Основным растением Биаррица является тамариск. Им засажены бульвары над океаном, существуют и целые парки тамарисков. Удивительные деревья! Представьте себе корявые и темные стволы с кронами нежнейшей светло-зеленой хвои. Многие из этих стволов, если не большинство, выглядят так, будто они уже давным-давно отжили свой век, будто изъедены изнутри то ли паразитами, то ли какими-то чрезвычайно тяжелыми многолетними переживаниями. Искривленные и раскоряченные, иной раз разверстые, словно выпотрошенные рыбы, они открывают во всю свою небольшую, ну, максимум метра три-четыре, высоту продольные кавернозные дупла. Создается впечатление, что они и стоят-то исключительно на одной свой коре, через нее получая питательные соки и исключительную, учитывая частые штормы, устойчивость. Поднимите, однако, руку и погладьте тамарисковую хвою, этот своего рода деликатнейший укроп; вряд ли где-нибудь еще вы найдете столь удивительную нежность и свежую романтику. Получается что-то вроде нашего исторического комсомола.
 
      При чем тут комсомол, удивится читатель, и нам тут останется только развести руками. Как так при чем? Ведь именно на корявых стволах уродливой идеологии произрастала в течение стольких десятилетий наша молодежь. Тамариск с его дуплистыми и будто бы дышащими на ладан, черными нагнетающими непроходимый лабиринт стволами и его нежно-зеленой противостоящей вихрям хвоей творит метафору, привлекающую поэтов. Отец символизма Бодлер не обошел это древо в своих «Цветах зла», и спустя десятилетия Брюсов предложил перевод тамарисковых строф российскому читателю:
 
И тамарисковых дыхание лесов,
Что входит в грудь мою, плывя к воде с откосов,
Мешается в душе с напевами матросов…
 
      Прошло едва ли не сто лет, и петербуржанин Найман присовокупил к этому и свой вклад в тамарисковую бодлериану:
 
Почему же, дитя, тебя Франция манит,
Тесный край наш, что жатвой страдания занят,
И, доверясь матросам на время пути,
Тамарискам любимым ты шепчешь прости?
 
      Таков и наш давно уже почивший в бозе комсомол: вместе с отвержением он творил и притяжение. Вспомним хотя бы исторический период послесталинской «оттепели». Нежданно-негаданно гигантская структура «помощников партии», палаческая комса, в которой, собственно говоря, и черпала Революция кадры для своей чрезвычайки, принялась расширять границы не вполне формального творчества, открывать «молодежные кафе», патронировать выставки авангарда и покровительствовать джазу. Вот так на уродских стволах нарастал укроп, а то и трава-пастернак.
 
      В конце мая 2004 года я приехал из Москвы в Биарриц, для того чтобы затеять новую повесть. В ноябре 2003-го в этом курортном городе, стоящем на прибрежных скалах над вечно гудящим Атлантическим океаном (будем иной раз называть его просто Водоемом, или, еще лучше, Резервуаром), мне удалось в режиме форс-мажор завершить трехлетний труд, своего рода фантазию на исторические темы. Теперь это место, естественно, казалось мне залогом нового хорошего труда.
      По завершении долголетней работы всякий сочинитель испытывает основательную растерянность и опустошенность, или лучше в обратном порядке, о. и р., в некотором смысле состояние проколотой шины или — чтобы не слишком уж драматизировать ситуацию — баскетбольного мяча, теряющего звонкость при отскоке. Иной раз ему даже кажется, что полугипнотический кайф сочинительства уж никогда к нему более не вернется. Проходят недели, месяцы творческой вялости, и вдруг в какой-то трудно уловимый момент он ощущает, что начался период своеобразного поддува. Многолетний опыт подсказывает ему, что пора обзавестись каким-нибудь альбомчиком, лучше всего с хорошей плотной бумагой, с картонной обложкой, крытой какой-нибудь мягкой тканью, и начать вписывать туда, то есть в альбомчик, всяческий вздор, который впоследствии подтянет его к компьютеру.
