Норд неуверенно сказал:
      — Пожалуй, с коллегами мне будет удобнее. Все-таки это в первую очередь научная экспедиция. Если мне понадобится квалифицированный совет, от кого я его получу — от головореза, от гипнотизера? Ну а в случае чего, махать кулаками и палить из пистолета я тоже умею, дело нехитрое. Между прочим, и гипнозом в свое время увлекался… Решено. Выбираю «Ученых».
      Джей-Пи поднялся, перегнулся через стол и торжественно пожал молодому человеку руку.
      — Именно этого выбора я от вас и ждал. Более того, если бы вы отдали предпочтение команде, состоящей из «воинов» или хотя бы имеющей в составе специального, как вы выразились, «головореза», это означало бы, что вы не рассчитываете обойтись одним интеллектом и втайне уповаете на силу — да еще не свою собственную, а чужую. Я бы сразу понял, что вы не тот, кто мне нужен, и снял бы вас с задания.
      Он умолк, отведя взгляд, — будто хотел еще что-то сказать, но не знал, стоит ли.
      Все-таки решился:
      — И последнее. Не знаю, имеет ли это отношение к делу, но на всякий случай запомните слово «Lomonosov». Вернее фразу: «Zaglyanite v Lomonosova».
      — Что это значит?
      — «Загляните в Ломоносова». Ломоносов — это русский ученый 18 века. Может быть, эти слова что-то в себе таят. А может, и нет. Просто запомните их, и всё. Больше я ничего об этом не скажу… Отправляйтесь домой, соберите всё необходимое для поездки. В 18.00 за вами явится мистер Айзенкопф, уже снабженный необходимыми инструкциями. Он займется вашей подготовкой и проведет с вами всю предотъездную неделю. Вы будете жить на одной из моих вилл, в Нью-Джерси, а 29 апреля прямо оттуда поедете в порт. Вам заказаны каюты на немецком пароходе «Европа», следующем в Бремерсхавен. Третий член группы, мисс Клински, присоединится к вам на борту. Желаю удачи. Прощайте.
 
      Квартира доктора Норда, куда он отправился после встречи с миллиардером, пожалуй, заслуживает отдельного описания, поскольку иногда жилище рассказывает о своем владельце полнее и красноречивей, чем иное досье, даже составленное асами кадровой психологии.
      Как и великий американец, Гальтон обитал на самом последнем этаже — но не роскошного небоскреба, а унылого браунстоуна в неопрятных окрестностях Таймс-сквер .
      Никому не пришло бы в голову назвать эту надстройку «пентхаусом» — это был просто чердак. Ну в крайнем случае мансарда, состоявшая из одной-единственной комнаты.
      Окон в стенах не было, свет проникал внутрь через застекленный прямоугольник в потолке. Доктора это идеально устраивало: картинки и звуки города не отвлекают от работы, а вид голого неба — отличный фон для движения мысли.
      Природа, а стало быть, и наука, не выносит пустоты. Не признавал ее и Гальтон, поэтому пространство, которое в нормальных домах обычно используется в декоративных целях или не используется вовсе, у него было заполнено всякой функциональной информацией. Например, потолок обклеен таблицами, графиками, схемами. На стенах не обои, а школьные доски, сверху донизу исписанные формулами и неразборчивыми каракулями (у доктора Норда была привычка размышлять, бродя из угола в угол, и записывать полезные идеи мелом). Мебели же в комнате было так мало, что она упоминания не заслуживает. Зачем нужна мебель человеку, который почти все свое время проводит в разъездах по белу свету?
      Опытному путешественнику много времени на сборы не требуется. За четверть часа Гальтон собрал свой обычный багаж — два чемодана. В первом набор простой и практичной одежды: штаны-рубашки-белье и, учитывая климатические условия России, парка да меховые сапоги. Во втором чемодане, разделенном на аккуратные отделеньица, содержался обычный экспедиционный арсенал: необходимые вакцины и лекарства, стерилизатор воды и много всяких полезных вещей, частью изготовленных на заказ, частью привезенных из странствий. К числу последних относилась духовая трубка из Колумбии, стрелявшая деревянными иголками. Индейцы смазывали их ядом, превращая трубку в смертоносное оружие. Но доктор Норд был не столь кровожаден. В поездки он брал с собой два пузырька — густо-красный, с неразбавленным ядом, и бледно-розовый, с 20-процентным раствором. Обычно Гальтон пользовался розовым. Человек или зверь, ужаленный такой иголкой, мгновенно погружался в сон — то есть, с одной стороны, оставался жив, а с другой, переставал представлять опасность. Чистый же яд предназначался для двуногих и четвероногих, от которых посредством сна избавиться невозможно. По счастью, существа этого сорта на пути доктора попадались редко.
      В общем, домой Норд вернулся в 14.07, а в 14.22 уже захлопнул крышку второго чемодана. До шести оставалось еще три с половиной часа. В обычный день Гальтон занялся бы работой (он не признавал безделья), но сегодня не получилось бы — мысли были заняты предстоящей поездкой.
      Тогда он решил истратить образовавшийся излишек времени максимально разумным способом: подкрепиться и отдохнуть.
      Сначала поел. Белок, крахмал, один овощ, один фрукт, пол-унции жиров, кусочек сахара. Потом лег спать, поставив будильник на 17.45. Засыпать доктор Норд умел в любых условиях, причем сразу. Нервная система у него была на зависть крепкой.
      Чаще всего ему снились вещи, так или иначе связанные с нынешним кругом интересов. То, одна за другой, все двадцать шесть костей стопы, то безупречная архитектура Периодической таблицы Менделеева, то африканские бабочки. Если болел или злился — что-нибудь неприятное вроде объемных моделей насыщенных углеводородов или лопающихся мыльных пузырей. Сегодня приснилось строение человеческого мозга, прекрасного и загадочного в своей непроницаемости.

* * *

      В 17.45 зазвонил будильник. Гальтон встал свежий и бодрый. Оделся, умылся, почистил зубы. Ровно в 18.00 постучали в дверь. Инженер-биохимик оказался человеком пунктуальным. Очень хорошо!
      Открыв, Норд увидел мужчину среднего роста, среднего телосложения, с неподвижным, будто застывшим лицом, которое сбоку было рассечено двумя глубокими шрамами. Следы косметической операции, подумал Гальтон, протягивая руку и широко улыбаясь.
      — Мистер Айзенкопф?
      — Мистер Норд? — вопросом же ответил немец.
      — Зовите меня Гальтон. А вы — Курт?
      — Я буду вас звать «мистер Норд». А вы меня зовите «герр Айзенкопф».
      Гость не перешагивал через порог, не улыбался, на вытянутую ладонь не обращал внимания. Через некоторое время Гальтон руку убрал.
      Не улыбается, потому что мышцы лица повреждены, подумал он. Возможно, руки тоже повреждены — то-то они в перчатках.
      — Я уже готов. Заходите, — сказал доктор сухо. Все-таки ему не понравилось, что «герр Айзенкопф» не ответил на рукопожатие и никак этого не объяснил.
      — Зачем я буду входить, если вы уже готовы? Едем.
 
      Немец вел машину очень быстро, маневренно, но при этом неукоснительно соблюдал правила дорожного движения. Гальтон подумал: в будущем, когда автомобили станут самоходными, умный двигатель будет управлять ими столь же экономно, точно и эффективно.
      Герр Айзенкопф и сам казался ожившим мехнизмом, автоматической куклой. Он все время молчал, не ворочал шеей, смотрел только вперед. Справа, где сидел Норд, шрамов было не видно. Лицо как лицо, только неестественно холодное, неподвижное и, прямо сказать, антипатичное. Что-то там в досье было про невозможный характер…
      Понемногу Гальтоном начинало овладевать раздражение. Он и сам не любил вежливого пустословия, обычно пренебрегал светскими условностями, но всему есть предел. Это во-первых. А во-вторых, в команде с самого начала должно быть ясно, кто главный. Иначе впоследствии возникнут проблемы. Значит, нужно поставить биохимика на место.
      — Послушайте, герр Айзенкопф, нам предстоит очень трудная командировка. Хотите вы того или нет, но нам придется наладить нормальный рабочий контакт, — сказал Норд со своей обычной прямотой. — Иначе я буду вынужден исключить вас из состава группы.
      Тот равнодушно, не поворачивая головы, ответил:
      — У меня к вам пока вопросов нет. Если есть вопросы ко мне — задавайте.
      Что ж, уже неплохо. Гальтон решил и дальше действовать без экивоков.
      — Вы действительно в прошлом человек искусства? Что-то непохоже.
      — Искусства больше нет. Оно сгорело.
      — Как сгорело? — удивился доктор.
      — В струе огнемета.
      Теперь Норду стало неловко. Человек — тяжелый инвалид, перенесший невероятные физические страдания и ужасную психическую травму. Стоило ли так бесцеремонно бередить его раны?
      — Вам отлично восстановили кожный покров лица. Должно быть, в Ротвеллеровской клинике?
      Айзенкопф выехал из туннеля Холланда, повернул направо и, быстро набрав скорость, погнал машину вдоль берега Гудзона.
      — То, что вы видите, не лицо, — все тем же спокойным голосом сказал он. — Это маска. У меня их несколько. Моя собственная конструкция. Основа из гуммиарабика или латекса, сверху настоящая человеческая кожа. Способ ее препарирования запатентован на мое имя.
      — Невероятно!
      Сколько Гальтон ни рассматривал профиль немца, никаких признаков суррогатности не замечал. Поры выглядели совершенно естественно, кое-где виднелись маленькие родинки, даже волоски.
      — К сожалению, возможный набор типажей невелик. Проблемы с мимикой. — Автомобиль съехал с шоссе на лесистую дорогу, над которой висела табличка «Частное владение. Посторонним въезд воспрещен». — Немецкий бурш со шрамами во всю щеку — идеальная маска для плавания на немецком пароходе… С остальными вопросами, если они у вас есть, придется подождать. Мы приехали.

* * *

      Вилла — вернее сказать, целое поместье — располагалась в лесу на берегу реки. Дом был толково обустроен, комфортабелен и напичкан всевозможными техническими новинками вплоть до автоматических дверей, электрических вентиляторов и трехрежимных тостеров, но больше всего Гальтона впечатлили не эти изыски, а то, что за все время пребывания в этом технократическом раю он не увидел ни единого живого человека кроме своего напарника. Это, очевидно, и есть признак идеально вымуштрованной прислуги, думал доктор Норд: когда ее вообще словно бы нет. А может быть, в доме мистера Ротвеллера прислуживал джинн или волшебник, прирученный каким-нибудь засекреченным отделом Института.
      Ворота перед автомобилем открылись сами собой. Во время трапез гостей ждал сервированный стол, который потом уезжал куда-то вниз, под пол. Кровати словно сами собой расстилались и застилались. Свежие газеты невесть откуда прилетали прямо под дверь спальни. Кто и в какое время производил в доме уборку, так и осталось для доктора загадкой.
      Правда, он почти все время был занят и не имел времени особенно интересоваться таинственной жизнью виллы.
 
      Подготовка к предстоящей экспедиции началась через несколько минут после того, как члены команды прибыли на место.
      Айзенкопф объявил:
      — Всю эту неделю вы будете меня слушаться. Я учитель, вы ученик. Потом, во время экспедиции, роли поменяются. Вы станете босс, я — подчиненный.
      То есть выходило, что ставить немца на место не нужно. Поняв, что проблем с субординацией не возникнет, Гальтон облегченно вздохнул и решил, что с таким сухим, начисто лишенным эмоций сотрудником, работать даже удобнее, чем с задушевным рубахой-парнем. Никаких симпатий-антипатий, одна голая функциональность.
      Учитель объяснил, что днем они будут изучать государственное и социальное устройство Союза Советских Социалистических Республик, его историю, географию, традиции, табу, особенности этикета и прочее. Для изучения русского языка хватит ночей.
      — А спать? — опешил Норд.
      — Лингвозагрузка происходит именно во сне.
      Когда же Гальтон, скривившись, сказал, что читал про гипнообучение во время сна и не верит в эту чушь, Айзенкопф прочитал ему целую лекцию, невероятно интересного содержания.
      Он рассказал, что так называемая лингвистическая одаренность определяется некоей аномалией мозга. У таких людей в одном из участков коры содержится эксцессивное количество белого вещества. Айзенкопф-де лично производил вскрытие и анализ тканей мозга у недавно скончавшегося Эмиля Кребса, знаменитого полиглота, много лет прослужившего в германском МИДе. Герр Кребс владел в совершенстве сорока пятью языками и еще на двадцати свободно изъяснялся. Микротомирование выявило чрезвычайно большой объем белого вещества в височной доле левого полушария, в так называемой извилине Гешля . Именно там обрабатывается звук и регулируется скорость обмена информацией между разными отделами мозга.
      — В отделе, где я работаю, создана целая библиотека биохимических медиаторов знаний. Подробно рассказать о них я не могу, это направление засекречено. Опишу лишь общий принцип действия. Тут все дело в молекулярном переносе памяти. Мы расшифровываем мозговой код мыслительных процессов, а дальше используем механизм обычного химического переноса. Самое сложное — синтезировать медиатор, то есть посредник-носитель информации. Он называется «самсонит». Самсониты могут нести в себе разную «начинку» и воздействуют на различные участки мозга. Лингвистические, например, стимулируют выработку белого вещества в извилине Гершля. Есть и другие самсониты, но вам про них знать ни к чему.
      Это было до того поразительно, что Норд даже не обиделся на снисходительный тон немца.
      — А почему препарат называется «самсонит»?
      — Точно не знаю. Когда я приступил к работе, это название уже существовало. Полагаю, оно как-то связано с библейским богатырем Самсоном. Ведь в сущности самсонит — не более чем мощный усилитель памяти.
      — Ну а… а как происходит рецепция медиатора? — Гальтон нарочно выразился понаучней, чтобы не выглядеть совсем уж невежей.
      — Элементарно.
      Айзенкопф показал ящичек, в котором лежали семь пузырьков с какой-то жидкостью. На шести было что-то написано кириллицей — Норд прочесть не смог. На седьмом значилось: «Distributor».
      — Каждый вечер перед сном вы будете принимать по одной дозе, — сказал немец. — Больше от вас ничего не потребуется. Разве что выучить славянскую азбуку. Этим мы и займемся на нашем первом уроке. Потом пройдем краткий курс туземной истории.
 
      Русские буквы Норд выучил безо всяких препаратов, по-школьному. Это оказалось нетрудно. Поздним вечером, придавленный грузом тысячелетней истории российского государства, Гальтон, хоть клевал носом, но без труда прочитал надпись на выданном ему пузырьке: «ПУШКИН». Понятно. Главный русский поэт и писатель, жил в минувшем столетии. В России его очень любят, в мире почти не знают.
      Ну, Пушкин так Пушкин. Измученный учебой доктор пожал плечами, выпил залпом снадобье (кисловатое, с легким привкусом аниса) и мгновенно уснул.
      Спал он, надо сказать, отвратительно. Какой-то настойчивый голос размеренно, будто вколачивая гвозди, бубнил слова. Вначале они были просто набором звуков; потом некоторые стали отсвечивать разными цветами, позволяя проникнуть в свой смысл; наконец, слова начали вступать между собой в сложные взаимоотношения. Мускулистые красные существительные сталкивались друг с другом, и одни из них склонялись перед другими, заискивающе повиливая хвостиками. Синие заостренные глаголы и желтые, вертлявые прилагательные, будто зверье поменьше, выстраивались вокруг существительных. Куча-мала обретала стройность, цветозвуковая белиберда понемногу превращалась в живую картинку. Слушать и наблюдать все это было довольно мучительно.
      Картины, в которые складывались разноцветные слова, выглядели маловразумительно. Мелькали какие-то обтянутые хлыщи байронического вида, лихие офицеры пили из чаш пылающий пунш, помахивали веером дамы в кринолинах, а одну из них почему-то взял и уволок медведь. Интересней всего выглядела сцена дуэли: маленькая группка человечков на заснеженном лугу у речной мельницы; двое встали друг напротив друга; из смешного пистолетика выкатилось облачко дыма; один человечек упал, второй остался стоять, но закрыл лицо руками…
 
      Утром Айзенкопф еле добудился измученного ученика.
      — Moi dyadya samyh chestnyh pravil… — пролепетал Гальтон, хлопая глазами. — Ya priblizhalsya k mestu moevo naznacheniya… Ya pomnyu chudnoye mgnovenye… Господи, что я бормочу? Что за бред?!
      — Полагаю, какие-нибудь цитаты из Пушкина. — Немец раздвигал шторы. — Первый самсонит содержит собрание его сочинений. Вы теперь знаете их все наизусть, просто пока не понимаете слов. Разработанный для вас курс русского языка состоит из глоссария трех культурообразующих классических литераторов — Пушкина, Толстого, Чехова; плюс один современный писатель, активно использующий советский слэнг, — Михаил Зощенко; плюс содержание газеты «Правда» за последние полгода; плюс сборник пословиц и поговорок. Последняя, седьмая порция представляет собой самсонит-дистрибутор, который систематизирует всю полученную лингвистическую информацию и расставит ее по местам. Через неделю будете говорить по-русски совершенно свободно и безо всякого акцента.
      — Вы шутите! — догадался Норд.

