Малярия оказалась совсем не такой, как думала Малке. Утром Рохеле встала, как обычно, подоила коров, потом сели вместе перебирать семена и пели на два голоса "Не пробуждай воспоминаний", и вдруг она говорит: что-то потемнело в глазах, сейчас пройдет. А через полчаса уже вся горела огнем.
      Малке повела ее в хан, а Рохеле всё повторяла: я сама, сама, ты иди, а то мальчики с поля вернутся, а у нас обед не готов.
      Прибежал Магеллан, пощупал ей лоб и поскакал в Зихрон-Яаков за доктором Шерманом. А к ночи, когда приехал врач, Рохеле уже скончалась. Оказывается, малярия бывает и скоротечной.
      Самую лучшую, самую красивую похоронили в темноте, при свете факелов. Малке обмыла не успевшее окоченеть тело - белое-пребелое, без единой родинки, нарядила покойницу в шелковое платье, надела городские ботинки, которых Рохеле поносить так и не довелось.
      Вырыли яму у берега речки, под эвкалиптом, коммунары посадили его всего неделю назад. Дерево было еще совсем маленькое, но когда-нибудь оно вырастет мощным и высоким.
      Поодаль стояла кучка арабов из соседней деревни, пришли поглазеть, какие у евреев похороны.
      Ничего особенно интересного арабы не увидели.
      Вышел Магеллан, сказал: "Это первая смерть, будут и другие. Не раскисать".
      Потом забросали землей тело, обернутое простыней, и вернулись в хан.
      А поминок не было вовсе, потому что сухой закон, и вообще, как сказал Магеллан, нечего.
      Пока могла, Малке крепилась, а когда почувствовала, что больше не выдержит, схватила ведро и вышла - вроде как за водой.
      Убежала за ограду хана, подальше, и там, конечно, наревелась вволю.
      Когда шла обратно, услышала, как в кустах тоже кто-то глухо вздыхал, всхлипывал. Кто бы это? Наверно, Сеня Левин - он всегда так смотрел на Рохеле. Хотя это мог быть кто угодно из оставшихся двадцати пяти. Даже сам Магеллан.
      Мимо кустов Малке проскользнула мышкой.
      Коммуна "Новый Мегиддо" только что отметила месяц со дня своего рождения.
      За небольшой срок сделать успели немало.
      Во-первых, починили и покрасили заброшенный хан, доставшийся вместе с землей. Хан - это дом-крепость: глухой прямоугольник с одними-единственными воротами. Внутри по одной стене - жилой барак, по другой - хлев, по третьей - склад для инвентаря, по четвертой - амбар.
      Миша-агроном показал, где лучше сеять пшеницу, где высаживать апельсиновые деревья и кукурузу, где устроить пастбище. Земля, купленная вдоль берегов реки Киссон, была хорошей, тучной.
      Магеллан, умница, всё предусмотрел. Даже эвкалиптовые саженцы закупил - чтобы высасывать из заболоченной почвы лишнюю влагу. А сколько умудрился собрать денег на коммуну! Просто волшебник. Хватило не только на большой участок, но и на необходимое оборудование, припасы, две повозки, четырех лошадей, две коровы, сборную механическую мельницу.
      Согласно Хартии, имущество было общим и неделимым. Все коммунары равны, и всё у них поровну. На первом же собрании постановили: никаких флиртов и любовей. Не из-за ханжества, а потому что всего две девушки на двадцать пять парней, не хватало еще, чтобы начались ссоры и душещипательные драмы. Да и потом, семья - это дети, а заводить в Городе Счастья потомство было пока рано. В общем, любовь отложили на после, когда обустроятся и когда из России приедет побольше женщин.
      Завесили для Малке и Рохеле угол - вот и вся сегрегация. Одевались они так же, как мужчины, никаких поблажек не просили и не получали.
      Трудней оказалось выполнить другое постановление - говорить между собой только на иврите. Древнееврейский хорошо знал только один из коммунаров, Изя-ешиботник. Каждый вечер учил остальных, и все старались, но днем пока разговаривали по-русски... Как скажешь на иврите "спички", "ружье"? Изя изобретал какие-то новые слова, вроде "огневых щепок" или "гром-палки", но это уже был не древнееврейский, а черт знает что.