      С таким альбомчиком я как раз и приехал в тамарисковый город, в свой домик, расположенный на склоне цветущего холма в шестистах метрах от Водоема, если по прямой, то есть на крыльях. Я мало кого здесь знал, по-французски почти не говорил, иными словами, я попадал здесь в идеальную для сочинительства среду почти полного уединения, если не считать стайки длиннохвостых баскских сорок, прилетавших в сад, чтобы украсть какой-нибудь отсвечивающий на солнце предмет, вроде очков или портсигара.
      Открыв альбомчик и включив компьютер, все еще резвый, как всякий трехлетний жеребец, я начал раскачиваться в кресле, поджидая появление первой фразы. Не успела она сложиться, как зазвонил мобильный телефон. Это был Лярокк, пожалуй, единственный из так называемых «биарро», то есть из общества местной элиты, кого я тут знал. Я познакомился с ним прошлым летом на пляже. Вдруг среди сотен отдыхающих заметил двухметрового загорелого старика с большим вялым зобом, с морщинами, не пощадившими даже подмышек. Пригнувшись и вытянув вперед некогда мощные длани, старче играл в мяч с шестилетним внуком. По его удивительным кистевым пасам я понял, что вижу профессионального баскетболиста. «Ваши передачи, сэр, напоминают мне Джона Рассела или, скажем, „Доктора“ Ирвинга», — сказал я ему по-английски. Он усмехнулся: «А вы, я вижу, знаток». Так мы познакомились, а потом стали иной раз встречаться на довольно заплеванной муниципальной баскетбольной площадке по соседству с Коллеж Андре Мальро. Учащиеся этого заведения обычно филонили с марихуаной по соседству в тамарисковой аллее, на фоне стены с безобразными граффити. Мальчик, например, набирал полный рот сладкого дыму, а потом сливался с девочкой в затяжном поцелуе. Когда поцелуй распадался, дым уже выпускала девочка. Вот такое тут росло многообещающее поколение. Заторчав в жизнерадостном веселье, ребята выходили на площадку и предлагали двум дедам сразиться в «баскЕт», то есть с ударением на последнем слоге. Мы их, признаться, разносили в пух и прах: я бросал издали, а Лярокк работал под щитом на подборе. Впрочем, они этого своего позора, кажется, не замечали, уж не говоря о том, что вся их игра сводилась к пробежкам и двойному ведению.
      Пару раз мы посидели с Лярокком в кафе, и я понял, что имею дело со стопроцентным плейбоем. Баскетбол был спортом его студенческой юности в Штатах, из-за чертовой игры он не стал MFA, ограничился степенью бакалавра. Впрочем, на кой они сдались, эти американские дипломы: во Франции это всего лишь повод для беспардонных шуток. Поиграв пару сезонов в NBA — ну за так называемых «Кавалеров» — и заработав кучу денег — ну что-то вроде «лимона», а по нынешнему курсу десять «лимонов», — он уехал на Гавайи, а оттуда в океанскую Францию, то есть на Таити. Вот оттуда он и привез в родной Биарриц несколько досок для сёрфа. Это были настоящие доски, тяжеленные, склеенные из нескольких пород гавайского дерева, не чета нынешней «высокой технологии». Собственно говоря, именно он, Лярокк, и стал здесь основателем французского сёрфинга, с которым он и провел всю свою жизнь, полную солнца, ветра и волн. Слышали вы что-нибудь о «школе Лярокка»? Как так, Базиль, обретаетесь здесь уже не первый год и не слышали ничего о «школе Лярокка»? Да вы спросите даже сейчас какого-нибудь мальца из Скандинавии или с Британских островов, и он вам скажет, что мечтает об этой школе. Ну да, Лярокк зарабатывает неплохо на этом деле, но вообще-то деньги ему не нужны: ведь он наследует какой-то навозный-с-химикалиями бизнес в Лорэйне.
      Ну вот, собственно, и все, что связывало меня с этим стариканом: кое-какая болтовня, кое-какие полеты туго накачанного мяча, кое-какой звонкий неторопливый по старости лет дриблинг. Он никогда мне до этого не звонил, и я не был даже уверен, что давал ему когда-нибудь номер моего мобильного.
