Было там и канотье в темных очках, рядом с ним — неизменные спутники: двое крепких мужчин в полотняных костюмах.
      Первый снял шляпу, провел рукой по растрепавшимся волосам неестественно белого оттенка, приподнял очки. Глаза под ними были странноватого розового цвета.
      — Заколдованный он, что ли, — сквозь зубы произнес альбинос. — Культурно замочить не вышло, а время поджимает. Значит, будем кончать с грохотом. Ничего не попишешь.

— Товарищ Кролль,

      пристрелить его да за борт, я давно говорил, — сказал один из полотняных, маленький и вертлявый — никак не мог устоять на месте, всё ерзал, да дергал краем рта. — Сто раз случай был.
      — Умный ты очень, Шарков. Скажи лучше, ты пушку его обработал?
      — Еще вчера ночью, товарищ Кролль. И самозарядный «нордхайм» Меченого тоже обезвредил. А как же.
      — И заодно доллары попёр. Пять сотен. Что вылупился? Они у тебя за подкладкой пиджака. Были.
      Альбинос хихикнул. Второй полотняный, с широким и жестким лицом, тоже засмеялся. А Шарков схватился за пиджак, его нервная физиономия так и запрыгала.
      — Смотри, Шарков. Еще раз будешь замечен — отправлю домой. Со всеми вытекающими.
      По тону командира коротышка понял, что оргпоследствий не будет — товарищ Кролль просто забрал куш себе. Тоже оскалившись, Шарков вкрадчиво сказал:
      — Хоть сотенку отслюните, товарищ Кролль, а? И Садыкову лишняя валютка не помешает.
      — Плевал я на ихние доллары, — сказал Садыков и правда плюнул.
      Розовоглазый построжел.
      — Делаю замечание обоим. Тебе, Шарков, выговор — за наглость. Получишь полсотни премиальных, если проявишь себя на задании. А тебе, Садыков, предупреждение за бескультурье. Кого учили: на пол за границей не харкать? Первым классом плывем, а никакого понятия!
      Вся троица перекочевала на корму, подальше от чужих ушей.
      — Значит, так, товарищи. — Альбинос снова нацепил очки и похрустел пальцами. — Действуем в соответствии с планом «Б». Шарков со мной, Садыков на подстраховке.
      — Чего это я на подстраховке? Пускай он!
      — Разговорчики! У Шаркова реакция лучше. Клиент у нас, сам видел, серьезный.

* * *

      Курт Айзенкопф уже не в первый и не во второй (если быть точным, в одиннадцатый раз) постучал в дверь каюты.
      — Товарищи! Коллеги!
      В ответ только невнятный шум неинтеллектуального свойства: ахи, стоны, рычание.
      — Donner-Wetter! Cколько можно? Вы ведь не кролики! Это нечестно! Я имею право знать, что произошло…
      Никакой реакции. Зло фыркнув и выругавшись (теперь по-русски), биохимик повернулся и ушел.
      А Гальтон ни стука, ни крика не слышал, потому что пребывал в раю. Вроде бы не мальчик, всякое повидал, но такого абсолютного самозабвения никогда еще не испытывал.
      Однако земной рай тем и отличается от небесного, что подвластен течению времени. Закончилось и волшебное забытье — но не бесследно, отнюдь не бесследно.
      Разнеженный доктор Норд лежал на спине, смотрел в потолок и думал: она — совершенство. Удивительная, ни на кого не похожая! В ней поразительно всё. Даже то, что после любви она молчит, а не начинает ворковать или стрекотать, как все женщины.
      Зоя лежала точно в такой же позе, курила сигарету. Только что они были как единое существо, и вот связь распалась, каждый размышляет о чем-то своем. Это показалось Гальтону противоестественным, даже невыносимым: почему проникнуть в тело любимой женщины можно, а в мысли — нет?
      Он вдруг осознал, что вообще очень мало о ней знает. Лишь то, что зачитал из досье мистер Ротвеллер, да еще какие-то обрывки сведений. Вроде сурового воспитания и тяжелого эмигрантского детства. А еще (Норд нахмурился) она рассказывала про свои практические исследования в области секса. Наука пошла ей впрок, это она продемонстрировала. Но что за история про самого лучшего самца?