      Какие еще были решения?
      Не принимать помощи от барона Ротшильда, не уподобляться в этом другим переселенцам. Во-первых, Ротшильд - капиталист и эксплуататор, а, во-вторых, нужно привыкать во всем полагаться на собственные силы.
      Никаких батраков - обрабатывать землю только своими руками. Не для того же они учредили коммуну, чтобы паразитировать на труде туземных пролетариев? (Из-за этого у коммунаров сразу же испортились отношения с соседней арабской деревней - феллахи надеялись, что евреи дадут им работу.)
      Но самым чреватым оказалось решение отказаться от "охраны", поскольку черкесы, бедуины и оседлые арабы давно привыкли к этому источнику дохода и даже дрались между собой за право опекать каждое еврейское поселение.
      В "Новый Мегиддо" явились посланцы и из бедуинского лагеря, и из черкесского аула, и от местного шейха, но Магеллан всем им дал от ворот поворот, сказал: у нас есть оружие, мы сами себя защитим.
      Из-за этого жить пришлось, как в осажденной крепости.
      Арабы - те больше воровали, а вот бедуины с черкесами оказались настоящими разбойниками.
      Как-то ночью стали кричать из темноты, палить в стены. Было страшно, пули чмокали в глину. Но Магеллан раздал ружья и велел дать залп. Помогло крики стихли.
      Утром же выяснилось, что пропали три тягловые лошади, которые паслись за воротами. Исчез и бедуинский лагерь. Кочевники свернули шатры и скрылись в неизвестном направлении. Магеллан хотел погнаться за ними на единственном уцелевшем коне, едва отговорили.
      Бедуины ушли, но арабы с черкесами остались и только ждали своего часа.
      Доктор Шерман, живущий в Ротшильдовском селении Зихрон-Яаков, говорил Магеллану: "Не уподобляйтесь библейскому царю Иосии, молодой человек. Он отказался подчиниться фараону и погиб, а заодно погубил и всё царство Иудейское. Между прочим, произошло роковое сражение в той самой Мегиддонской долине, где мы сейчас с вами находимся".
      А Магеллан ему: "Здесь наше царство погибло, отсюда оно и возродится". Хорошо ответил, красиво.
      Но сегодня, когда Рохеле закопали в илистую землю, доктор снова стал увещевать Магеллана, и теперь тот молчал, потому что ответить ему было нечего.
      Доктор Шерман сказал: "В разбойников можно стрелять, иногда это помогает. Но в малярию стрелять бесполезно. Как вы могли купить землю в этом гиблом месте, не посоветовавшись с нами, старожилами? И ведь это только начало, главная беда придет летом, когда начнется пик лихорадки. Нужно было кроме низовой, пахотной земли купить еще и участок на холме. Разве вы не видите, что местные жители селятся только на возвышенностях? Там ветерок сдувает болотные миазмы. Впрочем, арабы вам участок на холме ни за что бы не продали. Они, хитрецы, дождутся, когда наступит малярийный сезон и большинство из вас перемрет, а тогда за бесценок выкупят землю обратно. Или так заберут... Это мы, евреи, их испортили. Раньше они жили своим трудом - скудно, но честно. А мы своими еврейскими деньгами свели их с ума. Зачем возделывать собственную землю, если можно заработать больше, обрабатывая нашу? Зачем вообще надрываться, если есть такие дурачки, как вы?"
      Магеллан все больше и больше темнел лицом. Косился на остальных коммунаров, прислушивавшихся к мрачным пророчествам. А потом как рявкнет: "Вон отсюда, старый ворон! Нечего каркать!"
      Доктор обиделся и уехал. Жалко его, он хотел как лучше, но Магеллан поступил правильно. Они же клятву давали: лечь в эту землю костьми, но от своего не отступиться.
      А Рохеле уже легла костьми, подумала Малке и содрогнулась, вспомнив, как противно чавкала под лопатами гнилая могила.
