1. ФОРС-МАЖОР

Главное, не хотел он его мочить. Реально не хотел. Думал, подскочит сзади, когда Ботаник в тачку полезет (в тачку он, в смысле Ботаник, влезал по-уродски, башкой вперёд, с откляченным задом), и тогда он, в смысле Рулет, подлетит, рванёт у него, в смысле у Ботаника, папку — и ноги. А тот вцепился насмерть. Ну и что было делать?

Короче, тухляк вышел, полный.

Стоп. Неправильно начал.

Дубль два.

Поехали.

Какого-то июля (конкретные числа Рулет в последнее время догонял смутно) выполз он из своей съёмной хаты в Саввинском переулке совсем мёртвый. Весь в тряске, рожа синяя — краше в закрытом гробу хоронят. Время было за послеобеда, ну в смысле не после обеда, потому что обедать Рулет давно не обедал, кусок в горло не лез, а в смысле что солнце уже за середину неба перевалило.

Выполз, значит, и пошёл себе в сторону Красно-лужского моста, хреново соображая, куда это он тащит ласты и зачем. Короче, завис, это с ним в аб-стяге часто случалось.

Песня ещё из окна орала: «Тополиный пух, жара, июль». И точно — жарко было, реально жарко. Но Рулет пока жары не чувствовал, у него с отходняка, наоборот, зуб на зуб не попадал. Шёл, от яркого болели глаза, жмурился. Чисто Дракула, которого не по делу разбудили.

Было ему паршиво. Совсем труба.

Еле дошаркал до соседней улицы, как её, блин. Забыл. Он в последнее время всё больше вещей забывал. То есть, если постараться, наверно вспомнил бы. Но на фига?

И тут его вдруг пробило — чего он из дома-то вылез.

У Ботаника закрыли фортку. Значит, сейчас во двор выйдет. Ботаник всегда перед уходом фортку закрывал. На кой — непонятно. Душно же.

Повернул Рулет назад. Пристроился в подворотне, где темно и не так жарит. Ещё минуту назад его колотун бил, а тут припарило ого-го как, конкретно, и пот полился ручьями, типа летят скворцы во все концы, и тает снег, и сердце тает. Кино какое-то такое было. Давно, в детстве.

Совсем Рулет глухой стал. Не в смысле, что слышал плохо, а в смысле, что вконец доходил. Дороги у него теперь отстроились по всем жилам — что на руках, что на ногах. Прямо шоссейные, ширнуться некуда, одни узлы. Центровую трассу, которая у локтя, он раньше называл: «автобан Вена-Глюкен-бург», типа в шутку. Теперь по ней не проедешь, тромб на тромбе. И насчёт шутить тоже — позабыл, как это делается.

За комнату второй месяц не плачено — это ладно. Не жрал ничего который день — тоже плевать. Хуже всего, что иглиться ему теперь надо было, хоть сдохни, каждые три часа. И не меньше, чем по два децила, иначе не пробивало. А где столько бабок взять? Мать раз в месяц присылает по полторы штуки, как раз на полторы дозы хватает. Больше, пишет, никак не могу, ты уж крутись как-нибудь, вам ведь стипендию платят. Какую, блин, стипендию? Рулет забыл, как и институт-то назывался. Год почти оттрубил, на лекции ходил, даже сессию одну сдал, а в памяти только одно слово застряло: форс-мажор. Это когда никто никого не кидал, не подставлял, а само так вышло. Ну, типа карма.

Вот и у Рулета получился кругом сплошной форс-мажор.

Хорошо, когда-то боксом занимался, без этого наверно, сдох бы.

По вечерам, когда внутри начинало всё винтом заворачивать, Рулет отправлялся на заработок. Подходил в тёмном месте к загулявшему мужику видом поприличнее, или, если повезёт, к дамочке. Бил хуком в висок, брал бумажник или сумочку. Убегал. Много не взял ни разу, максимум пять тысяч, и то однажды.