      «Послушай, олд чап, — сказал он (интересно, что этот „олд чап“, или в русском эквиваленте „старик“, сопровождает тебя всю жизнь с юных лет и вот вдруг опять появляется в обиходе, когда „чап“ уже „олд“, кроме шуток), – почему бы тебе не разделить завтрак с небольшой компанией моих старых друзей в Кафе де ля Гран Пляж? Чтобы завлечь тебя, могу сказать, что в Водоеме перед нашими глазами будут гарцевать восемь выпускников „школы Лярокка“. Поверь, эта штука посильнее любого баскетбола».
      Итак, в это первое же утро благих творческих намерений я закрыл свой лэптоп, положил на него альбомчик, а сверху накрыл это хозяйство клеенкой, чтобы ненароком угрызения совести не накапали. Чтобы успокоить эту самую совесть, я убеждал себя, что этот столь неожиданный звонок имеет какое-то отношение к моему совершенно еще невнятному замыслу. Должен признаться, что уже в процессе «поддува» начинаешь как-то иначе взирать на происходящие вокруг даже незначительные события.
      День был штормовой и холодный. По небу, наползая друг на друга и завихряясь, шли бесконечные полчища варварских туч. Скатываясь в своем «Рено Кангу» по Виктору Гюго к центру города, я видел в конце этой улицы титанические волны, атакующие наши утесы. Центр шикарного Биаррица вообще-то напоминает фрагмент Елисейских Полей или какую-нибудь рю Риволи, с той только разницей, что его поперечные улицы открываются на редко спокойный, но нередко бушующий Океан. Повернув с Гюго на Клемансо, что переходит в Эдварда Седьмого, я доехал до величественного Отеля дю Палэ, свернул налево и дальше покатил в обратном направлении уже вдоль Большого Пляжа к массивному, но не лишенному какого-то фашистского изящества в стиле арт-деко, зданию казино. Там я оставил свой мини-фургон в подземном паркинге и поднялся на поверхность. Сильный ветер чуть не сбил меня с ног. Пляж был пуст. Знаменитые скалы Биаррица дымились водной пылью под ударами волн. Они, то есть волны, перехлестывали через эти мини-острова, то есть скалы, и падали вниз мгновенными водопадами. Приспособившись к порывам ветра, я обогнул казино и, придерживая шляпу, двинулся к Кафе де ля Гран Пляж, которое обычно выставляет свои столики прямо на плитах променада. Признаться, я мало рассчитывал в такую непогоду встретить за этими столиками компанию Лярокка, однако через несколько шагов я увидел группу медам и месье, стильное общество в шарфах и кардиганах, числом не менее дюжины, непринужденно расположившееся в плетеных креслах. Загорелый старче Лярокк возвышался в их сердцевине.
      Позднее я ближе познакомился с этими «биарро», поэтому сейчас, задним числом, могу представить читателю нескольких активных участников предстоящего диалога, как всегда довольно бестолкового в подобных мизансценах. Здесь был банкир Контекс, две сестры-красавицы из обширного клана Лакост, тренер местного регби Фузилье, семейство Ранжель де Гард в составе деда, родителей, сына и невестки с огромным сенбернаром Гругрутюа. Верхом на могучем звере сидел тот самый внук Лярокка, с которым он играл в мяч на пляже. В принципе, мальчик мог бы преспокойно быть его правнуком, подумалось мне.
      Мой приход прошел почти не замеченным, поскольку все общество в этот момент наблюдало Водоем. Из рук в руки передавался артиллерийский бинокль господина Контекса.
      Там, среди идущего стена за стеной наката, чернели торсы сидящих на своих досках сёрферов. Этих ребят, что часами торчат в воде, подкарауливая свою волну, чтобы встать на доске в полный рост, скатиться вниз, а потом лечь на плавательный снаряд и грести обратно к месту встречи, можно по праву назвать «тружениками моря». Встречаясь с этими молодцами в городе, ну, скажем, в аптеке, где они запасаются пластырями, я видел в их глазах специфическую отрешенность и думал, что им, пожалуй, марихуана не требуется.