* * *

      Но герр Айзенкопф не пошутил.
      Через шесть дней они стояли на палубе парохода «Европа», дожидаясь появления третьего участника (точней, третьей участницы) экспедиции, и разговаривали между собой по-русски — так, словно родились и выросли в этой далекой стране. Семь волшебных пузырьков сделали свое дело.
      — Курт Карлович, вам не кажется, что товарищ Клинская непозволительно опаздывает? — Норд в десятый раз посмотрел на часы. — Похоже, она придерживается русского правила: «Поспешишь — людей насмешишь». Мне, однако, совсем не смешно.
      Посадка пассажиров заканчивалась в 23.30. Часы показывали 23.28. Через две минуты трап поднимут, и начнется подготовка к отплытию.
      — Здесь уместнее другая пословица: «Баба с возу — кобыле легче». — Немец затянулся русской «папиросой»: такая бумажная трубочка, в один конец которой насыпано немного крепкого табаку. — Полагаю, Гальтон Лоренсович, мы справимся с заданием и вдвоем. На что нам хирург в юбке? У нас не акушерская операция, не для кесарева сечения в Россию едем.
      За неделю, которую напарники провели в постоянном общении, шероховатость в отношениях поистерлась. Гальтон понемногу привык к колючим манерам биохимика. Понял, что эта дикобразья щетина выставлена не персонально против него, Норда, а вообще против окружающего мира. В представлении доктора психологический портрет Курта Айзенкопфа выглядел примерно так.
      Когда-то этот индивидуум был художником, наделенным тонко чувствующей душой и богатым воображением. Но война уничтожила его лицо, то есть личность, и он решил: «Раз меня лишили главного, что есть в человеке, я убью в себе все человеческое». Он стал полной противоположностью прежнего себя и в этом черпает силы, чтобы жить дальше. Бравирование черствостью и цинизмом — не более чем защитная реакция.
      Какое мнение о Гальтоне составил немец, было неизвестно, но, судя по чуть меньшей ощетиненности, не слишком плохое.
 
      Бруклинский пирс был ярко освещен прожекторами, лучи которых выхватывали из темноты то какую-нибудь из десяти палуб красавца парохода, то германский флаг на его корме, то сверкающий лимузин, повисший в воздухе над разинутым жерлом трюма.
      Прошло уже минут пять после того, как прозвучал последний свисток, который напомнил провожающим, что настало время покинуть корабль.
      — Alles Klar! — прогудел трубный голос с капитанского мостика.
      Главный прожектор устремил свое сияющее щупальце на трап, чтобы пирсовым рабочим было ловчее его отсоединять.
      — Все-таки опоздала, чертова кукла! — воскликнул Гальтон, употребив уместное выражение из Чехова.
      Ровно в эту секунду из черноты причала в сияющий луч впорхнула стройная фигурка, узко перетянутая в талии. Упруго покачиваясь тонким телом, похожим на рапирный клинок, женщина поднималась по трапу. Он пружинил и прогибался у нее под ногами, но она не касалась перил: одной рукой придерживала шляпку, другой — краешек короткого манто. Вокруг шеи красотки, согласно последнему писку моды, обвивалось боа из меха шиншиллы. Сзади несколько носильщиков волокли чемоданы.
      — Надеюсь, это не наша, — сказал поначалу Айзенкопф. Но модница приблизилась, и он уныло вздохнул. — Нет, она… Узнаю по приметам.
      Гальтон уже шагнул навстречу мисс Клински и протянул руку, чтобы помочь ей ступить на палубу.
      Яркий электрический свет искажал черты, но было видно, что лицо у русской княжны худое, с резкими, если не сказать, хищноватыми чертами. Нос тонкий и острый, волосы черные, ресницы сильно накрашены, а то и приклеены. Стильная штучка. Прямо Мэри Пикфорд , а не восходящая звезда хирургии.
      — Я — Гальтон Норд, — представился Норд, удивившись, как крепко сжали его кисть тонкие пальцы. — Вы чуть не опоздали.
      — Чуть не считается, — беззаботно ответила она, показывая носильщикам, куда поставить вещи.
      Приблизился Айзенкопф. Сухо назвался и заметил, оглядывая роскошные чемоданы:
      — Неосторожно, товарищ. А как же конспирация?
      — Конспирация — это искусство не выделяться, — отрезала Зоя Клински. — На пароходе «Европа» не выделяться означает по пять раз в день менять туалеты. Почти весь мой багаж останется в Бремерсхавене. В Москву я возьму лишь вот этот скромный чемоданчик, в нем самое необходимое.
      Но вид «скромного чемоданчика», укутанного в парчовый чехол с монограммой ZK и коронеткой, немцу тоже не понравился.
      — Этот предмет багажа, товарищ Клинская, тоже выглядит не очень по-пролетарски.
      Дама не удостоила его ответом.
      Царственно кивнув, она обронила:
      — Увидимся за завтраком, господа. — И грациозно удалилась, сопровождаемая стюардом.
      — Ее сиятельство поставила плебеев на место, — ехидно прошептал Айзенкопф. — Аудиенция окончена.
      Мужчины кисло смотрели вслед напарнице, за которой, будто комнатная собачка, следовал почтительный луч прожектора.
      Какой-то человек, наблюдавший эту сцену, спрятавшись за палубной шлюпкой, тихо выругался по-русски. Незнакомца раздосадовало, что прожектор уполз, толком не осветив собеседников элегантной пассажирки.
      — Drei Blasen! — прозвучал сверху, из самого поднебесья, приказ капитана.
      Грянули три свистка.
      Буксиры потянули гигантское судно прочь от берега, прочь от города, в сторону океана.
      Впереди сквозь ночь засветились далекие маяки: по левому борту — огни Форт-Гамильтона, по правому, слабее, огни Форт-Уэдсворта.
      Плавание началось.

      хлебные крошки, кожура от манго, пустая кофейная чашка — вот что увидели мужчины, выйдя к завтраку. Самой мисс Клински они не обнаружили.
      Убиравший со стола официант сообщил, что ее Durchlaucht уже изволили откушать и отправились загорать на солнечную палубу, о чем и просили известить. Погода чудеснейшая, наитеплейшая — просто не верится, что еще апрель, nicht wahr ?
      Столик в ресторане первого класса был закреплен за членами экспедиции, никого чужого к ним подсадить не могли — вместо четвертого стула красовалась напольная ваза в стиле арт-деко с пышными орхидеями, очень изысканно.
      — Судя по следам жизнедеятельности, у ее сиятельства аппетит, как у кашалота, — заметил Айзенкопф, когда официант удалился. Сам биохимик к еде почти не притронулся, лишь пососал через соломинку апельсинового сока.
      Должно быть, в маске, да еще на людях, есть не очень-то удобно, с сочувствием подумал Гальтон и с содроганием вспомнил, что произошло ночью.
      Зоя Клински путешествовала в одноместной каюте, Айзенкопф с Нордом разместились вдвоем. И вот, посреди ночи, Гальтон вдруг проснулся от каких-то непонятных звуков.
      Полежал, прислушался. Понял, что это немец скрипит зубами, бормочет и постанывает.
      Забеспокоившись — не заболел ли, Гальтон включил лампу и приблизился к кровати соседа.
      Маска стояла на тумбочке, натянутая на болванку. Пустые глазницы зловеще темнели, щеки же лоснились, очевидно, натертые какой-то мазью. Зрелище было жутковатое, но оно не шло ни в какое сравнение с тем, что Норд увидел, взглянув на спящего.
      Там, где у людей находится лицо, у Айзенкопфа было нечто красное, рубчатое, больше всего похожее на мозолистый зад павиана. Вместо носа торчал небольшой бугорок с двумя дырками.
      Видя такое в зеркале каждый день, художником быть не захочешь, думал Норд, пятясь от постели. Впечатлительностью он не отличался, но уснул нескоро. Да и сейчас при одном воспоминании завтракать как-то расхотелось.
      — Товарищ Айзенкопф, пойдемте найдем товарища Клинскую. Некогда загорать. Делу время — потехе час.
 
      На самой верхней, так называемой «солнечной» палубе, выше которой были лишь трубы, капитанский мостик и площадка для почтового аэроплана, нежилось так много пассажиров, что Норд засомневался, найдет ли он Зою Клински. В конце концов, он видел ее почти что мельком, к тому же в неестественном освещении.
      Но он зря беспокоился.
      — Ее сиятельство в окружении свиты, — тронул Гальтона локтем язвительный биохимик.
      На шезлонгах, наслаждаясь теплом и солнцем, загорало немало дам, но лишь подле одной из них, как бы по случайности, не было ни одного свободного места. Вокруг сплошь мужчины. Одни сидели, другие стояли, третьи вроде бы прогуливались — только очень уж неширокими кругами. И смотрели, кто явно, кто застенчиво в одну сторону.
      На пляжах раскованного Кот д’Азура купальный костюм, состоящий из двух узких полосок ткани, вероятно, уже не был редкостью, но в пуританской Америке или на борту чопорного немецкого парохода этакая непринужденность была в диковину.
      Мисс Клински лежала в расслабленной позе, прикрыв глаза темными очками, а нос листком ландыша. Ее узкое, почти девчоночье тело, казалось, не впитывало солнечные лучи, а само их источало. Длинные, ничем не прикрытые ноги на вкус доктора Норда были тощеваты, но, судя по взглядам мужчин, большинство из них так не считали.
      Загорающая наяда не обращала внимания ни на жадно пялящихся мужчин, ни на возмущенные взгляды дам.
      — Вы думаете, это она завлекает самцов? — вполголоса поделился мыслями Айзенкопф. — Как бы не так! Я эту породу знаю. Ей наплевать на окружающих. Знаете, аристократы запросто ходят при слугах голые или справляют нужду. Потому что не считают плебеев за людей.
      Привычки аристократов Гальтона мало интересовали, но это шоу было не на пользу делу.
      Он подошел к шезлонгу.
      — Извольте одеться и спускайтесь к нам в каюту, товарищ, — сказал Норд со всей возможной строгостью. — У нас будет совещание.
      Она приспустила очки и зевнула — весьма аристократично, одними крыльями носа.
      — В СССР красивую женщину «товарищем» называют лишь старые большевики или гомосексуалисты. На старого большевика вы непохожи, а за гомосексуализм там могут посадить в тюрьму. Так что вы с этим обращением будьте поосторожней.
      Гальтон не знал, как отнестись к этим словам. Про красивую женщину было сказано безо всякого кокетства или хвастовства, это прозвучало как констатация очевидного факта. Общий же смысл высказывания был не очень понятен: то ли добрый совет, то ли насмешка.
      — Мы вас ждем, — чуть менее строго сказал Норд, и они с Айзенкопфом удалились.
      Трое зевак (один в канотье и темных очках, двое в одинаковых полотняных костюмах), глазевшие на полуголую деву истовее всех остальных, вдруг потеряли интерес к ее худосочным прелестям. Быстро переглянулись, о чем-то пошептались. Канотье осталось на месте, полотняные двинулись вслед за приятелями княжны.

* * *

      Когда группа наконец была в сборе, доктор произнес небольшую, но тщательно продуманную речь, призванную, с одной стороны, дать заряд бодрости и конструктивного оптимизма, с другой — обрисовать задание во всей его сложности. Своим спичем Норд остался очень доволен. Ему нравилось говорить на свежевыученном языке, слова которого будто сами собой слетали с губ — ощущение удивительное, но очень приятное. Особенно пригодился выпитый в предпоследнюю ночь учебы «Словарь пословиц и поговорок», Гальтон ими так и сыпал. Первая часть его выступления, где основной упор делался на слаженность действий, прошла под лозунгом «думай двояко, а делай одинако». Закончил Норд (уже после перечисления всех предстоящих трудностей) уверенным «ан ничего, не первую зиму волку зимовать» — то есть, мы с вами люди опытные, как-нибудь справимся.
      От преамбулы перешел к плану действий.
      Прежде всего требовалось установить, в каком учреждении ведутся секретные работы по экстракции «гениального» вещества: в Институте экспериментальной биологии, в Пантеоне мозга, в неведомом Институте пролетарской ингениологии, в ленинградском Институте мозга либо еще где-нибудь.
      Гальтон стал рассказывать, что известно о деятельности каждого из перечисленных заведений. Члены экспедиции слушали, не задавая вопросов и вообще не проявляя особенного интереса. У доктора даже возникло подозрение, что все эти сведения им уже знакомы, а может быть, им даже известно такое, о чем руководитель группы и сам не имеет понятия. Однако Норд отогнал эту мысль как нелепую. Просто у всех своя манера слушать.
      Герр Айзенкопф сидел восковой куклой, прикрыв веки.
      Княжна сосредоточенно красила ноготки сиреневым лаком. Теперь у доктора была возможность разглядеть третьего члена команды как следует. С некоторым облегчением он увидел, что глаза у нее не подведены и ресницы не наклеены, как ему показалось вчера вечером, а просто волосяной покров на переднем ребре свободного края век (таково корректное название ресниц) очень густой, длинный и пигментированный. В сочетании со светло-голубой радужной оболочкой глаз это создает необычный эффект. Самоуверенное заявление о собственной красоте, ранее сделанное мисс Клински, полностью соответствует действительности.
      Предстояло проверить, до какой степени интеллектуальное развитие красотки соответствует внешним данным.
      — Зоя (простите, не знаю, как по батюшке), вы единственный из нас, кто недавно побывал в Советском Союзе, — обратился он к ней без «товарища», но тоже очень по-русски. — Можете ли вы сформулировать ваше общее впечатление от этой страны?
      Умение обобщать информацию и делать точные формулировки — один из главных признаков развитого интеллекта. Ну-ка, как у нас с этим?
      — По отчеству девушек в СССР называют только осколки старого режима, так называемые «гнилые интеллигенты», — сказала мисс Клински. — Зовите меня просто «Зоя», так будет естественнее.
      Гальтон подумал: она не насмешничает, как мне показалось на палубе, а действительно хочет помочь. Очень хорошо.
      — Советский Союз сегодня — самое интересное место на земле, — спокойно и серьезно сказала Зоя. — Если коротко: современная Россия — логическое завершение всей линии развития европейской цивилизации за последние 400 лет, начиная с кризиса христианской религиозности.
      Оказывается, формулировать она умела, да так, что Норду пришлось задуматься.
      Однако немца неожиданно глубокомысленное суждение, прозвучавшее из уст удивительной княжны, раздражило.
      — Какой могучий, неженский ум! — с явным сарказмом воскликнул он. — Вы умеете не только делать маникюр, но еще и философствовать!
      Мисс Клински не снизошла до ответа. Биохимик разозлился еще больше и угрожающе засопел.
      Внутри команды намечался конфликт характеров, который следовало немедленно пригасить.
      Память подсказала доктору Норду цитату, отлично подходящую к ситуации.
      — «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», — примирительно сказал он.
      Зоя воззрилась на него с не слишком лестным удивлением.
      — Боже, вот уж не подумала бы, что такой человек, как вы, знает Пушкина!
      Какой это «такой», нахмурился Гальтон. Ему не понравился тон, которым были произнесены эти слова.
      — Предположим, вы правы относительно последствий кризиса религии, — перевел он разговор в более безопасное русло. — Но почему этот нарыв прорвало именно в России, на окраине европейской цивилизации?
      — То же самое происходит в колыбели этой цивилизации — в Италии, где власть захвачена фашистами. Атеистический дух переустройства мира без оглядки на Бога и «вечную жизнь» охватил всю Европу и быстро распространяется по остальным континентам. Просто в России выше концентрация энергии Хаоса и слабее сдерживающие факторы. Прибавьте к этому масштабы: сто пятьдесят миллионов населения, да двадцать миллионов квадратных километров территории. В Советском Союзе развернут небывалый эксперимент по созданию мира без Бога. Эксперимент этот закончится или прекрасно, или ужасно — середины не будет. В России середины вообще не бывает…
      Пока Зоя формулировала свои взгляды на СССР, Норд не только слушал, но и сам пытался вывести формулу этой необычной девицы.
      В чем, собственно, заключается ее необычность? Первое: в редкостной для такого возраста самоуверенности. Второе: налицо умение молчать и умение говорить, эти два дара сочетаются нечасто. Третье, самое интересное: при полном отсутствии женского кокетства ни малейшей мужеподобности. Такое ощущение, будто она знает, что нравится мужчинам, но не удостаивает пользоваться этим оружием. Стильные туалеты, стрижка а-ля Жозефина Бейкер , маникюр и прочее — не средство произвести впечатление на других, а род нарциссизма.
      Тем временем немец предпринял новую атаку.
      — Странно слышать дифирамбы в адрес большевиков от столь аристократической особы.
      На этот раз Зоя ему ответила — ровным тоном школьной учительницы:
      — Боюсь, доктор Айзенкопф, вы плохо представляете себе, в чем заключается суть аристократизма. Аристократизм — это выработанная веками система выживать в любых условиях и при этом все время оказываться наверху. Аристократическое воспитание существует не для того, чтобы научить мальчиков шаркать ножкой, а девочек делать книксен. Нас с малолетства, словно охотничьих собак, натаскивают, как себя вести в любой ситуации. Это дополнительная защита, универсальное оружие.
      — Не смешите меня! — фыркнул биохимик. — Какое к черту оружие! Няньки, перинки, шелковые подтирки.
      — Я выросла в одном из состоятельнейших домов России, — все так же спокойно продолжила княжна. — Но меня никогда не баловали. Обстановка была самая спартанская, главным педагогическим методом считалось воспитание выдержки, главным гигиеническим принципом — закаливание. В Институте благородных девиц условия мало отличались от монашеских. Плаксивость не поощрялась. За жалобы наказывали. Потом вся эта наука мне очень пригодилась. Многие дети из так называемого интеллигентского сословия в годы революции не выжили — слишком нежны и брезгливы. А я, чтобы не умереть с голода, в Константинополе мыла полы в лепрозории. Настоящий аристократ пройдет через любые испытания, не сломается, приспособится. Посмотрите на советскую верхушку. Да, Иосиф Сталин вышел из низов, это самородок. Но остальные революционные вожди? Вы скажете, что среди них много евреев, но евреи — тоже своего рода аристократия, умеющая приспосабливаться и выживать, не теряя своего стержня. А сколько среди видных большевиков оказалось дворян! Ленин — дворянин. Создатели тайной полиции Дзержинский и Менжинский — дворяне. Народный комиссар иностранных дел Чичерин — из древнего рода. Реформатор армии 37-летний Михаил Тухачевский, которого называют «красным Мольтке», тоже. Самый популярный писатель — граф Толстой…
      Как интересно, размышлял Норд, глядя на эту молодую женщину, так легко и так взросло кладущую на обе лопатки оппонента, который был и старше, и опытнее. Это какой-то новый тип женственности: мужскому натиску противопоставляется иной вид силы, которым мы не обладаем.
      — Ей слово — она в ответ сто, — пробормотал деморализованный Айзенкопф.
      Однако нельзя было допустить, чтобы психологическое первенство осталось за барышней. Авторитет руководителя требовал, чтобы точку в дискуссии поставил Гальтон.
      — Если уж вы помянули графа Толстого, дорогая Зоя, то, насколько мне помнится, он придерживается иной точки зрения на истинный аристократизм, — снисходительно вставил Норд, благословляя пузырек № 2. — Как это в «Анне Карениной»? — Он сделал вид, что напрягает память. — Ах да. Левин говорит князю Облонскому: «Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей, подобных мне, которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались». Вряд ли из такого писателя получился приспособленец.
      Мисс Клински смотрела на него странно. Наверное, была потрясена такой начитанностью.
      — Доктор Норд, «Анну Каренину» написал Лев Толстой. Он уже 20 лет, как умер. А я говорила про Алексея Толстого, которого прозвали «красным графом».
      Гальтон так смутился, что его и самого впору было назвать «красным доктором».
      Спокойно, сказал он себе. У меня еще будут случаи восстановить авторитет.
 