Сначала старался подальше от дома отойти, потом забил на это. Позавчера, например, прямо в Саввинском, перед магазином, налетел сзади на мужика, который из «фолькса» вылезал, врезал в переносицу и барсетку увёл. А там, в барсетке, права, паспорт, техталон да стольник для гаишника. И привет. Еле-еле у барыги за всё про всё — и барсетку, и документы — две дозы выпросил.

Вчера Рулету вообще ничего не обломилось. Отутюжил по улицам вхолостую. И сегодня сделался ему совсем край. Иначе нипочём среди бела дня, да ещё в собственном дворе не стал бы заморачиваться. Не дурак же.

Ботаника этого плюгавого он уже несколько дней как присмотрел. Тот жил на третьем этаже, в доме напротив. Выходил из подъезда в разное время, не работал нигде, что ли. Форточку всегда перед выходом закрывал.

Мужичонка так себе — облезлый, с внутренним займом на лысине, но прикинутый: блейзер, платочек шёлковый в нагрудном кармане, белые брюки. Выйдет, сядет в «мерс» и катит через подворотню на улицу. Во всем дворе у него одного «мерс» был.

Рулет ещё всё жалел, что Ботаник по ночам не ездит. Такого обсоска с ног свалить — как нечего делать. Он и не увидит ничего, потому что по-уродски в тачку влазит. Папку у него цапнуть, пока не очухался, и в подворотню. У Ботаника папки были классные — кожаные, каждый день разного цвета. Это есть такие козлы, по большей части пидоры, которые бумажник в карман не кладут, чтоб брюки не оттягивать, а только в портфельчик или папочку. Ботаник, когда свою папку нёс, неважно какого цвета, всегда к груди прижимал, бережно так. Значит, было из-за чего.

Стало быть, несколько дней Рулет за Ботаником сёк, на папки эти разноцветные облизывался, а сегодня решился. Припёрло.

Пока парился в подворотне, а Ботаник, скотина, всё не шёл, стало Рулету невмоготу, и докатился он до самого что ни на есть последнего финиша, до чего никогда ещё не опускался — ляпнулся всухую. Снял с машинки колпачок («гараж» называется) и ширнулся в сгиб локтя просто так, ничем. От привычной маленькой боли на секунду полегчало, но потом стало ещё хуже. Обманутую вену пронзило будто током, Рулет аж скрючился. И подумал вдруг: а не загнать ли в арык полную стекляшку воздуха? Говорят, от этого сердце на куски лопается. И привет, больше никаких заморочек.

Подумал — и испугался. До того испугался, что швырнул баян об стену. Сразу же обругал себя: куда ширяле без собственного аппарата? Нагнулся, подобрал, но машинке реально настали кранты. Жало погнулось и стекло треснуло. Короче, всё один к одному.

Но долго переживать из-за сломанного шприца Рулету не пришлось. Из подъезда как раз выкатился Ботаник и затопал к своему «мерсу». Папка у него сегодня была чёрная, и прижимал он её к себе, чисто как мамаша младенца.

Момент был супер, во дворе ни души. Ну, Рулет и рванул.

Подскочил сзади, когда тот уже башкой в дверцу сунулся. Одной рукой за ворот его, другой рванул папку из-под мышки. Ещё шикнул для страху: «Тихо, ****, убью!»

А тот как взвизгнет, обеими руками в папку вцепился, и ни в какую.

Рулет, между прочим, сам на нерве был, среди бела дня же, каждую секунду дверь подъезда открыться может или из подворотни кто вылезет. Не говоря уж про окна.

Короче, схватил Ботаника обеими руками за шею и давай колотить башкой об дверцу. Так Рулета от ярости и страха зауродило — ничего не видит, не слышит, только фиолетовые круги перед глазами.

Очухался, когда мужик уже на сиденье сполз, кровь у него из ушей, и голова обвисла. Папку подобрал, попятился.

Как через подворотню в переулок выскочил, не запомнил.

За-мо-чил, за-мо-чил, стучало в висках у Рулета. Всё, теперь всё. Сгорел, как в танке! В углу заплачет мать старушка, слезу рукой смахнёт отец. То есть отца у него не было, но это в песне так поётся, про танкистов, которые в танке сгорели.

