Глава тринадцатая

ЗАКОЛЬЦЕВАЛОСЬ

Ноги сами вынесли Дмитрия за угол, на Вознесенский проспект, и уже через несколько минут он стоял перед домом, где остановились мать и сестра Раскольникова. Колебания, входить или нет, длились дольше, чем самое дорога, однако в конце концов Разумихин решился. Не просто же он заглянет, безо всякого дела — ему есть, что рассказать, и даже очень есть.

Авдотья Романовна открыла ему сама, и при виде её Дмитрий, как всегда, стушевался. От встречи к встрече он успевал подзабыть, до чего она красива, то есть не то чтобы подзабыть (он очень хорошо это помнил), но все-таки настоящая Авдотья Романовна каждый раз оказывалась ещё лучше.

— Вы? — радостно улыбнулась она. — Заходите. Маменьки только нет, она вышла чаю купить.

— Жалко…

Разумихину, действительно, хотелось рассказать про лужинскую подлость именно при старушке Раскольниковой, он догадывался, что может найти в ней союзницу. Но, с другой стороны, побыть наедине с Дуней (да, да — мысленно он уже называл девушку только так) было нежданным подарком и даже счастьем.

— Или случилось что-нибудь? Что-нибудь с Родей? — изменилась в лице Дуня, заметив, как бычится и пыхтит Разумихин. — Мы с ним так скверно давеча расстались…

Она остановилась, не докончив, — так странно глядел на неё Дмитрий.

— Погубите, — быстро сказал тот хриплым голосом ни к селу, ни к городу. — Меня-то ладно, невелика птица, не жалко. Себя погубите. Нельзя вам за такого замуж. Лучше за меня выходите, честное слово…

Выпалил и умолк. Лицо мучительно побагровело.

Авдотья Романовна глядела на него с удивлением — может быть, решила, что ослышалась. Оно бы и неудивительно, поскольку краткая речь Разумихина была маловразумительна и невнятна.

Сообразив это, он принялся рассказывать про лужинскую гнусность с подсунутым билетом, про трусливое бегство Петра Петровича. В отличие от предшествующей тирады, сообщение это было толковым и почти точным, лишь о роли Свидригайлова (да и о самом Аркадии Ивановиче) Дмитрий не упомянул, но это, пожалуй, учитывая его чувства, даже и извинительно.

Слушая, Дуня становилась всё бледнее, высокий лоб её пересекла страдальческая морщинка, на глазах заблестели слезинки, но ни одна не пролилась.

— Неужто ж за этакого замуж выходить? — закончил Разумихин, не сомневаясь, что после случившегося вопрос этот чисто риторический. — Его прибить надо, как собаку, и я непременно это сделаю.

Он хотел повторить своё предложение сердца и руки, впрочем, сорвавшееся у него в тот раз экспромтом, безо всякого плану, однако теперь не хватило смелости.

Авдотья Романовна долго молчала.

А потом вдруг молвила:

— Так он подлец… Это ужасно. Я подозревала, что он человек нетонкий и нечуткий, но полагала, что это из-за практичности натуры. Он казался мне во всяком случае человеком порядочным… Я пропала!

И тут только слезинки сорвались из переполненных влагою глаз.

— Да отчего же пропали? — ахнул Дмитрий. — Отказать ему, и дело с концом. Вы, может, не желаете лично? И не нужно. Напишите записку, два слова, и я сам доставлю. Бить его не буду, пальцем не коснусь, если прикажете.

— Я честное слово дала, что буду его женой, — твёрдо ответила Дуня. — И взять слово назад невластна. У меня кроме чести ничего нет. Ежели я от честного своего слова отступлюсь, что ж от меня останется?

Он глядел на неё, как на сумасшедшую.

— Что у вас за порода такая, раскольниковская?! Себя убьёт, меня, и все из-за гонора!

— Вы второй раз это говорите — про себя, что я вас убью, — всхлипнула Авдотья Романовна, но больше уже не плакала. — А ещё мне послышалось…

— Не послышалось! Не послышалось! — Дмитрий осмелел. — Люблю вас, черт, ужасно люблю! А вы мне сердце разрываете… Да плевать на моё сердце, не в нем дело! Вы о себе подумайте! Как с Лужиным под венцом стоять, как с ним…

Он не мог договорить, из груди его вырвалось рычание.

Передёрнулась и Дуня.

— Я вот что сделаю, Дмитрий Прокофьевич. Я объяснюсь с ним, завтра же. Скажу ему прямо, что не уважаю, что презираю его, что жить с такою женой ему будет немыслимо. И попрошу… потребую, чтоб он освободил меня от слова. Он не сможет отказать. А когда с этим будет покончено, тогда мы договорим про ваше сердце, ибо мне совсем на него не наплевать.

Сквозь ещё не просохшие слезы блеснул отсвет лукавой улыбки, но даже это Разумихина не утешило.

— Ну а ежели он вас не отпустит, тогда что?! И он ни за что вас не отпустит, ведь он не идиот, а всего лишь подлец! Кто ж в здравом уме вас отпустит?

— Значит, воля Божья, — молвила на это Авдотья Романовна, и ясно было, что тут её не сдвинешь.

Охваченный отчаяньем, Дмитрий хватил себя кулаком в лоб и чуть не с рыданием бросился вон.