      Гальтону ужасно захотелось узнать про эту женщину как можно больше. Желательно всё.
      Он повернулся к ней, и вышло так, что как раз в эту секунду Зоя тоже повернулась к нему. Уже не в первый раз их порывы в точности совпадали.
      — Пусть это сентиментально и банально, но расскажи мне о своем детстве, — попросила она. — Пожалуйста. Только подробно. Мне нужно это знать.
      Из чего следовало, что и ход их мыслей был одинаков.
      Рассказчик из Гальтона был плоховатый, но он отнесся к просьбе любимой женщины со всей ответственностью.
      Начал с отца, самого умного, самого лучшего человека на свете, сумевшего распорядиться своей жизнью наиболее оптимальным образом. До 40 лет Лоренс Норд странствовал по миру, удовлетворяя свою научную и экзистенциальную любознательность. Потом купил дом в глуши, на озере. Поселился там с женой-англичанкой. (Как-то в минуту откровенности он сказал своему уже взрослому сыну: из правильно воспитанных англичанок получаются неважные любовницы, но лучшие в мире супруги и матери.) Ни у кого на свете нет такой счастливой, идеально устроенной жизни: прекрасная жена, превосходная библиотека, отменная лаборатория. И детям в этом доме тоже было очень хорошо. Чудесные книги, увлекательные опыты, захватывающие приключения в лесу и на озере. Отец учил своих сыновей и дочерей, как надо учиться; мать показывала — не столько словами, сколько примером — как нужно жить. Детство, проведенное в этом маленьком, совершенном мире, было очень хорошей подготовкой для погружения в мир большой, полный испытаний и открытий, опасностей и побед.
      Рассказывая всё это, Гальтон сам чувствовал, что картина получается какая-то паточно-сиропная, будто из бойскаутского журнала «Ребята-тигрята». Но всё было правдой.
      — Теперь ты, — попросил он. — Только ничего не пропускай.
      Зоя затянулась, выпустила струйку дыма, в затемненной каюте он казался голубым.
      — Детство у меня примерно такое же. Прибавь лакеев, бонн и прочие глупости да некоторый русский колорит вроде катания на санях и долгих чаепитий на веранде. Ну, институтка. Что-то там было, какие-то девичьи переживания, ссоры, влюбленности в актеров по фотокарточкам… Не помню. Честное слово, как ветром из памяти выдуло, остались одни обрывки.
      Было видно, что она не прикидывается — действительно забыла и сама этому удивляется. Гальтон кивнул. Он когда-то читал очень интересную статью о принципиально различном устройстве мужской и женской памяти: последняя более избирательна и менее выстроена хронологически. Несущественное отсеивает, не загружает попусту клетки мозга.
      — …Первые годы революции тоже прошли без особенных ужасов. Мы сидели на нашей мисхорской даче — это на Черном море, вдали от главных событий. Было тревожно, скудновато, но в общем ничего страшного… Страшное началось, когда мы попали в Константинополь. Отец умер от тифа, он заболел еще на пароходе. За ним мама. Нас еще и обокрали, дочиста… — Она передернулась, вспоминая. — Это я Айзенкопфу могу плести про закалку аристократического воспитания, а на самом деле… Только представь: неделю назад я была папина-мамина дочка, и вдруг в чужом мире, одна. Хуже, чем одна — с девятилетним братом на руках, и у него тоже тиф. Нужно лечение, продукты, крыша над головой…
      Зоя погасила сигарету, зажгла новую. Ее пальцы дрожали.
      Он слушал, сердце сжималось от сострадания. Не рад был, что разбередил прошлое. Да и стыдно стало за свое идиллическое американское детство.
      — Да, ты говорила, что тебе пришлось мыть полы в лепрозории, — быстро сказал Гальтон, чтобы избавить ее еще и от этого воспоминания.
      Но Зоя хрипло, зло рассмеялась.