С отходняка на Рулета и без того всегда жуткая шугань накатывала — это когда всего шугаешься, от каждого шороха закидываешься, ночью воешь от страха. А тут реально человека замочил. Хотел — не хотел, кого это колышет. И наверняка бабка какая-нибудь поганая из окна видела, им же делать не хрена, только с утра до вечера во двор пялиться. Видела, узнала Рулета, уже в ментуру названивает.

А в ментуру Рулету было никак нельзя. Сдохнет он за решёткой без «хлеба». В кошмарных мучениях.

Спокойно, спокойно, повторял Рулет, шаркая ногами по тополиному пуху. Но успокоиться можно было только одним способом.

В первом же незапертом подъезде он осмотрел добычу.

И чуть не заплакал.

Ни банана в чёрной папке не оказалось. Ни денег, ни кредитной карточки, ни даже водительских прав. Только стопка старых бумажек. Чего Ботаник, козлина, так за эту макулатуру цеплялся, непонятно. Только себе хуже сделал и Рулета конкретно закопал.

На всякий случай Рулет перетряс листы получше, но ничего между ними не обнаружил. Пожелтевшие страницы, на них какие-то каракули бледными коричневыми чернилами, да ещё чиркано-перечиркано всё.

Один навар — папка богатая. Натуральная кожа, под крокодила. А может, и чистый крокодил.

И двинул Рулет на Плешак, где герои Плевны собираются. В смысле героинщики. Там и днём, если повезёт, можно найти барыгу, кто не за бабки, а по бартеру пушерит.

И сжалилась карма над бедным Рулетом, реально повезло. То есть сначала минут двадцать он всухую протоптался. Народу в сквере было полно, но всё не то, мимо кассы: кто так на травке валялся, кто партнёра искал (там, на Плешке, ещё и пидоры тусуются). Но потом на скамеечке углядел Рулет знакомого кровососа Кису. Киса, во-первых, фуфла никогда не втюхает. Во-вторых, всегда затаренный, герыч прямо при себе носит (тащиться за товаром на «бухту» у Рулета сейчас бы сил не хватило). А главное, не одним баблом берет. У Кисы на указательном пальце татуха, для новых клиентов: перстень с наполовину зачернённым ромбом. Это значит «пушерю на обмен». Короче, то, что надо.

Отошли за кустик. Киса папку пощупал. Понравилась.

Сговорились за две дозы плюс машинку в придачу — свою-то Рулет грохнул.

Глядя, как Рулета всего колотит, Киса посочувствовал:

— Что, верёвки горят? Ничё, сейчас задвинешь стёклышко — отпустит. Сам-то попадёшь или помочь?

— Фигня, — ответил Рулет, которому от одного прикосновения к ампуляку уже полегчало. — Ох, не хочет кровь струиться, не пора ли нам взбодриться!

Хотел уйти, но Киса окликнул, показал на брошенные листки.

— Ты не мусори. Здесь, между прочим, люди ширяются. Отнеси до урны, выкини.

Рулет взял бумажки подмышку, дошёл до оградки. Место хорошее: тут кусты, там машины несутся.

И листкам применение нашлось. Подложил их на каменный парапет, чтоб задницу не студить. Одна страничка, верхняя, упала — так он подобрал, культурно. Снизу подсунул.

Сел с кайфом. Зарядил агрегат. С дыркой пришлось малость повозиться, но в конце концов попал. Пустил в стекляшку крови на контроль, как положено. Потом вмазал. Ровно две трети, остальное на догон оставил.

Ему стало хорошо, уже когда шило домой попало, то есть в вену вошло. А как вдарил приход и по всей системе, по каждой клеточке шандарахнуло волшебным током, наступило счастье. Весна на душе. Кстати, кино то старое, из детства, «Весна» называлось, он вспомнил. И запел: «И даже пень в апрельский день берёзкой снова стать мечтает».

