... Затемнение сознания началось за 40 минут до кончины. Смерть произошла от паралича сердца после операции...
      Образована похоронная комиссия в составе: тов. Енукидзе, Уншлихт, Бубнов, Любимов, Михайлов...
      ... В лице покойного сошел в могилу идейный член правительства...
      ... Состоялось заседание Реввоенсовета, председательствовал заместитель тов. Фрунзе Уншлихт, присутствовали члены РВС Ворошилов, Каменев, Бубнов, Буденный, Орджоникидзе, Лашевич, Баранов, Зоф, Егоров, Затонский...
      ... В Кронштадте и Севастополе салют произвести из береговых и судовых орудий: в первом – 50 выстрелов, во втором – 25...
      ... В похоронной церемонии участвовать отряду комполитсостава, авиаотряду МВО и Первой сводной роте Балтфлота. Ответственный – комкор тов. Фабрициус...
      ... Унынию не должно быть места! Теснее ряды!...
 
      ... Из протокола вскрытия: в брюшной полости 200 см3 кровянистой, гноевидной жидкости... Бактериоскопически обнаружен стрептококк... Анатомический диагноз: зажившая круглая язва 12-перстной кишки... Острое гнойное воспаление брюшины... Ненормально большая зобная железа... Операция вызвала обострение хронического воспалительного процесса, тянувшегося с 1916 года после аппендэктомии, что в сочетании с нестойкостью организма в отношении наркоза вызвало быстрый упадок сердечно-сосудистой деятельности и смертельный исход.
      Кровотечения последнего времени были следствием поверхностных изъявлений.
      Производил вскрытие профессор Абрикосов...
 
      ... Телеграмма тов. Троцкого ЦК партии: "Потрясен! Какая жестокая брешь в первой шеренге партии! Какой страшный удар к восьмой годовщине Октября!..."
 
      ... После бальзамирования тело перенесено в конференц-зал... В почетном карауле генштабисты, близкие товарищи Рыков, Каменев, Сталин, Зиновьев, Молотов... Охрану несут курсанты школы ВЦИК...
 
      ... Соболезнования – японского правительства, исполняющего обязанности турецкого военного атташе г-на Беды-Бей, эстонского военного атташе г-на Курска...
 
      ... Н. Бухарин: "...Воплощенная мягкость, Фрунзе был громовым полководцем..."
      С. Зорин: "...Светящийся след..."
      М. Кольцов: "...Ядро большевистской гвардии несет неизгладимый отпечаток царского преследования... ЦК должен обратить серьезное внимание на редеющие ряды..."
 
      ... Ввиду интереса публики и в связи с разговорами об операции печатаем выписки из истории болезни.
      ...Консультации шли непрерывно, начиная с 8 октября, при участии Н.А.Семашко, Бурденко, Градова, Мартынова, Рагозина, Ланга, Канеля, Крамера, Левина, Плетнева, Обросова, Александрова и других профессоров... Наклонность к кровотечениям требовала оперативного вмешательства...
 
      ... Подъезжают автомобили. Вот приехал китайский генералиссимус Ху Хань Минь... делегации заводов... на крышке гроба золотое оружие... в Колонном зале весь состав Политбюро... "Гибель богов" сменяется "Интернационалом"... Пятого ноября... снег... речь Сталина: "... Товарищи, этот год был для нас проклятьем. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей... Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу. К сожалению, не так легко и далеко не так просто подымаются наши молодые товарищи на смену старым... Будем же верить, будем надеяться, что партия и рабочий класс примут все меры к тому, чтобы облегчить выковку новых товарищей на смену старым."
 
      Тухачевский: "...Дорогой, любимый друг!... Я встретился с Михаилом Васильевичем в период развала Восточного фронта... Спокойствие, уверенность сквозили во всей славной фигуре тов. Фрунзе... Прощай!..."
 
      ...ЦИК СССР постановил назначить наркомвоенмором тов. Ворошилова; первый заместитель М.М.Лашевич, второй заместитель И.С.Уншлихт.