      — Насчет полов в лепрозории — это я выразилась фигурально. В действительности никакой работы, даже мыть полы, девчонке-белоручке никто не давал. Единственное место, куда меня соглашались взять, был бордель. Ну я, дурочка, и пошла. Вообразила себя Соней Мармеладовой.
      — Кем? — с ужасом переспросил Норд.
      — Ты что, «Преступление и наказание» не читал? Достоевского?
      — В мою языковую программу Достоевский не входил, — объяснил Гальтон. — Только Пушкин, Толстой, Чехов, Зощенко. И еще Ломоносов.
      — Неважно. Это такая дурочка, которая пошла на панель, чтобы спасти семью от голода. Символ глупой русской самоотверженности… Но мне жертвенности не хватило. Когда привели первого клиента — жирного бородавочника в бриллиантовых перстнях, у меня случилась истерика. Расцарапала бедняге всю морду. Выдрали меня, посадили под замок, на хлеб и воду. На третий день удалось сбежать… — Тут она запнулась, по лицу пробежала тень, и конец рассказа о борделе был скомкан. Выпытывать Норд не стал. — …Я решила, что, если уж мне судьба идти в проститутки, хоть выберу своего первого клиента сама. Разумеется, все равно угодила бы к какому-нибудь сутенеру и вышло бы еще хуже, чем в публичном доме. Но мне повезло, я вообще очень везучая и невероятно живучая. Присмотрела себе на улице одного приятного на вид мужчину, подхожу к нему со своим нескромным предложением. Сама фразу придумала. — Зоя пропищала жалким, дрожащим голосом. — «Не желает ли господин сорвать нетронутую розу настоящей русской прансес?». — Она презрительно фыркнула — безо всякой жалости к слабой девчонке, которой когда-то была. — На мое счастье, это был сотрудник ротвеллеровского Фонда по борьбе с детской проституцией. Моя роза уцелела и еще долго оставалась нетронутой.
      Концовка Гальтона покоробила. Он вспомнил о «самом лучшем самце», но расспрашивать не решился. Это могло всё испортить.
      — А где твой брат?
      — Умер, — коротко ответила она. — И всё. Не хочу больше об этом.
      Наступило молчание.
      Доктор терзался, борясь с собой. Ему всё не давал покоя мерзавец, который посмел продемонстрировать Зое, какая интересная штука секс. Спросить или нет? Ни в коем случае! Это недостойно. Что за инфантильное собственничество!
      И опять выяснилось, что оба молчали об одном и том же.
      — Я вынуждена скорректировать свою позицию по сексу, — со вздохом глубокого сожаления произнесла Зоя. — Я считала, что могу обходиться без него. Теперь вижу, что ошиблась. Оказывается, там дело не только в стимуляции нервных окончаний…
      После паузы она еще прибавила, глубокомысленно:
      — Возможно, дело не столько в сексе, сколько в тебе. Я подумаю.
      Норду тут тоже было о чем подумать.
      А путь от мыслей до дела недолог, особенно когда на повестке дня столь животрепещущий предмет.
      Бедному Айзенкопфу опять не повезло. Он как раз предпринял двенадцатую попытку воззвать к благоразумию коллег, и вновь не услышал в ответ на увещевания ни единого членораздельного звука.
      — Послушайте вы, животные! — заорал он, придя в неистовство. — Вечер скоро! Только у бабочек спаривание продолжается по двенадцать часов кряду!
      — Он прав, — сказала Зоя, мягко отталкивая любовника.
      — А?
      — Всё, всё. — Она взяла его за виски. — Включайте интеллект, доктор Норд. Придется впустить этого андроида. До прибытия в Бремерсхавен остается одна ночь. Можно ожидать чего угодно. Нам нужно держаться вместе.
      Гальтон с досадой «включил интеллект»: взглянул на часы, присвистнул, вскочил с постели.
      Мозг заработал, быстро набирая обороты.
      Действительно, ночью следует ожидать новой атаки. А пистолет испорчен. Револьвер Зои на дне океана. Теперь оружие осталось только у Айзенкопфа.
      — Сейчас! — крикнул он. — Перестаньте колотить в дверь. Ступайте в нашу каюту. Мы все переместимся туда, она просторнее.