      Положение спас каютный репродуктор, который деликатнейшим голосом пригласил господ пассажиров сектора «А» на «увлекательную экскурсию по флагману всех пассажирских пароходов современности».
      — Мне это интересно, — сразу сказал Норд. — Я много читал о техническом оснащении «Европы». Закончим совещание позже.
      Поднялся и Айзенкопф.
      — Я тоже пойду. Это настоящий шедевр германской инженерной мысли.
      — В самом деле? — рассеянно спросила Зоя. — Что ж, составлю вам компанию…
 
      В салоне собралось человек пятьдесят, то есть в экскурсии участвовали все или почти все пассажиры сектора «А», тридцати правобортных кают первого класса. За помощником капитана, который возглавлял процессию с рупором в руке, потянулись дамы и господа разной комплекции и разного возраста, целая стайка детей, два инвалида в каталках и даже индийский раджа в белом смокинге и черной чалме.
      — Паноптикум, — прошептал злыдень Айзенкопф, кивая на пестрое сборище. — Даже слепой потащился.
      Он показал на человека в соломенном канотье и темных очках, который стоял неподалеку с отсутствующим видом.
      — С чего вы взяли, Курт Карлович, что он слепой?
      — А зачем человеку в помещении темные очки?
      Экскурсия началась с капитанского мостика, который был размером с теннисный корт. Помощник расписывал непревзойденные достоинства парохода: пятьдесят тысяч тонн водоизмещения, каждая из турбин мощностью в 25 тысяч лошадиных сил. Бронзовые 17-тонные винты способны делать 187 оборотов в минуту, и так далее, и так далее. Мужчины слушали внимательно, женщины скучали, но техническими подробностями публику утомляли недолго.
      Начался обход — с самого верха и вниз.
      Полюбовались аэропланом «Люфтганзы», который выстреливался с самолетной площадки при помощи катапульты.
      Спустились на главную прогулочную палубу, где находились многочисленные салоны, зимний сад, несколько ресторанов, магазины, бары, кинотеатры, стрелковый тир, редакция ежедневной газеты «Ллойд пост».
      Уровнем ниже располагались бассейн и гимнастический зал. Здесь же гостиница для собак.
      Посмотрели, как устроены кухни, содержавшиеся в преувеличенном, истинно германском порядке. Дамы похихикали, наблюдая, с каким терпением поваренок чешет панцирь большой черепахи, лежавшей на зеленой травке в террариуме. Помощник юмористически описывал, что иногда эта процедура занимает час или два. Другой способ заставить черепаху высунуться науке неизвестен, а если она не высунется, то в завтрашнем меню не окажется черепахового супа — неслыханный скандал.
      Отправились дальше.
      Миновали пассажирские палубы, под которыми начинались служебные и технические этажи.
      — Попросим герра Шульца, корабельного брандмайора, рассказать нам, как устроено его хозяйство.
      Слово «хозяйство», произнесенное экскурсоводом с нарочитой скромностью, очень мало подходило для описания самой современной в мире системы противопожарной безопасности.
      Брандмайор с гордостью принялся демонстрировать водонепроницаемые и огнеупорные двери, пульт управления 305 гидрантами, продемонстрировал работу пенного огнетушителя.
      — Главную опасность для судна представляет не пожар в каютах и прочих местах, где есть люди, а возгорание в отсеках, куда редко кто-нибудь заходит, — объяснял герр Шульц, заводя публику в помещение с табличкой «Feuer-Wache» .
      Всю стену в ней занимало нечто похожее на церковный орг?н, состоящий из светящихся стеклянных трубочек.
      — Это детектор дыма. Каждая трубочка — датчик, отвечающий за определенный отсек. При задымлении огонек начинает мигать, вахтенный немедленно поворачивает ручку, и в помещение под давлением идет углекислый газ. Даже если вахтенный отлучился или, предположим, упал в обморок, — экскурсовод улыбнулся, — система все равно сработает автоматически. Минута-другая, и очаг пожара потушен.
      Видя, что многие из пассажиров заскучали, помощник капитана поблагодарил брандмайора и повел группу дальше.
      — Прежде чем мы спустимся в преисподнюю (так некоторые называют машинное отделение), — выдал он многократно обкатанную шутку и сам ей засмеялся, — хочу продемонстрировать вам самый верхний, приятнейший отдел корабельного инферно. — Снова белозубая улыбка. — Наше спа, где работают косметические и массажные кабинеты, а также великолепный банный комплекс. К вашим услугам финская, турецкая и японская национальные бани. Советую записываться на процедуры заранее — спрос очень велик.
      Участники экскурсии оживились, возникло подобие броуновского движения: женщины устремились в рецепцию косметического отдела, мужчины по преимуществу заинтересовались банным.
      Норд заметил, что первой в дамской очереди оказалась Зоя, не проявив при том ни малейшей суетливости и спешки. «Вот наглядная демонстрация аристократизма», подумал он.
      — А что же у вас нет русской бани? — спросил он экскурсовода.
      — Для нее, как известно, нужен снег, в котором русские обязательно купаются после обжигающего пара, — с важным видом наврал помощник. — Снега, к сожалению, у нас нет.
      — Записалась на массаж, — сообщила довольная мисс Клински. — А вы что же?
      Айзенкопф куда-то запропастился — ему эти глупости были неинтересны. Доктор Норд размышлял, какую выбрать баню. Исследованием терапевтических, стимулирующих, тонизирующих, медитативных и прочих свойств разных бань мира он в свое время занимался профессионально. И у финской, с ее сухим паром, и у турецкой с влажным имелись свои плюсы, но он все-таки предпочел о-фуро , потому что японская баня не только релаксирует мышцы, но еще и дает хороший духовно-энергетический эффект, а перед предстоящими испытаниями зарядить энергией дух (некорректное обозначение нервно-психического потенциала личности) будет очень кстати.
      К сожалению, у остальных пассажиров о-фуро тоже пользовалось популярностью. Перед входом в отделения стояли служители, ведя запись: у входа в финскую баню — белобрысый парень в расшитой оленями рубашке, у входа в турецкую — черноусый молодец в феске, у дверей о-фуро дежурила японка в кимоно, причем очень хорошенькая. Неудивительно, что Гальтону пришлось постоять в очереди, а записаться он смог лишь на завтра. Зато девушка оказалась настоящей специалисткой — отлично разбиралась и в морских солях, и в водорослевых добавках. Сказала, что у них фурако, банная бочка, какой-то особенной конструкции.
      Из-за этих переговоров доктор отстал от экскурсии. Пришлось догонять.
      Он видел, что группа спустилась по лестнице на уровень ниже, где, кажется, находились склады.
      В коридоре, куда он попал, было пусто, но из-за поворота доносился шорох шагов, сдержанный гул взрослых голосов и визг расшалившихся детей.
      — А сейчас, дамы и господа, я покажу вам, как разумно устроен отдел хранения почтовых грузов! — слышался голос экскурсовода.
      Идя на шум, Гальтон рассеянно посматривал по сторонам.
      Слева и справа тянулись стальные прямоугольники плотно закрытых дверей, на каждой номер и табличка «Zutritt Verboten» . Только одна была наполовину отворена, и доктор, конечно, туда заглянул — интересно же взглянуть, как на чудо-пароходе устроены грузовые отсеки.
      Однако помещение оказалось совершенно пустым. Он хотел пройти мимо, как вдруг заметил, что на полу лежит какой-то предмет.
      Кожаный бумажник! Как он туда попал? Откуда?
      Предположить было нетрудно. Кто-то из участников экскурсии обронил, потом кто-то, не заметив, задел ногой, вот бумажник и отлетел в сторону.
      Гальтон вошел, поднял. Возможно, там есть визитная карточка или монограмма?
      Ни карточки, ни инициалов. В бумажнике вообще ничего не было — ни купюр, ни монеток в отделении с кнопочкой. Странно.
      За спиной у озадаченного Норда послышался скрежет.
      Доктор обернулся — створка отсека задвиг?лась. Сухо щелкнул замок.
      — Эй! Не закрывайте! — заорал Гальтон. — Здесь люди!
      Поздно. Он заколотил в стальную обшивку. Хоть она была массивной, но не услышать в коридоре не могли. Однако дверь не открылась.
      И тут он всё понял.
      Это мальчишки, которых в группе была целая стайка! Сорванцам наскучила экскурсия, решили пошалить. Обычная детская проделка: на землю подбрасывается пустой кошелек на ниточке. Нашедший нагибается, не веря своей удаче. Спрятавшиеся в кустах чертенята тянут и давятся со смеху. А тут, в трюме, они придумали штуку еще смешней. И он, как дурак, попался. Сейчас они слушают его крики, стук и гогочут. Незачем доставлять им удовольствие.
      Еще не решив, разозлиться или посмеяться, Гальтон прислонился к стене и достал портсигар. Нужно перекурить. У детей терпение короткое — откроют. А нет — придется подождать, пока в коридоре раздадутся чьи-то шаги, и тогда постучать. Конечно, ситуация глупая, но торопиться ведь особенно некуда. Умный человек всегда найдет занятие мозгу. Слава богу, есть о чем подумать, над чем поломать голову.
      Он спокойно раскурил папиросу, выдохнул к потолку струйку пахучего дыма.
      Прошла минута, другая, третья.
      Мысли доктора Норда улетели за несколько тысяч километров, витая то над башнями московского Кремля, то над геометрически стройными просторами Петербурга, несколько лет назад переименованного в Ленинград, то есть Leninville или Lenintown, в честь пролетарского вождя, который отдал делу революции всю свою жизнь, а когда жизнь закончилась — даже свой мозг.
      Уже некоторое время откуда-то сверху раздавалось едва слышное шипение, но погруженный в раздумья Гальтон не обращал внимания. Лишь когда ноздри уловили слабый, едва уловимый запах, а папироса ни с того ни с сего погасла, доктор стал принюхиваться и вертеть головой. Что за черт? Почему спичка, едва вспыхнув, не разгорелась? И почему стало трудно дышать?
      Тут-то он и разглядел в углу, под потолком, зарешеченное окошечко, из которого с легким шелестом тянуло раздражающим запахом.
      Это же CO2, двуокись углерода! Но зачем!?
      О боже! Он стукнул себя по лбу.
      Какой идиотизм! На чертовой Feuer-Wache сработал датчик, ответственный за этот отсек. Зарегистрировал дым, немедленно пустил в проблемную зону газ, вытесняющий кислород и подавляющий возгорание!
      Норда уже начинало тошнить, закружилась голова. Если концентрация CO2 превысит 5 %, а при столь небольшой кубатуре это случится очень быстро, удушье неизбежно! Сердце и так уже стучало, как бешеное, вокруг всё плыло.
      Неужели разумная, тщательно выстроенная жизнь может оборваться из-за такого нелепого стечения обстоятельств?! Не обидно погибнуть со смыслом, стремясь к высокой труднодостижимой цели, но подохнуть в этой мышеловке, из-за собственной дурости!
      Он бросился к двери и что было сил застучал в нее.
      — Помогите!!! Откройте!!! Дети, черт бы вас побрал!!! Скорей отоприте!!!
      Снаружи не доносилось ни звука. Проклятым мальчишкам наскучило ждать, они сбежали. А члены экипажа в этот глухой закоулок трюма, должно быть, заглядывают редко.
      Проклятье!
      Он разевал рот, бился о патентованную водонепроницаемо-огнеупорную переборку, сам понимая, что очень похож на выуженную рыбу. Свет в глазах померк.
      Вдруг что-то лязгнуло, дверь дернулась, отъехала.
      Сначала Гальтон жадно вдохнул воздух, потом надавил пальцами на глазные яблоки. Захлопал ресницами.
      Перед ним, удивленно приподняв брови, стояла мисс Клински.
      — Что вы здесь делаете, доктор Норд?
      — Мальчишки подшутили… Захлопнули… Глупо… — выдавил он.
      Поскорее шагнул в коридор и задвинул за собой дверь, чтобы Зоя не уловила запах углекислого газа. Незачем этой девице, и без того самоуверенной, знать, что она спасла его от верной смерти. Достаточно того, что он, руководитель экспедиции, застигнут в жалком и дурацком виде.
      — Вы очень бледный, — сказал княжна, внимательно его разглядывая. — У вас что, клаустрофобия?
      — Нет у меня никакой клаустрофобии! Просто разозлился, — буркнул Норд. — Возвращаюсь в каюту. А с родителями сорванцов я еще потолкую.
 
      В каюте Гальтона ждал еще один неприятный сюрприз, хоть и меньшего масштаба.
      Когда он полез в чемодан за витаминным концентратом «кокавит», отличным средством для восстановления сил и нервного баланса, обнаружил, что в вещах кто-то шарил, причем не особенно заботясь о сокрытии следов.