      Четырехсотлетний Тохтамыш редко покидал насиженное гнездо под шатром Водовзводной башни. Казалось, одна была задача у старой птицы – пересидеть в сонливой задумчивости все эти столетия. С какой целью их следовало пересиживать, боюсь ему (ей) самому (самой) было неведомо. И только тогда, когда в крепости вдруг ломался порядок дней, Тохтамыш по ночам вываливался через одну ему знакомую апертуру в поток московского воздуха и совершал облет стен, как бы желая удостовериться – устоят ли? Так и в ту ночь, уловив какой-то своей ускользнувшей от внимания орнитологии мембраной волнение новых князей, называемых комиссарами, Тохтамыш пустился в свой неслышный, не ахти какой грациозный, однако исполненный онтологической уверенности полет.
      Поднявшись саженей на полста – в воздухе, кроме пары заштатных ворон, никого не замечалось, пахло дымком, дерьмецом, как обычно, пороху не чуял, – он описал широкий круг над своим пристанищем, потом, снижаясь, миновал Боровицкую, пролетел, если не проплыл, над Оружейной палатой и Потешным двором, приблизился к Арсеналу...
      Все было тихо, вязко и сыровато, караулы на местах, двери на запорах, внешне ничего не выдавало волнения комиссаров, которое Тохтамыш уловил своей таинственной мембраной, и только во дворе Арсенала металось нечто.
      Тохтамыш опустился на желоб водостока, брезгливо отвернулся от валявшегося там воробьиного трупика – он уже лет сто пятьдесят не жрал падаль – и уставился на мечущееся нечто, а именно не здешнего придворного поэта Демьяна, который назвал себя "бедным", хотя и был богаче многих.
      Сыч уже видел как-то мельком этого человечка, невзлюбил его сразу и запомнил. Мышиную суетливость свою Демьян прикрывал, анамсыгымтуганда, революционной романтикой, бездарность виршей – актуальностью.
      Что ж это он так мечется, будто барсук, нажравшийся волчьей ягоды? Ах да, вдохновение! В громовые дни набега, еще в том, прежнем обличие, Тохтамыш отличался остротой слуха. Сейчас он попытался к ней вернуться и уловил бормотание:
      "... Друг, милый друг... – бормотал Демьян, заламывая руки и поднимая горе мясистое лицо, то ли ища луну, то ли принимая два светящихся совиных глаза за ободряющее созвездие. – Давно ль?... Так ясно вспоминаю (аю, аю, аю): агитку настрочив в один присест (сест, сест, сест), я врангелевский тебе читаю (аю, аю, аю) манифест (фест, фест, фест)... Их фанге ан, я нашинаю... Как над противником смеялись мы вдвоем (ем, ем, ем)! Их фанге ан!... Ну, до чего ж похоже (оже, оже, оже)! Ты весь сиял! У нас среди бойцов подъем (ем, ем, ем)! Через недели две мы "нашинаем" тоже (оже, оже, оже)... Потом ... мы на море смотрели в телескоп (коп, коп, коп)... Железною рукой в советские скрижали вписал ты "Красный Перекоп" (коп, коп, коп)... А где же жали-жали-жали?...
      ... Потом, потом, сейчас главное – не упустить вдохновения, рифмы потом... И вот... неожиданно роковое свершилось что-то... Не пойму (му, му, му), я к мертвому лицу склоняюсь твоему (му, му, му) и вижу пред собой лицо... какое?... живое (вое, вое, вое)... Стыдливо-целомудренный герой (рой, рой, рой), и скорбных мыслей рой (ой, ой, ой)... совсем неплохо, по-пушкински получается... нет сил облечь в слова последнего привета... звонить в "Правду" немедленно..."
      Больше такого надругательства над ночными словосочетаниями Тохтамыш терпеть не мог и потому нырнул вниз, овеял поэта страшноватым крылом, дабы заткнулась грязная пасть.