      «Прошу внимания, — сказал Лярокк, — сейчас они все встанут!» К пляжу, закрывая горизонт и дымясь, двигалось то, что в масляной живописи позапрошлого столетия называлось «девятый вал». В принципе, во время таких штормов по здешним правилам запрещается входить в море, однако купальный сезон еще не начался, спасательная служба пока не появилась на пляжах, этим, очевидно, и пользовались лярокковские смельчаки. И вот, едва волна достигла своего апогея, все восемь фигур одномоментно воздвиглись на ее гребне. И в этот как раз момент, хотите верьте, хотите нет, в тучах возник глубокий проем, и солнечный луч осветил триумфальное шествие: восемь атлетических фигур, идущих к берегу вместе с волною, — зрелище, достойное ошеломляющего восхищения! Вся наша компания застыла с открытыми ртами. Сколько длился этот апофеоз, минуту или две, трудно было понять: каждая секунда жила тут сама по себе, не сливаясь с волной секунд. Молнией прошли и застыли строчки Поэта: «Дни проходят и годы, и тысячи, тысячи лет. / В белой рьяности волн, прячась в белую пряность акаций, / Только ты-то их, море, и сводишь, и сводишь на нет!»
      Семеро из восьми были в черных гидрокостюмах, один выделялся оранжевым цветом обнаженного тела с чреслами, облепленными длинными, по колено, гавайскими шортами. Все они двигались так, будто в море возможен отрепетированный балет: стремительный спуск, крутой поворот, проход поперек волны, еще поворот и завершение спуска. Все они одновременно легли животами на доски, когда волна пошла на убыль, и стали поворачивать обратно туда, где возникал сёрф, и только один, тот оранжевый, позволил себе дополнительный трюк. Пустив в ход все без исключения мышцы тела, он толчком оторвался от своей доски и на мгновение завис в воздухе. В течение этого мгновения доска, ушедшая от толчка в воду, выскочила на верхушку следующей волны, и он опустился на нее обеими ногами, после чего помчался, маневрируя, все ближе и ближе, чтобы выскочить на пляж с доской под мышкой.
      Он направлялся прямо к столикам кафе. «Этот Ник, — пробурчал якобы рассерженный Лярокк, — он вечно старается выделиться из команды, однако, господа, прошу принять во внимание, что ему всего лишь тринадцать лет».
      «Тринадцать лет! — ахнули сестры из клана Лакост. — Но он выглядит, ах, позвольте, но он выглядит, этот юноша, по меньшей мере на восемнадцать!»
      Выскочивший из моря приближался. Он был похож на эллинского героя или даже на юного Адама, как того представляли себе некоторые живописцы. Ярко-оранжевый цвет кожи под ветром становился темно-оранжевым, и на этом фоне все сильнее разгорались победоносные глаза и зубы. Признаюсь, я не мог оторвать от него взгляда, как будто старался запомнить его облик для дальнейших описаний. Поражало отсутствие вроде бы необходимых деталей: мускулы его не были украшены даже и малейшими татуировками, равно как и лицо его головы не содержало ни единого «пирсинга» в том смысле, что ни единого колечка не замечалось ни в ухе, ни в носу, даже ни на одной из его бровей. О принадлежности к классу антиглобалистов свидетельствовали только высоко выбритые виски, оставляющие на макушке плотный пирог темно-русых волос.
      «Прости меня, Лярокк! — воскликнул он, подходя. — Меня вдруг пронзило острейшее, просто непреодолимое желание присоединиться к вашей компании. Надеюсь, не прогоните?»
      К нему уже подбегали сенбернар и правнук великого плейбоя. Первый встал на задние лапы и лизнул сёрфера в ухо. Второй взял его за руку, словно старшего брата.
      Пес продолжал дружески напрыгивать на Ника, а тот со смехом интересовался, нет ли у того родственника в Крыму, на склонах Ай-Петри. Дело в том, что там, в коммерческом питомнике, проживает копия Гругрутюа, гигант по имени Тиша. Разница только в том, что вместо ласки языком та злобная бестия откусила бы незнакомцу ухо. Кто-то, кажется, именно я, подвинул герою кресло, и тот без церемоний в нем уселся, водрузив маленького мальчика себе на правое колено.