      в котором лежал весь запас наличности на дорогу, 500 долларов.
      Патентованное лекарственное средство собственной разработки д-ра Г.Норда (в основе — сок листьев перуанской коки) обладало отменным транквилизирующим эффектом, и пропажа денег вызвала у Гальтона лишь улыбку. Известно, что шикарные лайнеры вроде этой расчудесной «Европы» кишат всевозможными аферистами, шулерами и просто воришками, часто одетыми с иголочки, совершенно неотличимыми от почтенных буржуа. Эта фауна подобна мелким паразитам, уютно обитающим в шерсти царственного льва.
      Если бы в вещах похозяйничал человек серьезный, он не оставил бы следов, а пропали бы не только банкноты. Воришка же не тронул даже чековую книжку мистера Ротвеллера — видимо, был совсем мелкотравчатый, не умеющий и чек подделать. А раз цела книжка, потеря пятисот долларов — ерунда. Здесь же, у пароходного казначея, можно выписать нужную сумму в любой валюте.
      На всякий случай, когда в каюту вернулся сосед, Норд спросил, в порядке ли его вещи. Айзенкопф сказал, что всё мало-мальски ценное он хранит в кофре, открыть который без знания кода невозможно. Чемодан у биохимика был монументальный, в человеческий рост. Весь в заклепках, с массой замков и тяжеленный — передвигать его можно было только на колесах.
      — В чем дело, Гальтон Лоренсович? У вас что-то пропало?
      — Нет.
      После постыдной истории в трюме не хотелось выглядеть растяпой еще и перед немцем.
      Не удовольствовавшись искусственным успокоителем, Гальтон подверг себя сеансу самовнушения. Всё шло хорошо, просто чудесно. На каждого жителя планеты приходится определенная доля от общей суммы несчастных случаев, преступлений и прочих пакостей, происходящих на свете. Это вроде лотереи, в которой выпадает не выигрышный, а проигрышный билет. За время жизни мало кому удается избежать своей порции невезения. Сегодня Норд разом отработал норму за все минувшие годы, когда ему множество раз чрезвычайно, а иногда и чудодейственно везло. Статистическая справедливость восстановлена. Притом отделался он сущими пустяками. Про кражу и говорить нечего, а потеря лица перед мисс Клински, во-первых, не катастрофична, а во-вторых, на самом деле Гальтону страшно повезло. Если бы Зоя по случайности не оказалась в коридоре и не услышала стук, финал был бы совсем другим…
      Повысив тонус, доктор окончательно воспрял духом и перед тем, как лечь спать, даже напевал в д?ше.
 
      А утром, поскольку было 1 мая, то есть наступил летний сезон, Гальтон сбрил с головы всю зимнюю растительность. Освеженная кожа с наслаждением задышала всеми порами — с палубы через открытое окно задувал чудесный бриз.
      В ванной Айзенкопф возился со своей маской. Норд не стал его ждать, отправился завтракать один. Лучше, если немец не будет присутствовать при начале разговора с мисс Клински.
      Девушка, как и вчера, пришла в ресторан раньше коллег и с аппетитом ела намазанный джемом тост. Сегодня она была в чем-то белом, воздушном. Из-под гладкой, словно приклеенной ко лбу челки, на Норда посмотрели светлые (и как ему показалось, насмешливые) глаза.
      — Доброе утро, доктор. Где ваша борода?
      О вчерашнем происшествии ни слова. Что бы это значило? Проявляет деликатность? Или же оттягивает удовольствие?
      Мать Гальтона (она была англичанка) учила сына, что в ситуации, когда отношения между людьми не вполне определены или накануне случилась какая-то неловкость, самое верное средство — заговорить о погоде. Тем более и повод имелся: великолепное утреннее солнце бликовало на поверхности океана миллионом искорок.
      Доктор хотел сказать что-нибудь об атмосферных явлениях в северо-западной Атлантике, но с губ само собой вдруг сорвалось:
      — Уже прекрасное светило простерло блеск свой по земле.
      — Это какая-то цитата? — удивилась Зоя, не донеся до рта серебряную ложечку с мякотью грейпфрута.
      Норд и сам был озадачен. Потом вспомнил.
      Странная фраза выскочила из стихотворения Михаила Ломоносова «Утреннее размышление о Божием величестве». По поручению Гальтона, герр Айзенкопф еще на вилле изготовил самсонит с собранием сочинений этого русского гения позапрошлого столетия. Раз мистер Ротвеллер зачем-то помянул Ломоносова, нужно было всесторонне ознакомиться с предметом.
      Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) оказался настоящим полиматом, вроде сэра Фрэнсиса Гальтона. Он занимался химией, физикой, ботаникой, минералогией, а кроме того был еще художником и поэтом. Накануне вечером доктор Норд принял самсонит, уверенный, что всю ночь ему в подкорку будут внедряться научные трактаты, но сочинения Ломоносова почти сплошь состояли из длиннющих од и тяжеловесных стихотворений, написанных допотопным языком, на котором уже никто не говорит. В голове от этого неудобоваримого и, похоже, излишнего багажа как-то странно и малоприятно гудело.
      Доктор сел, снял белую панаму, вытер платком свой сияющий череп — и вдруг заметил, что княжна смотрит на него с очень странным выражением. Слова, которые она произнесла в следующее мгновение, прозвучали еще более странно:
      — Колобок, Колобок, я тебя съем, — тихо, но отчетливо прошептала Зоя.
      — Простите?
      Она усмехнулась.
      — Вы стали похожи на Колобка. Это персонаж сказки, которую знают все русские дети.
      Гальтон пожал плечами — русские сказки в самсонитный набор герра Айзенкопфа не входили.
      — Это такая круглая булочка. Символ позитивного мышления и активного образа жизни — совершенно не русский персонаж. Колобок родился в хорошей миддл-классной семье, у обеспеченных Бабушки и Дедушки, но буржуазная жизнь ему наскучила, и он покатился по свету в поисках приключений. Все встречные говорили аппетитной булочке: «Колобок, Колобок, я тебя съем», но до поры до времени ему везло, потому что он был ловкий и верил в свою удачу. Однако в конце концов Колобку повстречалась Лиса, которая перехитрила его и слопала.
      — В чем мораль этой сказки? — подумав, спросил Гальтон.
      — В том, что на одном позитивном мышлении очень далеко не укатишься.
      Так он и не понял, правда ли у русских есть такая странная сказка или же мисс Клински насмешничает.
 
      Появился Айзенкопф. Он опять ничего не ел, лишь тянул через соломинку апельсиновый сок да просматривал корабельную газету. На Зою, которая теперь взялась за клубнику со сливками, биохимик поглядывал с нескрываемой враждебностью. Гальтон забеспокоился, не назревает ли новая стычка.
      Так и вышло.
      — А вот кстати, как раз к нашему вчерашнему разговору, — обратился к нему немец, словно они сидели вдвоем. — Об ошибках природы: когда женщине достается мужское тело или, наоборот, мужчине женское.
      Айзенкопф действительно вчера в каюте очень зло отзывался о мисс Клински. Он-де терпеть не может баб, которые бесятся из-за того, что родились на свет не мужчинами.
      — Курт Карлович… — предостерегающе начал Гальтон, но биохимик невозмутимо стал читать вслух статью о первой операции по перемене пола, которую только что провел в Берлине профессор Магнус Хиршфельд .
 
      Датский художник Эйнар Вегенер , более известный под именем госпожи Лили Эльбе, ибо давно уже одевался и вел себя, как женщина, решил окончательно избавиться от мужских гениталий и трансплантировать себе яичники молодой женщины. В ходе следующей операции фрау Эльбе обзаведется и маткой, чтобы обрести способность к деторождению.
 
      — Очевидно, совокупляться по-женски это существо сможет уже сейчас, — прибавил от себя Айзенкопф и, будто лишь теперь вспомнив о Зое, преувеличенно сконфузился. — Ах, простите, княжна! При даме о таких вещах… Тысяча извинений!
      Стало понятно, что немец намерен взять реванш за вчерашнее: разозлить мисс Клински, а еще лучше смутить — в общем, пощипать самоуверенной аристократке перышки.
      — Извинения? За что? Спаривание — нормальная медицинская тема, — ответила княжна. — Я ведь врач.
      От подобного хладнокровия Айзенкопф немедленно сам полез в бутылку.
      — Я так и думал, что для вас секс — не более чем теоретическая тема. Во всяком случае секс с мужчиной, — уже откровенно оскорбительным тоном прибавил он.
      Но и это не вывело Зою из равновесия. Она поставила кофейную чашку на блюдце и, невозмутимо глядя на немца своими светло-бирюзовыми глазами, спросила:
      — Вы хотите сказать, что я девственница? Вовсе нет.
      Норд чуть не поперхнулся чаем с молоком и почувствовал, что краснеет. А мисс Клински как ни в чем не бывало продолжала:
      — Я знаю о сексе всё. Это ведь одна из ключевых сторон нашего физиологического существования. Проблематика такой важности безусловно заслуживает фундаментального исследования. Поэтому сначала я изучила теоретическую часть вопроса, чтобы избежать ошибок, которые обычно совершают неопытные девушки. Потом выбрала лучший образец из всех самцов, оказавшихся в зоне досягаемости, и применила его опыт, а также свои теоретические познания на практике. Ну что вам сказать? — Она оценивающе прищурилась. — Секс — штука интересная. Временами весьма. Но в целом я пришла к выводу, что проблем от него больше, чем пользы и удовольствия. Я поняла, что могу обходиться без этого. Есть занятия, которые не менее остры по ощущениям, но приносят гораздо больше удовлетворения, а главное не оставляют после себя дурного привкуса. А как относитесь к сексу вы? Вам с вашим дефектом, наверное, непросто находить себе партнеров?
      Айзенкопф молчал. Если б у него имелось лицо, оно наверняка было бы перекошено.
      Непробиваемая барышня взглянула на платиновые часики.
      — Расскажете о своем сексуальном опыте в другой раз, договорились? Мне пора на массаж.
      — Клянусь, она лесбиянка! — прошипел биохимик, провожая Зою яростным взглядом. — «Могу обходиться без этого»! Тьфу!
      Он так и сказал: «тьфу» — буквами. Должно быть, звук плевка плохо воспроизводился искусственными губами.
      От обсуждения интимных пристрастий мисс Клински доктор Норд предпочел уклониться.
      — Мне тоже пора. В японскую баню.
      Ну и психологи у мистера Ротвеллера, думал он, спускаясь в лифте. Хороши специалисты по совместимости. Не команда, а банка со скорпионами. Того и гляди пережалят друг друга.

* * *

      «Храм Умиротворения» — именно это, по словам японки, означали иероглифы, написанные на потолке бани. Помещение обладало идеальной звукоизоляцией, никакие шумы снаружи сюда не проникали.
      Фурако — кедровая бочка, окованная медью, — стояла на плите камаба, под которой пылало пламя. Огонь, увы, был не дровяной, а от газовой горелки. Опытный взгляд Норда сразу заметил этот отход от канона. Новшество, однако, было разумным: сила пламени легко регулировалась поворотом рычага.
      Саюри (так звали банщицу), очаровательно коверкая английскую речь, пропела гимн растениям, целебным соком которых пропитана вода, и объяснила производимый ими эффект: сисо обостряет все пять чувств, юдзу снимает усталость, кора хиноки заряжает мышцы силой, и так далее, и так далее.
      Пока Гальтон раздевался, японка стояла лицом к двери. Когда же он медленно опустился в сорокапятиградусную воду, подошла, надела деревянную крышку с отверстием для головы, завернула по часовой стрелке и обмотала шею клиента мягким полотенцем. Вода доходила Норду до сердца; верхняя часть груди и плечи подвергались исключительно воздействию пара.
      — Ну-ка, погорячей, — попросил доктор, любивший, чтобы баня была обжигающей.
      Просеменив к котлу, Саюри опустилась на колени, опустила рычаг книзу — стрелочка на градуснике поползла к отметке «50».
      — Достаточно. — С Норда градом лил пот.
      Банщица повернула рычаг вверх, гася пламя под бочкой.
      — Я все время здесь, — прожурчала она. — Если пот будет попадать в глаза, скажите — я вытру. И когда будет достаточно, тоже скажите. Такую горячую воду трудно выдерживать больше десяти минут.
      — Ничего, я крепкий.
      Он откинул затылок на деревянную подставочку, прикрыл глаза.
      Заскрипела патефонная пластинка, полились мурлыкающие звуки японской музыки.
      При полном расслаблении тела очень хорошо работает рациональное мышление. Именно здесь, в «Храме Умиротворения», Гальтон рассчитывал разобраться в своих мыслях и чувствах. Во-первых, сделать первичный анализ работоспособности команды. Во-вторых, обдумать возможные трудности на отрезке пути от порта Бремерсхавен до советской границы. В-третьих…
      Но рациональное мышление что-то не желало работать как следует. Мысли путались, налезали одна на другую. А все потому, что полного расслабления тела не возникало.
      Очевидно, Норд слишком давно не сидел в фурако и отвык от такой горячей воды. А может быть, дело было в плотно закрытой крышке. Так или иначе жар становился невыносимым.
      Доктор потерпел еще немного и, не выдержав, смущенно позвал:
      — Мисс Саюри! Пожалуй, с меня довольно… Мисс Саюри!
      Ответа не было.
      Он поднял голову, открыл глаза. Зажмурил их, не поверив увиденному. Снова открыл.
      Японка сидела всё там же, возле котла, но не прямо, а привалившись к стене. Ее прическа растрепалась, шея была неестественно вывернута, а тонкая рука безжизненно свисала на пол.
      — Что с вами, мисс?! — рванулся было Гальтон, но уперся плечами в крышку.
      Ей плохо? Она лишилась чувств? Или… Цвет лица какой-то подозрительно синюшный.
      Но помочь японке он не мог, запертый в этой дурацкой бочке с крепко завинченной крышкой. Значит, лимит статистических несчастий еще не исчерпан? Повторялась вчерашняя история — в новой вариации, уже не комичной, а, похоже, трагической.
      До какой степени положение трагично, Норд понял, когда заметил одну деталь, не сразу бросившуюся ему в глаза.
      Рычаг, регулирующий пламя, был повернут вниз! Должно быть, когда Саюри потеряла сознание, она задела ручку локтем или рукавом. Так вот почему вода такая огненно горячая. Под бочкой включена горелка!
      В ужасе Гальтон взглянул на термометр. Стрелка качнулась, переместившись на деление вправо. Еще немного, и вода закипит. Доктор Норд сварится в ней заживо! Лучше уж было задохнуться вчера углекислым газом.
      Он закричал что было мочи:
      — На помощь! Сюда!
      Меланхоличное завывание патефонной пластинки. Легкое потрескивание газа. Более — ни звука. Ведь здесь «Храм Умиротворения», никакой шум извне не проникает. Значит, и снаружи ничего не слышно.
      Доктор Норд еще раз попытался выдавить плечами крышку. Бесполезно — она держалась намертво.
      «Сварюсь, как фрикаделька в бульоне», мелькнуло в голове. Мысль, вероятно, была смешная, но Гальтон от нее заорал вдвое громче прежнего.
      — Помогите! Помогите!
      От жара и от натуги перед глазами замерцали огненные круги. «Сейчас у меня лопнет сердечная мышца», подумал он — причем не со страхом, а с надеждой. Что угодно, только не свариться заживо!
      Двери с грохотом распахнулись. В баню вбежал Айзенкопф. Его маска, разумеется, была неподвижна, но голова быстро поворачивалась, озирая помещение, а в руке черной сталью поблескивал пистолет.
      — Принимаете ванну? — сказал он с некоторым недоумением. — Зачем же звали? Я как раз проходил мимо, шел в турецкую баню. Вдруг слышу, еле-еле: «Помогите!»
      — Рычаг… Кверху… — просипел Норд.
      Надо было отдать немцу должное. Никаких дополнительных объяснений не потребовалось, у Гальтона просто не хватило бы на них сил.
      Айзенкопф задержал взгляд на бесчувственной банщице максимум на одну секунду. Потом отодвинул ее и рывком дернул ручку. Японка плавно, даже грациозно повалилась на пол.
      — Что… с ней? Посмотрите…
      Однако биохимик не стал заниматься несчастной Саюри. Он быстро подошел к бочке, моментально сообразил, как отвинтить крышку, и выволок Норда — мокрого, горячего, тяжелого — из бочки. Уложил на пол, пощупал пульс, зацокал языком.
      — Нужен укол камфоры. Здесь рядом кабинет врача. Я сейчас.
      — Что с девушкой?
      — Мертва, — равнодушно обронил Айзенкопф уже от двери и быстро вышел.
 
      Через минуту в небольшой комнате стало шумно и тесно. В баню набилась куча народа: в белых халатах, в морской форме, в штатском. Гальтона приподнимали, опускали, кололи, растирали, засыпали вопросами и извинениями.
      А бедной японкой занимался всего один человек, и то очень недолго.
      Примчался срочно вызванный пассажирский помощник.
      — Какое ужасное происшествие! Мы запретим использование завинчивающейся крышки! Нет, мы приставим к японской бане двух служителей! Но кто мог такое предположить? Все члены экипажа проходят строжайший медицинский осмотр! Мистер Норд, мы сделаем всё, чтобы этот инцидент не испортил вам впечатление от плавания. До конца путешествия вы можете пользоваться всеми услугами спа совершенно бесплатно!
      Гальтону было лучше. Он встал, отстранив говорливого помощника, и подошел к мертвой Саюри.
      Она лежала на спине с полуоткрытыми глазами.
      — Разрыв сердечной мышцы, — вполголоса объяснил врач. — Даже у молодых и здоровых людей случается внезапная немотивированная остановка сердца. Редко, но бывает.
      — Я знаю.
      Он присел на корточки, стал снимать с японки кимоно. Внимательно осмотрел тело — сантиметр за сантиметром.
      — Что вы делаете? Вы себя хорошо чувствуете? — встревожился корабельный медик, вероятно, решив, что у американца после перенесенного ужаса затуманился рассудок.
      Норд наклонился вплотную к покойнице и замер.
      Он нашел то, что искал. Справа на шее, в области щитовидного хряща гортани.