      Год завершился в шелесте вечно двусмысленных газет, в грохоте все расширяющейся трамвайной сети Москвы, в окружении будто обугленных обитателей московского неба, во все нарастающих синкопах чарльстона, бросающего вызов триумфальному, хоть иногда и расползающемуся, словно мазут, гулу пролетарских труб.
      Пришли снега, и сошли снега, накрылись и прошумели сады перед тем, как в начале октября 1926 года наше повествование вновь, вслед за молочницей Петровной, въехало на дачу Градовых в Серебряном Бору.
      Двери всех комнат снизу открыты. Пусто, чисто, светло. Из библиотеки разносится Шопен. Мэри Вахтанговна играла, как всегда, бурно с вдохновением, как бы придавая среднеевропейским равнинным пассажам некое кавказское стаккато. Время от времени, однако, она бросала быстрые, внимательные взгляды на мужа, который сидел в глубоком кресле, закрыв глаза ладонью.
      Рядом с хозяином, в классической позе молодого послушного пса сидел Пифагор. Его высокие уши тоже улавливали поток непротивных звуков. Иногда неслышно, в шерстяных носках проходила по комнатам Агаша, раскладывала по полкам чистое белье, поглядывала на хозяина, вытирала платочком уголки глаз.
      Борис Никитич в щелку между пальцами созерцал вдохновенный профиль жены. "Странно, – думал он, – ее княжеский профиль меня никогда эротически не тревожил. Но вот когда она поворачивалась ко мне лицом, с этими высокими крестьянскими скулами и пухлыми губами... Почему я думаю об этом в прошедшем времени, мы еще молоды в конце концов, наше либидо еще..."
      Молочница Петровна с тяжелыми бидонами, корзиной и ведром шумно размахалась дверьми и увидела утреннюю идиллию. "Ишь ты, – с умилением подумала она, – жив буржуй".
      – Господь с тобой, тише, Петровна! – бросилась к ней Агаша. – Пошли, пошли на кухню!
      На кухне, выгружая сметану и творог, Петровна поинтересовалась:
      – Чего-сь тут у вас такое?
      – Профессор музыкой лечится, – значительно пояснила Агаша.
      – Простыл что ли?
      – Ах, Петровна, Петровна, – покачала головой утонченная Агаша.
      – А мой-то от всего стаканом лечится, – вздохнула Петровна. – Не поможет стакан, второй берет. Тогда порядок.
      – Ну, иди-иди, Петровна.
      Сунув деньги, Агаша сопроводила пышущую здоровьем и чистотой бабу за дверь, а сама остановилась у притолоки – внимать.
 