Да хрен его кто поймает. Даже искать не станут. Во-первых, потому что в этом мире всем на всё с прибором, а во-вторых, потому что лохи они все против Рулета. И бабки никакой у окна не было, а то высунулась бы и заорала. Тип-топ всё, можно не париться.

Он встал, сладко потянулся.

Взял из стопки страничку, посмотреть. Очень она Рулету понравилась. Гладкая такая на ощупь, кайфово желтоватая и строчки ровные-преровные. А между прочим, без линеек. Разобрать почерк трудно, но на фига его разбирать? Только зря грузиться.

Всё ему сейчас ужасно нравилось: и солнце в небе, и зелень, и разноцветные машины на улице. Хорошая штука жизнь, если, конечно, жить правильно. И мозгами работать.

А мозги у Рулета запустились на полный оборот. И стукнула ему в башку идея, гениальная.

Не надо бумажки эти в урну бросать. Они старые. Им, может, сто лет. Хендрикс (это знакомый один, на барбитуре сидит), недавно рассказывал, что на Солянке есть мужик, который старые бумажки берет. Офис у него там, со двора вход. Как контора называется, Рулет позабыл, но Хендрикс говорил, найти легко, там табличка висит. Он на чердаке целый сундук с макулатурой нашёл, так мужик этот много чего отобрал. И отбашлял сразу, на месте.

Может, придурок этот солянский возьмёт листки? Глядишь, ещё на одну дозу хватит. Надо ведь и про будущее подумать.

Главная гениальность идеи, осенившей Рулета, состояла в том, что Солянка была вот она, прямо за углом. Пять минут ходу, даже меньше.

Сложил он бумажки поаккуратней и пошёл. Почти что полетел.

Кто другой, потупее, запутался бы во внутренних дворах и подворотнях огромного серого дома, выходящего разом на три улицы, а Рулет почти сразу нашёл нужную арку, потому что башка варит и вообще всё в масть.

Хендрикс говорил, там ещё рядом въезд в подземный гараж или, может, склад. Здоровенный такой, с решётчатыми воротами. Не спутаешь.

Точно, были ворота. И подъезд неподалёку. Табличка, правда, не одна, несколько. Но Рулет как посмотрел, сразу вспомнил. «Страна советов», вот как у того мужика контора называлась. Новенький такой щиток, медный. Сияет — смотреть в кайф. Пятый этаж. Офис 13-а.

Короче, поднялся — пешком взлетел, лень было лифт ждать.

У двери ещё одна табличка:

Ишь ты, «магистр».

Рулет позвонил.

Открыла охренительная телка. Прикид, как из журнала, плюс синие глаза с пушистыми ресницами, плюс припухлые, чуть приоткрытые губы. Это есть такие бабы, заводные, которые от секса, когда их здорово забирает, губы себе кусают. Сам Рулет таких баб не пялил, не доводилось, но видать видал, в кино. У них ещё обычно голос хрипловатый, от которого внутри всё ёкает.

Телка облизнула губы кончиком очень красного, то есть реально красного языка и спросила хрипловатым голосом:

— Вы по какому вопросу?

У Рулета внутри всё ёкнуло.

2. ФИГЛИ-МИГЛИ

Когда вошла секретарша, Николас Фандорин, владелец консалтинговой компании «Страна советов», стоял у окна и, страдая, прислушивался к фортепьянным аккордам, просачивавшимся сквозь шум улицы. Ничего отвратительного в музыке не было — стандартный вальс Грибоедова, исполняемый очень гладко и старательно, но Фандорина дальние звуки пианино явно мучили. Он то вздыхал, то морщился. Когда же милейшая мелодия, на миг оборвавшись, зазвучала вновь, гораздо громче и насыщенней, так что сразу почувствовалось — за дело взялся мастер, Ника совсем сник. На то имелись свои причины, однако о них чуть позже.

Итак, в кабинет вплыла Валя, улыбнулась своими раздутыми от коллагена губищами и объявила:

— Николай Александрович, к вам посетитель. О цели визита умалчивает, хочет сообщить лично.