      сказал себе Гальтон. Я, возможно, идиот, но не до такой степени.
      Успокоившееся после укола сердце снова застучало очень быстро, но доктор подавил возбуждение усилием воли. Нужна максимальная концентрация всех умственных ресурсов.
      Для полной уверенности он наведался в Feierwache и установил то, что требовалось выяснить. Еще один фрагмент паззла встал на место.
      Следующий этап — сопоставление фактов и анализ ситуации. Этот процесс требовал абсолютной сосредоточенности и уединения. На пароходе такое место найти непросто, но Гальтон нашел: на сандеке. Еще утром там было полным-полно народу, но к полудню небо посуровело, солнце скрылось за облаками, и холодный атлантический ветер сдул с открытой палубы любителей воздушных ванн.
      Доктор Норд сидел в полном одиночестве, ткань соседних шезлонгов пузырилась и хлопала, словно паруса. Думать это не мешало.
      Интересная получалась штука.
      За два дня — два несчастных случая. Произошли они с человеком, который не имеет привычки становиться жертвой несчастных случаев. Нелепые катастрофы обычно происходят с людьми несобранными, неорганизованными и невнимательными. Гальтон Норд не таков. Ни разу в жизни он не поскользнулся на банановой кожуре, а если и поскользнулся бы (предположим, в темноте), то ни в коем случае не шлепнулся бы, потому что у него отменная реакция. Он бы сгруппировался и удержался на ногах.
      Вчерашний эпизод еще можно счесть за дурацкое стечение маловероятных обстоятельств. Но лишь до сегодняшнего инцидента. Маловероятность в квадрате? Это величина, близкая к нулевой, а значит, в расчет не принимаемая.
      Вот почему Норд так тщательно осматривал тело банщицы, сердце которой ни с того ни с сего вздумало остановиться. Кто хорошо ищет, тот находит.
      На нежной коже злополучной Саюри — там, где сонная артерия раздваивается на наружную и внутреннюю, — чернела крошечная точечка. Кто-то тихонько открыл дверь, одной рукой зажал японке рот, другой — вонзил шприц. А потом, аккуратист, еще и протер след инъекции ваткой, чтоб не осталось крови. Чуткое обоняние Гальтона уловило еще не вполне улетучившийся запах спирта.
      А посещение «Пожарной вахты» помогло разъяснить вчерашний казус. Как раз в то время, когда Норд разговаривал с банщицей, а потом догонял группу, в помещении Feierwache никого не было — в этот час начальник противопожарной безопасности, как обычно, проводил пятнадцатиминутную тренировку аварийного тушения. Вчера учение происходило в машинном отсеке. Дверь Feierwache никогда не запирают. Туда мог войти кто угодно.
      И кто-то вошел. Только сначала подготовил Гальтону ловушку — немудрящую, но сработавшую безотказно. Всякий человек, увидев оброненный бумажник, его подберет. Нечестный заберет себе, честный станет искать хозяина, но мимо не пройдет никто.
      Злоумышленник дождался, пока Норд войдет, задвинул дверь. Потом побежал на вахту и пустил газ. Ловкая работа. Если бы мимо по чистой случайности не проходила мисс Клински…
      Вот тут вопрос. Стоп. По случайности ли?
      Чем дальше, тем интересней. Два несчастных стечения совершенно невероятных обстоятельств (назовем их: «Детская Шалость» и «Внезапный Инфаркт») нейтрализованы двумя столь же невероятными контрударами Фортуны.
      Вчера в безлюдном коридоре счастливым образом оказалась Зоя.
      Сегодня у дверей о-фуро, по мановению волшебной палочки, откуда-то возник Айзенкопф.
      Если бы Норда выручили посторонние люди, в случайность еще можно было бы поверить. Но чтобы из трех тысяч человек, плывущих на пароходе, в роли спасителей оба раза выступили члены его собственной группы? Невозможно. Случайность исключается.
      Следуем дальше. Несчастного стечения обстоятельств, как выясняется, не было. Кто-то очень грамотно провел две акции, едва не стоившие доктору Норду жизни.
      Что из этого следует?
      В том-то и дело, что ничего не следует. Выходит полная ерунда.
      Японка убита уколом в артерию. Для такой точности нужен навык или специальные знания. И Зоя Клинская, и Айзенкопф имеют медицинское образование.
      Выходит, это они пытались убить своего руководителя? Почему?
      Нет, это не самый актуальный вопрос.
      Почему все-таки не убили? Почему спасли? Сначала княжна, потом биохимик?
      Нелогично. Не складывается!
      Умопостроения доктора Норда делались всё запутанней. Он попробовал разложить их на версии.
      Первая: враг — Зоя Клинская. Вчера она была вынуждена выпустить Гальтона из ловушки, потому что по коридору приближался кто-то третий. Этот человек услышал бы стук и все равно открыл бы дверь. Сегодня княжна (которая, между прочим, находилась неподалеку — в массажном кабинете) произвела повторное покушение, однако Норда спас немец, который что-то заподозрил или же действительно оказался поблизости случайно.
      Вторая: Курт Айзенкопф. Тогда всё наоборот. Вчера Гальтона спасло то, что Зоя случайно проходила по пустому коридору. А сегодня немцу пришлось отказаться от своей затеи, потому что крики Гальтона мог услышать кто-то третий…
      Стоп! Доктор скривился на собственную несообразительность. Должно быть, после перенагревания еще не восстановилось нормальное кровоснабжение мозга. Биохимик сказал, что шел в турецкую баню. Это с приклеенным-то лицом — и во влажный пар?
      Вот и определился главный подозреваемый.
      Но для порядка не следовало исключать и третью версию, довольно экзотичную, однако же вписывающуюся в логику событий.
      Что если его убить хотят оба — и немец, и русская? Но действуют они не сообща, а каждый по отдельности и потому мешают друг другу?
      Вчера Клинская помешала Айзенкопфу, сегодня он ей. Зачем? Черт их знает…
      Голова у доктора от всех этих версий чуть не задымилась.
      Ну и помощничков он себе выбрал! Любого из них было совсем нетрудно представить в роли хладнокровного убийцы.
      Женщина — вылитая египетская кобра, такая же красивая и смертельно опасная.
      Но более вероятный кандидат все-таки немец. Это настоящий франкенштейн . Не человек, а ходячий ужас.
      Айзенкопф безусловно подозрительней.
      Вранье про турецкую баню — раз.
      Из досье известно, что он отличный инженер-изобретатель, то есть горазд на технические выдумки — два.
      И третья деталь — пустяковая, но очень характерная: пропажа 500 долларов. Соседу взять их было нетрудно, а заметать следы незачем. Ведь он знал, что Норд с экскурсии не вернется. Типично немецкое сочетание цинизма с мелкой прагматичностью!
      Или же типично русское, византийское коварство, сам себе возразил Норд. Деньги могла забрать Клинская, чтобы подозрение пало на гальтоновского соседа по каюте.
 
      Сверху доносился лязг, мешавший и без того сложному мыслительному процессу. На самолетном трамплине возились механики, готовя аэроплан «Люфтганзы» к завтрашнему полету. Как только европейский континент окажется в зоне досягаемости беспосадочного перелета, самолет отправится вперед с грузом почты. Будет там и подробный отчет для мистера Ротвеллера, объясняющий причины, по которым экспедицию в СССР пришлось отменить. С такой командой возможен только один маршрут — прямиком на кладбище.
      Спускаясь по трапу, доктор остановился и стукнул кулаком по перилам.
      Гальтон Норд не таракан, чтоб морить его газом, и не сарделька, чтоб кипятить его в кастрюле! Он умеет давать сдачи. Черт с ней, с экспедицией, она так или иначе сорвана, но виновник (или виновники) будут установлены и наказаны! Сегодня же. И без помощи мистера Ротвеллера.

* * *

      — …Итак, коллеги, меня пытались ликвидировать. Дважды, — сказал Норд в конце своего короткого, нарочито бесстрастного, но энергичного сообщения. — Почти наверняка это сделал кто-то из участников вчерашней экскурсии. Человек, который мог подстроить ловушку в грузовом отсеке, а потом, когда дело сорвалось, подсмотреть в клиентском журнале, на какое время я записался в японскую баню.
      Его выслушали в напряженном молчании. Гальтон стоял к «коллегам» боком, делая вид, что смотрит через окно каюты на палубу. На самом же деле периферийным зрением (которое у доктора было отменным) внимательно следил за реакцией. Зоя выглядела взволнованной: кусала губы, хмурила брови. Неживое лицо Айзенкопфа чувств не выражало, но пальцы биохимика нервно сжимались и разжимались.
      Самое время подбросить в костер еще хворосту.
      — Укол банщице в шейную артерию выполнен очень профессионально. Работа медика, я уверен.
      Вот здесь они переглянулись. Неужели все-таки действуют заодно?
      — Перехожу к выводам. — Он обернулся к членам группы. — Первое: наша миссия не секрет для врага. Второе: враг знает, что я — старший в группе, и поэтому хочет меня устранить. Третье: вероятно, будут новые покушения. Четвертое, самое тревожное: мы понятия не имеем, кто он, этот враг. А теперь слушаю вас. Соображения, возражения, дополнения — что угодно.
      На каждый из его выводов слушатели согласно кивали. Но мнения высказали разные.
      — Миссию придется отменить, — без тени колебаний заявила женщина. — А нам следует быть начеку и все время держаться вместе.
      Мужчина столь же безапелляционно отрезал:
      — Найти. Выяснить, кто. Обезвредить. А уж потом решать — ехать в Россию или нет.
      Доктор обдумал каждый из ответов. В каком из них таится ловушка? Держаться вместе в этой ситуации действительно было бы целесообразней всего. Еще один балл в плюс мисс Клински и в минус Айзенкопфу.
      — Согласен с Куртом Карловичем. Хуже всего, когда не знаешь, кто и когда нанесет удар. Поэтому предлагаю поменять роли.
      — Как это — «поменять роли»? — Зоя смотрела на него широко раскрытыми глазами, словно ребенок на фокусника. Это было лестно. Если, конечно, мисс не актерствовала.
      — Есть игра, древняя, как мир. Охотник прикидывается жертвой. До сих пор врагу приходилось идти на ухищрения, чтобы подловить меня, когда я в одиночестве или полностью беззащитен — как в бане. На пароходе, среди трех тысяч людей, это не так-то просто. Даже ночью в каюте я не один, а с соседом. — Гальтон взглянул на немца. Тот наклонил голову: мол, не беспокойтесь, с таким защитником, как я, тревожиться не о чем. — Что ж, я облегчу врагу задачу. Подставлюсь сам. В самое глухое время суток, в самом безлюдном месте.
      — Самое глухое время — рассвет, — заметил Айзенкопф. — А где, по-вашему, самое безлюдное место?
      — Конечно, на сандеке. Кому придет в голову загорать в потемках? Я выйду из каюты, будто мне не спится, поднимусь туда. Сяду на виду, в шезлонг. Закурю. Может быть, я хочу полюбоваться, как из-за горизонта выглянет солнце? Бери такого романтика прямо голыми руками.
      Он засмеялся, поняв, что неожиданно пошутил и, кажется, неплохо.
      Немец хмыкнул — оценил юмор.
      — А я еще с вечера спрячусь где-нибудь, например, за шлюпкой. Тут-то мы его и зацапаем. Хорошая идея!
      — Ни в коем случае! Я уверен, что за нашими каютами очень плотно наблюдают. Возможно, не один человек. Хвост может быть приставлен не только ко мне, но и к вам. Заметят ваш маневр — всё пропало. Не беспокойтесь, Курт Карлович, я отлично справлюсь один. Это не в завинченной бочке сидеть, — с преувеличенной самоуверенностью сказал Гальтон.
      — Вы сошли с ума! Вас убьют! — Зоя вскочила. Она раскраснелась, от аристократической сдержанности ничего не осталось. Румянец ей очень шел, а еще больше — сердитый огонь в глазах. — Я никогда на это не соглашусь!
      — А вашего согласия не требуется. — Норд проговорил это очень тихо, холодно. — Я начальник экспедиции. Это приказ. Дискуссия окончена.
      Подчиненные снова переглянулись — то ли озабоченно, то ли озадаченно.
      Ничего, скоро этим шарадам наступит конец. Кто предупрежден, тот вооружен.

* * *

      Вечером, готовясь к операции, Гальтон обнаружил новый сюрприз. Осматривал свой пистолет, вдруг видит — сточен боек.
      Это значило, что спать ночью нельзя.
      Он лежал, изображая ровное сонное дыхание, а сам был настороже. Чутко прислушивался к звукам, доносившимся с соседней кровати.
      Спал ли Айзенкопф, было непонятно. В его половине каюты царила гробовая тишина.
      В пять утра, за час до восхода, Норд тихо встал и оделся. Вынул-вставил обойму — эта демонстрация посвящалась персонально Айзенкопфу. Пусть думает, что глупый американец ничего не заметил.
      На самом деле Гальтон и не собирался пользоваться огнестрельным оружием, разве что в крайнем случае. Кому нужен труп? Мертвецы на вопросы не отвечают. Безотказное оружие лежало в нагрудном кармане и выглядело совершенно невинно — по виду обыкновенный сигаретный мундштук, разве что длинноватый. Иголки, смазанные усыпителем, находились в том же кармане.
      Трудно было поверить, что немец проспал сборы командира. Но ни напутствия, ни слов прощания вслед доктору не прозвучало.
      «Зачем прощаться, если скоро опять увидимся», мрачно улыбнулся Гальтон, уже почти не сомневаясь, что личность таинственного убийцы установлена.
 