      Мэри окончила концерт блестящим глиссандо и встала.
      – Как ты себя чувствуешь, Бо?
      Борис Никитич тоже поднялся из кресла.
      – Спасибо, Мэри! Ты же знаешь, мне этот прелюд всегда помогает. – Он подошел к жене и обнял ее за плечи, деликатнейшим образом стараясь повернуть ее к себе лицом. Мэри Вахтанговна уклонилась и показала в окно.
      – Смотри, Пулково уже приехал!
      От калитки к дому под пролетающими желтыми листьями не торопясь шел Леонид Валентинович Пулково в своем английском "шерлок-холмсовском" пальто.
      – При всем своем разгильдяйстве Ленька всегда точен, – улыбнулся профессор.
      – Ну отправляйтесь все гулять, – распорядилась Мэри Вахтанговна. – Пифагор, ты тоже идешь с папочкой.
      Пес радостно закружился вокруг, временами, будто заяц, пожимая задние ноги.
      Агаша уже стояла в дверях с пальто и шляпой для профессора.
      – Позвольте напомнить, Боренька и Мэричка, Никитушка и Вероника к ужину прибывают прямо с вокзала, – сказала она.
      – Да-да, Бо, ты не забыл? Через два часа у нас полный сбор, – строго, пытаясь сдержать какое-то экстатическое чувство цельности, произнесла Мэри Вахтанговна.
      Пес не мог сдержать, очевидно, очень похожего чувства, подпрыгнул и лизнул хозяйку в подбородок.
      – Да-да, Пифа, ты не забыл! – восхитилась она. – Я вижу, вижу! Напомни, в крайнем случае, своему папочке, если он вместо оздоровительной прогулки отправится со своим другом на ипподром.
      Весь прошлый год Борис Никитич, невзирая на сильнейшие приступы уныния, работал как оглашенный. За операционным столом он уже, по сути дела, не знал себе равных – то, что называется мастерством, давно ушло, уступив место высочайшему классу, виртуозности. Он и в самом деле ощущал себя с ланцетом и кохером в руках чем-то вроде дирижера и скрипача-солиста одновременно. В минуты вдохновения – да-да, он испытывал иной раз истинное хирургическое вдохновение! – ему казалось, что вся сфера жизни, находящаяся в этот момент под его господством – ассистенты, сестры, инструменты, распростертый пациент, – в эти минуты вся жизнь улавливает не только его слова, хмыканье, покашливание, малейшие жесты, но и мысли, никак не выраженные, чтобы немедленно им подчиниться, и не ради подчинения, а ради общего согласного звучания, то есть гармонии.
      Лекции его всегда собирали "битковую" аудиторию. Врачи из столичных клиник и из провинции ссорились со студентами из-за мест. Говорили, что даже университетские филологи приезжают, якобы для того, чтобы удостовериться на его примере в жизнеспособности и идейной цельности сохранившейся части российской интеллигенции.
      Еще большие успехи были достигнуты в теории и создании школы. Статьи, направленные на развитие его оригинальной концепции хирургического вмешательства, вызывали немедленные живые дискуссии на заседаниях Общества и в печати, как отечественный, так и, да-с, зарубежной. Молодые врачи, идущие по его стопам, и среди них прежде всего талантливейший Савва Китайгородский, гордо называли себя "градовцами". Словом... да что там... как бы там ни было... ах, черт возьми...
      Кто из этих "градовцев", кроме, может быть, Саввы, когда-либо догадывался, что их кумир время от времени со стоном и скрежетом зубовным валится на диван, набок, скатывается по кожаной наклонности на ковер, стоит там на коленях, дико исподлобья оглядывает углы, умоляюще вскидывает бородку к потолку, будто ищет икону, коих по наследственному позитивизму уж, почитай, столетие Градовы в доме не держат. Еще и еще раз спрашивает он себя: что же тогда произошло в Солдатенковской больнице? "Ничего не произошло, я просто был отстранен, со мной не посчитались, – говорит он себе сначала в дерзкой гордыне, – как угодно, мол, считайте, Ваша Честь Верховный Судия, но я себя ни лжецом, ни трусом не признаю".
      Повыв, однако, немного и подергавшись, если Мэри вовремя не войдет и не ринется к роялю, он начинает понемногу сдавать позиции. Ну, спраздновал труса, да; ну, испугался Чека, но кто ж этих извергов не боится, ну... Ну вот и все, Милосердный! И только уж на третьей фазе, опять же если Мэри умудрится прохлопать развитие кризиса, Борис Никитич позволял себе кое-какое рукоприкладство к своему гардеробу – то рубашку рванет на груди, как кронштадтский матрос, то располосует жилет – и громко выкликает: "Соучастник! Соучастник!"
      Да, в эти минуты он себя полагал прямым соучастником убийства главкома Фрунзе, и тут уж Мэри непременно появлялась с настойкой брома, со своей теплой грудью и со спасительным Шопеном.
      И не потому, конечно, так казнился Борис Никитич, что убит был нарком, герой, могучий человек государства – ничем он был не лучше их всех, такой же изверг, расстреливал пленных, – а потому, что это был пациент, святое для врачебной совести тело.
      К счастью, приступы такой несправедливости, вот именно несправедливости по отношению к самому себе становились все реже. В спокойные же дни если и вспоминал профессор Градов про ту октябрьскую ночь прошлого года, то думал только о том, что же фактически сделали Рагозин и другие, чтобы отправить командарма в нереальные реальности. Даже сейчас, невзирая на почти неприкрытый цинизм этих людей, коему он был свидетель, он не мог допустить, что кто-нибудь из коллег оказался способен попросту, скажем, пересечь артерию. Ведь не буденовцы все-таки, врачи же все-таки, врачи!
 