      «Послушай, Лярокк, какой у тебя изумительный правнук! — сказал Ник. — Может быть, скажут, что я во всем ищу тождества, но что делать, если он твоя вылитая копия!» Похоже было на то, что он слегка подхалимствует, чтобы загладить свой индивидуалистический проступок.
      «Это мой сын Дидье», — внес поправку глава знаменитой школы.
      Ник без всякого смущения пришел в еще больший восторг. «Дидье, тебе повезло заполучить такого отца, как неповторимый Лярокк! А кто твоя мама, мой маленький Дидье?»
      Надо отдать должное Дидье: вместо того чтобы ткнуть пальцем в одну из сестер Лакост, он послал ей через стол воздушный поцелуй. Девушка зарделась.
      Следует сказать, что начало диалога, к моему вящему удовольствию, проходило на английском, а удивительный тинейджер, нисколько не смущающийся светским обществом, говорил на первосортной британской версии, с ее неизменными придыханиями.
      «Так представьте же нам нашего героя», — попросил господин Контекс на самой третьесортной версии этого языка, то есть на коммерческом инглиш. Тут я придвинулся к столу, чтобы не пропустить ни единого звука.
      «Это Ник Оризон, — сказал Лярокк. — Он англичанин».
      «Бедный мальчик! — захлопотали тут красавицы Лакост. — Сидит обнаженный на таком ветру!» Тут же ему были предложены шали и перуанское пончо. Он героически, но в то же время с исключительной вежливостью отвергал эти проявления тепловой заботы. Во время этой возни каждый мог убедиться, что перед нами был несовершеннолетний индивидуум: щеки его явно еще не были знакомы с бритвой.
      «Как же так получается, Ник? — спросила младшая из сестер, Дельфина. — Все тут кутаются, а вам хоть бы хны. Красуетесь в одних шортах».
      «Так ведь я прилетел сюда прямо из Бразилии, — ответствовал мальчик. — Но вообще-то, леди и джентльмены, я не очень-то реагирую на резкие скачки температуры. Да-да, не удивляйтесь, дело в том, что я происхожу от нескольких поколений людей, привыкших к экстремальным ситуациям».
      «То есть?» — подняла свои идеальные брови мадам Ранжель де Гард и придвинула к Нику корзинку с круассанами. Чуть забегая вперед, можем сказать, что он подчистил эту корзинку не более чем за семь минут. Уплетая этих отборных представителей французской пекарни, он рассказывал о своих поколениях.
      «Мой отец, господа, не раз бывал на обоих полюсах нашей планеты. Много раз дрейфовал. Мать моя тоже не была домоседкой. Будучи шкипером восьмиметровой яхты, с годовалым ребенком на руках пересекла осеннюю Атлантику. Да, со мной, мэм. Что касается деда, то он провел две трети своей жизни на подъемах и склонах восьмитысячников. Нет, сэр, речь идет не о бирже, а о ледяных гигантах Гималаев. Ну а бабка, стараясь превзойти супруга, избрала парашютный спорт и стала обладательницей дюжины мировых рекордов. Что касается прабабки…»
      Излагая эту невероятную семейную хронологию, Ник обводил глазами компанию, а в один момент, как мне показалось, сделал мгновенную остановку на моей персоне. Между тем брови мадам Ранжель де Гард соединились в фигуре, напоминающей буревестника. «Этот юный англичанин нас определенно разыгрывает», — произнесла она по-французски. Юнец тут же возразил ей с обезоруживающей улыбкой на языке Вольтера: «Прошу прощения, мадам, но я никогда не позволяю себе разыгрывать взрослых. Да и со сверстниками я стараюсь держаться в рамках абсолютной корректности».
 
      Все присутствующие были просто-напросто очарованы Ником Оризоном. Не прошло и получаса, как он получил приглашения остановиться в семье Ранжель де Гард, в приморском доме господина Контекса, в городском пентхаузе Фузилье, не говоря уже о многочисленных и самых разнообразных приглашениях от сестер Лакост. Стоит ли говорить о том, что все эти приглашения были благосклонно приняты удивительным мальчиком.