      На палубе охотника подстерегала неожиданность. Над океаном висел густой туман. Фонари светились сквозь него тускло, почти ничего не освещая, а лишь обозначая свое существование — как бакены, поставленные вдоль фарватера.
      Из молочной взвеси донеслись чьи-то шаги. Гальтон быстро сунул в рот иголку, вынул духовую трубку.
      Но это был всего лишь матрос из ночной вахты. Он с удивлением посмотрел на пассажира, прошел мимо. Пять шагов — и его стало не видно.
      Обеспокоенный этим непредвиденным обстоятельством, Норд поскорей поднялся на самый верх.
      На сандеке видимость была получше, но все равно недостаточная. По палубе стелилась сероватая дымка, клубясь у бортов. Враг вполне мог подкрасться незамеченным шагов на пятнадцать, а то и на десять. С такой дистанции можно не только выстрелить, но бросить нож. Стрелять-то убийца вряд ли станет. Рядом капитанский мостик, там люди. Скорее всего противник воспользуется метательным оружием. Еще бы лучше — удавкой или кастетом, вот было бы замечательно.
      Он прошелся, стараясь держаться открытой середины, но все равно чувствовал себя слишком уязвимым, беззащитным. Кто же это будет, думал Норд: он или она? Спрятаться здесь можно где угодно — в тени спасательных шлюпок, или палубных надстроек, или катапультной платформы, над которой темнел крылатый силуэт аэроплана.
      Минутку! От метательного оружия даже хрупкая преграда вроде стекла — уже защита. И обзор сверху будет идеальный!
      Довольный идеей, доктор достал портсигар, сделал вид, будто хочет прикурить, но встречный ветер гасил спички одну за другой. Гальтон отлично умел прикуривать и при гораздо худших погодных условиях, но изобразил раздражение, растерянность. Выругался, сердито топнул, стал озираться.
      И тут ему вроде как пришла в голову отличная, лихая мысль: покурить в кабине. Он хохотнул и взбежал по лесенке.
      Дверца стеклянного колпака оказалась откинутой. То ли механики вчера забыли закрыть, то ли это так зачем-нибудь полагалось перед полетом.
      Перед тем, как залезть, доктор посмотрел вокруг и остался доволен. Весь сандек хорошо просматривался, а еще на кабине с двух сторон были зеркала. Если их немного повертеть, будет видно, что находится сзади.
      Он блаженно потянулся — понимай, что человек в таком оригинальном месте не прочь и подремать. Плохо ли: паришь, как птица надо всем морским простором, навстречу рассвету.
      Подтянувшись, Гальтон ловко перекинул ноги через бортик и с размаху опустился в кресло пилота.
      Оно оказалось, во-первых, очень мягким и упругим. А во-вторых, взвизгнуло тонким голосом.
      В кресле уже кто-то сидел!
      Реакция у доктора Норда была превосходная — это качество не раз спасало ему жизнь и на войне, и в опасных экспедициях.
      Извернувшись, Гальтон левым предплечьем вдавил горло врага в спинку, а правым кулаком приготовился нанести удар в висок.
      Не нанес.
      На него, часто дыша, смотрела Зоя. Ее вытаращенные глаза были всего в нескольких дюймах от его лица.
      — Что и требовалось доказать, — медленно произнес доктор.
      Княжна просипела:
      — Вы же собирались сесть в шезлонг…
      Он молча, безо всяких церемоний, обшарил ее.
      — Что вы себе позво…
      Из левой подмышки ее сиятельства был выужен револьвер со странной штукой на дуле.
      Вот тебе раз. Выходит, гипотеза насчет метательного оружия была ошибочной. В арсенале шпионов и киллеров появилась техническая новинка — глушитель. Как можно было об этом забыть? Непростительно! Если бы эта особа не растерялась (все-таки женщина есть женщина), кое-кто уже валялся бы на палубе с дыркой в башке.
      — Кто вы такая на самом деле? — Норд чуть ослабил хватку, и Клинская закашлялась.
      — Я — это я.
      В голосе девицы опять зазвучал вызов. Тогда Гальтон снова взял ее за шею, крепче прежнего.
      — Ставлю вопрос иначе. Чье задание вы выполняете?
      Она молчала. Он смотрел ей в глаза, думая: египетская кобра. Малейшая оплошность — и ужалит.
      Из-за полной концентрации на Зое чудесное периферийное зрение доктора временно отключилось. Он вроде бы даже и уловил какое-то шевеление внизу, но отвлекаться не стал.
      Это была серьезная, даже роковая ошибка.
      Металлический скрежет, раздавшийся где-то очень близко, заставил-таки Гальтона повернуть голову. Но было поздно.
      Щелкнул блокатор катапульты, звонко ударила пружина мощного эжектора, и сильнейший толчок бросил Норда на его пленницу, а ее вдавил в кресло.
      — А-а-а!!! — закричала Зоя.
      — М-м-м!!! — замычал Гальтон.
      Аэроплан подкинуло вперед и вверх — метров на пятьдесят.
      Если бы доктор не знал, как включается двигатель, самолет описал бы красивую дугу и рухнул бы в море вниз носом.
      Однако по долгу службы Норду приходилось управлять аэропланом: в Африке, в Индонезии, в Тибете.
      Кое-как развернувшись, Гальтон крутанул ключ зажигания. Превосходно отлаженный двигатель немецкого самолета сытенько заурчал: «Яволь-яволь-яволь». Поворотом штурвала доктор выровнял крен. Взял рычаг на себя — «Хейнкель» стал набирать высоту.
      Пропеллер ровно стрекотал, пароход остался далеко внизу. Длинный, сужающийся с обоих концов, окаймленный огоньками, он был похож на гроб в обрамлении свечек.
      — Что это? — крикнула Зоя. — Что произошло?
      — Ничего особенного. Сообщник решил вами пожертвовать. Угробить заодно со мной. Как в русской пословице: «Лес рубят — щепки летят». Так вам и надо.
      — Но вы умеете управлять самолетом, — сказала Клинская. — Этого они не ожидали. Какой вы молодец! Просто чудо!
      Она поцеловала его в щеку. Поразительная все-таки барышня, подумал Гальтон.
      — Мне очень неудобно вести самолет, вывернувшись. Давайте попробуем как-нибудь устроиться рядом.
      С большим трудом, кое-как, они уселись в одноместной кабине бок о бок. При этом ей пришлось тесно прижаться к нему всем телом. Теперь ее частое дыхание согревало ему ухо и щеку.
      Но если шпионка рассчитывала таким немудрящим образом умилостивить доктора Норда, то здорово ошибалась. Обниматься с коброй — сомнительное удовольствие.
      — Вы зря воспряли духом, мисс. — Он наклонил голову, чтобы быть подальше от ее губ. — Да, я умею управлять аэропланом. Поэтому мы не погибли в первую же минуту. Но это мало что меняет. Запаса топлива в баке миль на пятьсот, до берега не хватит. Обратно на пароход опуститься невозможно. На воду садиться я не умею.
      — Значит, мы пропали?
      В вопросе звучал не страх, а что-то вроде недоверия. Молодым, красивым и самоуверенным женщинам, наверное, кажется, что они никогда не умрут, зло подумал Норд.
      Он сунул руку под сиденье, нащупал там плотно набитый брезентовый мешок.
      — Вы — да. Я — нет. Здесь есть парашют. Один. Но мне хватит.
      Помолчав, чтобы она как следует вникла, Гальтон продолжил:
      — Я дам вам шанс. Но лишь в том случае, если вы скажете мне всю правду.
      Приходилось не только вести самолет, но быть в постоянной готовности: теперь, до конца уяснив ситуацию, Клинская могла предпринять отчаянную попытку оглушить его или убить. Женщина она сильная, ловкая. Не исключено, что владеет приемами рукопашного боя — в ремесле убийцы без этого нельзя.
      — Зачем я стану откровенничать, если парашют все равно один?
      И опять никакого испуга, одно любопытство.
      — Мы прыгнем вместе. Если б внизу была земля, мы бы разбились. Но о воду удар гораздо мягче. Повезет — выживем. А с парохода спустят шлюпку.
      Он взял крен вправо, чтобы описать круг.
      Корабль снова стал приближаться.
      Туман спустился ниже, сквозь него там и сям просвечивали волны. На востоке поднималось солнце — казалось, будто горизонт проложен окровавленной ватой. Зрелище жутковатое, но очень красивое.
      Стало видно верхнюю палубу. По ней бегали, размахивая руками, крошечные фигурки. Одна из шлюпок, покачиваясь на тросах, ползла вниз.
      Двигатель вдруг зафыркал, зачихал.
      — Решайтесь, времени нет. — Гальтон лишь теперь догадался взглянуть на приборы. — Я ошибся насчет пятисот миль. Оказывается, бак еще не заправлен. Мы взлетели, потому что на дне оставалось немного горючего.
      Зоя смотрела на него и улыбалась. Это было очень странно.
      — А где гарантия? Я скажу вам всю правду, а вы меня обманете и выпрыгнете один.
      Сказала, словно поддразнивая. Что-то не нравилось Гальтону такое легкомыслие. Он насупил брови.
      — Слово Норда.
      — Глупо, но я верю. — Она на мгновение прижалась лбом к его щеке. — Если бы даже была вашим врагом, все равно бы поверила. Редко когда встретишь по-настоящему квадратного человека.
      — Какого?
      Он повернулся, потому что ответа не последовало.
      Оказывается, ее глаза уже не улыбались, а брови были сдвинуты так же сердито, как у него.
      — Тупого, вот какого! Мистер Ротвеллер не исключал вероятности, что руководителя группы попытаются ликвидировать. Советская разведка на сегодняшний день — лучшая в мире. У нее всюду свои информаторы. Поэтому мы с Айзенкопфом получили инструкцию: кто-то один все время должен держать вас в поле зрения. Когда вы отстали от экскурсии, я вернулась — и как раз вовремя. Когда вы были в бане, под дверью сторожил мистер Ходячий Кошмар. Вы вначале кричали недостаточно громко, а у этого болвана уши приклеенные, вот он не сразу и услышал… А сегодня моя очередь. Я сразу решила, что сяду в самолете, откуда всё видно, и буду вас страховать.
      Мотор последний раз чихнул и заглох. Аэроплан пошел на снижение, планируя вокруг парохода по спирали.
      Как просто, думал Гальтон. Вместо того, чтобы высчитывать вероятность случайных совпадений, нужно было не ограничиваться одними негативными версиями. Всё детство вдалбливали в голову: “Think positive”, да, видно, недостаточно.
      Зоя, как выяснилось, тоже размышляла о вероятности.
      — Удар о воду будет сильным? Какова вероятность, что он нас оглушит до потери сознания?
      Расстояние до поверхности моря с каждой секундой сокращалось. Пора было выпрыгивать.
      — Не знаю. Никогда не пробовал. — Гальтон поднял стекло. — Об этом заботиться нечего. Как будет, так и будет. Вы, главное, не оторвитесь от меня в свободном падении. Помогите продеть лямки! Пряжку застегните!
      — Что?
      — Пряжку!
      Он откинул дверцу, теперь приходилось орать во все горло.
      — Обнимите меня крепче! Наше спасение в вертикальности! Раз, два, пошли-и-и!
      Что отрываться от Гальтона ни в коем случае нельзя, она поняла. Обхватила его и руками, и ногами — намертво.
      Сцепившись, они камнем полетели вниз. У Норда захватило дух, Зоя завизжала.
      Досчитав до десяти, Гальтон дернул кольцо. Ремни чуть не выбили плечи из суставов, затем падение замедлилось.
      Вот уже можно было дышать. Они скользили вниз, слившись в одно целое.
      «Если удар окажется слишком сильным, так и уйдем под воду. Будем лежать на дне двумя переплетенными скелетами», — подумалось Норду. Еще пришла в голову вот какая мысль: никогда прежде, даже в миг самых страстных объятий, он не был так близок с женщиной.
      Черт знает, куда подевался туман — просто взял и растаял. Огромное красное солнце стремительно выныривало из темно-синих вод, словно катящаяся по планете круглая булка из русской сказки. Море переливалось всеми возможными и невозможными цветами спектра — о такую красу и разбиться не жалко.
      Девушка что-то крикнула.
      — Что?
      — Спасибо! Я никогда…
      Дальше было неслышно, но он понял. Он ведь тоже никогда — никогда и ни с кем не ощущал так остро близость смерти и красоту жизни.
      Он повернул лицо к ней, а Зоя к нему, так уж совпало. В объятьях, крепче которых не бывает, они друг друга и так сжимали, поэтому поцелуй получился сам собой, и тоже очень крепкий.
      Удара о воду, который их так тревожил, оба даже не почувствовали.
      Просто Гальтон открыл глаза и удивился — почему все вокруг зеленое и голубое, а сомкнутые ресницы Зои видны будто сквозь пелену.
      Потом в подмышки снова впились ремни, но уже не так резко, как в момент раскрытия парашюта. Шелковый купол, расстелившийся по воде, не желал тонуть. Лямки тянули кверху.
      Вынырнув на поверхность, Зоя и Гальтон одновременно вдохнули воздух. И снова, толком не успев выдохнуть, соединились в поцелуе.
      Шлюпка, подплывшая десятью минутами позже, застала парашютистов в точно такой же позиции. Расцепить целующихся удалось не сразу. Кое-как их усадили на скамью, повезли на пароход.
      Что было потом, Гальтон помнил неотчетливо. Его ощупывал врач, что-то выспрашивал. Капитан возмущался и кричал, что утоплен аэроплан стоимостью в 50 000 долларов. Потом, когда Норд пообещал выписать чек, немец перестал кричать и стал очень любезен.
      Все это время Гальтон смотрел только на Зою, которую тоже щупали, вертели, допрашивали. А она смотрела только на него.
      Наконец все эти ненужные люди отстали, он взял ее за руку и повел вниз, в каюту.
 
      Лица у чудом спасшейся пары были особенные, словно не из этого мира. Собравшаяся на палубе толпа сначала гудела и шумела, потом утихла и наблюдала молча.
      Было там и канотье в темных очках, рядом с ним — неизменные спутники: двое крепких мужчин в полотняных костюмах.
      Первый снял шляпу, провел рукой по растрепавшимся волосам неестественно белого оттенка, приподнял очки. Глаза под ними были странноватого розового цвета.
      — Заколдованный он, что ли, — сквозь зубы произнес альбинос. — Культурно замочить не вышло, а время поджимает. Значит, будем кончать с грохотом. Ничего не попишешь.

      пристрелить его да за борт, я давно говорил, — сказал один из полотняных, маленький и вертлявый — никак не мог устоять на месте, всё ерзал, да дергал краем рта. — Сто раз случай был.
      — Умный ты очень, Шарков. Скажи лучше, ты пушку его обработал?
      — Еще вчера ночью, товарищ Кролль. И самозарядный «нордхайм» Меченого тоже обезвредил. А как же.
      — И заодно доллары попёр. Пять сотен. Что вылупился? Они у тебя за подкладкой пиджака. Были.
      Альбинос хихикнул. Второй полотняный, с широким и жестким лицом, тоже засмеялся. А Шарков схватился за пиджак, его нервная физиономия так и запрыгала.
      — Смотри, Шарков. Еще раз будешь замечен — отправлю домой. Со всеми вытекающими.
      По тону командира коротышка понял, что оргпоследствий не будет — товарищ Кролль просто забрал куш себе. Тоже оскалившись, Шарков вкрадчиво сказал:
      — Хоть сотенку отслюните, товарищ Кролль, а? И Садыкову лишняя валютка не помешает.
      — Плевал я на ихние доллары, — сказал Садыков и правда плюнул.
      Розовоглазый построжел.
      — Делаю замечание обоим. Тебе, Шарков, выговор — за наглость. Получишь полсотни премиальных, если проявишь себя на задании. А тебе, Садыков, предупреждение за бескультурье. Кого учили: на пол за границей не харкать? Первым классом плывем, а никакого понятия!
      Вся троица перекочевала на корму, подальше от чужих ушей.
      — Значит, так, товарищи. — Альбинос снова нацепил очки и похрустел пальцами. — Действуем в соответствии с планом «Б». Шарков со мной, Садыков на подстраховке.
      — Чего это я на подстраховке? Пускай он!
      — Разговорчики! У Шаркова реакция лучше. Клиент у нас, сам видел, серьезный.