      Зазвенел отдаленный трамвай. Счастливые дети проскальзывали на велосипедах. Менее счастливые, но все-таки счастливые донельзя разгоняли самодельные самокаты. С шумом взлетает грай грачей, мгновенно порождая вихрь листопада.
      Два друга с гимназических лет, профессор Борис Никитич Градов и Леонид Валентинович Пулково, прогуливаются в классическом стиле московской интеллигенции – шляпы чуть сдвинуты назад, пальто расстегнуты, руки за спиной, лица освещены мыслью и обоюдной симпатией. Они то идут вдоль долгих заборов, то удаляются в рощи, то выходят к трамвайной линии и тогда подзывают Пифагора – тот тут же подскакивает с раскрытой лукавой пастью – и берут его на поводок.
      – Да, Бо, – чуть приостановился Пулково, – третьего дня натолкнулся в "Вечерке" на сообщение о тебе. Что же ты не хвастаешься? Назначен главным хирургом РККА! Ну, не гигант ли?
      Градов слегка поморщился, однако принял предложенный гимназический тон.
      – Да-с, милостисдарь, мы теперь в генеральских чинах, не вам чета. Мое превосходительство! Ты, жалкий физик, не можешь велосипеда себе купить, а у меня "персоналка" с шофером-красноармейцем! Слопал? На здоровье!
      Пулково залебезил вокруг с услужливой шляпой подхалима:
      – Мы, ваше превосходительство, это дело даже очень понимаем и уважаем, с нашим полным уважением...
      Градов вдруг остановился и сердито ткнул тростью в ствол ближайшей сосны:
      – Я знаю, что ты имеешь в виду, Ле! Эти мои внезапные выдвижения последнего года! Вчера еще без всяких чинов, а нынче уже и завкафедрой, и главный консультант наркомздрава, вот теперь и РККА... – Он все больше волновался и обращался уже вроде бы не к своему закадычному Ле, а как бы бросал вызов некоей большой аудитории. – Ты, надеюсь, понимаешь, что мне плевать на все эти чины?! Я всего лишь врач, только лишь русский врач, а не... не...
      Пулково ухватил друга под руку, повлек дальше по пустынной аллее. Слева уже кружил, подпрыгивая и заглядывая в лицо, Пифагор.
      – Ну, что ты так разволновался, БО? От тебя не геройства ждут, а добра, помощи...
      Градов с благодарностью посмотрел на Пулково: этот всегда найдет нужное слово.
      – Вот именно, – сказал он уже мягче. – Вот только оттого я и принимаю эти посты, ради больных. Ради медицины, Ле, ты понимаешь, и, в частности, ради продвижения моей системы местной анестезии при полостных операциях. Ты понимаешь, как это важно?
      – Объясни, пожалуйста, – серьезно, как ученый ученому, сказал Пулково.
      Градов мгновенно увлекся, в лучших традициях ухватил друга за пуговицу, потащил.
      – Понимаешь, общий наркоз, во всяком случае, в том виде, как он сейчас у нас применяется, весьма опасная штука. Малейшая передозировка, и последствия могут быть... – Он вдруг осекся, будто пораженный догадкой... – малейшая передозировка, и... – Он оперся плечом р ствол сосны и тяжело задышал.
      "Как это я раньше не догадался, – думал он. – Эфир в смеси с хлороформом. Вогнали в своего командарма лишнюю бутыль проклятущей смеси, и дело было сделано. Да-да, припоминаю, тогда еще мелькнуло, что пахнет эфиром сильнее, чем обычно, но..."
      Теперь уже опять Пулково тянул его.
      – Ну, пойдем, пойдем, Бо! Давай-ка просто подышим, помаршируем, разомнем старые кости!
      Не менее четверти часа они быстро шли по просеке и не разговаривали. Потом свернули в редкий березняк и разошлись среди высоких белых стволов. Пифагор сновал между ними, как бы поддерживая коммуникацию. Вскоре, впрочем, и другая коммуникация возникла, звуковая. Ее завел Леонид Валентинович, явно напоминая Борису Никитичу те времена, когда они, гимназисты, вот так же бродили по лесу, время от времени затевая оперные дуэты.
      – Дай руку мне, красотка, – гулким басом запрашивал Пулково.
      – Нет, вам не даст красотка, – тенорком ответствовал Градов, ну, сущий Собинов.
      Лес вскоре кончился. Оказавшись на обрыве над Москвой-рекой, они пошли по его краю в сторону дома. Пулково, как с чувством выполненного долга – находился, мол, надышался, – теперь раскуривал трубочку.
      – Ну, а что у тебя, Ле? – спросил Градов.
      – Со мной происходят странные вещи, – усмехнулся Пулково. – С некоторого времени стал замечать за собой хвост.
      – Хвост женщин, как всегда? – тепло улыбнулся Градов. Вечный холостяк, физик пользовался в их кругу устойчивой репутацией серцееда, хотя никто не мог бы вспомнить никаких особенных фактов серцеедства с его стороны.
      – Если бы женщины, – усмехнулся снова Пулково. – Пока что за мной ходят мужчины с явным отпечатком Лубянки на лицах. Впрочем, может быть, у них есть и женщины для этой цели.
      – Они! Опять они! – воскликнул Градов. – Какого черта им надо от тебя, Ле?
      Физик пожал плечами:
      – Просто понятия не имею. Неужто моя поездка в Англию, переписка с Резерфордом? Право, смешно. Кого в ГПУ интересуют теоремы атомного ядра?
      Борис Никитич посмотрел сбоку на своего всегда такого уверенного в себе и ироничного друга и вдруг подумал, что у того, возможно, нет никого ближе чем он, на свете.
      – Слушай, Ле, почему бы тебе к нам не переехать? Скажем, на полгода? Пусть они увидят, что ты не один, что у тебя большая семья.
      Леонид Валентинович растроганно положил руку на плечо друга:
      – Спасибо, Бо, но это уже лишнее. Сейчас все-таки не военный коммунизм.
 
