Велосипедов встал. Печать изумленного мертвого счастья залепила ему все мышцы лица. При прощальном пожатии руки товарища Феляева возникла перед ним ослепительная картина воображения: садово-огородный на крутом берегу гордого канала «Москва», он подъезжает к нему в болгарской дубленке, а поверх дубленки четырехцилиндровые с итальянскими поршнями «Жигули», вишни цветут. Так с этим лицом и пошел к выходу из кабинета, на полпути возникла самая щемящая идея благодарности — вот ленинский стиль работы, врут злые языки, что в Стране Советов процветает бюрократия, бумажной волоките — бой!

И вдруг уже перед самым выходом Велосипедов увидел пролетарскую картину и застыл в полном изумлении. Какое сходство, какое умопомрачительное сходство реалистического искусства, дорогие товарищи! В простоте душевной он даже оглянулся на благодетеля. Тот покивал ему с подобием патрональной улыбки, но и от этого сходство не уменьшилось.

Волна московских санкюлотов весело вливалась в здание административно-партийного центра. Заведующий идеологическим отделом товарищ Феляев был взят живым. Панорама по стенам его кабинета. Укрупнение — «Булыжник — оружие пролетариата»…

Вдруг распахнулась дверь, и в кабинет влетел средних лет молодой человек, влачащий на сгибе руки загранплащ и заграншарф, а через плечо полосу коньячного запаха, и — к могущественному лицу с распростертыми и с растленным московским — голуба!

Велосипедов вышел и поклонился Аделаиде, та улыбнулась ему в ответ опять же доброй партийной улыбкой, словно он был ее юным пионером, делающим первые шаги в авиамоделировании.

В коридоре учреждения посетило, увы, нашего героя не вполне здесь уместное чувство дискомфорта — а деньги-то на все эти разрешенные удовольствия где взять? Садово-огородный — 800 рэ, «Жигули» — 6000 на бочку, да на Болгарию нужно не менее тыщи, а зарплата у нас, как известно, 150, да еще вычеты, что же получается, ведь не у Партии же денег просить, для Партии это все — такая низкая материя. А зачем же писал, просил этих благ, если знал прекрасно, что кровных велосипедовских-то едва-едва на жратву натягивает? Вот так позор будет, если не сможешь выкупить обещанные блага, а если до Леонида Ильича это дойдет, вот будет полный вперед по позору, полнейшее неудобство… вообще… отбой…

Он вышел из райкома.

Взлетели две птицы. По ветру волоклась огромная смятая бумага. Резко отразилось солнце на двигающейся форточке восьмого этажа. На душе потеплело: главное — большое спасибо!

Между тем в оставленном только что кабинете разыгрывалась сцена едва ли школьной конспирации. Могущественный товарищ Феляев и его любимый лауреат-дизайнер задумывали смыться из-под строгого ока Аделаиды Евлампиевны, ибо намечалась «сногсшибательная кайфуха». Казалось бы, остерегись, Альфреша, большая ответственность на плечах, однако Феляев под влиянием своего детища основательно забогемился, да и вообще по грязевской своей посконной натуре всегда был жаден до телесных безобразий.

Дизайнер жадно, с некоторыми брызгами изо рта повествовал: познакомился вчера с девчонками из бюро «Спутник», легкомысленные, живые, хулиганочки, вчера в самолете летели из Будапешта, вот тебе, кстати, сувенир из гуляш-социализма, часы «Сейко», и давай-ка друг-голуба в темпе оформляться в Австралию, как зачем, на фестиваль прогрессивных же, иденать, сил мирро во всем мирро, а пока давай сваливать, пусть тут Аделаида сама идеологический дрын чешет, а на кой тебе триста гавриков в отделе, да целый еще полк актива, ты себя Наполеоном должен ощущать, — так частил любимый циничный дизайнер, только что оформивший советско-отечественный павильон на выставке пламенных моторов в братской, спасенной нашими танкистами от студенческого разбоя солнечной Венгрии и уже собирающийся — вот она одержимость, вот она убежденность в правоте нашей эстетики! — в эту отдаленную до поры Австралию — ну как не ценить, не уважать такого человека!

Хлебнув второпях из плоской фляги согретого дизайнеровскими ягодицами коньяку, Феляев надел замутненные очки (подарок токаря Пшонцо) и вызвал Аделаиду, которая, сука, конечно, уже догадалась, что к чему.

— ЧП в Союзе архитекторов, — сказал Феляев. — Срочно выезжаем. Необходима хирургическая операция, обнаружились связи с Западом, сомнительный обмен идеями на последнем коллоквиуме в Сухуми. Все приемы переписать на завтра или лучше на послезавтра.

Проклятая догматичка молча кивнула — дескать, только потайной дисциплине подчиняюсь. Все человеческое ей чуждо, как «Банде четырех».

Дизайнер препохабнейше вел себя в «Чайке», хлебал свой коньяк, проливал, совал шоферу, слюнявился, рассказывая о девке, которая из всей вчерашней компании показалась ему самой надежной, — «ноги от ушей растут, штучки торчат, и глазки смышленые», вот адресочек, Потапыч, а если без подружки окажется, так и трио можно разыграть, а, Потапыч?

В общем, полный пошел какой-то неуправляемый анархизм хорошо еще, что шофер — свой человек, фронтовик-разведчик, матрос-железняк-партизан, понимает, как нелегко порой работать с художественной интеллигенцией…Экое v тебя, Олег, понимаш, кружение ума. а ведь в работе-то, в творчестве настоящий, понимаш, глубокий советский художник, понимаш, на уровне Товстоногова…

Как раз стояли у красного светофора, и шофер уважительно кивнул, дал понять хозяину, что волноваться нечего, он, майор госбезопасности, все диалектические сложности нашего времени прекрасно понимает. Золотой человек, отпущу его сегодня калымить на весь день.

Заехали на Грановского, взяли по пайковым талонам языковой колбасы кило, шейки полкило, дунайской сельди в районе кило, тройку банок крабьего мяса, по паре бутылок британского джина и итальянского чинзано, литр водки винтовой, в общем, на любой вкус состав, прямо скажем, впечатляющий. Поехали дальше.

Феляев все-таки решил завязать с другом художественный разговор, чтобы все-таки матрос-железняк как-то ошибочно все-таки не подумал, что на блядку едем, чтобы, случись допрос какой-нибудь, мог ответить, о чем хозяин с лауреатом говорили.

— Ну а как там в Венгрии вообще-то с дизайном? — осторожный был, хотя и вполне профессиональный вопрос.

— Жуево! — захохотал Олег. — Очень жуево! С дизайном, Потапыч, там очень и очень жуево!

Шофер улыбнулся в зеркальце заднего вида — все человеческие слабости понимаем.

— Да, до наших мастеров им еще далеко, понимаш, — задумчиво глядя на проплывающие в окне «Чайки» лозунги, проговорил Феляев. — Скромничать нечего, большой мы сделали прогресс. Глянешь вокруг, каждый кубический сантиметр — поет!

проорал вдруг дизайнер с какой-то неадекватной моменту дикостью.

Феляев заговорил торопливо, чтобы отвлечь друга от этой ничего хорошего, кроме антисоветчины, не обещающей дикости:

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.