      «А где ваш багаж?» — поинтересовалась Франсуаз, мама прелестного Дидье Лярокка.
      «Все здесь. — Юнец показал на доску. — Там содержится все, что мне нужно для путешествий».
      Доска, на которой удивительный подросток, чтобы не сказать, мутантный ребенок, только что совершил головокружительный проход вдоль волны с выходом на ее гребень и последующим триумфальным спуском, лежала перед обществом знатных «биарро», словно одушевленное существо. Бискайское небо к этому моменту уже достаточно-порядочно распогодилось. Тучи приобрели лиловатый оттенок. Нередкие уже солнечные блики то и дело брались поиграть вдоль всей ее (досковой) длины. Казалось, что доска вот-вот улыбнется своей носовой частью или вильнет задком на манер дельфиньего хвоста. Впрочем, друзья, не нужно поддаваться самообману: конечно же, это был не дельфин, а просто доска для сёрфинга, правда подвергнувшаяся некоторому преображению под ловкими пальцами современного пытливого подростка. Общество слегка ахнуло, когда эти пальцы прогулялись по правому борту плавательного снаряда и как бы ненароком вытащили из открывшейся щели легчайший свитерок и мягкие туфли. Не знаю, как остальные, но я давно уже заметил, что длинные яркие шорты полностью высохли, как будто после океана успели побывать в сушильном автомате. Не исключено, что их ткань была пронизана какой-то специальной нагревающейся от тела нитью. Так или иначе, но теперь, в синем свитере, пестрых сухих шортах и туфлях, он был полностью экипирован и годен на обложку какого-нибудь из бесчисленных французских модных журналов. Увы, кажется, он отлично осознавал свою неотразимость. С этими своими ослепительными улыбками английский пацан (эта новая версия «маленького лорда Фаунтлероя») вряд ли годился (лась) в герои запутанного романа о советском комсомоле.
 
      Через некоторое время я стал подумывать, как бы сбежать. Компания, собравшаяся вокруг старика Лярокка, подходила разве что для массовки. Даже в тамарисковый парк она как-то мало вписывалась, а что уж говорить о туманностях «поддува». Сейчас из моря вылезут остальные «труженики» «Школы Лярокка», и все отправятся к нему в поместье на «Дежене». Страна вступает в затяжной уикенд, связанный с одним из многочисленных французских праздников. Застолье будет долгим и веселым, а потом все разберутся по интересам: кто отправится на гольф, кто к лошадям, кто к коллекционным автомобилям; ну, а я-то куда отправлюсь, если останусь?
      Не так давно один ресторатор сказал мне, что я уже как-то примелькался в этом небольшом городе. Многие, замечая меня на утренней пробежке по твердому песку во время отлива, думают, что я американец, другие, видя, как я набираю в книжном магазине периодику на непонятном языке, предполагают, что я русский; кто из них прав, месье? И те, и другие, ответствовал я. Однако в Москве и в Нью-Йорке многие принимают меня за француза. Не знаю уж почему: то ли седина с плешью несут в себе что-то французское, то ли манера забрасывать один конец шарфа за спину вызывает подозрение.
      Все это надо поскорее записать в альбомчик: кто знает, а вдруг пригодится? Сделав вид, что приспичило, я покинул компанию и вошел во внутреннее помещение ресторана. Обернувшись к огромному окну, я заметил, что общество хохочет и аплодирует. На променаде в этот момент закрутился новый балет. На этот раз в нем принимали участие пес Гругрутюа, ребенок Дидье со своей юной мамой и еще более юной теткой, ну и, разумеется, несравненный суперподросток Ник Оризон. Он умудрялся прыгать в полном синхроне с прыжками пса, а приземляясь, прокручивал вокруг себя счастливое дитя и не менее счастливых мадемуазель Лакост. Никто, конечно, не заметил моего исчезновения; так, во всяком случае, я подумал в тот момент. Впрочем, ошибся: одна персона все-таки удостоила меня вниманием. Едва я закончил свои дела в туалете и вышел из ресторана через дальнюю дверь, как тут же натолкнулся на Лярокка. Тот стоял, опершись на могучую четырехгранную колонну казино, и казался памятником французскому баскетболу.