      Вечером на даче состоялся один из тех ужинов, становились как бы вехами в жизни маленького клана, – полный сбор. Чаще всего он объявлялся в связи с приездом из Минска комбрига Никиты и Вероники; однако возможность всем увидеться была только внешним поводом. Каждый понимал, что главная ценность полного сбора состоит в проверке прочности основ, в оживлении того чувства цельности, от которого у мамы Мэри иногда просто перехватывало дыхание.
      Итак, все уже, или почти все, собрались вокруг стола, нет только Нинки; егоза, разумеется, опаздывает.
      – Где же эта чертова Нинка? – надувает губы капризная Вероника.
      Красавица за истекший год весьма раздулась, еле помещается в широченном, специально сшитом полесском платье. Губы и нос у нее припухли, каждую минуту она готова заплакать.
      "Я старше Нинки на каких-нибудь несколько лет, – думает она, – а вот сижу тут брюхатая, как деревенская дура, а Нинка небось где-нибудь слушает Пастернака или Мейерхольда крутится... И все Никита, это все он, эгоист противный..."
      Борис Никитич, сияя, потянулся к невестке, кольнул бороденкой в щеку, поднял бокал, обращаясь к ее огромному животу:
      – Уважаемый сэр Борис Четвертый! Надеюсь, вы меня слышите и готовы подтвердить, что в отличие от нынешнего поколения революционеров вы собираетесь восстановить и продолжить градовскую династию врачей!
      Вероника скривила рот – шутка тестя показалась ей тошнотворней всей расставленной на столе великолепной кулинарии. Никита встревоженно к ней повернулся, но она все же преодолела отвращение и вдруг неожиданно для себя ответила тестю вполне сносной, в позитивном ключе, шуткой же:
      – Он спрашивает, в какой медицинский институт поступать, в Московский или Ленинградский?
      Все вокруг замечательно захохотали.
      – Что за вопрос?! – грозно взревел Борис III, то есть профессор Градов. – В мой институт, конечно, к деду под крыло!
      Все стали шумно чокаться и закусывать, а Вероника, опять же полному собственному изумлению, вдруг взалкала маринованных помидоров и придвинула к себе целое блюдо.
      Тут захлопали входные двери, протопали быстрые шаги, и столовую вбежала Нина; темно-каштановые волосы растрепаны, ярко-синие глаза пылают в застойном юношеском вдохновении, воротник пальто поднят, под мышкой портфель, на плече рюкзак с книгами.
      – Привет, семейство!
      Взвизгнув, бросилась к Веронике, поцелуй в губки и животик, плюхнулась на коленки к брату-командиру, с трагической серьезностью пожала руку брату-партработнику – "Наше вам, товарищи твердокаменные!" – будто английская леди, протянула руку для поцелуя Леониду Валентиновичу Пулково и, наконец, всех остальных одарила поцелуями. Самый нежный поцелуй достался, конечно, Пифочке, Пифагору.
      – Хотя бы по случаю приезда брата могла прийти вовремя, – проворчала Мэри Вахтанговна.
      Нина, еще не отдышавшись то ли от бега, то ли от буффонады, а может быть, от "исторического возбуждения", вытащила из рюкзака свежий номер "Нового мира", швырнула его на стол – пироги подпрыгнули.
      – Ну-с, каково?! В городе дикий скандал! Сталинисты рычат от ярости. Вообразите, ребята, весь тираж "Нового мира" с "Непогашенной лунной" конфискован! Совсем с ума посходили! У них почва уходит из-под ног, вот в чем дело!
      Все собравшиеся улыбались, глядя на возбужденную девчонку. Даже сама Мэри хмурилась только притворно, с трудом скрывая обожание. Всерьез хмурился лишь Кирилл. Он сурово постукивал пальцами по столу и смотрел на сестру суженными глазами, едва ли не в стиле следователей ГПУ.