* * *

      Курт Айзенкопф уже не в первый и не во второй (если быть точным, в одиннадцатый раз) постучал в дверь каюты.
      — Товарищи! Коллеги!
      В ответ только невнятный шум неинтеллектуального свойства: ахи, стоны, рычание.
      — Donner-Wetter! Cколько можно? Вы ведь не кролики! Это нечестно! Я имею право знать, что произошло…
      Никакой реакции. Зло фыркнув и выругавшись (теперь по-русски), биохимик повернулся и ушел.
      А Гальтон ни стука, ни крика не слышал, потому что пребывал в раю. Вроде бы не мальчик, всякое повидал, но такого абсолютного самозабвения никогда еще не испытывал.
      Однако земной рай тем и отличается от небесного, что подвластен течению времени. Закончилось и волшебное забытье — но не бесследно, отнюдь не бесследно.
      Разнеженный доктор Норд лежал на спине, смотрел в потолок и думал: она — совершенство. Удивительная, ни на кого не похожая! В ней поразительно всё. Даже то, что после любви она молчит, а не начинает ворковать или стрекотать, как все женщины.
      Зоя лежала точно в такой же позе, курила сигарету. Только что они были как единое существо, и вот связь распалась, каждый размышляет о чем-то своем. Это показалось Гальтону противоестественным, даже невыносимым: почему проникнуть в тело любимой женщины можно, а в мысли — нет?
      Он вдруг осознал, что вообще очень мало о ней знает. Лишь то, что зачитал из досье мистер Ротвеллер, да еще какие-то обрывки сведений. Вроде сурового воспитания и тяжелого эмигрантского детства. А еще (Норд нахмурился) она рассказывала про свои практические исследования в области секса. Наука пошла ей впрок, это она продемонстрировала. Но что за история про самого лучшего самца?
      Гальтону ужасно захотелось узнать про эту женщину как можно больше. Желательно всё.
      Он повернулся к ней, и вышло так, что как раз в эту секунду Зоя тоже повернулась к нему. Уже не в первый раз их порывы в точности совпадали.
      — Пусть это сентиментально и банально, но расскажи мне о своем детстве, — попросила она. — Пожалуйста. Только подробно. Мне нужно это знать.
      Из чего следовало, что и ход их мыслей был одинаков.
      Рассказчик из Гальтона был плоховатый, но он отнесся к просьбе любимой женщины со всей ответственностью.
      Начал с отца, самого умного, самого лучшего человека на свете, сумевшего распорядиться своей жизнью наиболее оптимальным образом. До 40 лет Лоренс Норд странствовал по миру, удовлетворяя свою научную и экзистенциальную любознательность. Потом купил дом в глуши, на озере. Поселился там с женой-англичанкой. (Как-то в минуту откровенности он сказал своему уже взрослому сыну: из правильно воспитанных англичанок получаются неважные любовницы, но лучшие в мире супруги и матери.) Ни у кого на свете нет такой счастливой, идеально устроенной жизни: прекрасная жена, превосходная библиотека, отменная лаборатория. И детям в этом доме тоже было очень хорошо. Чудесные книги, увлекательные опыты, захватывающие приключения в лесу и на озере. Отец учил своих сыновей и дочерей, как надо учиться; мать показывала — не столько словами, сколько примером — как нужно жить. Детство, проведенное в этом маленьком, совершенном мире, было очень хорошей подготовкой для погружения в мир большой, полный испытаний и открытий, опасностей и побед.
      Рассказывая всё это, Гальтон сам чувствовал, что картина получается какая-то паточно-сиропная, будто из бойскаутского журнала «Ребята-тигрята». Но всё было правдой.
      — Теперь ты, — попросил он. — Только ничего не пропускай.
      Зоя затянулась, выпустила струйку дыма, в затемненной каюте он казался голубым.
      — Детство у меня примерно такое же. Прибавь лакеев, бонн и прочие глупости да некоторый русский колорит вроде катания на санях и долгих чаепитий на веранде. Ну, институтка. Что-то там было, какие-то девичьи переживания, ссоры, влюбленности в актеров по фотокарточкам… Не помню. Честное слово, как ветром из памяти выдуло, остались одни обрывки.
      Было видно, что она не прикидывается — действительно забыла и сама этому удивляется. Гальтон кивнул. Он когда-то читал очень интересную статью о принципиально различном устройстве мужской и женской памяти: последняя более избирательна и менее выстроена хронологически. Несущественное отсеивает, не загружает попусту клетки мозга.
      — …Первые годы революции тоже прошли без особенных ужасов. Мы сидели на нашей мисхорской даче — это на Черном море, вдали от главных событий. Было тревожно, скудновато, но в общем ничего страшного… Страшное началось, когда мы попали в Константинополь. Отец умер от тифа, он заболел еще на пароходе. За ним мама. Нас еще и обокрали, дочиста… — Она передернулась, вспоминая. — Это я Айзенкопфу могу плести про закалку аристократического воспитания, а на самом деле… Только представь: неделю назад я была папина-мамина дочка, и вдруг в чужом мире, одна. Хуже, чем одна — с девятилетним братом на руках, и у него тоже тиф. Нужно лечение, продукты, крыша над головой…
      Зоя погасила сигарету, зажгла новую. Ее пальцы дрожали.
      Он слушал, сердце сжималось от сострадания. Не рад был, что разбередил прошлое. Да и стыдно стало за свое идиллическое американское детство.
      — Да, ты говорила, что тебе пришлось мыть полы в лепрозории, — быстро сказал Гальтон, чтобы избавить ее еще и от этого воспоминания.
      Но Зоя хрипло, зло рассмеялась.
      — Насчет полов в лепрозории — это я выразилась фигурально. В действительности никакой работы, даже мыть полы, девчонке-белоручке никто не давал. Единственное место, куда меня соглашались взять, был бордель. Ну я, дурочка, и пошла. Вообразила себя Соней Мармеладовой.
      — Кем? — с ужасом переспросил Норд.
      — Ты что, «Преступление и наказание» не читал? Достоевского?
      — В мою языковую программу Достоевский не входил, — объяснил Гальтон. — Только Пушкин, Толстой, Чехов, Зощенко. И еще Ломоносов.
      — Неважно. Это такая дурочка, которая пошла на панель, чтобы спасти семью от голода. Символ глупой русской самоотверженности… Но мне жертвенности не хватило. Когда привели первого клиента — жирного бородавочника в бриллиантовых перстнях, у меня случилась истерика. Расцарапала бедняге всю морду. Выдрали меня, посадили под замок, на хлеб и воду. На третий день удалось сбежать… — Тут она запнулась, по лицу пробежала тень, и конец рассказа о борделе был скомкан. Выпытывать Норд не стал. — …Я решила, что, если уж мне судьба идти в проститутки, хоть выберу своего первого клиента сама. Разумеется, все равно угодила бы к какому-нибудь сутенеру и вышло бы еще хуже, чем в публичном доме. Но мне повезло, я вообще очень везучая и невероятно живучая. Присмотрела себе на улице одного приятного на вид мужчину, подхожу к нему со своим нескромным предложением. Сама фразу придумала. — Зоя пропищала жалким, дрожащим голосом. — «Не желает ли господин сорвать нетронутую розу настоящей русской прансес?». — Она презрительно фыркнула — безо всякой жалости к слабой девчонке, которой когда-то была. — На мое счастье, это был сотрудник ротвеллеровского Фонда по борьбе с детской проституцией. Моя роза уцелела и еще долго оставалась нетронутой.
      Концовка Гальтона покоробила. Он вспомнил о «самом лучшем самце», но расспрашивать не решился. Это могло всё испортить.
      — А где твой брат?
      — Умер, — коротко ответила она. — И всё. Не хочу больше об этом.
      Наступило молчание.
      Доктор терзался, борясь с собой. Ему всё не давал покоя мерзавец, который посмел продемонстрировать Зое, какая интересная штука секс. Спросить или нет? Ни в коем случае! Это недостойно. Что за инфантильное собственничество!
      И опять выяснилось, что оба молчали об одном и том же.
      — Я вынуждена скорректировать свою позицию по сексу, — со вздохом глубокого сожаления произнесла Зоя. — Я считала, что могу обходиться без него. Теперь вижу, что ошиблась. Оказывается, там дело не только в стимуляции нервных окончаний…
      После паузы она еще прибавила, глубокомысленно:
      — Возможно, дело не столько в сексе, сколько в тебе. Я подумаю.
      Норду тут тоже было о чем подумать.
      А путь от мыслей до дела недолог, особенно когда на повестке дня столь животрепещущий предмет.
      Бедному Айзенкопфу опять не повезло. Он как раз предпринял двенадцатую попытку воззвать к благоразумию коллег, и вновь не услышал в ответ на увещевания ни единого членораздельного звука.
      — Послушайте вы, животные! — заорал он, придя в неистовство. — Вечер скоро! Только у бабочек спаривание продолжается по двенадцать часов кряду!
      — Он прав, — сказала Зоя, мягко отталкивая любовника.
      — А?
      — Всё, всё. — Она взяла его за виски. — Включайте интеллект, доктор Норд. Придется впустить этого андроида. До прибытия в Бремерсхавен остается одна ночь. Можно ожидать чего угодно. Нам нужно держаться вместе.
      Гальтон с досадой «включил интеллект»: взглянул на часы, присвистнул, вскочил с постели.
      Мозг заработал, быстро набирая обороты.
      Действительно, ночью следует ожидать новой атаки. А пистолет испорчен. Револьвер Зои на дне океана. Теперь оружие осталось только у Айзенкопфа.
      — Сейчас! — крикнул он. — Перестаньте колотить в дверь. Ступайте в нашу каюту. Мы все переместимся туда, она просторнее.
      — Мы будем с тобой целомудренно делить ложе, как Тристан и Изольда , только вместо обнаженного меча между нами будет герр Айзенкопф, — шепнула Зоя, натягивая платье.
      — Какой Тристан? Какая Изольда? — удивился доктор.
      Он был не виноват. В отцовской библиотеке имелось множество книг, но ни одной художественной.

* * *

      На океан наползала безлунная и беззвездная тьма. Наступала последняя ночь трансатлантического плавания.
      Команда «Ученые» встретила ее в полной боевой готовности.
      Руководитель сидел на стуле сбоку от окна — изображал удобную мишень для выстрела с палубы. В руке он держал духовую трубку. Иглы лежали в нагрудном кармане.
      Огнестрельная мощь группы была представлена Айзенкопфом. Он устроился за столом, на котором поблескивал снятый с предохранителя семизарядный «нордхайм». Перед тем как занять эту стратегическую позицию, биохимик долго возился в своем гигантском кофре, а потом открыл окно.
      — Зачем? — удивился Норд. — Это облегчит им задачу.
      — Иначе задохнемся. Если они вздумают стрелять, стекло все равно не защитит.
      Зое было приказано отдыхать, она должна была сменить Гальтона в два часа ночи. Немец же ядовито сказал, что его сменять необязательно, поскольку он не истощил свои силы излишествами.
      Девушка, кажется, в самом деле выбилась из сил. Во всяком случае, заснула она моментально, едва скинув туфли. Норд смотрел, как она ровно дышит, лежа на его кровати, и в груди поднималось незнакомое, довольно болезненное чувство, от которого было трудно дышать.
      Но подолгу любоваться спящей Зоей он себе не позволял. Нужно было неотрывно наблюдать за дверью, что выходила в коридор. Это они с Айзенкопфом так распределили зоны ответственности: немец следил за окном, Норд — за дверью. Нападения следовало ожидать или оттуда, или отсюда.
      Электричество в каюте было погашено, но через окно проникало достаточно света. Часов до двенадцати по палубе прогуливались пассажиры, но постепенно шорох неторопливых шагов, голоса и смех утихли. Доносился лишь шум волн да посвист ветра.
      Гальтон напряженно прислушивался — не скрежетнет ли в замке отмычка. На окно не оборачивался, поскольку каждый должен быть на своем посту.
      Именно поэтому он не видел, как меж колышащихся белых шторок мелькнуло что-то маленькое, круглое.
      Зато услышал мягкий стук.
      Обернулся и увидел какой-то предмет, катящийся по полу. Предмет ударился о ножку стола, остановился. Для гранаты он был недостаточно тяжелым.
      Они с Айзенкопфом разом кинулись к непонятному объекту, наклонились.
      В полумраке разглядеть его было трудно, но вблизи он был похож на туго скатанный клубок шерсти. Слышалось легкое шипение.
      Немец втянул носом воздух.
      — Не вдыхайте! — шикнул он. — Это газ! Чего-то в этом роде я и ждал.
      Он метнулся к столу, схватил какую-то склянку (Гальтон видел, как вечером биохимик вынул ее из своего кофра) и вылил ее содержимое на газовую бомбу, то и дело оглядываясь на окно. В левой руке немец сжимал пистолет.
      Задержав дыхание, Норд опустился на четвереньки.
      Устройство бомбы было примитивно. Круглая жестяная емкость в войлочном чехле. Крышечка отвернута, из горлышка с сипением идет газ — очевидно, накачанный под давлением.
      — Готово, — шепнул Айзенкопф. — Секунд через десять можно будет дышать.
      — Давайте сделаем вид, что мы потеряли созна… — начал Гальтон, в голове которого моментально родился неплохой план. Договорить не успел.
      Из-за возни с газовой бомбой он перестал обращать внимание на дверь, а там уже с четверть минуты что-то поскрипывало.
      Щелкнул замок, в каюту ворвались двое. В руке у каждого был пистолет с уродливым наростом на стволе.
      — Застыть! — приказал по-русски человек в канотье и навел дуло на доктора Норда. Кажется, Гальтон уже видел этого типа в ресторане первого класса. Точно — тот самый, что никогда не снимает темные очки.
      Второй нападавший — низкорослый, очень подвижный — держал на мушке Айзенкопфа.
      Но и биохимик успел поднять руку с пистолетом. Короткими, быстрыми движениями он переводил оружие с одного противника на другого.
      Зоя села на постели. Но что могла она, безоружная, сделать?
      — Я говорил: головой надо думать, — самодовольно заметил первый, обращаясь к напарнику, словно они здесь были вдвоем. — Отвлечь внимание от двери, и бери их голыми руками.
      — Ты сначала возьми. — Рука Айзенкопфа двигалась ритмично, словно стрелка метронома, дуло перемещалось чуть вправо, чуть влево. — Это «нордхайм», германская работа. Осечек не дает.
      Субъект в канотье (он очевидно был старшим) ухмыльнулся.
      — Чудак человек. Ну, пульнешь ты в одного, а нас двое.
      — Вот и попробуйте угадать, кому из вас крышка.
      Испугать противников немцу не удалось.
      Низенький лишь презрительно усмехнулся, а его начальник лихо сдвинул свою соломенную шляпу на затылок.
      — Для чекиста нет большего счастья, чем погибнуть за свою советскую родину.
      Из-под канотье свесилась седая челка, глаза чекиста задорно сверкнули.
      «Не бравирует, — отметил Гальтон. — Действительно, не боится. Что за люди!»
      — Но можем и договориться. — Седой вкрадчиво понизил голос. Он переводил взгляд с Айзенкопфа на Зою, вовсе не глядя на Норда. — У меня твердый приказ только насчет американца. Вы двое мне не нужны. Отвечаете на один-единственный вопрос, и расходимся, как в море корабли. Вопрос простой: в чем конкретно состоит задание, которое вы должны выполнить в Москве. И всё. Мы делаем пиф-паф в мистера Норда и откланиваемся.
      — Так я вам и поверил, — процедил Айзенкопф.
      Зоя по-прежнему сидела, только спустила ноги на пол.
      — Он говорит правду, — сказал она, тоже не глядя на Гальтона. На него вообще никто не смотрел, будто его уже не было среди живых. — Зачем им нас убивать? Ответив на вопрос, мы попадем на крючок к ГПУ. И уже не соскочим. Мы им еще пригодимся.
      — Умная девочка, — засмеялся старший чекист. — Я чувствую, мы договоримся.
      Она тоже улыбнулась. Казалось бы, что такого — легкое движение губ, но у Гальтона внутри всё будто покрылось ледяной коркой.
      Однако терзаться душевными ранами было некогда. Это всё потом — если «потом» наступит.
      — Извините, что встреваю, — вежливо сказал доктор. — Поскольку со мной вопрос так или иначе уже решен, можно, я покурю перед расстрелом? Традиция есть традиция.
      Он вставил в зубы мундштук, пальцы засунул в нагрудный карман.
      — У нас буржуазных традиций не придерживаются, — сказал седой, едва покосившись в его сторону. — Шмаляют в затылок, и точка. В карман не лезть! Руки кверху!
      — Хорошо-хорошо, я только хотел достать папиросу…
      Гальтон поднял руки, левой на миг коснулся губ — ничего особенного, нервный жест, в его ситуации даже естественный.
      Жалко, игла усыпляющая, а не с жабьим ядом, как у колумбийских индейцев. Обидно.
      На помощь дорогих коллег рассчитывать не приходилось, а шансов справиться в одиночку с двумя противниками было мало. Он собирался плюнуть иглой в седого и сразу же броситься на дерганого. Может быть, удастся увернуться от пули.
      Увы — худшие подозрения подтвердились. Айзенкопф опустил пистолет. Оказывается, даже человеку, оставшемуся без лица, все равно хочется жить.
      Тянуть было нельзя. Теперь ничто не мешало чекистам застрелить «американца» и спокойно допросить остальных.
      Гальтон набрал полные легкие воздуха и плюнул.
      Седой схватился за щеку.
      — Что за…
      По ощущению укол индейской иглы похож на укус насекомого. А эффект почти мгновенен.
      Глаза чекиста закатились под лоб. Он закачался.
      — Товарищ Кролль! Вы что?! — крикнул второй.
      Он полуобернулся к седому, чуть опустив оружие.
      Была не была!
      Гальтон с места ринулся вперед, но где-то сбоку раздался короткий хлопок, и у низенького между глаз зачернела дырка.
      Норд не сразу сообразил, что выстрел грянул из левого рукава Айзенкопфа.
      Пальцы застреленного судорожно сжались, пистолет в его руке тоже разразился сочным, чмокающим звуком. Пуля с хрустом вошла в стену каюты.
      В следующую секунду оба чекиста одновременно повалились на пол: усыпленный — ничком, убитый — навзничь.
      — Браво, — сказала Зоя. — А я уж собиралась изобразить прыжок дикой кошки.
      Немец оттянул рукав бархатной куртки, поставил на предохранитель маленький «браунинг» .
      — У моего «нордхайма» сточен боек, я еще вечером заметил, — невозмутимо сказал он. — Поэтому товарищи чекисты и вели себя так героически. Я только не понял, что случилось с начальником? Что за внезапный обморок?
      — Приступ сонливости, — столь же небрежно обронил Гальтон. Если минуту назад у него внутри всё будто заиндевело, то теперь случилась внезапная, бурная оттепель. Он жив! Враги повержены! А главное — она собиралась прыгнуть на них, как дикая кошка! — Через полчасика товарищ проснется, и теперь уже мы зададим ему кое-какие вопросы.
      Зоя вдруг рассмеялась:
      — Какие вы, мужчины, смешные. Как вы обожаете распускать хвост! Мол, всё вам нипочем. Были на волосок от смерти, но ни один мускул на лице не дрогнул. Хотя этим вы мне, собственно, и нравитесь…
      Айзенкопф заметил:
      — Во-первых, у меня на лице нет мускулов. А во-вторых, женщины не к месту болтливы, и этим вы мне не нравитесь. Мой «браунинг» стреляет не громче пробки от шампанского, но все же нужно понять, разбудил он соседей или нет. Если сейчас прибегут, допросить чекиста не получится. Придется отдать его властям.
      С минуту они прислушивались. Вокруг было тихо.
      — Никто не проснулся. А если и проснулся, то перевернулся на другой бок, — констатировал немец. — Однако лучше все-таки удостовериться. Гальтон Лоренсович, вас не затруднит пройтись по коридору?
      Норда нисколько не задело, что Айзенкопф распоряжается. Гальтон считал себя человеком бывалым, но во всем поведении биохимика чувствовалась хватка истинного профессионала. Отчего же не довериться специалисту?
      Доктор осторожно выглянул в коридор.
      Пусто.
      Мягко ступая по ковровой дорожке, прошел в один конец — там был выход на лестницу.
      Никого.
      Сходил в другую сторону, где располагался курительный салон. Там в кресле дремал скуластый мужчина в светлом костюме. На коленях раскрытая газета, в пепельнице погасшая сигарета. Выстрел полуночника не разбудил — спасибо гулу турбины и шуму волн.
      Всё было в порядке.
 
