме общих мест.

– Гм!..

– И еще вот что: «Этот молодой писатель чересчур плодовит…»

– Ой-ой!..

Я почувствовал себя более чем неприятно, пожалуй, даже глупо.

– Да не только вы – любому писателю или художнику, попади он на измеритель, придется туго: никакие надувательства тут не действуют. Сколько бы он сам свое произведение ни расхваливал, измеритель отмечает подлинную ценность, и все идет прахом. Разумеется, дружные похвалы приятелей тоже не могут изменить показания счетчика. Что ж, придется вам засесть за работу и начать писать вещи, представляющие настоящую ценность!

– Но каким же образом устанавливают, что оценки измерителя правильны?

– Для этого достаточно положить на весы какой-нибудь шедевр. Положат «Жизнь» Мопассана – стрелка сейчас же показывает наивысшую ценность.

– И только?

– И только.

Я замолчал: мне показалось, что у моего собеседника голова не особенно приспособлена к теоретическому мышлению. Но у меня возник новый вопрос.

– Значит, вещи, созданные художниками Зоилии, тоже проверяют на измерителе?

– Это запрещено законом Зоилии.

– Почему?

– Пришлось запретить, потому что народ Зоилии на это не соглашается: Зоилия исстари – республика. «Vox populi – vox dei»[1] – это у них соблюдается буквально. – Человек с квадратным подбородком как-то странно улыбнулся. – Носятся слухи, что, когда их произведения попали на измеритель, стрелка показала минимальную ценность. Раз так, они оказались перед дилеммой: либо отрицать правильность измерителя, либо отрицать ценность своих произведений, а ни то ни другое им не улыбалось. Но это только слухи.

В эту минуту пароход сильно качнуло, и человек с квадратным подбородком в мгновение ока скатился со стула. На него упал стол. Опрокинулись бутылка с водкой и рюмки. Слетели газеты. Исчез горизонт за окном. Треск разбитых тарелок, грохот опрокинутых стульев, шум обрушившейся на пароход волны. Крушение! Это крушение! Или извержение подводного вулкана…

Придя в себя, я увидел, что сижу в кабинете на кресле-качалке; оказывается, читая пьесу St.John Ervine «The critics»[2], я вздремнул. И вообразил себя на пароходе, вероятно, потому, что качалка слегка покачивалась.

А человек с квадратным подбородком… иногда мне кажется, что это был Кумэ, иногда кажется, что не он. Так до сих пор и не знаю.

1

«Глас народа – глас Божий» (лат.).

2

Сент Джон Эрвин, «Критики» (англ.).