      Нина же с изумлением вдруг поняла, что присутствующие, что называется, "не в курсе". То, что буквально ярило факультет, да и вообще всю "молодую Москву", здесь, в Серебряном Бору, было лишь каким-то отдаленным звуком, вроде погромыхивания трамвая.
      – Позвольте узнать, мисс, что это за "Луна", что наделала такого шуму? – поинтересовался Пулково.
      – Повесть Пильняка, неужели не слышали?
      – О чем эта повесть, малыш? – спросил отец.
      – Ну, вы даете, народы! – захохотала Нина. – Помните, прошлой осенью? Смерть командарма Фрунзе в Солдатенковской больнице? Ну вот, я еще не читала, но повесть именно об этом, Пильняк намекает на подозрительные обстоятельства...
      Она осеклась, заметив вдруг, что все лица за столом окаменели.
      – Что такое с вами, народы?
      За столом воцарилось неуклюжее молчание. Нина переводила взгляд с одного на другого. Отец сидел неподвижно, глаза его были закрыты. Мать тревожно смотрела на него, дрожащим голосом бормотала что-то растерянное, можно было уловить: "...какие, право, неуместные... странные... такой вздор... глупые сплетни..." Пулково застыл с не донесенной до рта рюмочкой водки. Тихо поскуливал Пифагор. Агаша с поджатыми губами терла полотенцем совершенно чистое блюдо. Кирилл углубился в тарелку с винегретом. У Никиты на лице было написано почти открытое страдание. В глазах беременной красавицы быстро накапливалась влага.
      Напряжение было прервано звонком в дверь. Агаша посеменила открывать и вернулась с дюжим и румяным военным. Тот стукнул каблуками, прямо по старорежимному, отдал честь, заорал:
      – Младший командир Слабопетуховский! По вашему приказанию, товарищ профессор, машина из Первого военного госпиталя!
      Борис Никитич посмотрел на часы, слабо вздохнул:
      – Ой, уже половина восьмого, – встал, поцеловал Мэри Вахтанговну. – Я вернусь сразу после операции.
      Младший командир Слабопетуховский направился к выходу, на ходу подкрутив карикатурный ус, что-то шепнул тут же зардевшейся старой девушке Агаше. Профессор вышел за ним.
      Мэри Вахтанговна, гордо подняв подрагивающий подбородок, демонстративно не смотрела в сторону дочери.
      – Какая жестокость, – проговорила она. – Какая самовлюбленность! Так ничего не замечать! Отец жертвует всем ради своих больных, ради своего подвижничества! Не знает ни дня, ни ночи...
      – Да что в конце концов происходит?! – воскликнула Нина. – Что за МХАТ тут разыгрывается?
      Никита положил сестре на плечо свою весомую руку с шевроном:
      – Спокойно, Нинка. – Он повернулся к матери и мягко спросил: – Мама, может быть мы должны объяснить Нинке?...
      Мэри Вахтанговна резко встала из-за стола.
      – Не вижу никакой необходимости! Нет ничего, что нуждается в объяснении! – Драматически сжав руки на груди, она быстро вышла из столовой.
      Никита, шепнув сестре: "Поговорим завтра", вышел вслед за матерью. Весело начавшийся ужин, дымился в развалинах.
      Кирилл как бы с некоторой брезгливостью кончиками пальцев оттолкнул от себя номер "Нового мира" и исподлобья уставился на Нину.
      – Если этот клеветнический номер был запрещен, где ты его достала, позволь спросить?
      Нина схватила журнал, выпалила прямо в лицо брату:
      – Не твое дело, сталинский подголосок!
      Кирилл совсем уже в партийном стиле шарахнул кулаком по столу:
      – Ты считаешь себя идейной троцкисткой?! Дура! Пиши лучше свои стишки и не лезь в оппозицию!
      Отшвырнув стулья, оба молодых отпрыска Градовых вылетели из столовой в разные стороны.