      — Мы будем с тобой целомудренно делить ложе, как Тристан и Изольда, только вместо обнаженного меча между нами будет герр Айзенкопф, — шепнула Зоя, натягивая платье.
      — Какой Тристан? Какая Изольда? — удивился доктор.
      Он был не виноват. В отцовской библиотеке имелось множество книг, но ни одной художественной.

* * *

      На океан наползала безлунная и беззвездная тьма. Наступала последняя ночь трансатлантического плавания.
      Команда «Ученые» встретила ее в полной боевой готовности.
      Руководитель сидел на стуле сбоку от окна — изображал удобную мишень для выстрела с палубы. В руке он держал духовую трубку. Иглы лежали в нагрудном кармане.
      Огнестрельная мощь группы была представлена Айзенкопфом. Он устроился за столом, на котором поблескивал снятый с предохранителя семизарядный «нордхайм». Перед тем как занять эту стратегическую позицию, биохимик долго возился в своем гигантском кофре, а потом открыл окно.
      — Зачем? — удивился Норд. — Это облегчит им задачу.
      — Иначе задохнемся. Если они вздумают стрелять, стекло все равно не защитит.
      Зое было приказано отдыхать, она должна была сменить Гальтона в два часа ночи. Немец же ядовито сказал, что его сменять необязательно, поскольку он не истощил свои силы излишествами.
      Девушка, кажется, в самом деле выбилась из сил. Во всяком случае, заснула она моментально, едва скинув туфли. Норд смотрел, как она ровно дышит, лежа на его кровати, и в груди поднималось незнакомое, довольно болезненное чувство, от которого было трудно дышать.
      Но подолгу любоваться спящей Зоей он себе не позволял. Нужно было неотрывно наблюдать за дверью, что выходила в коридор. Это они с Айзенкопфом так распределили зоны ответственности: немец следил за окном, Норд — за дверью. Нападения следовало ожидать или оттуда, или отсюда.
      Электричество в каюте было погашено, но через окно проникало достаточно света. Часов до двенадцати по палубе прогуливались пассажиры, но постепенно шорох неторопливых шагов, голоса и смех утихли. Доносился лишь шум волн да посвист ветра.
      Гальтон напряженно прислушивался — не скрежетнет ли в замке отмычка. На окно не оборачивался, поскольку каждый должен быть на своем посту.
      Именно поэтому он не видел, как меж колышащихся белых шторок мелькнуло что-то маленькое, круглое.
      Зато услышал мягкий стук.
      Обернулся и увидел какой-то предмет, катящийся по полу. Предмет ударился о ножку стола, остановился. Для гранаты он был недостаточно тяжелым.
      Они с Айзенкопфом разом кинулись к непонятному объекту, наклонились.
      В полумраке разглядеть его было трудно, но вблизи он был похож на туго скатанный клубок шерсти. Слышалось легкое шипение.
      Немец втянул носом воздух.
      — Не вдыхайте! — шикнул он. — Это газ! Чего-то в этом роде я и ждал.
      Он метнулся к столу, схватил какую-то склянку (Гальтон видел, как вечером биохимик вынул ее из своего кофра) и вылил ее содержимое на газовую бомбу, то и дело оглядываясь на окно. В левой руке немец сжимал пистолет.
      Задержав дыхание, Норд опустился на четвереньки.
      Устройство бомбы было примитивно. Круглая жестяная емкость в войлочном чехле. Крышечка отвернута, из горлышка с сипением идет газ — очевидно, накачанный под давлением.
      — Готово, — шепнул Айзенкопф. — Секунд через десять можно будет дышать.
      — Давайте сделаем вид, что мы потеряли созна… — начал Гальтон, в голове которого моментально родился неплохой план. Договорить не успел.
      Из-за возни с газовой бомбой он перестал обращать внимание на дверь, а там уже с четверть минуты что-то поскрипывало.
      Щелкнул замок, в каюту ворвались двое. В руке у каждого был пистолет с уродливым наростом на стволе.