В последнее время Валя работала над сменой имиджа: старалась изъясняться цивилизованно и вести себя, как леди, но давалось ей это непросто — то и дело сбивалась.

— Только, по-моему, фигли-мигли, — добавила она, что на её жаргоне означало «пустая трата времени», и наморщила точёный носик (две операции, тридцать тысяч долларов). — Обычный ширяла. Я бы его турнула в шею, но он, похоже, вам что-то притащил. Впарить хочет. То есть, предложить на продажу, — поправилась Валя и изящным жестом потрогала причёску.

— Кто это — «ширяла»? — мрачно спросил Ника, подходя к столу.

— Наркоман. Шляется всякая шушера, а клиентов настоящих нет.

Что правда, то правда. Летом фирма «Страна советов» по большей части простаивала без работы. То есть в целом, если сравнивать с прошлым, дела шли не так уж плохо. «Сарафанное радио», самый медленный, но зато самый надёжный вид рекламы, наконец заработало, и клиентура потихоньку расширялась. Настоящего дела, правда, давно не подворачивалось. Большинство тех, кто алкал совета, приходили к Николасу, или Николаю Александровичу, или Нике (это уж в зависимости от короткости отношений), просто чтоб как следует выговориться, рассказать понимающему человеку о своём сложном внутреннем мире и душевных проблемах. В Америке с подобной целью посещают сеансы психоанализа, но в России это высокорентабельное детище фрейдизма не прижилось и не приживётся — во всяком случае, до тех пор, пока не избавится от обидного компонента «психо».

У Николаса такие посетители не лежали на кушетке, а сидели в обычном кресле, потому что не психи какие-нибудь, а совершенно здоровые люди, просто с тонкой нервной организацией. Болтали час или два, получали свою порцию советов и уходили в задумчивости. Работа с клиентами этого сорта нелёгкая, будто из тебя всю кровь высасывают, но зато довольно денежная. Однако летом энергетические вампиры разъезжались по Биаррицам-Сардиниям латать нервы, продувать чакры и восстанавливать прану. Мастер добрых советов маялся бездельем и томился. А тут ещё это фортепьяно…

Валя навострила уши — слух у неё был отличный.

Ядовито спросила:

— По клавишам бренчат? А я вам тысячу раз говорила: не понимает МэМэ своего счастья. Такой мужчина ей достался, а она… Только мучает вас. — Секретарша вздохнула, обвела шефа лучистым взглядом — сверху вниз и опять вверх. — Эх, я бы вас на руках носила. Одевала, как куколку.

Про Валю

С тех пор, как Валя Глен окончательно определился с выбором тендера и хирургическим образом поменял пол на женский, он, то есть теперь уже «она» совсем обнаглела и вела осаду начальника в открытую. По-хорошему, давно следовало её уволить, но кто ещё станет работать за такую зарплату? Да и в настоящих делах, когда они подворачивались, другой такой помощницы было не сыскать.

Современная медицина движется вперёд семимильными шагами. Особенно необязательная, существующая не для спасения жизни и здоровья, а для удовлетворения причуд и прихотей. Глядя на Никину секретаршу, никто бы не поверил, что ещё пару лет назад она была молодым мужчиной и звалась Валентином. Лицо, фигура, голос, жесты — изменилось всё. Разве что размер ноги остался прежним, но у нынешних барышень сорок второй не такая уж редкость.

Новоиспечённая Валя законным образом поменяла паспорт и незаконным — свидетельство о рождении, в остальных документах, где пол не указывают, вроде диплома или водительских прав, просто приписала после имени букву «а». Все свои старые фотографии уничтожила. Гардероб сменила. Машину перекрасила из стального цвета в розовый.

Так в прекрасной половине человечества произошло незапланированное природой пополнение.

— У человека должен быть фридом оф чойс, и я выбрала тот тендер, который лучше, — объяснила она работодателю, выйдя на работу после своего второго рождения.

— В смысле женский? — кивнул Ника.