      «Сплиттинг?» — спросил он.
      «Да, знаешь ли, куча дел на столе, — промямлил я. — Очень благодарен тебе за приглашение. Отменный получился завтрак, общество просто классное».
      «Но тебе оно, кажется, не очень-то подошло?» — Он взирал на меня с усмешливым любопытством.
      «В каком смысле?» — удивился я.
      Он пожал плечами. «Ну в смысле персонажей».
      «Винсент!» — вскричал я.
      «Базиль?» — Он изобразил своими морщинами то, что можно было бы назвать французской театральной лукавостью.
      «С чего ты взял, что я оцениваю людей как персонажей?» — спросил я.
      «Да ведь всякий писатель так делает, — с миной полнейшей наивности сказал он. — Ваш брат только тем и занят, что рыщет среди нашего брата в поисках персонажей. У меня когда-то был друг из пишущих, Эрнст Бэкон такой, мы с ним шлялись по Гонолулу в большой компании спортивного народа, а он потом взял и написал скандальную книженцию „Пить или не пить“. Всех превратил в персонажей».
      «Никогда не поверю, что великий Эрнст Бэкон зарисовывал друзей в персонажи, — с непроизвольной грубоватостью сказал я. — Что ему, воображения, что ли, не хватало?»
      «Я сегодня наблюдал за тобой, — хохотнул Лярокк, — и нашел в твоих взглядах что-то общее с Бэконом, которого ты считаешь великим. Ты на публику смотришь таким писательским оценочным взглядом».
      «Да с чего же ты взял, что я писатель, дорогой Винсент Лярокк?!» — едва ли не с возмущением воскликнул я.
      Он тогда вытащил из кармана сложенный вдвое вдоль «Лё Монд Уикенд». Там в середине фигурировала большая, на всю страницу, фотография вашего покорного слуги. Никогда не видел прежде такого отвратительного своего портрета в слизисто-болотных тонах. Где это меня нащупали таким мокрым, ведь обычно хожу сухой. Тренчкоут весь обвис, как будто действительно только что из траншеи выполз. Взгляд ублюдочный, направлен с угрозой снизу вверх на какое-то незнакомое здание XVIII века, а ведь читатель знает меня как вроде бы просвещенную и благожелательную персону. Нельзя также не отметить нелепость позы: правая рука почему-то опущена в район колена, как будто фигура намерена подцепить с земли кирпич и запустить его в вольтеровские окна. Заголовок гласит, или, так скажем, базлает: «Базз Окселотл, провокатор космополитической литературы». К заголовку, в общем-то, не придерешься: в литературном контексте слово «провокатор» является едва ли не комплиментарным. Далее следуют две страницы текста, вопросы и ответы. Откуда все это взялось, кто насобачил? А вот и подпись: «Записал Жанполь Клаузе». Я вспомнил, как этот кляузник сидел у меня в вирджинском доме, попивая какое-то мерло, подцепляя какой-то груэр, перескакивая с английского на русский, похохатывая на французском и все норовя передвинуться с литературных тем на личные. Ну, скажем, что это вы, Окселотл, в Америке-то разъезжаете на «Ягуаре», словно преуспевающий писатель, а у нас во Франции на своем «Рено Кангу» маскируетесь под водопроводчика? Это было чуть ли не полгода назад, я уже и думать забыл про это интервью, и вдруг, здрасте-пожалте, выскакивает в «Монде» в сопровождении полностью клеветнической фотографии.
      «В общем, поздравляю, Базз», — сказал Лярокк.
      «Да с чем ты меня поздравляешь, Винсент?»
      «Как же с чем? Такая большая публикация!»
      «Такая большая дрянь, Вэнс! Неужели этот хмырь похож на меня?»
      «Вообще-то похож. Ну не очень, но сходство есть».