      Когда он вернулся в каюту, там горел свет, шторы были задвинуты, а пленный чекист сидел, привязанный к стулу. Голова его свешивалась на плечо, волосы (не седые, а неестественно светлые) растрепались.
      — Где труп?
      Второй чекист исчез, лишь на ковре, да и то если хорошенько приглядеться, можно было рассмотреть несколько темных пятен.
      — Вытащили через окно. Швырнули за борт, — спокойно объяснил Айзенкопф. — Надо отдать должное ее сиятельству. В обморок не упала, и руки сильные. Хоть какая-то польза.
      Гальтон опешил.
      — Но… но это делает нас преступниками! Одно дело — законная оборона, совсем другое — сокрытие убийства!
      — Неужели вы еще не поняли, что на карту поставлены вещи куда более важные, чем соблюдение юридических церемоний? — Айзенкопф смотрел на него, укоризненно покачивая головой. — Как вы могли заметить, та сторона не церемонится. И правильно делает. Это вопрос будущего всей планеты. Наша миссия ни в коем случае не должна быть сорвана. Странно, что я должен объяснять очевидные вещи своему начальнику.
      Зоя энергично кивнула в знак полного согласия. Ишь ты, как моментально спелись заклятые друзья, подивился Норд.
      — Ладно. От одного вы избавились. Но есть же второй. Что делать с ним?
      — Как что? Допросить.
      — А если будет молчать? Пытать станете?
      Вопрос был задан чисто полемически, но, поглядев на застывшую физиономию биохимика, Гальтон вдруг понял: этот, если понадобится, не остановится ни перед чем.
      — Пытать — это средневековье. Глупо и неэффективно. Человек может наврать, а мы поверим. Я сделаю ему укол — расскажет всё, что знает. Без утайки и вранья.
      — А потом?
      — А потом отправится вслед за первым. В воду.
      И снова Зоя поддержала немца кивком.
      — Миссия ни в коем случае не должна быть сорвана, — повторила она за Айзенкопфом слово в слово.
      Это окончательно вывело доктора из себя.
      — Опомнитесь, коллеги! Мы с вами не киллеры, мы ученые! Одно дело — убить врага, который на тебя напал или, по крайней мере, представляет явную и очевидную опасность. И совсем другое — хладнокровное уничтожение беззащитного человека! Я этого не позволю! Это гнусность! — Он обернулся к девушке, понимая, что к немцу апеллировать бесполезно. — Зоя, что с тобой? Отец меня учил: гнусность совершать нельзя даже ради спасения мира. А мать прибавляла: мир гнусностью все равно не спасешь.
      Она ничего не сказала, лишь посмотрела — с сожалением, а может быть, с жалостью. Он толком не разобрал.
      Айзенкопф же воскликнул:
      — Послушайте, Норд, который день наблюдаю за вами и всё не возьму в толк, почему вам доверили участие в этом сверхважном деле? Да еще назначили начальником! Раз вы такой чистоплюй, сидели бы в лаборатории, писали научные статьи. Не понимаю!
      — И тем не менее начальник я, — отрезал Гальтон. — А вы будете выполнять мои приказы. Ясно?
      — Ясно. — Голос биохимика был скрипучим, недовольным. — Но вы же понимаете, что отпускать его нельзя. Передать полиции — тоже. Это сорвет миссию.
      Зоя снова произнесла, как заклинание:
      — Миссия не должна быть сорвана. Ни в коем случае.
      Все замолчали. Норд понимал, что они правы. Какой же выход?
      — Вот что. — Айзенкопф открыл свой чемодан и зазвенел какими-то склянками. — Я не буду его убивать. После допроса я вколю ему тройную дозу препарата. Он не умрет, но рациональная зона мозга будет перманентно нейтрализована.
      — Вы превратите его в идиота? Это еще чудовищней!
      — Гальтон, послушай, — тихо сказала Зоя. — Этот чекист — изувер и убийца. Разве тихий, безобидный идиот хуже, чем изувер и убийца?
      В нерешительности доктор оглянулся на человека, чья судьба сейчас решалась, и увидел, что тот очнулся. Взгляд розоватых глаз был полон ужаса.
      — Лучше убейте! — хрипло сказал альбинос. — Чик и готово. Не надо уколов!
      Биохимик подошел к нему с шприцем в руке, ладонью зажал рот.
      — А это, товарищ, не тебе решать.
      Чекист замычал.
      — Пусть говорит, — велел Норд.
      Немец убрал руку.
      — Я все вам расскажу. Я буду работать на вас!
      Вот это уже был разговор. Доктор подал Айзенкопфу знак: не мешайте.
      — Что ж, проверим. В чем конкретно состояло ваше задание?
      — Уничтожить командира диверсионной группы, — с готовностью, даже с поспешностью ответил белесый. — По возможности без шума. Вы не должны пересечь советскую границу. Чего бы это ни стоило.
      Кажется, он действительно был готов к сотрудничеству. Следующие три вопроса прозвучали одновременно.
      Княжна спросила:
      — Откуда вы о нас узнали?
      Айзенкопф:
      — На какой стадии находятся работы по экстракту гениальности?
      Гальтона же интересовал вопрос более практический:
      — Какое именно учреждение разрабатывает формулу гениальности?
      Пленник не знал, кому отвечать. Он обвел всех троих глазами.
      — Я знаю. Я много чего знаю. Я не простой исполнитель. Я — эмиссар Коминтерна ответственный сотрудник Разведупра .
      — Он лжет! — воскликнула Зоя, но замолчала.
      О Коминтерне доктор Норд слышал — это «Коммунистический интернационал», международная революционная организация, управляемая и финансируемая из Москвы. Но что такое «Разведупр»?
      — Разведупр?
      — Советская военная разведка, — объяснила Зоя. — Только врет он. Он из ГПУ из политической полиции. Разведуправление Красной Армии сывороткой гениальности не занимается, это нам хорошо известно.
      «Кому это нам? — подумал Гальтон. — Мне, например, нет». Не в первый раз у него возникло ощущение, что он проинформирован о предстоящей операции хуже, чем подчиненные.
      — Я не вру! — Альбинос нервно облизал губы. — Разведупр своим сотрудникам при выполнении загранзаданий мандатов не дает, а насчет Коминтерна… Оторвите подметку моего правого штиблета.
      Айзенкопф нагнулся, снял с протянутой ноги ботинок. За подметкой, в самом деле, оказался сложенный листок тонкой промасленной бумаги. На ней лиловыми буквами был напечатан убористый текст по-немецки.
      — «Предъявитель сего является полномочным представителем Центра категории ХХХ», — быстро прочел вслух биохимик. — Больше ничего, только печать, число, подпись Мануильского секретаря бюро Исполкома. Три креста — это высшая степень полномочности, присваивается как минимум инспекторам бюро. Приказы обязательны к исполнению для всех ячеек Коминтерна.
      Убедившись, что документ произвел впечатление, чекист заговорил уверенней:
      — Давайте так. Я вижу, вопросов у вас много. Диктуйте, я их запишу. Отвечу письменно. Так выйдет полнее. К тому же верная гарантия, что я никуда от вас не денусь. У нас предателей не прощают. Никогда.
      — Это правда, — подтвердила Зоя. — ГПУ охотится за перебежчиками по всему миру. Если нужно — годами.
      — Жалко превращать в идиота такого разумного молодого человека, — рассудительно заметил Айзенкопф. — Я отвяжу тебе правую руку. Пиши. А станешь дурить — шприц вот он.
      Они с Нордом подняли стул вместе с пленным, перенесли к столу. Положили стопку бумаги. Придвинули чернильный прибор из малахита.
      — Первый вопрос: сколько человек в твоей группе. Второй вопрос: кто вас встречает в Бремерсхавене. Третий вопрос… — Немец слегка ткнул чекиста в затылок. — Ты будешь записывать? Или все-таки предпочитаешь угодить в идиоты?
      Эмиссар обмакнул стальное перо. Его пальцы подрагивали, на лист упала клякса. Тогда он взял длинную ручку крепче, в кулак. Его губы что-то прошептали.
      — Что-что? — переспросил Гальтон.
      — Сами вы идиоты, вот что! — заорал вдруг альбинос. — Да здравствует мировая революция!
      И, перевернув ручку пером вверх, с размаху вогнал ее себе в глаз — до самого упора. Из-под кулака брызнула кровь пополам с чернилами. Самоубийца взвыл, заизвивался всем телом и вместе со стулом рухнул на ковер.
      Зоя зажала себе рот. Немец же, выругавшись, склонился над упавшим.
      — Проклятье! Мерзавец нас надул!
      Потрясенный Гальтон стоял и смотрел, как судороги сотрясают тело умирающего. Зоя тоже не шевелилась. Зато Айзенкопф не потерял ни секунды.
      Он повернул чекисту голову, приставил к виску шприц.
      — Я сейчас сделаю укол. Сыворотка действует как очень мощный стимулятор. Но время эффективности крайне короткое. Мы успеем задать только один вопрос. О чем спросить, решать вам, Норд. Вы — руководитель! Громким голосом, ясно, четко! Второго шанса не будет. И учтите: в этом состоянии он вам ответит одним, максимум двумя словами… Пульс уходит! Соображайте скорей, черт вас возьми! Ну!
      — Пусть скажет, кто он на самом деле! — крикнула Зоя. — Нет, пусть скажет, кто нас выдал!
      — Чушь! — перебил ее Айзенкопф. — Спросите, что нас подстерегает в Германии!
      Гальтон закусил губу. Что спросить? Что самое главное?
      Кто послал?
      Где ведутся разработки?
      На какой они стадии? Нет, это не годится. Одним-двумя словами на этот вопрос не ответишь, да еще в таком состоянии…
      — Скорей! — толкнул его биохимик. — Еще десять секунд, и в мозгу начнутся необратимые процессы. Укол ничего не даст! Готовы? Колю!
      Игла глубоко ушла в бледный висок альбиноса.

      Чтобы попасть на Level 2, Вам необходимо задать единственно правильный вопрос.
      Не ошибитесь, иначе миссия будет сорвана!

      у Гальтона была такая.
      Кто послал альбиноса и как его на самом деле зовут — это частности. Про подстерегающие в Германии опасности знать, конечно, не помешало бы, но эта информация не поможет в решении основной задачи. Главное — установить, где именно вести поиск. Все прочее второстепенно.
      — Где ведутся разработки экстракта? — сказал он в самое ухо умирающему. — Место, назовите место!
      — Еще громче! Четче! Повторяйте ключевое слово! — вцепился ему в локоть Айзенкопф.
      Норд закричал:
      — Экстракт гениальности! Где? Место! Назови место!
      Веко чекиста дрогнуло, широко раскрылось. Прямо на доктора смотрел розовый глаз с крошечным черным зрачком. Второго глаза не было.
      — Ре…кторий, — прошелестели сухие губы.
      — Что?!
      Рот оставался открытым, глаза тоже, но чекист больше не двигался.
      — Кончился, — мрачно объявил немец, державший палец на артерии. — Он сказал «ректорий»? Я правильно расслышал?
      Внезапно послышался тихий стук в дверь. Все замерли.
      Биохимик выхватил из кармана свой «браунинг». Зоя подняла пистолет, выпавший из руки застреленного чекиста.
      — Кто там? — спросил Гальтон, встав сбоку от двери.
      — Прошу извинить, сэр… Это стюард. Меня вызвали звонком в соседнюю каюту. Там жалуются, что вы разбудили их криком. Все ли у вас в порядке, сэр?
      — Все в порядке. Просто выпили лишнего. Приношу извинения, — настороженно ответил Гальтон.
      — Спокойной ночи, сэр. Это вы меня извините, — прошелестел голос.
      Еще несколько минут прошли в напряженном молчании. Норд тоже подобрал с пола оружие, приложил ухо к двери.
      Но в коридоре было тихо. Кажется, стюард был настоящий.
      — Отбой, — сказал доктор, оборачиваясь. — Что за «ректорий»?
      Айзенкопф остановил его жестом.
      — Обсудим позже. Сначала нужно избавиться от трупа.
      Он открыл окно, высунулся, внимательно осмотрелся. Потом ловко вылез на палубу.
      — Давайте!
      Принял тяжелое тело, которое Гальтон с Зоей перевалили через подоконник. Ее упругое плечо коснулось плеча доктора, и он подумал: «Если наша любовь так начинается, чем же она закончится?» О чем сейчас думала девушка, по ее лицу догадаться было невозможно.
      Доктор тоже выбрался на палубу. Вдвоем с немцем они бросили мертвеца в море. Айзенкопф сразу же отвернулся, Гальтон же с полминуты смотрел в черноту, проглотившую человека, который предпочел смерть участи идиота или предателя. На его месте Норд поступил бы так же.
      Доктор поежился.
      — Идемте, что вы застряли? — поторопил Айзенкопф. — В окно теперь лазить незачем. Можно нормальным манером, через дверь.
      Обоим не терпелось обсудить странный ответ чекиста.
      — «Ректорий»? — повторил Норд. — Я не знаю такого русского слова, а вы? Rectory — это ведь дом приходского священника?
      — Только не по-русски. — Айзенкопф тяжело вздохнул. — Неужели это был бред? Эх, лучше бы вы спросили, кто нас встретит в Бремерсхавене…
      К каюте они вернулись в скорбном унынии — как, впрочем, и подобает могильщикам. И удивленно переглянулись. Из-за двери доносился нежный голос, напевавший:
 
«Девицы, красавицы,
душеньки, подруженьки!
Разыграйтесь, девицы,
разгуляйтесь, милые!»
 
      — Что это?! — поразился Гальтон.
      — «Хор девушек» из оперы Чайковского «Евгений Онегин», — угрюмо объяснил Айзенкопф. — Финальная картина первого акта. Крестьянские девушки ищут в лесу ягоды и радуются жизни. Интересно только, чему это радуется ее сиятельство?
      Зоя сидела на корточках, подпоясавшись вместо передника полотенцем, и затирала тряпкой следы крови на ковре. Она взглянула на вошедших с лучезарной улыбкой, будто они застали ее за приятнейшим и невиннейшим занятием. Перевернутый стул стоял на месте, разлитые по столу чернила прикрывала сложенная в несколько слоев салфетка.
      «Удивительная, ни на кого не похожая», уже в который раз подумал Норд, но не с восхищением, а с тревогой.
      Немец раздраженно заметил:
      — Женский инстинкт всегда и всюду наводить уют по-своему прелестен. А на то, что мы остались с пустыми руками, вам наплевать. Глупые мужские заботы, да?
      — Всё чудесно! — Она бросилась к Гальтону и звонко его поцеловала. — Ты гений! Как замечательно, что ты нас не послушал! Ты спросил именно то, что нужно!
      — Ты поняла, что он ответил?!
      — Не сразу. Но потом сообразила. «Ректорием» называется здание в московском университетском квартале. Когда-то там квартировали ректоры.
      — Ну и что?
      — А то, что теперь в этом доме находится Музей нового человечества и Пантеон Мозга! Это невероятно! Мы еще не добрались до советской границы, а уже знаем, где ведутся секретные работы! Не придется ехать в Ленинград, не придется проверять все научные институты подряд!
      Она поцеловала Гальтона еще раз, теперь в губы.
      — Ну не знаю, — проворчал биохимик. — Лучше было выяснить про Бремерсхавен. Раз нами занялись агенты Коминтерна, до Москвы мы можем и не добраться… Я ваших восторгов по поводу гениальности Норда не разделяю.
      — И очень хорошо, что не разделяете, — весело ответил Гальтон, очень гордый собой. — Еще не хватало, чтобы вы кинулись меня целовать вашими синтетическими губами.
      — Доктор Норд, что я слышу! — недоверчиво воскликнула княжна. — Вы пошутили?
      Он расхохотался: смешно, у него получилось смешно! Глядя на него, рассмеялась и Зоя. Даже Айзенкопф фыркнул.
      Ветерок шевелил занавесками открытого окна.
      По ту сторону, на палубе, у самой стены, стоял мужчина со скуластым лицом. В руке он сжимал пистолет.