— Нет, мужской. Имеешь ведь дело не со своим полом, а с противоположным.

Тут Фандорин, выражаясь по-валиному, перестал догонять и затормозил.

— Погоди, разве мужской пол лучше женского?

— Бьен сюр. Мужики такие клёвые! С бойфрендом можно и футбол по телеку смотреть, и на байке гонять. Не то что с бабой. И вообще, вы не представляете, какие мы, бабы, гадкие.

Ещё помощница объявила, что пошла на такую жертву ради него, Ники. Чтобы он не чувствовал себя извращенцем, когда наконец поймёт: они созданы друг для друга.

Это, впрочем, не помешало Вале почти сразу же после своего второго рождения выскочить замуж. Причин было две. Айне: она всю жизнь мечтала пройтись по Александровскому саду в белой фате. Цвай: Мамона (так Валя называла свою мать-банкиршу) сняла бывшего сына с дотации — мол, дочерей у неё нет и не будет. А жить на что-то надо. Не на Никину же гребаную зарплату?

Так что брак был коммерческий, по расчёту. Во всяком случае, со стороны невесты. Жених-то, владелец империи платных туалетов Макс Зюзин, втрескался в чудо пластической хирургии не на шутку. Свадьбу сыграли не хуже людей — пышную, во дворце екатерининских времён. Фоторепортажи с гламурного празднества появились во всех глянцевых журналах, причём Валю именовали «русалкой», «царевной Лебедь» и «загадочной незнакомкой».

Семейная жизнь, правда, не сложилась.

Когда выяснилось, по какой причине у молодой не может быть детей, с суженым приключилась истерика. Он даже хотел убить Валю на месте, голыми руками, но убить Валю голыми руками довольно трудно, во всяком случае без помощи телохранителей, а звать телохранителей Макс не решился — побоялся огласки. В результате, кроме морального ущерба, понёс ещё и физический, в виде синяков и выбитого зуба.

Развелись, впрочем, цивилизованно, без азиатчины. Туалетный император был человек, хоть и эмоциональный, но не дурак. Ещё одна волна публикаций в прессе ему была ни к чему.

От недолгого замужества у Вали остались приличные алименты и мужнина фамилия — надоело раз за разом документы переделывать.

В общей сложности Фандорин прожил без секретарши неполный месяц, а потом всё вернулось на круги своя.

— Отстань, — буркнул Ника. — И не смей называть мою Алтын «МэМэ», сколько раз повторять.

Эта дурацкая аббревиатура означала «мадам Мамаева».

— Да? — обиделась Валя. — А ей меня можно «трансформером» обзывать? Сама, между прочим, при живом муже вон как хвостом крутит.

— Всё, баста! — Фандорин стукнул по столу. — Зови посетителя!

Пока Вали не было, он быстро подошёл к окну, прислушался.

Тихо. Вальс больше не звучал. От этого на душе у магистра истории сделалось ещё паршивей. Чем это они там занимаются?

— Здрасьте, — послышался развязный молодой голос.

Ника оглянулся.

К нему, протягивая ладонь, шёл высокий парень со стопкой бумаг под мышкой. Он показался Фандорину симпатичным: высокий, стройный, с красивыми тёмными глазами. Одет, правда, странно — несмотря на жару, в тяжёлых ботинках и рубашке с длинными рукавами. Зато улыбка хорошая! Сразу видно, что у человека чудесное настроение. Совсем не похож на наркомана.

Ника посмотрел на оставшуюся в дверях секретаршу с укоризной.

— Я слышал, вы бумажки старые покупаете, — сказал посетитель, не представившись. — Глянете?

Предложив молодому человеку сесть, Ника взял стопку и первым делом понюхал её, была у него такая привычка.

Листки пахли как надо — настоящей стариной, навсегда ушедшим временем. От этого аромата, вкуснее которого нет ничего на свете, у магистра всегда кружилась голова. Он громко чихнул, извинился, чихнул ещё раз.