      Но скрепила сердце и сказала себе: пускай. Приедут другие. Уже едут. И даже если меня тоже закопают в болотную жижу, это все равно будет лучше, чем если бы я осталась дома и прожила там до пятидесяти или даже до ста лет. Что это была бы за жизнь? Бессмысленное бабье прозябание: муж, дети, повседневные заботы.
      И потом, Магеллан такой красивый!
      - Эй! Эй! Скорей сюда!- заорал с крыши хана Саша Брюн, дозорный. Глядите!
      Раньше, когда была собака, дозорного не выставляли. Магеллан говорит, надо нового пса завести, но где возьмешь другого такого, как Полкан?
      Все бросились наверх, к вышке, стали вглядываться в сумерки.
      Какие-то тени возились у реки - там, где час назад похоронили Рохеле.
      - Разрывают могилу! - кричал Саша. - Я сначала не понял, что это они там, а потом пригляделся... Честное слово, разрывают!
      Засуетились, заметались, не зная, что делать. Потом появился Магеллан, крикнул: "За мной!" И тогда все похватали кто топор, кто берданку и побежали к эвкалипту.
      Рохеле лежала, полуприсыпанная мокрой грязью. Совсем голая. Даже нижней рубахи на ней не оставили - всё до нитки сняли.
      Взвизгнув от ярости, Магеллан выхватил из кобуры револьвер и огромными прыжками понесся по тропе, что вела к арабской деревне. До нее было две версты.
      Малке первая бросилась за ним. Задыхалась, размазывала по лицу слезы, но не отставала, даром что коротконожка. Остальные бежали сзади.
      Когда преодолели половину расстояния, кто-то из задних крикнул:
      - Магеллан! Гляди! Пожар!
      Оглянулись, увидели черный силуэт хана, подсвеченный красным мятущимся пламенем.
      Кинулись обратно. Теперь бежать было трудней, потому что выдохлись.
      Дом спасли - благо в бочке была вода. Сгорел только навес для инвентаря. Но мешки с коллекционными семенами исчезли, обеих коров и коня в хлеву тоже не было. Из стены был выворочен несгораемый ящик, в нем неприкосновенный запас - три тысячи рублей. Пропала и новенькая американская борона, которая в Палестине на вес золота.
      На земле отпечатались конские копыта.
      - Подкованные, - сказал Магеллан, светя фонариком. - Значит, не бедуины - черкесы. Сидели в засаде, ждали ночи. А тут им такая удача - мы сами выскочили, даже ворот не заперли...
      - Это называется "еврейское счастье", - вздохнул Колизей. - Как же мы теперь без семян, без бороны, без денег?
      Кто-то (Малке не узнала голоса - так он дрожал) всхлипнул:
      - В Зихрон-Яаков нужно. Пропадем мы здесь...
      Одни причитали, другие трясли кулаками в бессильной ярости, третьи стояли, опустив голову.
      Малке, например, плакала. Не от страха, а очень жалко было бедняжку Рохеле и еще коров, особенно Пеструху, что давала целых два ведра молока.
      А Магеллан не ругался, руками не махал. Покончив со следами копыт, пошел проверять, добрались ли грабители до погреба, где хранилось оружие.
      Когда вернулся, спокойно сказал:
      - Оружие они не нашли. Значит, не всё потеряно. Хотят войны - будем воевать.
      - С кем воевать? С Даниэль-беком? - недоверчиво спросил Шломо-аптекарь.
      Еврейское счастье-2
      Про черкесов было известно, что в Палестине они появились лет двадцать-двадцать пять назад по указу султана, который наградил своих верных башибузуков хорошими землями за храбрость в войне с русскими и сербскими гяурами. Перед тем как стать турецкими воинами, эти кавказские люди воевали под зеленым знаменем великого Шамиля и покинули родные горы, отказавшись стать подданными царя. Его османское величество решил по примеру северного соседа обзавестись собственными казаками, которые станут опорой султанской власти в неспокойных областях дряхлеющей державы. Абдул-Хамид рассчитывал, что даст воякам землю, освободит от податей, а дальше они прокормятся сами. Будут приглядывать за неспокойным арабским населением, возделывать пашню, выращивать баранов. Но казаками вчерашние башибузуки не стали - слишком долго, чуть не сто лет, жили одними войнами и набегами, так что от мирных занятий совсем отвыкли.
      Их служба состояла в том, чтобы блюсти порядок на дорогах. Черкесы, однако, поняли эту миссию по-своему, так что вскоре каждый проезжающий должен был платить им мзду. Когда же торговые караваны начали объезжать черкесские аулы стороной и дорожные поборы иссякли, лихие люди нашли себе новые источники дохода: нанимались в те же караваны охранниками или ловили преступников, за чью голову власти обещали награду, а иной раз и сами занимались грабежом либо похищали богатых путешественников для выкупа.
      Полиция с черкесами не связывалась, потому что каждый из них был прирожденным воином: с младенчества ездил верхом, без промаха стрелял и, как черт, рубился шашкой.
      Аул, расположенный неподалеку от коммуны "Новый Мегиддо", слыл самым воинственным. Если черкесы из других селений понемногу втягивались в оседлый образ жизни и отходили от разбойных привычек, то клан Даниэль-бека по-прежнему считал любую работу для джигита зазорной и добывал пропитание исключительно винтовкой и кинжалом.
      Дело было в самом беке. Уже глубокий старик, он всю жизнь провел на коне и часто говорил, что умрет тоже в седле. Умирать, однако, Даниэль-беку было еще рано. Несмотря на семьдесят с лишком лет, был он крепок и непоседлив, недавно взял себе новую жену, тринадцатилетнюю, и она, говорят, уже забеременела.
      Под значок Даниэль-бека (шестиконечная звезда с полумесяцем и конский хвост) вставало до полусотни всадников. Свою деревню они выстроили так же, как на родном Кавказе: на вершине крутого холма поставили каменную дозорную башню, вокруг - низкие сакли. На башне днем и ночью стоял часовой, зорко смотрел во все стороны света. Собак черкесы не держали, потому что горские псы, которых они привезли с собой, палестинского климата не выдержали, а местную лядащую породу пришельцы презирали.
      В этом-то обстоятельстве Магеллан и усмотрел слабину черкесской твердыни.
      Когда коммунары поняли, что их предводитель не шутит и в самом деле хочет объявить войну Даниэль-беку, во дворе хана сделалось тихо. Даже Малке, готовая поддерживать Магеллана всегда и во всем, испугалась - не перегнул ли он палку, не отшатнутся ли от него остальные.
      Но Магеллан держался так, будто подобная возможность даже не приходит ему в голову.
      - Смотрим сюда, - деловито начал он, насыпав кучку земли и воткнув в нее сучок. - Это холм, это башня. Камешки - сакли.
      - А это что? - спросил кто-то, показывая на извилистую черту.
      - Речка. Тут склон крутой, почти обрыв. А на юго-западе, вот здесь, пологий спуск и дорога...
      Это он здорово придумал, с макетом. Все сгрудились вокруг и вместо того, чтобы причитать и спорить, разглядывали Магелланово творчество.
      - Задача ясная, - сказал он, вытирая руки об штаны. - Раз и навсегда отучить черкесов к нам соваться. Ну и, конечно, вернуть похищенное.
      - Магеллан, они ведь добром не отдадут. Стрелять будут, - тоскливо произнес Колизей.
      - И мы будем. Разве я вас не учил?
      - Если хоть одного убьем, начнется кровная месть. Нам же рассказывали... И конца этому не будет...
      Магеллан рубанул ладонью воздух:
      - Постараемся обойтись без смертей. Но если не выйдет, придется уничтожить всех черкесов мужского пола. До последнего. Иначе - Колизей прав - вовек не развяжемся.
      - Всех-всех? - переспросила Малке дрогнувшим голосом. - Даже маленьких мальчиков?
      Раздался нервный смех. Саша Брюн сказал:
      - Я и во взрослого-то вряд ли смогу выстрелить, не то что в ребенка. Брось, Магеллан, это жизнь, а не роман Фенимора Купера.
      - В том-то и штука, Сашуля, что это не роман, а жизнь. Или она тебя на карачки поставит, или ты ее. - Магеллан тряхнул головой, на лоб упала каштановая прядь, и Малке залюбовалась - до того он сейчас был хорош. Арабы называют евреев уляд-эль-мот, "сыны смерти", потому что мы всего боимся. Пора показать и арабам, и черкесам, и бедуинам, что пришли новые евреи, которые ничего не боятся. А вернее, не новые - старые. Те самые, которым принадлежала эта земля две и три тысячи лет назад. Не умеете стрелять в людей - научитесь. Итак, кто со мной?
      Малке сразу подняла руку и крикнула:
      - Я!
      После нее, девушки, трусить было неловко. Один за другим коммунары потянули ладони кверху.
      - Я и не сомневался, - пожал плечами Магеллан. - Действовать будем так. Шломо и Колизей остаются стеречь хан. Малке, ты с ними, за старшую. Смотрите, чтоб арабы не набежали, последнего не разворовали. Все остальные - за мной.
      Ах, хитренький! Чтобы умаслить, назначил старшей, оставил дома с двумя дохляками! Ну уж нет!
      - Ну уж нет! - объявила Малке. - Пускай Шломо с Колизеем запрутся и никому не открывают. А я с вами пойду. Равенство так равенство!
      И настояла на своем, уж будьте уверены.
      Двадцать четыре коммунара, вытянувшись цепочкой, шли по пустой дороге через широкую долину. Луны не было, звезд тоже - небо заволокло тучами. Магеллан вел свое войско быстрым шагом, почти бегом - надо полагать, нарочно, чтобы все силы уходили на движение, а думать и колебаться было некогда.
      Винчестеры имелись только у шестерых, у остальных берданки или охотничьи ружья. Малке и вовсе достался дробовик для утиной охоты. Еле поспевая за Магелланом, она всё повторяла про себя: сначала взводишь две маленькие железки, потом нажимаешь указательным пальцем на крючок; сначала железки, потом крючок...
      План (или, как его по-военному назвал Магеллан, "диспозиция") был такой: вскарабкаться на холм со стороны обрыва, потому что с башни в эту сторону обзор хуже. Затаиться в кустах и ждать рассвета. Едва достанет света, чтобы прицелиться, Магеллан подстрелит часового, и тут нужно со всех ног бежать в башню, засесть в ней и держать весь аул на прицеле. Чуть кто высунется из сакли - стрелять, сверху деревню будет видно, как на ладони.
      - Заставим капитулировать, - бодро заявил Магеллан. - Вернем награбленное и еще штраф с них возьмем. Труп будет всего один, и тот на мне, а я ни кровной мести, ни черта, ни дьявола не боюсь.
      Малке смотрела на него и вдруг подумала: если б он полюбил, за такое счастье ничего не жалко. Но сразу, конечно, прогнала вздорную мысль прочь, потому что нетоварищеская и вообще - как он ее полюбит, коротконогую, похожую на гусенка.
      Про то, как лезли вверх по круче, можно было бы написать комедию в пяти актах. Или трагедию.
      Янкель-скрипач укатился вниз, в реку. Вылез мокрый и всё икал, клацал зубами.
      Меир Шалевич порвал штаны о колючки - белел в темноте прорехой на седалище.
      Недотепа Брюн, подтягиваясь вверх, вместо корня ухватился за змею. Хорошо не укусила - перепугалась спросонья, шмыгнула в сторону. А еще повезло, что у Саши астма. Хотел он заорать, да только задохнулся. Иначе вся диспозиция была бы провалена.
      Но всё же кое-как вскарабкались. Залегли на самом краю, хватая ртами воздух.
      Скоро пот высох, коммунары начали зябнуть, а рассвет всё не приходил.
      Это было самое тяжелое. Теперь, от неподвижности, в голову полезли разные нехорошие мысли. Если б не обрыв внизу, может, кто-нибудь и не выдержал бы, дал стрекача.
      Магеллан это чувствовал. На месте не лежал - всё время перемещался вдоль цепочки. Одному шепнет пару слов, другого ободряюще похлопает по плечу.
      А ей, Малке, сжал локоть, шепнул: "Малыш, ты у меня умница".
      И сразу стало нисколечки не страшно. "Малыш", "у меня"!
      Справа от Малке лежал Лёва Сац, самый молодой из коммунаров, ему едва исполнилось семнадцать. Он всё ворочался, вздыхал, а как только мрак начал светлеть, принялся строчить что-то на бумажке.
      Подполз к Малке, губы прыгают.
      - Меня убьют, - шепчет. - Я чувствую. На письмо, перешлешь маме, в Москву.
      - Да что ты выдумываешь! - зашипела она.
      - Я не выдумываю. Те, кого убьют, всегда чувствуют перед боем, я в книжке читал.
      Малке письмо взяла, стала прислушиваться к себе - есть предчувствие смерти или нет. И тут же ощутила: есть. Умрет она сегодня, сто процентов умрет. Надо бы тоже своим написать. Будут читать всей улицей и плакать...
      Попросила у Лёвы листок и карандаш, уже и начало написала: "Дорогие мои мама и папа! Знайте, что я ни о чем..."
      И вдруг по цепочке прошелестело:
      - Пора! Пора!
      Магеллан, пригнувшись, побежал к изгороди, за которой виднелась первая сакля.
      Остальные медлили. Малке, подхватив ружье, засеменила за командиром первой.
      Двигались вроде журавлиного клина: в центре Магеллан, справа от него, чуть отстав, Малке, слева Лёва, прочие - по обе стороны.
      Магеллан установил винтовку на плетень, осторожно вынул из тряпицы оптический прицел, вставил в паз.
      Над плоскими крышами торчала башня грубой каменной кладки. Три яруса, в каждом по узкой бойнице. Наверху открытая площадка, и меж зубцами видно голову и плечи дозорного.
      Неужто можно попасть с такой дали, усомнилась Малке. Тут ведь шагов сто, не меньше.
      Магеллан приложился щекой к прикладу, зажмурил глаз.
      Она зажала дробовик между коленей, уши прикрыла ладонями. Сейчас как жахнет! И тогда нужно будет скорей нестись к башне, пока не проснулись черкесы.
      Но Магеллан не выстрелил. Толкнул Малке в плечо и, когда она отняла от ушей ладони, возбужденно прошептал:
      - Спит! Ей-богу, дрыхнет, как сурок. В прицел видно! - И зло прибавил. - Не держат нас за мужчин. В голову не приходит, что мы способны мстить! А ну вперед! Попробуем обойтись без крови! Передай по цепочке: разуться.
      Все сняли обувь и побежали за Магелланом, смешно задирая колени, как это бывает, если крадешься на цыпочках.
      Двигались уже не клином, а гурьбой.
      Малке закусила губу, чтобы не ойкать, когда в подошвы впивались острые камешки. В одной руке держала сапоги, в другой ружье. Шорты спереди вымокли от росы.
      Во дворах было тихо, только где-то заголосил петух.
      Вот и площадь - собственно, одно название, что площадь: просто широкий пустой треугольник между башней, маленькой глинобитной мечетью и двухэтажным каменным домом (должно быть, принадлежащим самому беку).
      У крыльца стояла распряженная арабская повозка, хантур.
      Вдруг Малке замерла на месте. Возле колеса повозки сидел прикованный за шею человек. Он не спал, смотрел на евреев выпученными от ужаса глазами.
      Еще бы! Зрелище было не для малодушных.
      В тусклом свете занимающегося дня неслышно ступающие коммунары, должно быть, выглядели сборищем огородных пугал.
      Впереди - Магеллан в мексиканском сомбреро, на груди крест-накрест патронные ленты. У Менделя на голове колониальный пробковый шлем, у Брюна фетровый котелок, прочие кто в арабских платках, кто в фесках. Малке - в мамином прощальном подарке, соломенной шляпке с фарфоровыми вишнями.
      Магеллан погрозил рабу винчестером, и тот вжал голову в плечи, прикрыл ладонью рот - мол, молчу-молчу.
      Только подобраться к башне бесшумно всё равно не получилось. Хромой Додик Певзнер споткнулся о камень, выронил берданку, и сонную тишину разодрал выстрел.