Куда теперь бежать и что делать, он решительно не знал, а между тем кипучая его натура требовала какого-то немедленного действия.

Разумихин, как пьяный, потоптался на тротуаре, качнулся в одну сторону, в другую и вдруг надумал. Сначала быстрым шагом, потом бегом двинулся по направлению к Офицерской.

— Ну хорошо-с, хорошо-с, — повторил Порфирий Петрович уже Бог знает в который раз. — Студент наш так или иначе причастен ко всем трём жертвам, это установлено. Однако остаётся неразрешимым логический парадокс. Мы с вами оба уверены, что все три убийства совершены одной рукой, так-с?

— Так, — обречённо кивнул Заметов, ибо уже знал, что последует дальше.

— А между тем на третий случай, с госпожой Зигель, у нашего Родиона Романовича неприступнейшее alibi. He подозреваем же мы с вами Авдотью Раскольникову в пособничестве? Я справки навёл, достойнейшего поведения барышня.

— Не подозреваем, — вздохнул Александр Григорьевич, вынужденный признать, что его открытие насчёт связи Раскольникова с «девушкой» убитой Дарьи Францевны, ради чего он нёсся на Офицерскую сломя голову, ничем не продвигает расследования.

— А если все-таки, не один? — спросил он — после нескольких минут молчания. — Если преступников двое? Предположим, Раскольников убил процентщицу и стряпчего, а его какой-нибудь товарищ — сводню? Может, у них общество какое-нибудь, кровопийц истреблять — ради общественного блага или чего-то в этом роде?

Порфирий Петрович тускло ответил:

— Навряд ли-с. Ежели Родион наш Романович себя в необыкновенные зачислил, то их ведь, необыкновенных-то, много не бывает-с, они поштучно обитают и в стаи не сбиваются.

Беседа опять умолкла. В высокие окна кабинета проникал унылый свет полуживого петербургского солнца — время шло к вечеру.

В этот-то безрадостный момент и явился встрёпанный, с воспалённым взором Разумихин.

— Сидите? — сказал он, входя без стука и плюхаясь на диван. — Всё измышляете, как злодея поймать? Топором по голове тварь какую-нибудь тюкнуть — это не штука, это, может, и не злодейство вовсе. Вот я тебе, Порфирий, про настоящего злодея расскажу, которого по справедливости надо бы на кол посадить или, на китайский манер, в тысячу кусков порезать. Только не будет ему ничего, потому что на таких управы нет.

И он, уже во второй раз, принялся с жаром рассказывать про гнусный поступок Лужина.

Надворный советник слушал родственника не перебивая — видно было, что Дмитрию очень хочется выговориться.

— Отчего же-с, — задумчиво прищурился пристав, дослушав. — Привлечь этого господина к ответу очень даже возможно-с, тем более многочисленные свидетели. Наказания, правда, сурового законом за этакие пакости не предусмотрено, однако консистория может наложить нравственно-исправительную меру в виде церковного покаяния.

Разумихин только плюнул.

— Однако вижу я, что ты на себя не похож и сильно чем-то расстроен, — продолжил Порфирий Петрович. — Полагаю, не одною только проделкой господина Лужина. Верно, случилось с тобой ещё что-то? Глаза сверкают, на щеках румянец — это одно-с. А другое — чисто выбрит, платье вычищено, и даже сапоги сверкают-с. Уж не влюбился ли ты, Митя?

Разумихин давно привык к удивительной проницательности своего родственника и не слишком поразился. Тем более что в следующую минуту пристав, что называется, сел в лужу.

— Не вступил ли ты в соперничество с Родионом Раскольниковым из-за некоей белокурой особы предосудительного поведения, но прекрасной души? То-то из-за нанесённого ей оскорбления так на господина Лужина вызверился. Видно, девица и в самом деле хороша. Она и Александру Григорьевичу чрезвычайно понравилась.

— Попал пальцем в небо. — Разумихин тряхнул головой и вдруг решил высказать всё начистоту — захотелось. — Да, влюбился. Хуже чем влюбился. Болен совсем, и грудь болит, и голова думать не может. Только не в Софью Семёновну, хоть девушка она славная, а в Авдотью Романовну Раскольникову.

Надворный советник присвистнул и переглянулся с Заметовым.

— Красивая, должно быть?

— Ужасно. Да не в том только дело! Она… она… Таких больше нет!

Кажется, лишь теперь Дмитрий понял, что ему с самого начала хотелось поговорить с кем-нибудь о Дуне. Но, странно, когда возможность представилась, оказалось, что нужных слов у него не находится. — Женщины, они ведь какие? Наобещают, любые клятвы дадут, да вмиг от всего и откажутся. А эта честное слово дала, и… — Он с досадою потёр лоб. — Характер невыносимый, раскольниковский характер. Они с Родькой два сапога пара. А когда вместе — чирк, и вспышка, пороховой взрыв. Вчера-то, когда он её провожать пошёл, они пяти минут не ужились. Разругались, прямо на Кокушкином мосту, наговорили друг другу всякого — ив разные стороны. Она сама мне нынче рассказала. И видеть его не хочет. А ведь любит, жизнь за него отдаст. Дьявольский характер! Через него и погубит себя, я это очень хорошо вижу…