      — Застыть! — приказал по-русски человек в канотье и навел дуло на доктора Норда. Кажется, Гальтон уже видел этого типа в ресторане первого класса. Точно — тот самый, что никогда не снимает темные очки.
      Второй нападавший — низкорослый, очень подвижный — держал на мушке Айзенкопфа.
      Но и биохимик успел поднять руку с пистолетом. Короткими, быстрыми движениями он переводил оружие с одного противника на другого.
      Зоя села на постели. Но что могла она, безоружная, сделать?
      — Я говорил: головой надо думать, — самодовольно заметил первый, обращаясь к напарнику, словно они здесь были вдвоем. — Отвлечь внимание от двери, и бери их голыми руками.
      — Ты сначала возьми. — Рука Айзенкопфа двигалась ритмично, словно стрелка метронома, дуло перемещалось чуть вправо, чуть влево. — Это «нордхайм», германская работа. Осечек не дает.
      Субъект в канотье (он очевидно был старшим) ухмыльнулся.
      — Чудак человек. Ну, пульнешь ты в одного, а нас двое.
      — Вот и попробуйте угадать, кому из вас крышка.
      Испугать противников немцу не удалось.
      Низенький лишь презрительно усмехнулся, а его начальник лихо сдвинул свою соломенную шляпу на затылок.
      — Для чекиста нет большего счастья, чем погибнуть за свою советскую родину.
      Из-под канотье свесилась седая челка, глаза чекиста задорно сверкнули.
      «Не бравирует, — отметил Гальтон. — Действительно, не боится. Что за люди!»
      — Но можем и договориться. — Седой вкрадчиво понизил голос. Он переводил взгляд с Айзенкопфа на Зою, вовсе не глядя на Норда. — У меня твердый приказ только насчет американца. Вы двое мне не нужны. Отвечаете на один-единственный вопрос, и расходимся, как в море корабли. Вопрос простой: в чем конкретно состоит задание, которое вы должны выполнить в Москве. И всё. Мы делаем пиф-паф в мистера Норда и откланиваемся.
      — Так я вам и поверил, — процедил Айзенкопф.
      Зоя по-прежнему сидела, только спустила ноги на пол.
      — Он говорит правду, — сказал она, тоже не глядя на Гальтона. На него вообще никто не смотрел, будто его уже не было среди живых. — Зачем им нас убивать? Ответив на вопрос, мы попадем на крючок к ГПУ. И уже не соскочим. Мы им еще пригодимся.
      — Умная девочка, — засмеялся старший чекист. — Я чувствую, мы договоримся.
      Она тоже улыбнулась. Казалось бы, что такого — легкое движение губ, но у Гальтона внутри всё будто покрылось ледяной коркой.
      Однако терзаться душевными ранами было некогда. Это всё потом — если «потом» наступит.
      — Извините, что встреваю, — вежливо сказал доктор. — Поскольку со мной вопрос так или иначе уже решен, можно, я покурю перед расстрелом? Традиция есть традиция.
      Он вставил в зубы мундштук, пальцы засунул в нагрудный карман.
      — У нас буржуазных традиций не придерживаются, — сказал седой, едва покосившись в его сторону. — Шмаляют в затылок, и точка. В карман не лезть! Руки кверху!
      — Хорошо-хорошо, я только хотел достать папиросу…
      Гальтон поднял руки, левой на миг коснулся губ — ничего особенного, нервный жест, в его ситуации даже естественный.
      Жалко, игла усыпляющая, а не с жабьим ядом, как у колумбийских индейцев. Обидно.
      На помощь дорогих коллег рассчитывать не приходилось, а шансов справиться в одиночку с двумя противниками было мало. Он собирался плюнуть иглой в седого и сразу же броситься на дерганого. Может быть, удастся увернуться от пули.
      Увы — худшие подозрения подтвердились. Айзенкопф опустил пистолет. Оказывается, даже человеку, оставшемуся без лица, все равно хочется жить.
      Тянуть было нельзя. Теперь ничто не мешало чекистам застрелить «американца» и спокойно допросить остальных.
      Гальтон набрал полные легкие воздуха и плюнул.