      Я собрался было отчалить, но он меня попридержал с какой-то странной настойчивостью. Сунул мне в карман этот чертов журнал и посоветовал внимательно прочитать текст интервью. Возьми словарь и проштудируй. Со словарем ты все поймешь и увидишь, что Клаузе тут преподнес о тебе довольно интересную и вовсе не отрицательную информацию. Она принесет тебе пользу. Публика все-таки будет знать, что тут по пляжам прогуливается некий интригующий провокативный писатель, а не кто-нибудь другой. Высказав эту странноватую мысль, Лярокк прищурился. С высоты его чуть ли не семифутового роста светлые глазки, окруженные путаницей морщин, взирали на меня, словно два внимательных стража. Я поинтересовался, кого другого мог бы такой пенсионер, как я, напомнить публике, не будь этой статьи. Он улыбнулся. Базз, не злись, но до этой статьи я принимал тебя за пенсионера разведки. Тут уже мне ничего не оставалось, как расхохотаться и на баскетбольный манер хлопнуть его по дряхлым, но мощным ягодицам. На этом мы расстались.
      Вечером этот неугомонный старпер снова мне позвонил. Я сидел в этот момент за компьютером и блуждал по каким-то туманным, обвешанным каплями дождя аллеям тамарискового парка. «Жаль, что тебя не было с нами, олд чап! — весело проскрипел он. — Ник Оризон снова всех покорил. Ты слышишь, как он играет на пиано?» В трубке слышался гул десятков голосов, прерываемый взрывами смеха. Сквозь все эти звуки доносилась превосходная джазовая игра на фортепиано. «Ты хочешь сказать, что это не Оскар Питерсон у вас там играет?» — спросил я. «Да это тринадцатилетний мальчишка играет, настоящее чудо! Вот уж не думал, что такой ренессансный тип растет в „Школе Лярокка“!» Все это подвыпивший старче лепил по-английски, хоть и c французскими ударениями; «мИракл», например, он произносил, как «мирАкль».
      Звуки пиано и шум голосов стихли: Лярокк, очевидно, ушел с трубкой в другое помещение, скорее всего в туалет. Вот заструилось. «Послушай, Базз, неужели даже такое чудо ты не хочешь записать в свои персонажи? Ведь это же воплощенный Гарри Поттер!»
      С минуту я что-то мычал под его трескотню, потом вдруг разоткровенничался. «Знаешь, Вэнс, тридцать три года назад в Советском Союзе я написал детскую приключенческую повесть. Главным героем там был вот такой примерно мальчик, как Ник Оризон. Он хорошо учился в школе и не терялся в трудных обстоятельствах, но вообще-то он был, так сказать, супермальчиком вроде твоего Ника, плавал, как рыба, и умел говорить на дельфиньем языке, владел техникой боя японских ниндзя, но главное, он страстно жаждал разрушить замыслы международной мафии и принести свободу беспечным жителям архипелага Большие Эмпиреи.
      Признаться, я написал этот пустячок лишь для того, чтобы подзаработать деньжат (мои главные вещи не имели тогда никаких шансов увидеть свет), но вдруг повестуха завоевала неслыханный успех и стала тем, что сейчас называют «культовой книгой». До сих пор встречаю людей среднего возраста, которые мне говорят: «Я рос (росла) с ТОЙ вашей книгой». Для Советского Союза тогда это было что-то вроде «Гарри Поттера» сейчас для всего мира. Увы, мы жили в почти тоталитарной стране, и я даже в самых буйных мечтах не мог рассчитывать на тиражи и ройялтис мисс Роулинг. В конце концов я заработал жалкую сумму, что-то вроде пяти тысяч деревянных рублей, и попал, как всегда, под подозрение идеологических органов. Окселотл, дескать, насаждает вредный для подрастающего поколения «паниронизм».
      Все-таки издательство заказало мне продолжение повести, и я, будучи тогда в великолепном настроении, быстро накатал еще более успешную книгу, в которой моему герою уже исполнилось тринадцать лет, то есть он достиг возраста Ника Оризона и влюбился в одноклассницу. И снова — большой успех, улыбки, хлопки по плечу, браво, браво, Окселотл, ты уловил общее настроение; и снова нахмуренные идеологические брови. Третью книгу издательство уже не заказало, хоть и было у них намерение завершить это дело в виде трилогии. По прошествии лет я об этих шалостях забыл, и только сегодня, когда я увидел твоего Оризона, что-то усмешливое шевельнулось в памяти».