Борис Акунин
      Пелагия и красный петух
      Том второй
      Анонс
      Роман "Пелагия и красный петух" завершает трилогию о приключениях непоседливой очкастой монахини, преосвященного Митрофания и губернского прокурора Матвея Бердичевского На сей раз запутанная нить, которую разматывает сестра Пелагия, заводит ее слишком далеко - туда, откуда, быть может, и вовсе нет возврата...
      X
      ПАУЧЬЕ ЛОГОВО
      Ай да Бердичевский
      Глядя десятнику Киевского участка не в глаза, а на мокрые губы, собранные в гузку для лобызания, Матвей Бенционович брезгливо процедил:
      - Поцелуй Иуды. Что, узнал, поджидок?
      Вот пригодилось и полезное слово, позаимствованное у "есаула".
      Савчук выпучил глаза, а Коля разобрал губы обратно, и нижняя отвисла вместе с челюстью.
      Теперь главное было буря и натиск.
      - Хороши у вас "апостолы"! - напустился Бердичевский на заводчика. - Я этого субчика в "Бристоле" видал! Жидовское гнездо, жид на жиде! А этот перед ними на карачках ползает. Они ему "ты" да "Колька", а он их по имени-отчеству! Когда я вижу, как русские люди сами свою гордость топчут, у меня в глазах темно делается!
      "Есаул" кинулся заступаться за Колю:
      - Да он нарочно! Это мы ему поручили! В "Бристоле" все важные жиды останавливаются. Николай - наши глаза и уши!
      - Он за паршивый гривенник до земли гнется! - не желал ничего слышать разгневанный прокурор. - Может, это он тут у вас жидовские глаза и уши!
      Гнев Матвея Бенционовича был великолепен. Изо рта летели брызги, а руки размахались столь яростно, что носильщик попятился, налетел на стул и грохнулся на пол.
      Упавшего кинулись поднимать.
      - Уверяю вас, господин Дичевский, вы ошиблись, это наш человек! уговаривал Бердичевского "есаул". - Многократно проверен! Он и в секретных акциях участвовал.
      В конце концов статский советник дал себя успокоить, но не сразу, не сразу.
      И тут последовала контратака со стороны оскорбленного Коли. Звенящим от обиды голосом он закричал, тыча пальцем в Матвея Бенционовича:
      - У них волос не такой был, а чернявый!
      Прокурор презрительно бросил:
      - Дурак! Про краску для волос слыхал?
      - Ты, Колька, и вправду дурак, - пришел ему на помощь парикмахер. Захаживай ко мне - я тебя враз в абрашку перекрашу.
      - А зачем вы были перекрашены в еврея? - нахмурился Савчук.
      Бердичевский сделал ему знак глазами - отойдемте-ка.
      Зашептал "есаулу" на ухо:
      - Завтра снова перекрашусь. У меня план. Хочу выдать себя за жида. Проникну в их круг, пощупаю, что они такое и с чем их кушать. Надеюсь получить от вас нужные сведения. Кто у них главный синедрионщик после отъезда Шефаревича?
      - Вы с ума сошли! - всплеснул руками заводчик. - Да где вам с вашей внешностью за еврея сойти? Они чужого враз раскусят. И как ту девку головой в омут...
      - Двум смертям не бывать, а под лежачий камень - сами знаете, - со скромным мужеством, безо всякой рисовки сказал Бердичевский. - Давайте, Савчук, рассказывайте всё, что знаете.
      "Инфернальная Зизи"
      В пятницу с утра статский советник отправился на Большую Бердичевскую к начальнику губернского тюремного комитета, где навел кое-какие справки.
      После обеда предпринял рейд номер два - но не в ешибот "Гоэль-Исраэль" (от которого, впрочем, осталось одно здание). Нашелся объект поинтересней.
      Погода была отменная, почти летняя, и Матвей Бенционович решил пройтись, тем более что возникла потребность собраться с мыслями.
      Как непохож был Житомир на любимый прокурором Заволжск!
      Рай и ад, повторял Бердичевский, оглядываясь по сторонам. Здесь несомненный ад - невзирая на клейкие листочки, свежий ветерок и голубое небо. Наоборот, из-за природного благолепия мерзость города ранила взгляд еще больше. Сколь разительно отличался людской мир от Божьего!
      Бог ниспослал житомирцам и упомянутое высокое небо, и пение птиц, и чудесный вид с Замковой горы на реку Тетерев.
      Люди же от себя присовокупили к Божьему дару серые улочки с кривыми домами, загаженную навозом и плевками мостовую да еще собственные злые физиономии.
      В Заволжске во всем ощущалась неброская прочность, добротность, здесь же главенствовали угрюмая нищета и какая-то рыхлость: того и гляди, домишки рассыплются в труху, и жители брызнут во все стороны, как ошпаренные тараканы. А еще чувствовалась особенная накаленность атмосферы, словно город был готов в любой момент вздыбиться и превратиться в место побоища.
      Что за взгляды, что за лица, качал головой Бердичевский, тоскуя по заволжанам.
      Житомирская толпа поражала своей пестротой. Помимо евреев, русских и украинцев в ней попадались и поляки, и немцы, и чехи, и раскольники, причем каждый одевался и держался по-своему, на инородцев смотрел свысока и мешаться с ними не желал.
      Может, дело в разноплеменности? Нет, ответил себе Матвей Бенционович. В Заволжске тоже кого только нет - и татаре, и башкиры, и зытяки, и вотяки, и мордвины, и те же поляки. Одни придерживаются православия, другие старого обряда, третьи ислама, четвертые католицизма, пятые вовсе язычники. И ничего, уживаются, друг друга за глотки не хватают.
      В голову Бердичевскому пришла неприятная антисемитская мысль, в самый раз для выкреста: а может, всё дело в евреях? Религия-то индивидуалистическая, каждый еврей существует наедине с Богом, то есть, считай, сам по себе. От этого евреи хороши, когда их мало. Если же их много или большинство, как в городе Житомире, то образуется слишком густая концентрация энергии, от этого атмосфера и искрит.
      Хотя нет, в Петербурге евреев единицы, им там жить не дозволяется, а между тем в столице ощущение дремлющего вулкана поострей, чем в Житомире.
      От воспоминания о Петербурге пришел и ответ. Не в евреях дело, и уж тем более не в разноплеменности и многоверии.
      Дело во власти.
      Вот в Заволжске власть правильная, и там все живут мирно, сосед на соседа зуб не точит, в штаны ему не заглядывает - обрезанный или необрезанный. А кому вздумается, сразу получит по загривку и от земной власти в лице губернатора, и от духовной в лице архиерея.
      В Житомире же рознь между жителями поощряется, чему свидетельство тот же полицеймейстер Ликургович. То же и в Петербурге, а стало быть, и в масштабе всей великой империи.
      Сверху производят сортировку национальностей и религий - какие получше, какие похуже, какие совсем никуда. Вот и выстраивается высоченная лестница, с которой Россия запросто может сверзнуться, переломать себе ноги, а то и шею.
      На самой верхней ступеньке числятся православные великороссы, потом православные славяне нерусского корня, потом немцы-лютеране, потом грузины, армяне, мусульмане, католики, раскольники, евреи, а хуже евреев уже только запрещенные секты - какие-нибудь духоборы или хлысты. И каждый подданный знает, на какой из ступенек ему место, и каждый своим положением недоволен. В том числе и вроде бы привилегированные великороссы, потому что девять десятых из них голодны, неграмотны и живут хуже иных нижестоящих.
      От этой аллегории попахивало социализмом, к которому Матвей Бенционович относился неодобрительно, почитая теорию насильственного равенства за вредный германский соблазн, покушающийся на неокрепшие умы. Посему прокурор со вздохом оставил философствования и вернулся к насущности. Да и пора было - Замковая гора осталась позади, начиналась Подгурка, которую инспектор губернских тюрем назвал "жутким еврейским клоповником".
      Пожалуй, инспектор прав, думал Бердичевский, шагая по грязным улицам еврейских кварталов. Как это "опричники" умудряются при этакой нищете погромы устраивать? Тут и так всё разгромлено и разорено.
      На чистого господина в котелке пялились с любопытством. Многие здоровались на идиш, кое-кто даже пытался вступить в беседу, но Матвей Бенционович вежливо уклонялся: уншулъдикен зи мир*, уважаемый, тороплюсь.
      <*извините (идиш).>
      Статский советник перекрасился из ангелов обратно в брюнеты, для чего купил в знакомом "Salon debeaute" краску "Инфернальная Зизи", сулившую "шевелюру цвета воронова крыла с изумительно-антрацитовым отливом".