      Седой схватился за щеку.
      — Что за…
      По ощущению укол индейской иглы похож на укус насекомого. А эффект почти мгновенен.
      Глаза чекиста закатились под лоб. Он закачался.
      — Товарищ Кролль! Вы что?! — крикнул второй.
      Он полуобернулся к седому, чуть опустив оружие.
      Была не была!
      Гальтон с места ринулся вперед, но где-то сбоку раздался короткий хлопок, и у низенького между глаз зачернела дырка.
      Норд не сразу сообразил, что выстрел грянул из левого рукава Айзенкопфа.
      Пальцы застреленного судорожно сжались, пистолет в его руке тоже разразился сочным, чмокающим звуком. Пуля с хрустом вошла в стену каюты.
      В следующую секунду оба чекиста одновременно повалились на пол: усыпленный — ничком, убитый — навзничь.
      — Браво, — сказала Зоя. — А я уж собиралась изобразить прыжок дикой кошки.
      Немец оттянул рукав бархатной куртки, поставил на предохранитель маленький «браунинг».
      — У моего «нордхайма» сточен боек, я еще вечером заметил, — невозмутимо сказал он. — Поэтому товарищи чекисты и вели себя так героически. Я только не понял, что случилось с начальником? Что за внезапный обморок?
      — Приступ сонливости, — столь же небрежно обронил Гальтон. Если минуту назад у него внутри всё будто заиндевело, то теперь случилась внезапная, бурная оттепель. Он жив! Враги повержены! А главное — она собиралась прыгнуть на них, как дикая кошка! — Через полчасика товарищ проснется, и теперь уже мы зададим ему кое-какие вопросы.
      Зоя вдруг рассмеялась:
      — Какие вы, мужчины, смешные. Как вы обожаете распускать хвост! Мол, всё вам нипочем. Были на волосок от смерти, но ни один мускул на лице не дрогнул. Хотя этим вы мне, собственно, и нравитесь…
      Айзенкопф заметил:
      — Во-первых, у меня на лице нет мускулов. А во-вторых, женщины не к месту болтливы, и этим вы мне не нравитесь. Мой «браунинг» стреляет не громче пробки от шампанского, но все же нужно понять, разбудил он соседей или нет. Если сейчас прибегут, допросить чекиста не получится. Придется отдать его властям.
      С минуту они прислушивались. Вокруг было тихо.
      — Никто не проснулся. А если и проснулся, то перевернулся на другой бок, — констатировал немец. — Однако лучше все-таки удостовериться. Гальтон Лоренсович, вас не затруднит пройтись по коридору?
      Норда нисколько не задело, что Айзенкопф распоряжается. Гальтон считал себя человеком бывалым, но во всем поведении биохимика чувствовалась хватка истинного профессионала. Отчего же не довериться специалисту?
      Доктор осторожно выглянул в коридор.
      Пусто.
      Мягко ступая по ковровой дорожке, прошел в один конец — там был выход на лестницу.
      Никого.
      Сходил в другую сторону, где располагался курительный салон. Там в кресле дремал скуластый мужчина в светлом костюме. На коленях раскрытая газета, в пепельнице погасшая сигарета. Выстрел полуночника не разбудил — спасибо гулу турбины и шуму волн.
      Всё было в порядке.
 
      Когда он вернулся в каюту, там горел свет, шторы были задвинуты, а пленный чекист сидел, привязанный к стулу. Голова его свешивалась на плечо, волосы (не седые, а неестественно светлые) растрепались.
      — Где труп?
      Второй чекист исчез, лишь на ковре, да и то если хорошенько приглядеться, можно было рассмотреть несколько темных пятен.
      — Вытащили через окно. Швырнули за борт, — спокойно объяснил Айзенкопф. — Надо отдать должное ее сиятельству. В обморок не упала, и руки сильные. Хоть какая-то польза.
      Гальтон опешил.
      — Но… но это делает нас преступниками! Одно дело — законная оборона, совсем другое — сокрытие убийства!