Однако, перелистнув страницы, увидел, что рукопись не особенно старая. Судя по фактуре бумаги, цвету чернил и нажиму, вторая половина 19 века. Перо уже стальное, но по тому, как поставлен почерк, видно, что писавший обучался грамоте ещё в николаевские времена, гусиным пером и почти наверняка в казённом учреждении. При домашнем воспитании почерк был бы мягче и небрежнее, а тут почти каллиграфия. Опять же исключительная ровность строк. Но не писарь и не переписчик — вон сколько помарок и исправлений. Э, да тут и рисунки на полях. Готическое окно, рожицы какие-то. Нарисовано так себе, по-дилетантски.

Заметив крупное «ГЛАВА I», Фандорин немножко расстроился: кажется, какой-то трактат или художественное сочинение. Полистал.

Почерк, хоть и красивый, читался не так просто. Прищурившись, Ника разобрал первую попавшуюся на глаза строчку: «…святителя Порфирiя, памятного темь, что избавилъ nepeoxpucтiaн Святой Земли от притеснёнiя язычниковъ» . Похоже, что-то душеспасительное. В те времена многие баловались подобной писаниной. Провалялась эта графомания в каком-нибудь забытом сундуке полтора столетия, да ещё во что-нибудь заботливо завёрнутая, иначе запах времени так не сохранился бы…

— Обороты чистые — это замечательно, — сказал он вслух. — У меня есть знакомый художник, рисует пером на старинной бумаге. Если текст не представляет интереса, подарю ему.

— Мне-то сколько отбашляете? — шмыгнул носом симпатичный юноша и через рубашку почесал сгиб локтя.

— Сохранность бумаги приличная. Могу дать по 30 рублей за страницу. Сколько здесь?

На вид в стопке было страниц двадцать — двадцать пять.

— Меньше, чем за тыщу, не отдам, — твёрдо заявил посетитель.

Валя хмыкнула:

— Ну ясное дело. — И прибавила непонятное. — Герою на один подвиг.

Однако парень загадочную фразу, кажется, понял. Обернулся и бросил:

— Не твоё дело, цыпа.

Ника, пересчитывавший страницы, открыл было рот, чтобы поставить молодого нахала на место, да так с открытым ртом и остался.

Последний лист был почти чистым, никакого текста — лишь крупно выписанное заглавие:

Почему заглавие оказалось сзади? — вот первое, что подумалось Нике. И тут же кинуло в жар, затряслись руки.

Не может быть! Неужели рукопись Достоевского? То-то рисунки показались смутно знакомыми! Судя по помаркам, это не список, а черновик. Что же тогда получается? Это рука классика?!

Но черновик чего? «Теорийка»? Такого сочинения у Достоевского Ника что-то не припоминал. Хотя, конечно, он не специалист. Может быть, какой-нибудь набросок, не осуществлённый замысел?

Дома в шкафу стоит академический 30-томник, полное собрание сочинений. Там эта «Теорийка» наверняка есть. Надо найти, принести сюда и сверить текст.

— Вы вот что, — севшим голосом сказал Фандорин. — Вы подождите тут. Кажется, это… Нет, я должен проверить. Скоро вернусь. Вы только не уходите.

Кажется, юноше его реакция показалась подозрительной. Посетитель быстро взял со стола рукопись и прижал к груди.

— Спокуха, — сказал он, сдвинув брови. — Я передумал. За тыщу не отдам. Рулета ещё никто не кидал.

— Кого?

— Это я — Рулет, — назвался молодой человек — очевидно, фамилией или прозвищем.

— А я Николай Александрович, очень приятно. Послушайте, я не собираюсь вас обманывать, — волнуясь, стал объяснять Ника. — Просто нужно удостовериться… Если это то, что я думаю, то это… это будет…! Вы посидите пока тут. Я скоро.

Проходя мимо Вали, на всякий случай шепнул:

— Не выпускать. Ни под каким видом.

Та кивнула и загородила своим силиконовым бюстом дверной проем. Теперь сдвинуть с места её можно было только бульдозером.

Путь был недальний — квартира находилась совсем рядом, в соседнем подъезде.