      Природный колер волос восстановить не удалось (видимо, ангел и Зизи вступили друг с другом в какое-то химическое противоречие), и редеющая растительность на голове прокурора приобрела буро-красный цвет. Впрочем, евреи бывают и такой масти, поэтому Матвей Бенционович смирился. Даже порадовался новообретенной рыжине, которая словно бы приблизила его к Пелагии (сбереги ее Господь от всех бед и напастей).
      У синагоги теснилась очередь из чудовищных оборванцев. Стоял шум, гам, но не русский, с матерщиной и бабьими взвизгами, а ноюще-жалобный, с причитаниями и воздеванием рук, одним словом, самый настоящий еврейский хипеш. Ах да, нынче вечер пятницы. Неимущим евреям раздают халяв - кринки с молоком и халы, чтоб было чем встретить субботу.
      От синагоги рукой подать, вспомнил статский советник указания инспектора. Надо только повернуть на Малую Виленскую улицу.
      Вот он - одноэтажный серый дом с кривым мезонином (по определению инспектора - "паучье логово").
      На вывеске по-русски, по-польски и по-еврейски написано "Ломбард и ссудная касса Эфраима Голосовкера".
      Совет ценой в двадцать пять тысяч
      Звякнув колокольчиком, Бердичевский вошел в контору, на первый взгляд производившую чрезвычайно запущенное, убогое впечатление. Однако, если повнимательней приглядеться, оказывалось, что пыльные, с трещинами стекла забраны прочнейшими стальными прутьями, в двери установлен тройной английский замок, а сейф отливает матовой крупповской сталью.
      Прибедняться любим, мысленно заключил прокурор, разглядывая хозяина.
      Господин Голосовкер был в засаленной ермолке, дужка очков скреплена веревочкой, на локтях пузырились тертые бухгалтерские нарукавники. Коротко взглянув на посетителя, он изобразил ужасную занятость, щелкнул костяшками на счетах.
      Был в кассе и еще один человек - щеголеватый блондин с идеальным сияющим прибором. Этот стоял в углу, у конторки, и что-то переписывал в растрепанную учетную книгу.
      - Шабат шолом, - поздоровался Матвей Бенционович по случаю приближающейся субботы. Молодой человек прошелестел:
      - Здравствуйте.
      Взгляд у него был мягчайший, прямо шелковый.
      Ростовщик же только кивнул. Посмотрел на вошедшего еще раз, подольше, и протянул руку ладонью кверху.
      - Показывайте.
      - Что показывать? - удивился Бердичевский.
      - Что принесли, то и показывайте.
      - С чего вы взяли, будто я вам что-то принес?
      Голосовкер закатил глаза, вздохнул и терпеливо, как малахольному, объяснил:
      - Ко мне приходят либо-либо. Либо чтоб взять ссуду, либо чтоб заложить вещь. Вы же не цудрейтер, чтобы думать, будто я дам ссуду незнакомому человеку? Нет, вы не цудрейтер. Еврей, если он цудрейтер или, выражаясь культурно, идиот, не носит шляпу-котелок за двенадцать рублей и пиджак английского твида за сорок или даже сорок пять целковых. Значит, вы принесли вещь. Ну, что там у вас? Золотые часы? Кольцо с камнем?
      Он сдвинул очки на кончик носа, вместо них спустил со лба на глаз лупу, пощелкал пальцами.
      - Давайте, давайте. Я, конечно, не цадик и не раввин, но в пятницу вечером хожу в синагогу, а потом пою "Шалом алейхэм, мал'ахэй га-шалом" и сажусь за праздничный стол. Кеша, а вы что возитесь? - повернулся он к блондину. - Ей-богу, лучше бы я нанял какого-нибудь еврея-безбожника, чтобы сидел в конторе в пятницу вечером и в субботу.
      - Сейчас-сейчас, Эфраим Лейбович, - кротко молвил Кеша и застрочил в книге с удвоенной скоростью. - Что-то я не вижу в описи бирюзовых бус мадам Слуцкер. Разве она не придет их выкупать? Завтра последний день.
      - Придет, конечно, несмотря на субботу, и будет плакать, но денег у нее нет, а значит, отдавать бусы ей не придется. Я запираю их в сейф.
      Пользуясь паузой, Матвей Бенционович разглядывал "паука", пытаясь определить, как с таким разговаривать. Наверное, лучше всего попасть в его же собственный тон.
      - Ничего я вам не принес, мсье Голосовкер, - сказал статский советник, и голос сам собой заплел певучую интонацию, казалось, навсегда вытесненную долгими годами учебы и государственной службы. - Наоборот, хочу у вас кое-чего взять.
      Ростовщик убрал руку, прищурился.
      - Я буду давать кое-чего незнакомому человеку, хоть бы даже и в шляпе-котелке? По-вашему, я шлимазл?
      Бердичевский сдержанно улыбнулся.
      - Нет, мсье Голосовкер, вы не шлимазл. Великий Ибн-Эзра сказал: "Если шлимазл вздумает стать гробовщиком, люди перестанут умирать, а если шлимазл станет продавать светильники, то перестанет заходить солнце". У вас же с коммерцией, насколько мне известно, всё в полном порядке.
      - Насколькр вам известно? - переспросил Голосовкер. - А могу я поинтересоваться, насколько именно вам известно? Вы, извиняюсь, кто такой будете и откуда?
      - Мордехай Бердичевский, - поклонился прокурор, назвавшись именем, которое носил до крещения. - Из Заволжска. И я в самом деле о вас много кой-чего знаю. - Заметив, как напряглось при этих словах лицо хозяина, Матвей Бенционович поспешно добавил. - Не бойтесь, мсье Голосовкер. Я хочу попросить у вас то, что охотно даст любой еврей, - совета.
      - И вы приехали в Житомир из Заволжска, чтобы спросить у Эфраима Голосовкера совета? - недоверчиво прищурился ростовщик.
      - Вы засмеетесь, но так оно и есть.
      Засмеяться Эфраим Лейбович не засмеялся, но улыбнулся - немножко встревоженно и вместе с тем польщенно.
      Бердичевский покосился на молодого человека, который всем своим видом показывал, что занят работой, ничего вокруг не видит и не слышит.
      - Говорите, мсье Бердичевский. Кеша хороший мальчик, а идише харц*, хоть и кацап. Он знает: что сказано в этих стенах, в этих стенах и останется.
      < *еврейское сердце (идиш).>
      Обладатель еврейского сердца будто и не слышал лестной аттестации сосредоточенно зашуршал страницами, что-то там выискивая.
      Прокурор тем не менее понизил голос:
      - У меня в Заволжске ссудно-кредитное товарищество - вроде как у вас. Ну, может быть, немножко побольше.
      Он показал большим и указательным пальцами, что совсем ненамного.
      - И как вам это удалось? Ведь Заволжская губерния за чертой оседлости. Выкрестились?
      - Нет, как можно, - укоризненно развел руками Бердичевский. - Как говорится, из свиного хвоста ермолки не сошьешь. Но это, скажу я вам, был еще тот макес. Пришлось записаться в купцы первой гильдии. Не подумайте, что быть купцом первой гильдии - цимес мит компот. Одно свидетельство стоило 565 рублей, да еще ведь нужно непременно вести оптовую торговлю, а какая в нашем ремесле оптовая торговля? Не хочешь опта - плати полицеймейстеру, а лох им ин коп*, - взял грех на душу Матвей Бенционович, оклеветав честнейшего заволжского полицеймейстера.
      < *дырку ему в голову (идиш)>
      Сам на себя удивлялся - до чего легко из памяти выскакивали словечки и выражения из детства.
      - Э, вы еще не видели нашей полиции, - печально улыбнулся Голосовкер. - Хуже урлов я не встречал даже в Белой Церкви.
      Прокурор озадаченно моргнул, потом вспомнил: урл - это то же самое, что гой.
      Однако пора было переходить к делу. И Бердичевский осторожно начал:
      - Обратился ко мне один человек. Хочет открыть свое дело, просит ссуду в двадцать пять тысяч.
      Эфраим Лейбович закатил глаза в знак уважения к такой сумме.
      - Я бы не дал, потому что человек он в Заволжске новый и недвижимого имущества там не имеет, однако тут особенное обстоятельство. Сам этот человек гой, дворянин, а поручительство привез от еврея, да не какого-нибудь лайдака, а от уважаемого рава Шефаревича из вашего города.
      Голосовкер поднял брови, и Бердичевский сразу замолчал - не последует ли какого-нибудь комментария. Нет, не последовало.
      - Господин Шефаревич такой человек, что о нем и об "Гоэль-Исраэль" знают даже в Заволжске. От поручительства ребе так просто не отмахнешься. Да и процент выгодный. Однако я человек обстоятельный. Решил съездить, проверить. И что же я здесь узнаю? Оказывается, ребе поднялся в Ерушалаим, елигер штат*, - произнося название священного города, Матвей Бенционович благоговейно воздел руки. - И еще выясняется, что мой клиент сидел здесь у вас в долговой яме.
      < *Иерусалим, священный город (идиш).>
      - А, так я и знал, - с удовлетворением заметил ростовщик. Проходимец.
      - Погодите, не так всё просто. Сидел, но недолго. За него всё выплатили, до копейки. И как мне шепнули, выплатил долг не то сам ребе Шефаревич, не то его помощники. Значит, поручительству можно верить? К вам же, мсье Голосовкер, я пришел, потому что вы хорошо знаете моего клиента. Это некий Бронислав Рацевич, ваш бывший должник. Ведь это вы его упекли в яму?
      - Я. - Хозяин кассы улыбнулся, как человек, вспоминающий прежнюю победу. - Умный коммерсант как распоряжается своими деньгами? Делит их на три части: основную вкладывает в дела надежные, но дающие небольшую прибыль. Другую часть пускает на предприятия средней рискованности - со средним же доходом. А малую часть тратит на прожекты совсем сомнительные, где запросто можно потерять все деньги, но зато при удаче и выиграешь много. В нашем с вами гешефте капиталовложение высокого риска - скупка безнадежных векселей. За десять, иногда за пять процентов. Ну да вы сами знаете. [Бердичевский кивнул, хотя эта ростовщическая премудрость была для него внове.] Чаще всего прогораешь, но иногда и повезет. Вот я скупил векселя Рацевича за тысячу целковых. Люди не надеялись вернуть свои деньги, потому что такой человек, в жандармском управлении служит. А я не побоялся. И получил сполна, все пятнадцать тысяч. Вот что такое вложение высокого риска.
      Голосовкер со значением поднял палец.
      Выразив восхищение тороватостью собеседника, Матвей Бенционович осторожненько осведомился:
      - Кто же оплатил векселя? Почтенный ребе Шефаревич?
      Эфраим Лейбович сделал презрительную гримасу.
      - Шефаревич станет выкупать жандарма? А хиц ин паровоз!
      - "Жар в паровозе"? - не понял Бердичевский. - Что означает это выражение?
      Ростовщик рассмеялся:
      - Вам с вашей фамилией следовало бы знать. Это пошло из Бердичева, когда туда провели железную дорогу. Я хочу сказать: нужен Шефаревичу этот жандарм, как лишний жар паровозу.
      - Однако же у них могут быть какие-то особые, не известные посторонним отношения...
      - Нет, нет и нет, - отрезал Голосовкер. - Отношения между людьми, конечно, могут быть какие угодно, но пятнадцати тысячам у Шефаревича взяться неоткуда. Уж кому знать, если не мне. Шефаревич - и пятнадцать тысяч! Не смешите меня. В такой умзин* можно поверить, только живя в Заволжске. Гоните Рацевича в шею, он мошенник. Не отдаст он вам денег, а поручительство он подделал - наверняка знает, что Шефаревич уехал и не вернется. Вот вам совет, цена которому двадцать пять тысяч!
      < *чушь (идиш)>
      И ростовщик сделал широкий, щедрый жест.
      Триумф эмансипации
      - Постойте, постойте, - заволновался Матвей Бенционович, у которого рушилась вторая и притом последняя версия. - Вы говорите, что у "Гоэль-Исраэль" не было денег, чтобы выкупить Рацевича. В это трудно поверить. Такой уважаемый человек, как ребе Шефаревич, не нуждается в капиталах. Ему достаточно приказать, и богатые евреи принесут столько, сколько нужно. Я слышал от человека, заслуживающего полного доверия, что почтенный ребе подобен пророку Иезекиилю. Люди говорят, что столь грозного и воинственного еврея не бывало со времен Иуды Маккавея, что в ребе Шефаревиче возродились сила и гнев Израиля.
      - Плюньте тому, кто это вам говорил, в физиономию, Шефаревич обычный трескучий болтун, каких во множестве производит худосочная галутская земля. Они трясут бородой, сверкают глазами и грозятся, но при этом похожи на ужей - шипят громко, а кусают нестрашно. - Голосовкер тяжко вздохнул. - Маккавеи и в самом деле возродились, но они не носят пейсов и не соблюдают субботы, уж можете мне поверить.
      - Вы о сионистах?
      - О некоторых из них. - Ростовщик оглянулся на молодого человека и перешел на шепот. - Знаете, на что я потратил те пятнадцать тысяч, и даже еще пять тысяч сверху? - Он жалобно развел руками. - Вы не поверите. На осушение болот в какой-то палестинской долине. Как вам это понравится? Где Эфраим Голосовкер и где те болота?
      - Это благородный поступок, - рассеянно обронил Бердичевский, думая о своем.
      - Будешь благородным, если тебя просят так убедительно, аз ох-н-вей...
      Интонация, с которой была произнесена эта фраза, заинтересовала статского советника.
      - Вас заставили? Вымогательство?
      - Нет, - горько усмехнулся Эфраим Лейбович. - Этот господин не вымогал. Он просто приехал ко мне в гостиницу. Такой вежливый молодой человек, при галстуке, в визитке. Сказал приятным голосом: "Голосовкер, вы богатый человек и разбогатели главным образом на том, что сосете кровь из еврейской бедноты. Пришло время поделиться со своим народом. Я буду вам очень признателен, если в течение трех дней вы внесете в кассу коммуны "Мегиддо-Хадаш" двадцать тысяч рублей. А если не внесете, мы увидимся снова". И таким, знаете, тихим голосом он это сказал, совсем не как говорит ребе Шефаревич. Я подумал: вот змея, которая не шипит, но уж если укусит нешине гедахт*. И мне ужасно не захотелось, чтобы мы с молодым человеком увиделись вновь.
      < *не приведи Господь (идиш). >
      - Когда это было? Где? И кто этот человек?
      - Вы спрашиваете когда? Четыре месяца назад. Вы спрашиваете где? В городе Одессе, зол дос фархапт верп*. Я поехал туда по коммерческим делам.
      < * чтоб ему провалиться (идиш)>
      Матвей Бенционович напомнил:
      - Я еще спросил, кто этот бандит?
      - Вы сказали это слово, не я, - оглянулся на дверь ростовщик, хотя до Одессы отсюда было добрых пятьсот верст. - Многие евреи считают, что он герой. Если вы спросите меня, я вам скажу, что героев и бандитов пекут из одной муки, но это не важно. Вежливого молодого человека, который побывал у меня с визитом, звали Магеллан. Я навел справки у солидных людей. И они рассказали про этого Магеллана такое, что я подумал: пускай уже они будут, эти болота. То есть, пускай их уже не будет. Двадцать тысяч - очень большие деньги, но зачем они покойнику?
      - Даже так? - усмехнулся Бердичевский, позабавленный рассказом. Кто бы мог ожидать от житомирского гобсека подобной впечатлительности?
      - Я вам не буду пересказывать всё, что мне сообщили солидные люди про еврея по имени Магеллан, потому что это получится долго и ночью вам обязательно приснится кошмар, а кому нужны кошмары в ночь на субботу? Я расскажу вам только то, что я видел собственными глазами, а потом вы уже будете говорить "даже так?" и усмехаться, ладно? - Голосовкер передернулся от нехорошего воспоминания. - Вы думаете, я мишугенер, чтобы за здорово живешь или даже с большого перепугу отдавать на какие-то болота двадцать тысяч? Два дня - это два дня, подумал я. За два дня Господь Бог успел отделить свет от тьмы и воду от суши - если уж говорить о болотах. Я прочел в одесской газете, что завтра у "Мегиддо-Хадаш" митинг, и решил посмотреть, что это за люди. Если совсем страшные - нынче же сбегу в Житомир, пускай мсье Магеллан поищет ветра в поле. А если не очень страшные, то сначала закончу свои одесские дела, а сбегу уже потом.
      Пришел. Ну, митинг как митинг. Один еврей кричит громкие слова, другие слушают. Потом выходит другой еврей, тоже кричит. Потом третий. Долго кричат и во всю глотку, а слушают не очень хорошо, потому что евреи любят сами говорить, других слушать не любят. А потбм вышел Магеллан. Говорил тихо и недолго, но слушали его так, как у нас в синагоге слушают кантора Зеевзона, когда он приезжает из Киева со своим хором из восемнадцати певчих. И когда Магеллан закончил и сказал: "Кто с нами - подписывайтесь под Хартией" (была у них какая-то там Хартия, вроде клятвы или присяги), то выстроилась целая очередь из парней и девушек. Все захотели осушать болота и сражаться с арабскими бандитами. И я подумал себе: Бог с ними, с одесскими делами, нынче же уезжаю в Житомир. Только вдруг расталкивает публику Фира Дорман и тоже начинает говорить речь. Вы, конечно, знаете Фиру Дорман?
      - Это американская социалистка и суфражистка? Читал в газетах.
      - Я не знаю, что такое "суфражистка", но если это те, кто говорит, что женщины не хуже мужчин, то это как раз про Фиру. Ее девочкой увезли в Америку, она набралась там всяких дурацких идей и приехала будоражить бедные еврейские головы, которые и так сикось-накось...
      Значит, вышла Фира - стриженая, с папиросой, в каких-то шароварах, и как закричит зычным голосом - прямо фельдфебель на плацу: "Не верьте этому шмоку, девушки! Он тут врал вам про равноправие, про новое братство. А я у вас спрошу: что за слово такое - "братство"? Если равноправие, то почему не "сестринство"? И почему главный в коммуне - мужчина? А потому, что этот краснобай хочет заманить вас в новое рабство! К нам в Америку тоже приезжали такие, как он, устраивать коммуны! Я вам расскажу, чем это закончилось! Бедные девушки работали наравне с мужчинами, но еще и обстирывали их, и кормили, и рожали детей, а потом, когда они раньше времени состарились и утратили привлекательность, вчерашние "братья" привели новых жен, молодых, которым про равноправие больше не рассказывали!"
      Фира еще немного всякого такого покричала, а потом как схватит ихнюю Хартию с подписями и порвала ее на мелкие кусочки. Шум, крик. А она встала напротив Магеллана, подбоченилась. "Что, язык проглотил, эксплуататор? " Он ей в ответ, еще тише обычного: "Я за равноправие полов. Я считаю женщин такими же людьми, как мужчины. И сейчас это докажу". Она ему: "Слова, опять слова!" Магеллан: "Нет, дела. Всякому мужчине, который посмел бы разорвать нашу святыню, я переломал бы его поганые руки. То же я сделаю и с тобой". Никто опомниться не успел - он схватил ее за рукав, дернул с такой силой, что Фира села на пол. А милый молодой человек взял и переломил ее руку о свое колено. Потом схватил Фиру за вторую руку - и то же самое. Ну, скажу я вам, это была картина! Хруст, треск! У Фиры рот разинут, глаза на лбу, а руки от локтей висят навроде плеток, один рукав задрался, видно, как течет кровь и сквозь порванную кожу торчит кость!
      - М-да, субъект, - поморщился от натурализма описания Бердичевский. И что, его арестовали? Это ведь, по Уложению о наказаниях, "нанесение телесных повреждений средней тяжести", тюремное заключение до пяти лет или каторжные работы до трех.
      Сказал и смешался - очень уж по-прокурорски вышло. Но взволнованный страшным воспоминанием Голосовкер пропустил юридическую справку мимо ушей.
      - Какой там! Фира в полицию жаловаться не стала. Назавтра приехала к этому Магеллану, обняла его загипсованными руками за шею и поцеловала - за то, что признал женщину равноправным существом. Только я этого сам не видел, потому что был уже на полпути в Житомир.
      - Сбежали?
      - Кинулся собирать деньги, - печально ответил Эфраим Лейбович.
      - История, конечно, эффектная, но к моей проблеме касательства не имеет, - протянул Берди-чевский. - Если Рацевича выкупил не раввин, то кто же тогда?
      Ростовщик пожал плечами:
      - Деньги поступили на мой счет, переводом из Киевского отделения "Русского торгово-промышленного и коммерческого банка".
      - Неизвестно от кого? - дрогнувшим голосом спросил Матвей Бенционович.
      - Неизвестно. То есть я, конечно, попробовал выяснить, но "Русский торгово-промышленный" - банк гойский, ни одного знакомого. А! - философски пожал плечами Эфраим Лейбович. - Какое мне дело? Кеша, вы наконец закончили?
      Таинственный знак
      Обратно на Малую Виленскую прокурор вышел в полном расстройстве чувств. Получалось, что поездка в Житомир затеяна зря, драгоценное время потрачено попусту.
      Обе версии, одна правдоподобней другой, закончились пшиком. Есть малюсенький кончик, тянущийся из киевского банка, но это утешение небольшое. Как юрист, Бердичевский хорошо знал, что такое банковская тайна, и относился к этому институту с почтением. Можно, конечно, послать официальный запрос через прокуратуру, но это писанина не на одну неделю, а результат может все равно оказаться нулевым. Если отправитель денег желал сохранить инкогнито, уловок на то имеется предостаточно.
      Матвей Бенционович потерянно остановился, плохо понимая, что ему теперь делать и куда идти.
      Неужто расследованию конец? А как же Пелагия!
      Вдруг сзади послышался мягкий тенорок:
      - Господин... Как вас... господин Бердичевский!
      Обернувшись, статский советник увидел миловидного приказчика Кешу.
      - Разве вам можно вот так оставить кассу? - удивился прокурор. Господин Голосовкер уже ушел?
      - Запирает сейф, собственноручно, - тонко улыбнулся блондин. - Мне в такие моменты положено находиться снаружи.
      - Что вам угодно? Вы хотите мне что-то сообщить?
      Кеша как-то неопределенно наклонил голову, с запинкой спросил:
      - Послушайте... вы ведь не владелец ссудно-кредитного товарищества, верно?
      - С чего вы взяли?
      Бердичевский смотрел на приказчика всё с большим вниманием.
      - На самом деле вас интересует Рацевич, я догадался. И, кажется, знаю, почему.
      - Почему же?
      Тут молодой человек выкинул странную штуку: взял Матвея Бенционовича за левую руку и пощекотал ему мизинцем ладонь.
      Прокурор от неожиданности вздрогнул, хотел было возмутиться такой неслыханной фамильярностью, но сдержался. Диковинное щекотание напоминало некий тайный знак.
      - Ага, так я и знал, - кивнул Кеша, тихонько рассмеявшись. - Теперь понятно, почему вы хотите знать, кто выкупил Рацевича. У меня есть одна верная догадочка по интересующему вас предмету. Только я не еврей, а потому бесплатных советов не даю.
      - Сколько? - спросил Бердичевский осипшим от волнения голосом.
      XI
      ГОРОД СЧАСТЬЯ
      Еврейское счастье-1
      Произносить речей над могилой не стали. Плакать тоже. Такой у коммунаров был уговор. Да и сама Рохеле, прежде чем начался предсмертный бред, попросила: "Не плачьте".
      Малярия оказалась совсем не такой, как думала Малке. Утром Рохеле встала, как обычно, подоила коров, потом сели вместе перебирать семена и пели на два голоса "Не пробуждай воспоминаний", и вдруг она говорит: что-то потемнело в глазах, сейчас пройдет. А через полчаса уже вся горела огнем.
      Малке повела ее в хан, а Рохеле всё повторяла: я сама, сама, ты иди, а то мальчики с поля вернутся, а у нас обед не готов.
      Прибежал Магеллан, пощупал ей лоб и поскакал в Зихрон-Яаков за доктором Шерманом. А к ночи, когда приехал врач, Рохеле уже скончалась. Оказывается, малярия бывает и скоротечной.
      Самую лучшую, самую красивую похоронили в темноте, при свете факелов. Малке обмыла не успевшее окоченеть тело - белое-пребелое, без единой родинки, нарядила покойницу в шелковое платье, надела городские ботинки, которых Рохеле поносить так и не довелось.
      Вырыли яму у берега речки, под эвкалиптом, коммунары посадили его всего неделю назад. Дерево было еще совсем маленькое, но когда-нибудь оно вырастет мощным и высоким.
      Поодаль стояла кучка арабов из соседней деревни, пришли поглазеть, какие у евреев похороны.
      Ничего особенно интересного арабы не увидели.
      Вышел Магеллан, сказал: "Это первая смерть, будут и другие. Не раскисать".
      Потом забросали землей тело, обернутое простыней, и вернулись в хан.
      А поминок не было вовсе, потому что сухой закон, и вообще, как сказал Магеллан, нечего.
      Пока могла, Малке крепилась, а когда почувствовала, что больше не выдержит, схватила ведро и вышла - вроде как за водой.
      Убежала за ограду хана, подальше, и там, конечно, наревелась вволю.
      Когда шла обратно, услышала, как в кустах тоже кто-то глухо вздыхал, всхлипывал. Кто бы это? Наверно, Сеня Левин - он всегда так смотрел на Рохеле. Хотя это мог быть кто угодно из оставшихся двадцати пяти. Даже сам Магеллан.
      Мимо кустов Малке проскользнула мышкой.
      Коммуна "Новый Мегиддо" только что отметила месяц со дня своего рождения.
      За небольшой срок сделать успели немало.
      Во-первых, починили и покрасили заброшенный хан, доставшийся вместе с землей. Хан - это дом-крепость: глухой прямоугольник с одними-единственными воротами. Внутри по одной стене - жилой барак, по другой - хлев, по третьей - склад для инвентаря, по четвертой - амбар.
      Миша-агроном показал, где лучше сеять пшеницу, где высаживать апельсиновые деревья и кукурузу, где устроить пастбище. Земля, купленная вдоль берегов реки Киссон, была хорошей, тучной.
      Магеллан, умница, всё предусмотрел. Даже эвкалиптовые саженцы закупил - чтобы высасывать из заболоченной почвы лишнюю влагу. А сколько умудрился собрать денег на коммуну! Просто волшебник. Хватило не только на большой участок, но и на необходимое оборудование, припасы, две повозки, четырех лошадей, две коровы, сборную механическую мельницу.
      Согласно Хартии, имущество было общим и неделимым. Все коммунары равны, и всё у них поровну. На первом же собрании постановили: никаких флиртов и любовей. Не из-за ханжества, а потому что всего две девушки на двадцать пять парней, не хватало еще, чтобы начались ссоры и душещипательные драмы. Да и потом, семья - это дети, а заводить в Городе Счастья потомство было пока рано. В общем, любовь отложили на после, когда обустроятся и когда из России приедет побольше женщин.
      Завесили для Малке и Рохеле угол - вот и вся сегрегация. Одевались они так же, как мужчины, никаких поблажек не просили и не получали.
      Трудней оказалось выполнить другое постановление - говорить между собой только на иврите. Древнееврейский хорошо знал только один из коммунаров, Изя-ешиботник. Каждый вечер учил остальных, и все старались, но днем пока разговаривали по-русски... Как скажешь на иврите "спички", "ружье"? Изя изобретал какие-то новые слова, вроде "огневых щепок" или "гром-палки", но это уже был не древнееврейский, а черт знает что.
      Какие еще были решения?
      Не принимать помощи от барона Ротшильда, не уподобляться в этом другим переселенцам. Во-первых, Ротшильд - капиталист и эксплуататор, а, во-вторых, нужно привыкать во всем полагаться на собственные силы.
      Никаких батраков - обрабатывать землю только своими руками. Не для того же они учредили коммуну, чтобы паразитировать на труде туземных пролетариев? (Из-за этого у коммунаров сразу же испортились отношения с соседней арабской деревней - феллахи надеялись, что евреи дадут им работу.)
      Но самым чреватым оказалось решение отказаться от "охраны", поскольку черкесы, бедуины и оседлые арабы давно привыкли к этому источнику дохода и даже дрались между собой за право опекать каждое еврейское поселение.
      В "Новый Мегиддо" явились посланцы и из бедуинского лагеря, и из черкесского аула, и от местного шейха, но Магеллан всем им дал от ворот поворот, сказал: у нас есть оружие, мы сами себя защитим.
      Из-за этого жить пришлось, как в осажденной крепости.
      Арабы - те больше воровали, а вот бедуины с черкесами оказались настоящими разбойниками.
      Как-то ночью стали кричать из темноты, палить в стены. Было страшно, пули чмокали в глину. Но Магеллан раздал ружья и велел дать залп. Помогло крики стихли.
      Утром же выяснилось, что пропали три тягловые лошади, которые паслись за воротами. Исчез и бедуинский лагерь. Кочевники свернули шатры и скрылись в неизвестном направлении. Магеллан хотел погнаться за ними на единственном уцелевшем коне, едва отговорили.
      Бедуины ушли, но арабы с черкесами остались и только ждали своего часа.
      Доктор Шерман, живущий в Ротшильдовском селении Зихрон-Яаков, говорил Магеллану: "Не уподобляйтесь библейскому царю Иосии, молодой человек. Он отказался подчиниться фараону и погиб, а заодно погубил и всё царство Иудейское. Между прочим, произошло роковое сражение в той самой Мегиддонской долине, где мы сейчас с вами находимся".
      А Магеллан ему: "Здесь наше царство погибло, отсюда оно и возродится". Хорошо ответил, красиво.
      Но сегодня, когда Рохеле закопали в илистую землю, доктор снова стал увещевать Магеллана, и теперь тот молчал, потому что ответить ему было нечего.
      Доктор Шерман сказал: "В разбойников можно стрелять, иногда это помогает. Но в малярию стрелять бесполезно. Как вы могли купить землю в этом гиблом месте, не посоветовавшись с нами, старожилами? И ведь это только начало, главная беда придет летом, когда начнется пик лихорадки. Нужно было кроме низовой, пахотной земли купить еще и участок на холме. Разве вы не видите, что местные жители селятся только на возвышенностях? Там ветерок сдувает болотные миазмы. Впрочем, арабы вам участок на холме ни за что бы не продали. Они, хитрецы, дождутся, когда наступит малярийный сезон и большинство из вас перемрет, а тогда за бесценок выкупят землю обратно. Или так заберут... Это мы, евреи, их испортили. Раньше они жили своим трудом - скудно, но честно. А мы своими еврейскими деньгами свели их с ума. Зачем возделывать собственную землю, если можно заработать больше, обрабатывая нашу? Зачем вообще надрываться, если есть такие дурачки, как вы?"
      Магеллан все больше и больше темнел лицом. Косился на остальных коммунаров, прислушивавшихся к мрачным пророчествам. А потом как рявкнет: "Вон отсюда, старый ворон! Нечего каркать!"
      Доктор обиделся и уехал. Жалко его, он хотел как лучше, но Магеллан поступил правильно. Они же клятву давали: лечь в эту землю костьми, но от своего не отступиться.
      А Рохеле уже легла костьми, подумала Малке и содрогнулась, вспомнив, как противно чавкала под лопатами гнилая могила.
      Но скрепила сердце и сказала себе: пускай. Приедут другие. Уже едут. И даже если меня тоже закопают в болотную жижу, это все равно будет лучше, чем если бы я осталась дома и прожила там до пятидесяти или даже до ста лет. Что это была бы за жизнь? Бессмысленное бабье прозябание: муж, дети, повседневные заботы.
      И потом, Магеллан такой красивый!
      - Эй! Эй! Скорей сюда!- заорал с крыши хана Саша Брюн, дозорный. Глядите!
      Раньше, когда была собака, дозорного не выставляли. Магеллан говорит, надо нового пса завести, но где возьмешь другого такого, как Полкан?
      Все бросились наверх, к вышке, стали вглядываться в сумерки.
      Какие-то тени возились у реки - там, где час назад похоронили Рохеле.
      - Разрывают могилу! - кричал Саша. - Я сначала не понял, что это они там, а потом пригляделся... Честное слово, разрывают!
      Засуетились, заметались, не зная, что делать. Потом появился Магеллан, крикнул: "За мной!" И тогда все похватали кто топор, кто берданку и побежали к эвкалипту.
      Рохеле лежала, полуприсыпанная мокрой грязью. Совсем голая. Даже нижней рубахи на ней не оставили - всё до нитки сняли.
      Взвизгнув от ярости, Магеллан выхватил из кобуры револьвер и огромными прыжками понесся по тропе, что вела к арабской деревне. До нее было две версты.
      Малке первая бросилась за ним. Задыхалась, размазывала по лицу слезы, но не отставала, даром что коротконожка. Остальные бежали сзади.
      Когда преодолели половину расстояния, кто-то из задних крикнул:
      - Магеллан! Гляди! Пожар!
      Оглянулись, увидели черный силуэт хана, подсвеченный красным мятущимся пламенем.
      Кинулись обратно. Теперь бежать было трудней, потому что выдохлись.
      Дом спасли - благо в бочке была вода. Сгорел только навес для инвентаря. Но мешки с коллекционными семенами исчезли, обеих коров и коня в хлеву тоже не было. Из стены был выворочен несгораемый ящик, в нем неприкосновенный запас - три тысячи рублей. Пропала и новенькая американская борона, которая в Палестине на вес золота.
      На земле отпечатались конские копыта.
      - Подкованные, - сказал Магеллан, светя фонариком. - Значит, не бедуины - черкесы. Сидели в засаде, ждали ночи. А тут им такая удача - мы сами выскочили, даже ворот не заперли...
      - Это называется "еврейское счастье", - вздохнул Колизей. - Как же мы теперь без семян, без бороны, без денег?
      Кто-то (Малке не узнала голоса - так он дрожал) всхлипнул:
      - В Зихрон-Яаков нужно. Пропадем мы здесь...
      Одни причитали, другие трясли кулаками в бессильной ярости, третьи стояли, опустив голову.
      Малке, например, плакала. Не от страха, а очень жалко было бедняжку Рохеле и еще коров, особенно Пеструху, что давала целых два ведра молока.
      А Магеллан не ругался, руками не махал. Покончив со следами копыт, пошел проверять, добрались ли грабители до погреба, где хранилось оружие.
      Когда вернулся, спокойно сказал:
      - Оружие они не нашли. Значит, не всё потеряно. Хотят войны - будем воевать.
      - С кем воевать? С Даниэль-беком? - недоверчиво спросил Шломо-аптекарь.
      Еврейское счастье-2
      Про черкесов было известно, что в Палестине они появились лет двадцать-двадцать пять назад по указу султана, который наградил своих верных башибузуков хорошими землями за храбрость в войне с русскими и сербскими гяурами. Перед тем как стать турецкими воинами, эти кавказские люди воевали под зеленым знаменем великого Шамиля и покинули родные горы, отказавшись стать подданными царя. Его османское величество решил по примеру северного соседа обзавестись собственными казаками, которые станут опорой султанской власти в неспокойных областях дряхлеющей державы. Абдул-Хамид рассчитывал, что даст воякам землю, освободит от податей, а дальше они прокормятся сами. Будут приглядывать за неспокойным арабским населением, возделывать пашню, выращивать баранов. Но казаками вчерашние башибузуки не стали - слишком долго, чуть не сто лет, жили одними войнами и набегами, так что от мирных занятий совсем отвыкли.
      Их служба состояла в том, чтобы блюсти порядок на дорогах. Черкесы, однако, поняли эту миссию по-своему, так что вскоре каждый проезжающий должен был платить им мзду. Когда же торговые караваны начали объезжать черкесские аулы стороной и дорожные поборы иссякли, лихие люди нашли себе новые источники дохода: нанимались в те же караваны охранниками или ловили преступников, за чью голову власти обещали награду, а иной раз и сами занимались грабежом либо похищали богатых путешественников для выкупа.
      Полиция с черкесами не связывалась, потому что каждый из них был прирожденным воином: с младенчества ездил верхом, без промаха стрелял и, как черт, рубился шашкой.
      Аул, расположенный неподалеку от коммуны "Новый Мегиддо", слыл самым воинственным. Если черкесы из других селений понемногу втягивались в оседлый образ жизни и отходили от разбойных привычек, то клан Даниэль-бека по-прежнему считал любую работу для джигита зазорной и добывал пропитание исключительно винтовкой и кинжалом.
      Дело было в самом беке. Уже глубокий старик, он всю жизнь провел на коне и часто говорил, что умрет тоже в седле. Умирать, однако, Даниэль-беку было еще рано. Несмотря на семьдесят с лишком лет, был он крепок и непоседлив, недавно взял себе новую жену, тринадцатилетнюю, и она, говорят, уже забеременела.
      Под значок Даниэль-бека (шестиконечная звезда с полумесяцем и конский хвост) вставало до полусотни всадников. Свою деревню они выстроили так же, как на родном Кавказе: на вершине крутого холма поставили каменную дозорную башню, вокруг - низкие сакли. На башне днем и ночью стоял часовой, зорко смотрел во все стороны света. Собак черкесы не держали, потому что горские псы, которых они привезли с собой, палестинского климата не выдержали, а местную лядащую породу пришельцы презирали.
      В этом-то обстоятельстве Магеллан и усмотрел слабину черкесской твердыни.
      Когда коммунары поняли, что их предводитель не шутит и в самом деле хочет объявить войну Даниэль-беку, во дворе хана сделалось тихо. Даже Малке, готовая поддерживать Магеллана всегда и во всем, испугалась - не перегнул ли он палку, не отшатнутся ли от него остальные.
      Но Магеллан держался так, будто подобная возможность даже не приходит ему в голову.
      - Смотрим сюда, - деловито начал он, насыпав кучку земли и воткнув в нее сучок. - Это холм, это башня. Камешки - сакли.
      - А это что? - спросил кто-то, показывая на извилистую черту.
      - Речка. Тут склон крутой, почти обрыв. А на юго-западе, вот здесь, пологий спуск и дорога...
      Это он здорово придумал, с макетом. Все сгрудились вокруг и вместо того, чтобы причитать и спорить, разглядывали Магелланово творчество.
      - Задача ясная, - сказал он, вытирая руки об штаны. - Раз и навсегда отучить черкесов к нам соваться. Ну и, конечно, вернуть похищенное.
      - Магеллан, они ведь добром не отдадут. Стрелять будут, - тоскливо произнес Колизей.
      - И мы будем. Разве я вас не учил?
      - Если хоть одного убьем, начнется кровная месть. Нам же рассказывали... И конца этому не будет...
      Магеллан рубанул ладонью воздух:
      - Постараемся обойтись без смертей. Но если не выйдет, придется уничтожить всех черкесов мужского пола. До последнего. Иначе - Колизей прав - вовек не развяжемся.
      - Всех-всех? - переспросила Малке дрогнувшим голосом. - Даже маленьких мальчиков?
      Раздался нервный смех. Саша Брюн сказал:
      - Я и во взрослого-то вряд ли смогу выстрелить, не то что в ребенка. Брось, Магеллан, это жизнь, а не роман Фенимора Купера.
      - В том-то и штука, Сашуля, что это не роман, а жизнь. Или она тебя на карачки поставит, или ты ее. - Магеллан тряхнул головой, на лоб упала каштановая прядь, и Малке залюбовалась - до того он сейчас был хорош. Арабы называют евреев уляд-эль-мот, "сыны смерти", потому что мы всего боимся. Пора показать и арабам, и черкесам, и бедуинам, что пришли новые евреи, которые ничего не боятся. А вернее, не новые - старые. Те самые, которым принадлежала эта земля две и три тысячи лет назад. Не умеете стрелять в людей - научитесь. Итак, кто со мной?
      Малке сразу подняла руку и крикнула:
      - Я!
      После нее, девушки, трусить было неловко. Один за другим коммунары потянули ладони кверху.
      - Я и не сомневался, - пожал плечами Магеллан. - Действовать будем так. Шломо и Колизей остаются стеречь хан. Малке, ты с ними, за старшую. Смотрите, чтоб арабы не набежали, последнего не разворовали. Все остальные - за мной.
      Ах, хитренький! Чтобы умаслить, назначил старшей, оставил дома с двумя дохляками! Ну уж нет!
      - Ну уж нет! - объявила Малке. - Пускай Шломо с Колизеем запрутся и никому не открывают. А я с вами пойду. Равенство так равенство!
      И настояла на своем, уж будьте уверены.
      Двадцать четыре коммунара, вытянувшись цепочкой, шли по пустой дороге через широкую долину. Луны не было, звезд тоже - небо заволокло тучами. Магеллан вел свое войско быстрым шагом, почти бегом - надо полагать, нарочно, чтобы все силы уходили на движение, а думать и колебаться было некогда.
      Винчестеры имелись только у шестерых, у остальных берданки или охотничьи ружья. Малке и вовсе достался дробовик для утиной охоты. Еле поспевая за Магелланом, она всё повторяла про себя: сначала взводишь две маленькие железки, потом нажимаешь указательным пальцем на крючок; сначала железки, потом крючок...
      План (или, как его по-военному назвал Магеллан, "диспозиция") был такой: вскарабкаться на холм со стороны обрыва, потому что с башни в эту сторону обзор хуже. Затаиться в кустах и ждать рассвета. Едва достанет света, чтобы прицелиться, Магеллан подстрелит часового, и тут нужно со всех ног бежать в башню, засесть в ней и держать весь аул на прицеле. Чуть кто высунется из сакли - стрелять, сверху деревню будет видно, как на ладони.
      - Заставим капитулировать, - бодро заявил Магеллан. - Вернем награбленное и еще штраф с них возьмем. Труп будет всего один, и тот на мне, а я ни кровной мести, ни черта, ни дьявола не боюсь.
      Малке смотрела на него и вдруг подумала: если б он полюбил, за такое счастье ничего не жалко. Но сразу, конечно, прогнала вздорную мысль прочь, потому что нетоварищеская и вообще - как он ее полюбит, коротконогую, похожую на гусенка.
      Про то, как лезли вверх по круче, можно было бы написать комедию в пяти актах. Или трагедию.
      Янкель-скрипач укатился вниз, в реку. Вылез мокрый и всё икал, клацал зубами.
      Меир Шалевич порвал штаны о колючки - белел в темноте прорехой на седалище.
      Недотепа Брюн, подтягиваясь вверх, вместо корня ухватился за змею. Хорошо не укусила - перепугалась спросонья, шмыгнула в сторону. А еще повезло, что у Саши астма. Хотел он заорать, да только задохнулся. Иначе вся диспозиция была бы провалена.
      Но всё же кое-как вскарабкались. Залегли на самом краю, хватая ртами воздух.
      Скоро пот высох, коммунары начали зябнуть, а рассвет всё не приходил.
      Это было самое тяжелое. Теперь, от неподвижности, в голову полезли разные нехорошие мысли. Если б не обрыв внизу, может, кто-нибудь и не выдержал бы, дал стрекача.
      Магеллан это чувствовал. На месте не лежал - всё время перемещался вдоль цепочки. Одному шепнет пару слов, другого ободряюще похлопает по плечу.
      А ей, Малке, сжал локоть, шепнул: "Малыш, ты у меня умница".
      И сразу стало нисколечки не страшно. "Малыш", "у меня"!
      Справа от Малке лежал Лёва Сац, самый молодой из коммунаров, ему едва исполнилось семнадцать. Он всё ворочался, вздыхал, а как только мрак начал светлеть, принялся строчить что-то на бумажке.
      Подполз к Малке, губы прыгают.
      - Меня убьют, - шепчет. - Я чувствую. На письмо, перешлешь маме, в Москву.
      - Да что ты выдумываешь! - зашипела она.
      - Я не выдумываю. Те, кого убьют, всегда чувствуют перед боем, я в книжке читал.
      Малке письмо взяла, стала прислушиваться к себе - есть предчувствие смерти или нет. И тут же ощутила: есть. Умрет она сегодня, сто процентов умрет. Надо бы тоже своим написать. Будут читать всей улицей и плакать...
      Попросила у Лёвы листок и карандаш, уже и начало написала: "Дорогие мои мама и папа! Знайте, что я ни о чем..."
      И вдруг по цепочке прошелестело:
      - Пора! Пора!
      Магеллан, пригнувшись, побежал к изгороди, за которой виднелась первая сакля.
      Остальные медлили. Малке, подхватив ружье, засеменила за командиром первой.
      Двигались вроде журавлиного клина: в центре Магеллан, справа от него, чуть отстав, Малке, слева Лёва, прочие - по обе стороны.
      Магеллан установил винтовку на плетень, осторожно вынул из тряпицы оптический прицел, вставил в паз.
      Над плоскими крышами торчала башня грубой каменной кладки. Три яруса, в каждом по узкой бойнице. Наверху открытая площадка, и меж зубцами видно голову и плечи дозорного.
      Неужто можно попасть с такой дали, усомнилась Малке. Тут ведь шагов сто, не меньше.
      Магеллан приложился щекой к прикладу, зажмурил глаз.
      Она зажала дробовик между коленей, уши прикрыла ладонями. Сейчас как жахнет! И тогда нужно будет скорей нестись к башне, пока не проснулись черкесы.
      Но Магеллан не выстрелил. Толкнул Малке в плечо и, когда она отняла от ушей ладони, возбужденно прошептал:
      - Спит! Ей-богу, дрыхнет, как сурок. В прицел видно! - И зло прибавил. - Не держат нас за мужчин. В голову не приходит, что мы способны мстить! А ну вперед! Попробуем обойтись без крови! Передай по цепочке: разуться.
      Все сняли обувь и побежали за Магелланом, смешно задирая колени, как это бывает, если крадешься на цыпочках.
      Двигались уже не клином, а гурьбой.
      Малке закусила губу, чтобы не ойкать, когда в подошвы впивались острые камешки. В одной руке держала сапоги, в другой ружье. Шорты спереди вымокли от росы.
      Во дворах было тихо, только где-то заголосил петух.
      Вот и площадь - собственно, одно название, что площадь: просто широкий пустой треугольник между башней, маленькой глинобитной мечетью и двухэтажным каменным домом (должно быть, принадлежащим самому беку).
      У крыльца стояла распряженная арабская повозка, хантур.
      Вдруг Малке замерла на месте. Возле колеса повозки сидел прикованный за шею человек. Он не спал, смотрел на евреев выпученными от ужаса глазами.
      Еще бы! Зрелище было не для малодушных.
      В тусклом свете занимающегося дня неслышно ступающие коммунары, должно быть, выглядели сборищем огородных пугал.
      Впереди - Магеллан в мексиканском сомбреро, на груди крест-накрест патронные ленты. У Менделя на голове колониальный пробковый шлем, у Брюна фетровый котелок, прочие кто в арабских платках, кто в фесках. Малке - в мамином прощальном подарке, соломенной шляпке с фарфоровыми вишнями.
      Магеллан погрозил рабу винчестером, и тот вжал голову в плечи, прикрыл ладонью рот - мол, молчу-молчу.
      Только подобраться к башне бесшумно всё равно не получилось. Хромой Додик Певзнер споткнулся о камень, выронил берданку, и сонную тишину разодрал выстрел.
      Громко выругавшись по-матерному, Магеллан огромными прыжками понесся к башне и исчез внутри. Остальные, вскинув ружья, бросились за ним. Задержались только Малке с Лёвой - пожалели беднягу, которого, как пса, держат на цепи.
      Где-то закричала женщина. Потом, в другом конце аула, еще одна.
      - Твою мать! Твою мать! - повторил вдруг за Магелланом раб черноглазый, с живой, смышленой физиономией. - Вы русские! Я тоже русский! Спаси-сохрани!
      И быстро-быстро закрестился по-православному.
      - Что-то непохож, - заметил Лёва, пытаясь прикладом разбить цепь.
      - Я русской веры! Араб, но русский!
      - А мы евреи, - сказала ему Малке.
      Лёва махнул рукой - чего уж теперь осторожничать. Приставил к цепи дуло, выстрелил. Цепь разлетелась надвое.
      - Скорей! - крикнула Малке, хватая русского араба за руку.
      Услышав про евреев, тот как-то обмяк, попытался уползти под повозку, но Лёва подхватил его с другой стороны, и все втроем добежали до башни.
      Внутри ждали двое коммунаров - сразу же заложили дверь толстым брусом.
      Потом все вместе кинулись вверх по лестнице.
      Бойцы отряда толпились в третьем ярусе и на верхней площадке.
      Молодец Магеллан! Успел-таки добраться до часового, прежде чем тот понял, что происходит. Дозорный, совсем мальчишка, сидел в углу на корточках, зажав разбитую прикладом голову, но, слава Богу, был жив.
      Малке показала ему жестом, чтобы убрал руки - нужно перевязать, но черкешенок оскалился на нее по-волчьи.
      - Двое с винчестерами к бойницам второго этажа, двое - на третий, скомандовал Магеллан. - Остальным встать между зубцами и выставить стволы наружу. Пусть черкесы видят, что нас много и все вооружены. Никому без приказа не стрелять.
      Малке высунулась в проем. Аул и его окрестности просматривались просто замечательно.
      На улицах было пусто. Во дворах тут и там метались женские фигуры, но ни одного мужчины Малке не углядела.
      - Где же джигиты? - озадаченно спросил Магеллан. - Ничего не понимаю...
      Тогда освобожденный араб сказал:
      - Мужчины все ночью скакали. На лошадь сели и скакали. Не вернулись еще.
      - Ну конечно! - хлопнул себя по лбу Магеллан. - Как я не догадался! Они от нас отправились в Эль-Леджун, сбывать добычу. А что мы нападем, и думать не думали! Вот что такое настоящее еврейское счастье, поняли, маменькины сыночки? - И повернулся к отцепленному. - Ты кто такой? Откуда знаешь русский?
      - Я араб, но моя невеста еврей, - поклонился тот. - Жениться на ней буду. Может, сам тоже еврей стану. Хорошая вера, мне нравится.
      - Почему на цепи сидел?
      - Русскую госпожу вез, из Ерусалим. Богатая госпожа, только немножко сумасшедшая. Черкес напал, сюда забирал. Выкуп хочет. Будет русский консул писать, чтоб десять тысяча франк давал. А за меня хотел тысяча франк, но я сказал, я человек совсем бедный. Тогда на цепь досадил... Хантур отбирал, два арабский конь отбирал. Когда вернется бек, прикажи ему, чтобы всё отдал: и хантур, и конь, и госпожу пускай тоже отдаст.
      Магеллан смотрел не на араба, а вниз, на долину. Прищурился, процедил вполголоса:
      - Вон он, твой бек. Сам ему всё и скажешь.
      Малке тоже посмотрела вниз и увидела длинную вереницу всадников, рысью поднимающихся по дороге.
      У самого уха грохнуло - это Магеллан выстрелил в воздух: раз, еще раз.
      Женщины в ауле заголосили громче.
      Отчего происходят войны
      Выстрелы и крики не разбудили Пелагию, потому что она не спала. Всю ночь ходила взад-вперед по тесной комнатке с голыми стенами. На подушки, что лежали на полу, так и не прилегла.
      То молилась, то ругала себя всеми доступными для монахини словами, но облегчения не давало ни первое, ни второе.
      Как глупо! Всё погубить из-за собственного легкомыслия!
      Нужно было нанять в русской миссии охранников. Там специально для сопровождения богомольцев, отправляющихся на Тивериадское озеро, в Вифлеем и прочие неспокойные места, имеются православные черногорцы - замечательно устрашающие, с пышными усами, в расшитых серебром куртках, с кривыми саблями и пистолетами за поясом. У черногорцев такая репутация, что ни один разбойник и близко не подойдет.
      Прав Митрофаний, тысячу раз прав: в его духовной дочери проворства много, а основательности нуль. Сначала делает, потом думает.
      А всё из-за того, что боялась потерять лишний день, даже лишний час. Подгоняло иррациональное, необъяснимое ощущение, что время уходит и что его уже почти совсем не осталось. Так и видела перед собой последние крупицы, высыпающиеся из стеклянного конуса будущего в стеклянную же воронку прошлого.
      Понадеялась на русский авось. Авось в первые два дня поманил, а на третий бросил.
      Сначала долго ехали горами. На крутых подъемах приходилось вылезать и идти за хантуром пешком - слабосильные лошади не вытягивали. К третьему дню достигли Изреэльской долины, просторной и зеленой, верст в десять шириной. Гора Хар-Мегиддо, поблизости от которой следовало искать коммуну, находилась к западу.
      Хар-Мегиддо, Армагеддон. Здесь, на этом заболоченном поле, произойдет самая последняя на Земле битва, когда войско Дьявола сразится с ангелами, подумала Полина Андреевна, но без приличествующего трепета. И когда увидела вдали геометрически правильный контур горы Фавор, место Преображения Господня, тоже не умилилась, а лишь пробормотала молитву, но как-то механически, без души. Мысли ее были слишком далеки от божественности.
      До обиталища новоявленных "саддукеев" оставалось всего несколько верст, а как себя вести с их железноглазым предводителем Магелланом, монахиня еще не придумала.
      Глупый, глупый Мануйла! Что же его несет, как мотылька на свечку! Магеллан еще на пароходе грозился горе-пророка "взять за ноги, да башкой об якорную тумбу". Может, и взял, а Стеклянный Глаз был вовсе ни при чем?
      С Магеллана станется - байронический типаж, сверхчеловек. Для такого принцип или рисовка важней и собственной-то жизни, не говоря о чужих. Сказал же он своим мальчикам и девочкам, что Мануйла агент Охранки. А зачем, спрашивается? Может быть, задумал убить предполагаемого шпика, чтоб связать коммунаров кровью? Ведь проделал другой сверхчеловек, Нечаев, то же самое со студентом Ивановым...
      Но вне зависимости от того, причастен Магеллан к убийству крестьянина Шелухина или нет, когда в коммуну заявится уже не фальшивый, а настоящий Мануйла, сионисты наверняка вообразят, что вездесущая Охранка разыскала их и в Палестине. Вдруг возьмут, да и прикончат неуемного пророка? Полиция ничего не узнает, да и какая тут, в турецком захолустье, полиция?
      Салах своей болтовней отвлекал путешественницу от тревожных мыслей.
      - Зря евреи тут стали жить, - вздыхал он, отгоняя комаров. - Летом все от лихорадка помрут. Зачем им земля? Евреи - народ городской. Сидели бы в город. Совсем с ума сошли, это их Аллах наказал. Даже жалко.
      Как выяснилось далее, жальчей всего евреев ему за то, что они могут жениться только на еврейках, а это самые несносные женщины на свете. Коварные, лживые, во всё суют свой горбатый нос.
      - Спать с еврейка - как совать свой мужество в нора, где живет скорпион, - сказал Салах, заставив Пелагию поморщиться от столь сильной метафоры.
      Темой коварства еврейских женщин возница увлекся надолго. Разумеется, помянул подлую Юдифь, убившую спящего Олоферна, но более всего возмущался Иаилью, осквернившей священный закон гостеприимства. Разбитый в бою полководец Сисара (которого Салах именовал "предком арабов") попросил в шатре Иаили убежища. И что же она, вероломная, сделала? Согласно Книге Судей, "сказала ему: зайди, господин мой, зайди ко мне, не бойся. Он зашел к ней в шатер, и она покрыла его ковром. Сисара сказал ей: дай мне немного воды напиться, я пить хочу. Она развязала мех с молоком, и напоила его и покрыла его. Сисара сказал ей: стань у дверей шатра, и если кто придет и спросит у тебя и скажет: "нет ли здесь кого?", ты скажи: "нет". Иаилъ, жена Хеверова, взяла кол от шатра, и взяла молот в руку свою, и подошла к нему тихонько, и вонзила кол в висок его так, что приколола к земле; а он спал от усталости - и умер".
      Слушая, как Салах пересказывает эту библейскую историю, украшая ее душераздирающими подробностями, Пелагия жалела бедняжку - не Сисару, который жил Бог знает когда и в конце концов получил по заслугам, а рассказчика. Не знает, простая душа, что за него уже всё решили: следующей его женой будет именно еврейка.
      - Человек устал очень, совсем слабый был. Вот так лег - и сразу хр-р-р, - для наглядности захрапел Салах, положив щеку на сложенные ладони.
      И вдруг дернулся, натянул поводья.
      Из кустов на дорогу медленно выехали двое конных.
      Увидев торчащие за их спинами ружья, Полина Андреевна вскрикнула:
      - Это разбойники?
      - Я не знаю, - ответил Салах и отпустил вожжи.
      - Что же ты? Поворачивай назад!
      - Нельзя. Увидят, что мы боимся, догонят. Надо ехать прямо и что-нибудь спросить. Это лучше всего.
      - Что спросить?
      - Дорога. Как ехать в Эль-Леджун. Скажу, ты едешь к главный полицейский начальник. Ты его теща.
      - Почему теща? - удивилась и немножко обиделась Полина Андреевна.
      - За теща нельзя выкуп брать.
      - Потому что такой обычай, да?
      - Потому что за теща выкуп не дадут, - отрывисто объяснил Салах, готовясь к разговору с вооруженными людьми
      Он затараторил еще издали, кланяясь и показывая рукой куда-то в сторону холмов.
      Всадники рассматривали повозку и седоков молча. Они были очень странного для Палестины вида: в черкесках с газырями, у одного на голове башлык, у второго папаха. Прямо как наши кубанские казаки, подумала Полина Андреевна и немножко воспряла духом.
      - Не понимают арабски, - обернулся Салах. Он был бледен и напуган. Это черкесы. Совсем плохие черкесы. Сейчас я им буду турецки говорить...
      Один из конных подъехал и наклонился к Пелагии - пахнуло чесноком и бараньим жиром.
      - Мускуби? - спросил он. - Руска?
      - Да, я русская.
      Черкесы гортанно заговорили между собой. То ли спорили, то ли бранились - не поймешь.
      - О чем они? - нервно спросила Пелагия.
      Салах только сглотнул.
      Тот же разбойник снова нагнулся, схватил Полину Андреевну за подол платья. Она взвизгнула, но злодей не стал рвать на ней одежды, а только потер пальцами шелк, демонстрируя что-то своему товарищу. Потом взял с сиденья зонтик, показал ручку слоновой кости.
      - Что он говорит? - испуганно пролепетала монахиня.
      - Говорит, ты богатая и важная. Русские дадут за тебя много денег.
      Салах подключился к дискуссии. Жалобно зачастил что-то, замахал руками. Его жестикуляция Полине Андреевне не понравилась: сначала палестинец плеснул на пассажирку рукой, как бы отмахиваясь, потом ткнул себя в грудь и показал куда-то назад. Кажется, уговаривает, чтоб забрали ее одну, а его отпустили. Негодяй! Еще Иаиль ему нехороша!
      Но черкесы его слушать не стали. Коротко бросили что-то и поехали вперед.
      Салах медлил.
      - Они нас отпустили? - не поверила такому счастью сестра.
      Но один из разбойников обернулся, погрозил нагайкой, и Салах со стоном тронул с места.
      - Говорил ей, говорил, - причитал он. - Нельзя ехать Мегиддо, плохо. Нет, вези. Что будет? Что будет?
      Вскоре стемнело, и дороги к черкесскому аулу Полина Андреевна толком не разглядела: какие-то холмы, лощина, потом довольно крутой подъем в гору.
      Низкие плоские крыши и тускло освещенные окна - вот всё, что рассмотрела она в самом селении. Хантур остановился на темной треугольной площади, и две молчаливые женщины в белых платках отвели монахиню в маленький домик, находившийся в глубине двора. Хижина оказалась непростая с наглухо закрытыми ставнями, снаружи замок. Должно быть, специально для "богатых и важных" пленников, догадалась Пелагия.
      Догадка очень скоро подтвердилась. Пришел хозяин дома, а похоже, что и всего аула - длиннобородый старик в мерлушковой папахе, обвязанной чалмой, и почему-то в полном вооружении. Неужто так и ходит дома с шашкой, кинжалом и револьвером в кобуре?