      — Неужели вы еще не поняли, что на карту поставлены вещи куда более важные, чем соблюдение юридических церемоний? — Айзенкопф смотрел на него, укоризненно покачивая головой. — Как вы могли заметить, та сторона не церемонится. И правильно делает. Это вопрос будущего всей планеты. Наша миссия ни в коем случае не должна быть сорвана. Странно, что я должен объяснять очевидные вещи своему начальнику.
      Зоя энергично кивнула в знак полного согласия. Ишь ты, как моментально спелись заклятые друзья, подивился Норд.
      — Ладно. От одного вы избавились. Но есть же второй. Что делать с ним?
      — Как что? Допросить.
      — А если будет молчать? Пытать станете?
      Вопрос был задан чисто полемически, но, поглядев на застывшую физиономию биохимика, Гальтон вдруг понял: этот, если понадобится, не остановится ни перед чем.
      — Пытать — это средневековье. Глупо и неэффективно. Человек может наврать, а мы поверим. Я сделаю ему укол — расскажет всё, что знает. Без утайки и вранья.
      — А потом?
      — А потом отправится вслед за первым. В воду.
      И снова Зоя поддержала немца кивком.
      — Миссия ни в коем случае не должна быть сорвана, — повторила она за Айзенкопфом слово в слово.
      Это окончательно вывело доктора из себя.
      — Опомнитесь, коллеги! Мы с вами не киллеры, мы ученые! Одно дело — убить врага, который на тебя напал или, по крайней мере, представляет явную и очевидную опасность. И совсем другое — хладнокровное уничтожение беззащитного человека! Я этого не позволю! Это гнусность! — Он обернулся к девушке, понимая, что к немцу апеллировать бесполезно. — Зоя, что с тобой? Отец меня учил: гнусность совершать нельзя даже ради спасения мира. А мать прибавляла: мир гнусностью все равно не спасешь.
      Она ничего не сказала, лишь посмотрела — с сожалением, а может быть, с жалостью. Он толком не разобрал.
      Айзенкопф же воскликнул:
      — Послушайте, Норд, который день наблюдаю за вами и всё не возьму в толк, почему вам доверили участие в этом сверхважном деле? Да еще назначили начальником! Раз вы такой чистоплюй, сидели бы в лаборатории, писали научные статьи. Не понимаю!
      — И тем не менее начальник я, — отрезал Гальтон. — А вы будете выполнять мои приказы. Ясно?
      — Ясно. — Голос биохимика был скрипучим, недовольным. — Но вы же понимаете, что отпускать его нельзя. Передать полиции — тоже. Это сорвет миссию.
      Зоя снова произнесла, как заклинание:
      — Миссия не должна быть сорвана. Ни в коем случае.
      Все замолчали. Норд понимал, что они правы. Какой же выход?
      — Вот что. — Айзенкопф открыл свой чемодан и зазвенел какими-то склянками. — Я не буду его убивать. После допроса я вколю ему тройную дозу препарата. Он не умрет, но рациональная зона мозга будет перманентно нейтрализована.
      — Вы превратите его в идиота? Это еще чудовищней!
      — Гальтон, послушай, — тихо сказала Зоя. — Этот чекист — изувер и убийца. Разве тихий, безобидный идиот хуже, чем изувер и убийца?
      В нерешительности доктор оглянулся на человека, чья судьба сейчас решалась, и увидел, что тот очнулся. Взгляд розоватых глаз был полон ужаса.
      — Лучше убейте! — хрипло сказал альбинос. — Чик и готово. Не надо уколов!
      Биохимик подошел к нему с шприцем в руке, ладонью зажал рот.
      — А это, товарищ, не тебе решать.
      Чекист замычал.
      — Пусть говорит, — велел Норд.
      Немец убрал руку.
      — Я все вам расскажу. Я буду работать на вас!
      Вот это уже был разговор. Доктор подал Айзенкопфу знак: не мешайте.
      — Что ж, проверим. В чем конкретно состояло ваше задание?
      — Уничтожить командира диверсионной группы, — с готовностью, даже с поспешностью ответил белесый. — По возможности без шума. Вы не должны пересечь советскую границу. Чего бы это ни стоило.
      Кажется, он действительно был готов к сотрудничеству. Следующие три вопроса прозвучали одновременно.
      Княжна спросила:
      — Откуда вы о нас узнали?
      Айзенкопф:
      — На какой стадии находятся работы по экстракту гениальности?
      Гальтона же интересовал вопрос более практический:
      — Какое именно учреждение разрабатывает формулу гениальности?
      Пленник не знал, кому отвечать. Он обвел всех троих глазами.
      — Я знаю. Я много чего знаю. Я не простой исполнитель. Я — эмиссар Коминтерна ответственный сотрудник Разведупра.
      — Он лжет! — воскликнула Зоя, но замолчала.
      О Коминтерне доктор Норд слышал — это «Коммунистический интернационал», международная революционная организация, управляемая и финансируемая из Москвы. Но что такое «Разведупр»?
      — Разведупр?
      — Советская военная разведка, — объяснила Зоя. — Только врет он. Он из ГПУ из политической полиции. Разведуправление Красной Армии сывороткой гениальности не занимается, это нам хорошо известно.
      «Кому это нам? — подумал Гальтон. — Мне, например, нет». Не в первый раз у него возникло ощущение, что он проинформирован о предстоящей операции хуже, чем подчиненные.
      — Я не вру! — Альбинос нервно облизал губы. — Разведупр своим сотрудникам при выполнении загранзаданий мандатов не дает, а насчет Коминтерна… Оторвите подметку моего правого штиблета.
      Айзенкопф нагнулся, снял с протянутой ноги ботинок. За подметкой, в самом деле, оказался сложенный листок тонкой промасленной бумаги. На ней лиловыми буквами был напечатан убористый текст по-немецки.
      — «Предъявитель сего является полномочным представителем Центра категории ХХХ», — быстро прочел вслух биохимик. — Больше ничего, только печать, число, подпись Мануильского секретаря бюро Исполкома. Три креста — это высшая степень полномочности, присваивается как минимум инспекторам бюро. Приказы обязательны к исполнению для всех ячеек Коминтерна.
      Убедившись, что документ произвел впечатление, чекист заговорил уверенней:
      — Давайте так. Я вижу, вопросов у вас много. Диктуйте, я их запишу. Отвечу письменно. Так выйдет полнее. К тому же верная гарантия, что я никуда от вас не денусь. У нас предателей не прощают. Никогда.
      — Это правда, — подтвердила Зоя. — ГПУ охотится за перебежчиками по всему миру. Если нужно — годами.
      — Жалко превращать в идиота такого разумного молодого человека, — рассудительно заметил Айзенкопф. — Я отвяжу тебе правую руку. Пиши. А станешь дурить — шприц вот он.
      Они с Нордом подняли стул вместе с пленным, перенесли к столу. Положили стопку бумаги. Придвинули чернильный прибор из малахита.
      — Первый вопрос: сколько человек в твоей группе. Второй вопрос: кто вас встречает в Бремерсхавене. Третий вопрос… — Немец слегка ткнул чекиста в затылок. — Ты будешь записывать? Или все-таки предпочитаешь угодить в идиоты?
      Эмиссар обмакнул стальное перо. Его пальцы подрагивали, на лист упала клякса. Тогда он взял длинную ручку крепче, в кулак. Его губы что-то прошептали.
      — Что-что? — переспросил Гальтон.
      — Сами вы идиоты, вот что! — заорал вдруг альбинос. — Да здравствует мировая революция!
      И, перевернув ручку пером вверх, с размаху вогнал ее себе в глаз — до самого упора. Из-под кулака брызнула кровь пополам с чернилами. Самоубийца взвыл, заизвивался всем телом и вместе со стулом рухнул на ковер.
      Зоя зажала себе рот. Немец же, выругавшись, склонился над упавшим.
      — Проклятье! Мерзавец нас надул!
      Потрясенный Гальтон стоял и смотрел, как судороги сотрясают тело умирающего. Зоя тоже не шевелилась. Зато Айзенкопф не потерял ни секунды.
      Он повернул чекисту голову, приставил к виску шприц.