      Громко выругавшись по-матерному, Магеллан огромными прыжками понесся к башне и исчез внутри. Остальные, вскинув ружья, бросились за ним. Задержались только Малке с Лёвой - пожалели беднягу, которого, как пса, держат на цепи.
      Где-то закричала женщина. Потом, в другом конце аула, еще одна.
      - Твою мать! Твою мать! - повторил вдруг за Магелланом раб черноглазый, с живой, смышленой физиономией. - Вы русские! Я тоже русский! Спаси-сохрани!
      И быстро-быстро закрестился по-православному.
      - Что-то непохож, - заметил Лёва, пытаясь прикладом разбить цепь.
      - Я русской веры! Араб, но русский!
      - А мы евреи, - сказала ему Малке.
      Лёва махнул рукой - чего уж теперь осторожничать. Приставил к цепи дуло, выстрелил. Цепь разлетелась надвое.
      - Скорей! - крикнула Малке, хватая русского араба за руку.
      Услышав про евреев, тот как-то обмяк, попытался уползти под повозку, но Лёва подхватил его с другой стороны, и все втроем добежали до башни.
      Внутри ждали двое коммунаров - сразу же заложили дверь толстым брусом.
      Потом все вместе кинулись вверх по лестнице.
      Бойцы отряда толпились в третьем ярусе и на верхней площадке.
      Молодец Магеллан! Успел-таки добраться до часового, прежде чем тот понял, что происходит. Дозорный, совсем мальчишка, сидел в углу на корточках, зажав разбитую прикладом голову, но, слава Богу, был жив.
      Малке показала ему жестом, чтобы убрал руки - нужно перевязать, но черкешенок оскалился на нее по-волчьи.
      - Двое с винчестерами к бойницам второго этажа, двое - на третий, скомандовал Магеллан. - Остальным встать между зубцами и выставить стволы наружу. Пусть черкесы видят, что нас много и все вооружены. Никому без приказа не стрелять.
      Малке высунулась в проем. Аул и его окрестности просматривались просто замечательно.
      На улицах было пусто. Во дворах тут и там метались женские фигуры, но ни одного мужчины Малке не углядела.
      - Где же джигиты? - озадаченно спросил Магеллан. - Ничего не понимаю...
      Тогда освобожденный араб сказал:
      - Мужчины все ночью скакали. На лошадь сели и скакали. Не вернулись еще.
      - Ну конечно! - хлопнул себя по лбу Магеллан. - Как я не догадался! Они от нас отправились в Эль-Леджун, сбывать добычу. А что мы нападем, и думать не думали! Вот что такое настоящее еврейское счастье, поняли, маменькины сыночки? - И повернулся к отцепленному. - Ты кто такой? Откуда знаешь русский?
      - Я араб, но моя невеста еврей, - поклонился тот. - Жениться на ней буду. Может, сам тоже еврей стану. Хорошая вера, мне нравится.
      - Почему на цепи сидел?
      - Русскую госпожу вез, из Ерусалим. Богатая госпожа, только немножко сумасшедшая. Черкес напал, сюда забирал. Выкуп хочет. Будет русский консул писать, чтоб десять тысяча франк давал. А за меня хотел тысяча франк, но я сказал, я человек совсем бедный. Тогда на цепь досадил... Хантур отбирал, два арабский конь отбирал. Когда вернется бек, прикажи ему, чтобы всё отдал: и хантур, и конь, и госпожу пускай тоже отдаст.
      Магеллан смотрел не на араба, а вниз, на долину. Прищурился, процедил вполголоса:
      - Вон он, твой бек. Сам ему всё и скажешь.
      Малке тоже посмотрела вниз и увидела длинную вереницу всадников, рысью поднимающихся по дороге.
      У самого уха грохнуло - это Магеллан выстрелил в воздух: раз, еще раз.
      Женщины в ауле заголосили громче.
      Отчего происходят войны
      Выстрелы и крики не разбудили Пелагию, потому что она не спала. Всю ночь ходила взад-вперед по тесной комнатке с голыми стенами. На подушки, что лежали на полу, так и не прилегла.
      То молилась, то ругала себя всеми доступными для монахини словами, но облегчения не давало ни первое, ни второе.
      Как глупо! Всё погубить из-за собственного легкомыслия!
      Нужно было нанять в русской миссии охранников. Там специально для сопровождения богомольцев, отправляющихся на Тивериадское озеро, в Вифлеем и прочие неспокойные места, имеются православные черногорцы - замечательно устрашающие, с пышными усами, в расшитых серебром куртках, с кривыми саблями и пистолетами за поясом. У черногорцев такая репутация, что ни один разбойник и близко не подойдет.
      Прав Митрофаний, тысячу раз прав: в его духовной дочери проворства много, а основательности нуль. Сначала делает, потом думает.
      А всё из-за того, что боялась потерять лишний день, даже лишний час. Подгоняло иррациональное, необъяснимое ощущение, что время уходит и что его уже почти совсем не осталось. Так и видела перед собой последние крупицы, высыпающиеся из стеклянного конуса будущего в стеклянную же воронку прошлого.
      Понадеялась на русский авось. Авось в первые два дня поманил, а на третий бросил.
      Сначала долго ехали горами. На крутых подъемах приходилось вылезать и идти за хантуром пешком - слабосильные лошади не вытягивали. К третьему дню достигли Изреэльской долины, просторной и зеленой, верст в десять шириной. Гора Хар-Мегиддо, поблизости от которой следовало искать коммуну, находилась к западу.
      Хар-Мегиддо, Армагеддон. Здесь, на этом заболоченном поле, произойдет самая последняя на Земле битва, когда войско Дьявола сразится с ангелами, подумала Полина Андреевна, но без приличествующего трепета. И когда увидела вдали геометрически правильный контур горы Фавор, место Преображения Господня, тоже не умилилась, а лишь пробормотала молитву, но как-то механически, без души. Мысли ее были слишком далеки от божественности.
      До обиталища новоявленных "саддукеев" оставалось всего несколько верст, а как себя вести с их железноглазым предводителем Магелланом, монахиня еще не придумала.
      Глупый, глупый Мануйла! Что же его несет, как мотылька на свечку! Магеллан еще на пароходе грозился горе-пророка "взять за ноги, да башкой об якорную тумбу". Может, и взял, а Стеклянный Глаз был вовсе ни при чем?
      С Магеллана станется - байронический типаж, сверхчеловек. Для такого принцип или рисовка важней и собственной-то жизни, не говоря о чужих. Сказал же он своим мальчикам и девочкам, что Мануйла агент Охранки. А зачем, спрашивается? Может быть, задумал убить предполагаемого шпика, чтоб связать коммунаров кровью? Ведь проделал другой сверхчеловек, Нечаев, то же самое со студентом Ивановым...
      Но вне зависимости от того, причастен Магеллан к убийству крестьянина Шелухина или нет, когда в коммуну заявится уже не фальшивый, а настоящий Мануйла, сионисты наверняка вообразят, что вездесущая Охранка разыскала их и в Палестине. Вдруг возьмут, да и прикончат неуемного пророка? Полиция ничего не узнает, да и какая тут, в турецком захолустье, полиция?
      Салах своей болтовней отвлекал путешественницу от тревожных мыслей.
      - Зря евреи тут стали жить, - вздыхал он, отгоняя комаров. - Летом все от лихорадка помрут. Зачем им земля? Евреи - народ городской. Сидели бы в город. Совсем с ума сошли, это их Аллах наказал. Даже жалко.
      Как выяснилось далее, жальчей всего евреев ему за то, что они могут жениться только на еврейках, а это самые несносные женщины на свете. Коварные, лживые, во всё суют свой горбатый нос.
      - Спать с еврейка - как совать свой мужество в нора, где живет скорпион, - сказал Салах, заставив Пелагию поморщиться от столь сильной метафоры.
      Темой коварства еврейских женщин возница увлекся надолго. Разумеется, помянул подлую Юдифь, убившую спящего Олоферна, но более всего возмущался Иаилью, осквернившей священный закон гостеприимства. Разбитый в бою полководец Сисара (которого Салах именовал "предком арабов") попросил в шатре Иаили убежища.