Две минуты ушло на то, чтобы спуститься во двор, пройти десять метров и снова подняться. И ещё минут пять Ника стоял перед дверью собственного жилища, решая сложную проблему: позвонить или открыть ключом?

Всё это время изнутри лились печальные звуки грибоедовского вальса — то по-ученически робкие, то мастеровито-уверенные.

Алтын Мамаева, жена Николаса А. Фандорина, бывшего подданного её величества и баронета, а ныне гражданина Российской Федерации, занималась музыкой с преподавателем. И не просто с преподавателем, а с самим Ростиславом Беккером, лауреатом всевозможных конкурсов, гордостью отечественной культуры.

Смотрите, что получается.

Первое. Красивый, знаменитый и богатый гений 5 (пять) дней в неделю таскается на Солянку, чтобы тратить своё баснословно драгоценное время на дилетантку, едва помнящую ноты.

Второе. Деловая женщина, шеф-редактор преуспевающего журнала, извечная трудоголичка, возвращающаяся с работы не раньше девяти вечера, каждый день находит полтора часа, чтобы заезжать домой на урок. Ни одного не пропустила. А время занятий, между прочим, такое, когда дома ни мужа, ни детей.

Третье. Алтын всегда говорила, что музыкальная школа, все эти Гедике и Майкопары — одно из худших воспоминаний её детства.

Четвёртое. Куплен за 5000 (пять тысяч!) долларов рояль «гербштадт».

Пятое. К тридцати пяти, войдя в самый лучший женский возраст, Алтын так сногсшибательно, так мучительно похорошела, что чёртов Ростислав был бы просто идиот, если б не предложил такой ученице свои лучезарные уроки.

Вот к чему привело лестное знакомство со знаменитостью на журнальной презентации (будь она проклята). Алтын воспылала внезапной любовью к гармонии, лауреат увлёкся преподаванием, а мелкий предприниматель сомнительного профиля Н. А. Фандорин лишился покоя.

Ладно, ничего особенного, сказал себе Ника, не накручивай себя. Обычные уроки музыки.

Но все-таки как войти? Если без звонка — получится, как будто подкрался. Но звонить к себе домой будет совсем странно. Или сказать, что забыл ключ?

В результате открыл дверь сам, но долго лязгал в замочной скважине и в прихожей нарочно произвёл побольше шума.

На столике в коридоре лежали рядышком крошечный портфельчик звезды и большущий ридикюль Алтын. Известно, что статные мужчины любят маленькие сумки, а миниатюрные женщины — большие, но бедный Ника и в этом невинном зрелище усмотрел новый повод для самотерзаний.

Портфельчик был страусиной кожи и, наверное, стоил таких денег, какие «Страна советов» не зарабатывала и за месяц.

Во сколько обошёлся змеиный ридикюль, страдалец понятия не имел, потому что не мог покупать супруге такие дорогие вещи — Алтын одаряла себя ими сама.

Увы, ПБОЮЛ (предприниматель без образования юридического лица) Фандорин был существенно беднее своей жены, и несравнимо беднее собственной секретарши. О чем обе ему постоянно напоминали, причём (что хуже всего) не коря, а материально поддерживая. Алтын, та покупала дорогие пиджаки и рубашки, да ещё бессовестно врала про какие-то неслыханные распродажи по 499 рублей. Валя же взяла моду по всем мыслимым и немыслимым поводам делать шефу дорогие подарки. Зная его как облупленного, выбирала вещи, от которых Ника был не в силах отказаться. То преподнесёт на 23 февраля чиновничью парадную шпагу с выгравированным инициалом «Ф» (вдруг принадлежала дедушке Эрасту Петровичу?!), то на 1 мая (ничего себе праздничек) добудет два билета на концерт рок-группы «Спаркс», которую Ника обожает со студенческих лет. А недавно, в День независимости, презентовала фальшивый испанский дублон 16 века. Официальное название монеты «эксе-ленте», «дублоном» её прозвали за дубль-портрет соправителей, Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской.